Березовый Кереметь.
Роса уже обсохла на высокой травѣ опушки Коряковскаго лѣса, вотчиннаго угодья-желтоводской Макарьевской обители {Желтоводскій Макарьевскій монастырь, находящійся недалеко отъ г. Унжи.}. Былъ іюльскій полдень, но въ глубокой чащѣ тайболы {Глухой дремучій хвойный лѣсъ.} стояли прохладныя сумерки, и солнце блестѣло далеко въ голубомъ окошечкѣ безоблачнаго неба, слабо золотя верхушки старыхъ сосенъ и обливая ихъ стволы краснымъ горячимъ свѣтомъ. Внизу, между яркими подушками мшистыхъ кочекъ розовѣла недозрѣлая клюква, синѣла сѣдая голубика; кое гдѣ зловѣще поблескивали окна топей.
Рослый монастырскій послушникъ ловко перескакивалъ съ кочки на кочку, пробираясь сквозь мрачную тайболу. Тонкія, сросшіяся на переносицѣ, брови и глубокая складка на лбу придавали его лицу суровое, почти старческое выраженіе, но въ губахъ, въ мягкой недлинной черной бородѣ и шелковистыхъ кудряхъ было что-то юношеское.
Онъ двигался быстро черезъ топи, опираясь на сучковатую, еще неочищенную отъ коры палку.
Изъ-подъ ногъ его выпорхнулъ цѣлый выводокъ тетеревей; потревоженныя березы затрепетали яркими листочками; гдѣ-то высоко долбилъ кору дятелъ...
Послушникъ остановился, оглядываясь и ища дорогу. Кругомъ кольцомъ охватила его лѣсная смолистая глушь, вся полная чудесъ и непонятныхъ звуковъ, вся полная таинственной мглы и сказочнаго покоя звѣринаго царства. Съ медвяныхъ травъ стекала роса: поднимался дурманъ отъ прѣлаго моха, бѣлой и лиловой любки и синихъ колокольчиковъ. Впереди, въ зеленой глубинѣ, слабо намѣчалась тропинка, а черезъ нее въ зеленой сѣткѣ вѣтвей носилась рыженькая длиннохвостая бѣлочка. Раздвигая косматыя ели, послушникъ пошелъ по тропинкѣ. До него донеслось слабое рокотанье ручья; дѣвичій голосокъ выводилъ мягкими переливами:
А-а-а... о-о-о...
Черезъ черный лѣсъ идетъ дорога...
Тутъ я крѣпко полюбила парня...
Съ той поры онъ сталъ думу думать...
А-а-а... о-о-о...
Думу думать.
Послушникъ узналъ тягучую черемисскую пѣсню. За время, проведенное въ монастырѣ, онъ научился понимать языкъ черемисовъ-сосѣдей.
Пѣвица стояла на краю обрыва у перекинутаго черезъ него шаткаго мостика; ей едва-ли минуло шестнадцать лѣтъ. Несмотря на безформенный бѣлый суконный балахонъ, болтавшійся на ея худенькихъ плечахъ, можно было замѣтить, какъ строенъ и гибокъ ея молодой станъ; изъ-подъ полуопущенныхъ рѣсницъ лукаво блестѣли узкіе черные глаза. Она пѣла, закинувъ руки за голову, и вся отдавалась пѣснѣ; ея смуглое лицо выражало безконечную истому. И тутъ же сочиняла черемиска слова своей пѣсни;
А-а-а... о о-о...
И я зовусь Кявя, какъ зовется Кявя-Кереметь *).
О, не губи дѣвичью душу, Кявя-Кереметь...
Я родилась подъ зеленой березой, въ чащѣ лѣсной...
Колыбель мою качали вѣтры-ураганы...
Пѣли пѣсни мнѣ пташечки лѣсныя...
О, не губи дѣвичью душу, Кявя-Кереметь!...
Черна ночь въ лѣсу и одиноко въ избушкѣ...
Страшно воютъ вѣтры, но еще страшнѣе бьется сердце...
Ой, не губи дѣвичью душу, Кявя-Кереметь...
*) Кявя -- по-черсмиски -- береза; Кереметь -- злой духъ; по народному повѣрью кереметей бываетъ многое множество; вся природа олицетворяется въ кереметяхъ. Кявя-Кереметь -- березовый кереметь, духъ березы.
Она вдругъ уронила безсильно руки, и при этомъ движеніи черныя косы выпрыгнули изъ-подъ ея бѣлой косынки и зазвенѣли мелкими блестящими монетами; на солнцѣ блеснулъ бисеръ и алые шнурки, обвивавшіе косы черемиски, и задрожали на кожаномъ четырехугольникѣ, привѣшенномъ у нея на груди. И она стояла, опустивъ глаза внизъ, вся зардѣвшаяся, блестя браслетами и множествомъ проволочныхъ колецъ въ ушахъ.
-- Отецъ дома, Анна?-- спросилъ послушникъ.
У черемиски было христіанское имя, ее крестили, но отецъ ее называлъ Кявей, потому что она родилась подъ березою. Дѣвушка плохо знала о вѣрѣ, въ которую была крещена; лѣсъ создалъ для нея свою вѣру; лѣсъ создалъ для нея цѣлую вереницу добрыхъ и злыхъ духовъ, и она имъ поклонялась, какъ поклонялся втайнѣ и ея отецъ черемисъ Петръ, прозванный Апшею {Апша-по-черемисски кузнецъ.}. Апша когда-то былъ кузнецомъ, а потомъ навсегда переселился въ лѣсъ и занялся на монастырскихъ угодьяхъ пчеловодствомъ и охотою. Здѣсь онъ похоронилъ жену; здѣсь ростилъ и дочку Анну. Лѣсъ ему давалъ все: пищу, жилище, душевную отраду. Какъ и Кявя, онъ научился понимать говоръ лѣса, какъ и Кявя, онъ слился со звѣриною жизнью. Часто отецъ и дочь не видѣли по цѣлымъ мѣсяцамъ человѣческаго лица, но они не страдали отъ этого даже зимою, когда лѣсъ тонулъ въ сугробахъ, и въ избушкѣ было почти темно. Сидя у очага, они слушали, какъ разговаривали ели и сосны, запорошенныя инеемъ, какъ подъ крошечнымъ окошечкомъ, затянутымъ пузыремъ, возилась метель, и въ полутьмѣ слѣдили за пчелками, выползавшими изъ перенесенныхъ на зиму въ избушку ульевъ. А когда вѣтеръ стихалъ, сильный коренастый Апша бралъ лопату и расчищалъ глубокій ходъ, двумя стѣнами тянувшійся изъ двери лачужки, чтобы Кявя могла выйти и потрясти со смѣхомъ серебро съ запорошенныхъ елей.
Лѣтомъ Апша часто уходилъ на цѣлыя недѣли на охоту, и тогда Кявя оставалась дома одна съ пчелами, и тогда она еще сильнѣе, еще радостнѣе чувствовала свою глубокую связь съ лѣсомъ. И ей казалось, что ее любятъ всѣ твари земныя. А она любила монаха, который приходилъ въ Коряковскій лѣсъ по дѣлу и который совсѣмъ не думалъ о ней. Зачѣмъ онъ смутилъ дѣвичье сердце черемиски, зачѣмъ на ея глазахъ легко вырвалъ съ корнемъ березу, что загораживала входъ въ избушку и темнила окошко? У него была сила могучая, звѣриная сила, лѣсная, какъ у кереметя...
-- Твой отецъ дома, Анна?-- спросилъ еще разъ послушникъ.
У дѣвушки сильно забилось сердце. Она стояла на камнѣ надъ потокомъ и смѣялась, обнажая мелкіе зубы. Надъ нею колыхались кисти бѣлаго, чуть желтоватаго багульника, и отъ нихъ шелъ терпкій ароматъ.
-- Отецъ ушелъ...-- сказала Кявя, мѣшая черемисскія слова съ русскими,-- онъ ушелъ съ чужими людьми на охоту, но скоро вернется... Сегодня будемъ подрѣзать соты...
Она помолчала, а потомъ тихо добавила:
-- Я пѣла про тебя. Ты слышалъ? А вчера я плакала и часто теперь плачу и прошу Березоваго Кереметя не давить желѣзными клещами моего сердца. Зачѣмъ ты отнялъ у меня покой?
Она говорила сердито и даже топнула ногой. На глазахъ у нея блестѣли крупныя слезы.
-- Вѣдь я тебя не знаю, и приходишь ты сюда только для того, чтобы собрать медвяный оброкъ, такъ почему же, когда ты уходишь, кажется мнѣ, что въ лѣсу становится темно. А я не знаю даже, какъ тебя зовутъ...
Послушнику стало жаль этого ребенка. Онъ тихо вымолвилъ:
-- Зовутъ меня Данилою на міру, а какъ будутъ звать впередъ, въ иночествѣ, еще не вѣдаю. А былъ я сыномъ Ивана Жемчужного, пока... Не къ чему тебѣ про мою жизнь знать. Я послушникъ святой Макарьевской обители, а ты до сихъ поръ съ бѣсами водишься...
-- Меня крестили,-- гордо сказала дѣвушка и показала маленькій мѣдный крестикъ, болтавшійся у нея на шеѣ.
-- Крестили, а поминаешь поганыхъ кереметей...
-- Тс!-- прошептала черемиска испуганно,-- развѣ въ тайболѣ можно смѣяться надъ кереметями? Кереметь можетъ высосать всю кровь. Я вѣдаю,-- грустно добавила она и покачала головою,-- и у меня онъ за то унесъ таланъ {Счастье.}. Въ лѣсу нельзя громко смѣяться. Лѣсъ самъ шумитъ и не любитъ, когда ему мѣшаютъ. Я вчера курила Кереметю смолистой головней и молилась: "Кереметь, березовый Кереметь, не пей моей крови, не соси моего сердца... дай мнѣ годочекъ счастья... одинъ годочекъ".
-- Большой грѣхъ творишь ты, дѣвушка...
-- Грѣхъ?-- прошептала Кявя и робко покосилась на кольцо темныхъ елей,-- а мать сказывала мнѣ передъ смертью, будто грѣхъ не почитать лѣсъ...
Она вздохнула и посмотрѣла на высоко поднявшееся солнце.
-- Скоро придетъ отецъ. Пойдемъ со мною: надо ему обѣдъ готовить...
Кявя потащила охапку хвороста въ маленькую амбарушку, служившую для Апши лѣтомъ столовой и кухней. Скоро въ очагѣ подъ котломъ ярко запылалъ огонь. Кявя чистила бѣлку, которую должна была спечь въ золѣ къ приходу отца, и жалобно говорила:
-- Какая бѣда! У Кявы ничего нѣтъ для Данилы! Вѣдь русскіе не ѣдятъ бѣлокъ и зайцевъ, какъ мы.
Данило показалъ черемискѣ на туго набитую котомку.
-- Не бойся; у меня съ собою много хлѣба и сушеной рыбы. Ты говорила, что тебя учила мать почитать лѣсъ?
Кявя глубоко заглянула ему въ глаза и тихо сказала:
-- У насъ говорятъ, что кто ходитъ по землѣ съ такими глазами, какъ у тебя, тотъ испорченъ Кереметемъ. Ты вѣрно никогда не смѣешься. А у насъ вѣдаютъ старые люди, какъ упросить Кереметя, чтобы не мучилъ человѣка.
Она открыла ларь и показала Данилѣ ложки и чашки, съ которыми язычники-черемисы ходятъ въ лѣсъ для моленія, и засохшія вѣтки рябины, предохраняющей отъ колдовства и злыхъ духовъ.
-- Съ нами крестная сила!-- крикнулъ съ отвращеніемъ Данило,-- да вѣдь вы же православные!
-- А развѣ Юмо {Богъ -- Небо на черемисскомъ языкѣ.} русскихъ недобрый?-- удивленно спросила черемиска;-- у русскихъ нѣтъ злыхъ кереметей, нѣтъ Мленде-Аба... нѣтъ Кудо-Юмо... нѣтъ и Агунъ-Кугузы {Мленде-Аба -- мать-земля; ей приносятъ животное женскаго пола и чернаго цвѣта. Кудо-Юмо -- богъ дома; ему даръ -- старинная монета; Агунъ-Кугуза -- старичокъ, духъ овиновъ.}, а Агунъ-Кугузу надо кормить пирогомъ, чтобы онъ не спалилъ хлѣбъ... Какъ же себя сохранить, если не будешь ихъ почитать? Если бы ты согласился...
-- Молчи!-- закричалъ Данило,-- стану я себя пачкать бѣсовскими затѣями! Если бы я разсказалъ про тебя въ обители, тебя бы сожгли вмѣстѣ со всей этой дьявольской рухлядью.
Кявя захлопнула крышку ларца и пугливо отодвинулась.
-- Развѣ ты Кереметь?
Данило съ досадою пожалъ плечами. Она не имѣла понятія о вѣрѣ, въ которую когда-то была крещена. Къ чему было толковать?
Оба они долго молчали. Дѣвушка глотала слезы и переворачивала лучиною въ золѣ бѣлку. Данило смягчился.
-- Такъ разскажи мнѣ, что тебѣ говорила мать про лѣсъ?-- снисходительно спросилъ онъ.
Дѣвушка обрадовалась и, улыбаясь, показала два ряда ослѣпительно бѣлыхъ зубовъ, и ямочки появились на ея смуглыхъ щекахъ. Она поставила передъ Данилою деревянную чашку съ домашнимъ моренымъ медомъ и простодушно сказала:
-- Пей! Вашъ священникъ освятилъ его.-- Пей! А я разскажу.
Она увлеклась разсказомъ и путала русскій языкъ съ черемисскимъ.
-- Мать говорила, что была земля безъ всякаго зла,-- начала протяжно Кявя,-- и правилъ ею большой богъ Юмо. И любилъ Юмо людей. И послалъ онъ имъ многое множество радостей; и рѣки, и лѣсъ, и солнышко, и пташекъ, и жучковъ, и ягодъ. И всякій, кто входилъ въ лѣсъ, радовался и веселился. А Кереметь, меньшой братъ Юмо, плавалъ селезнемъ по рѣкѣ и смотрѣлъ, какъ работаетъ Юмо. И велѣлъ Юмо нырнуть Кереметю въ воду и достать земли со дна. кереметь былъ подъ началомъ у Юмо. Юмо за гордость согналъ его съ неба на землю, и долженъ онъ былъ послушать приказа большого брата. И досталъ Кереметь со дна землю, да былъ онъ хитеръ и не всю ее отдалъ, а немного схоронилъ и потомъ плевалъ той землею. Отъ этого сдѣлалось многое множество горъ; вотъ онѣ мѣшаютъ людямъ ходить и заслоняютъ отъ нихъ солнце.
Сдѣлалъ Юмо человѣка, пошелъ на небо за душой, а къ тѣлу приставилъ пса, чтобы Кереметь не испортилъ его. А псы въ тѣ поры были еще голые.; Кереметь послалъ на пса страшную стужу. Песъ озябъ. Кереметь далъ ему теплую шубу, а за это песъ пустилъ его къ тѣлу человѣка. Кереметь оплевалъ человѣка нехорошей смолою и наслалъ на него зло и болѣзни, пока Юмо былъ на небѣ. Такъ съ самаго начала испортился человѣкъ, а потомъ пришлось заплакать и лѣсу. Побранились разъ всѣ 77 боговъ. Юмо призвалъ ихъ къ себѣ на судъ. Всѣ боги оправдались, оправдался и русскій, не оправдался только одинъ богъ черемисскій. Онъ и совсѣмъ не пришелъ на судъ. Тогда Юмо разсердился и прогналъ его съ неба въ лѣса. Но и здѣсь ему не давалъ покоя русскій богъ; не давалъ ему покоя и кереметь... И много развелось на свѣтѣ разныхъ кереметей, и посылаютъ они на человѣка разныя бѣды, если онъ не почитаетъ ихъ... Живутъ керемети и въ рѣкахъ, и въ ручьяхъ, и портятъ воду, и посылаютъ на людей болѣзни, а лѣсъ весь кишитъ ими... Не будешь ихъ почитать,-- задавитъ тебя береза или убьетъ молонья {Молнія.}, или утонешь въ болотѣ... Послушай-ка, какъ шумитъ лѣсъ и какъ осенью плачутъ деревья, и самъ узнаешь, что надо бояться кереметей.
Она прислушалась. У нея былъ очень тонкій слухъ.
-- Слышишь? Гудитъ земля... Это идетъ отецъ, а съ нимъ еще двое и четыре собаки.
Кявя выскочила изъ амбарушки и прыгнула на камень, высоко поднимавшійся надъ потокомъ. Монеты и бисеръ звенѣли у нея на шеѣ. Она хлопала въ ладоши, громко смѣялась и казалась совсѣмъ маленькой дѣвочкой.
Черезъ нѣсколько минутъ на нее съ веселымъ лаемъ и визгомъ бросились четыре громадныхъ мохнатыхъ собаки. Позади собакъ шелъ старый черемисъ Петръ-Апша въ бѣломъ балахонѣ, какъ у Кяви, съ высокой шапкой изъ березовой коры. Апша несъ на плечѣ большую связку убитыхъ зайцевъ и глухарей. Онъ снялъ шапку- и угрюмо сказалъ, пощипывая свою жидкую черную бородку:
-- За медвянымъ оброкомъ пришелъ, отче? Нынче какіе оброки? Лѣто было дождливое, самъ знаешь, сколько пчелокъ перемерло... Я еще и въ ульи не ходилъ, соты не подрѣзалъ...
-- Ужо подрѣжешь...
-- Солнце къ закату близится, вишь ты,-- почесалъ въ затылкѣ черемисъ,-- лихіе люди шатаются по всей тайболѣ, въ раменьѣ {Раменье окружаетъ рамкой дремучій лѣсъ -- опушка.} прячутся:, долго ли до грѣха? Шелъ бы ты, отче, пока что; нынче рано темнѣетъ, а то по лѣсу ходить боязно... Лихія времена пошли... а оброкъ я и самъ бы принесъ...
Онъ говорилъ довольно хорошо по-русски, но казался страшно смущеннымъ. Апша увидѣлъ, что послушникъ напряженно вглядывается, вытянувъ шею, въ ту сторону, гдѣ стояли два его спутника. Вдругъ Данило вскочилъ и съ радостнымъ крикомъ бросился на шею къ одному изъ нихъ, невысокому, толстому, съ румянымъ, лоснящимся лицомъ и веселыми глазами.
-- Соколъ... Соколъ... Ваня!
Съ изумленіемъ смотрѣли черемисъ съ дочерью, какъ монахъ обнималъ толстяка. Съ изумленіемъ смотрѣлъ и другой гость, высокій, плотный, съ ножемъ за поясомъ и дубиною въ рукѣ.
Данило не вѣрилъ своимъ глазамъ. Передъ нимъ стоялъ его старый другъ скоморохъ Соколъ, такой же веселый, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда они разстались. Соколъ держалъ Данилу за обѣ руки, смѣялся переливчатымъ смѣхомъ и качалъ головою:
-- Эхъ-ма! Братъ названный! Гдѣ и когда довелось встрѣтиться! Заглянулъ я въ твое лицо,-- не узналъ... Видно, сладка твоя жизнь,-- есть чѣмъ похвастаться... И то:
Сидитъ птица Салоса,
Безъ крыльевъ, безъ хвоста,
И космата, и горбата,
Куда ни взглянетъ,
Правду скажетъ...
А кругомъ тоёй птицы Салосы {Глаза. Народная загадка.} черные круги пошли, будто ты отъ лихой болѣсти только что поднялся. Скажи, въ монастырѣ ты нашелъ привольную жизнь, богачество, почетъ великій? Что нашелъ?
Ни дровъ, ни свѣчей,
Чѣмъ истопить печей;
Въ правомъ углу сочельникъ,
Въ лѣвомъ чистый понедѣльникъ *).
*) Бѣдность. Народная загадка.
Такъ вѣдь? Ишь: руки дрожатъ, лицо сивое... и волосы скоро сивыми станутъ... Вся молодость пройдетъ такъ-то...
-- Прости, братъ Соколушко... въ себя придти не могу... Сядемъ здѣсь... толкомъ все разскажи... Гдѣ время короталъ? Вѣдь, почитай, три года я тебя не видѣлъ.
Они сидѣли на камнѣ, въ сторонѣ отъ избы, и говорили, держась за руки, а солнце клонилось къ закату и спускалось все ниже и ниже, прячась за черныя сосны. Отъ воды тянуло запахомъ сырости.
-- Кто здѣсь съ тобою, Соколушко?-- ласково спрашивалъ Данило.
-- Не пытай, братъ. Человѣкъ одинъ дѣльный. Можетъ, послѣ и узнаешь. Въ избу къ черемису пошелъ. Ночевать здѣсь будемъ.
-- Имъ ладно, не сказывай. Про себя повѣдай: какъ жилъ, гдѣ мотался все это время?
Соколъ тряхнулъ кудрями.
-- Всего видано -- перевидано, а и слыхано -- не выслыхано, а и хожено -- не выхожено! Э-эхъ, много минулося съ той поры, какъ ты съ царскаго двора бѣжалъ и мы съ тобою по Волгѣ въ бурлакахъ ходили...
Жемчужной поникъ головою. Передъ нимъ ярко развернулись воспоминанія былого... Вспомнилось ему, какъ пятнадцать лѣтъ назадъ, въ 1652 году, бояринъ Глѣбъ Ивановичъ Морозовъ отдалъ его насильно въ ловчіе царю и какъ бѣжалъ онъ съ царскаго двора, наслушавшись разсказовъ скомороха Сокола о привольныхъ низовыхъ земляхъ, о Волгѣ, о степяхъ донскихъ, о веселыхъ быстрыхъ стругахъ, о могучихъ казацкихъ коняхъ и казацкой вольной-волюшкѣ, и попалъ въ шиши {Шиши -- бѣглые крѣпостные крестьяне.}. Изъ такихъ шишей и неудачниковъ и составлялись въ тѣ времена казацкія вольницы.
Плохо жилось тогда русскому народу отъ тягостей и всякаго рода повинностей, отъ произвола дурныхъ воеводъ и начальниковъ, отъ новыхъ налоговъ послѣ обременительной и несчастной войны съ Польшею. Бояре, воеводы безъ зазрѣнія совѣсти грабили и обирали простой народъ, дьяки и приказные засѣкали крѣпостныхъ до смерти за малѣйшую провинность. Когда то крестьяне пользовались правомъ переходить свободно съ земли одного господина на землю другого. Въ концѣ XVI вѣка царь Борисъ Годуновъ издалъ указъ, прикрѣплявшій ихъ къ землѣ, гдѣ они жили, и отдающій ихъ господину на вѣковѣчныя права. Тогда же сложилась извѣстная крестьянская поговорка: "Вотътебѣ, бабушка, и Юрьевъ день!" Въ Юрьевъ день (26 ноября) прежде крестьяне могли переходить на землю другого помѣщика; теперь они могли освободиться отъ помѣщика только убѣгомъ, а помѣщикъ имѣлъ право искать своего бѣглаго крестьянина, но только въ теченіе пяти лѣтъ. Царь Михаилъ Ѳеодоровичъ продлилъ этотъ срокъ до десяти лѣтъ, а указы Алексѣя Михайловича закрѣпили за помѣщикомъ права на крестьянина до самой смерти, на всю жизнь.
Громаднымъ зломъ для крестьянъ являлась такъ называемая кабала {Кабала -- долговая росписка.}. На Руси издавна было въ обычаѣ отдавать себя въ залогъ за занятыя деньги или продаваться за извѣстную сумму. Продавали не только себя, но дѣтей и внуковъ на вѣчныя времена по записямъ. Въ такихъ случаяхъ дѣти кабальныхъ холоповъ часто убѣгали отъ своихъ господъ и, чтобы не попасться имъ снова въ руки, приставали къ разбойничьимъ шайкамъ, промышлявшимъ на большихъ дорогахъ. Господа жестоко преслѣдовали бѣглыхъ: дворянинъ, убившій холопа, рѣдко отвѣчалъ передъ закономъ. Ненависть къ богачамъ, воеводамъ и приказнымъ людямъ привела къ тому, что жители перестали смотрѣть на разбойниковъ, какъ на враговъ своей стороны, лишь бы эти разбойники не обижали бѣдняковъ. Мало-по-малу къ нимъ явилось даже сочувствіе; въ сознаніи народномъ разбойникъ сдѣлался- образцомъ удали, молодечества; онъ какъ бы мстилъ притѣснителямъ за угнетенный народъ. Разбои увеличились. Нашлось не мало неудачниковъ и молодцовъ, недовольныхъ судьбою, которые мечтали о привольной воровской жизни, о равенствѣ и братствѣ казачества, гдѣ не было ни дворянъ, ни холоповъ, гдѣ власти были выборными.
Шайки бродягъ, не желавшихъ повиноваться властямъ, назывались "воровскими казаками". Первые годы царствованія Михаила Ѳеодоровича были заняты борьбою съ ними. Казаки селились на Волгѣ и были грозою пловцовъ, потому что нападали на суда. По древнему обычаю Донъ давалъ пріютъ всѣмъ, безъ разбора, и шиши находили себѣ тамъ безопасное убѣжище среди старыхъ "природныхъ казаковъ". "Домовитые" казаки рѣзко отличались отъ "голутвенныхъ" или "голытьбы". Они крѣпко жили на Дону, держались стараго казацкаго братства и по возможности ладили съ московскимъ правительствомъ. Голытьба ненавидѣла московскіе законы и московскіе порядки, и ее не манила спокойная жизнь на Дону; она искала приволья, мечтала истребить все, что держитъ въ тискахъ простой народъ, и устроить казацкую вольницу. И вотъ явился человѣкъ, который рѣшилъ осуществить завѣтныя мечты своихъ товарищей и выступить мстителемъ за попранныя права народа. Это былъ Степанъ Тимофѣевичъ Разинъ, или атаманъ Стенька Разинъ, какъ его называли, собиравшій вокругъ себя многое множество удалыхъ молодцовъ -- гроза Волги и Дона.
Данило Жемчужной много слышалъ о Разинѣ, но не довелось ему съ нимъ встрѣтиться. Соколъ напомнилъ ему о былыхъ годахъ молодецкой удали...
-- Призадумался, сказалъ Соколъ, улыбаясь.-- Другое было дѣло, какъ рясу не надѣвалъ. Помнишь, много мы вынесли голода и холода, когда въ бурлакахъ ходили, и послѣ, какъ съ медвѣженкомъ по селамъ бродяжили, а ты силу свою честному народу показывалъ... Бывало, желѣзныя полозья одною рукою согнешь... Боязно, что сгинула подъ черною рясою твоя силушка...
Данило молчалъ.
-- Помнишь, Данило, какъ пошли мы на Донъ, прослышавъ о легкой жизни казацкой вольницы въ Радѣ {Городокъ Рада былъ основанъ казаками-разбойниками близь города Паншина между рѣкъ Тишини и Иловли, гдѣ Донъ сближается съ Волгою, но былъ разоренъ казаками по царскому указу въ 1659 году.} да недолго намъ пришлось тамъ пировать: согнали насъ съ мѣста, и всѣ мы въ разныя стороны разсыпались; послѣ... Да что ты ровно помертвѣлъ весь, Данилушко? Богъ съ тобою... Не стану я вспоминать прошлое, отчего ты въ монастырь ушелъ грѣхи замаливать...
-- Ужинать,-- позвалъ Апша, успокоившійся при видѣ дружеской бесѣды своего гостя съ монастырскимъ служкою.
Соколъ первый грузно поднялся.
Скоро всѣ мирно сидѣли вокругъ котла въ амбарушкѣ и разрывали руками только что испеченнаго дочерью Апши глухаря. Послѣ ужина въ амбарушкѣ осталась только Кявя; остальные разошлись спать на чистомъ воздухѣ; Соколъ съ Данилою улеглись рядомъ у входа. Они думали, что черемиска спитъ, но она сидѣла въ темномъ уголку, обхвативъ колѣни руками, а зорко слѣдила за ихъ неясными силуэтами, вырисовывавшимися на залитой луннымъ сіяніемъ землѣ.
Плавно лилась тихая неторопливая рѣчь Сокола:
-- Хороша воля! Выйдешь это въ степь; сладко да привольно дышется груди, а воздухъ весь полонъ медвяныхъ росъ, и ковыль волною, ровно море огнистое, переливается отъ вѣтра, и солнце на немъ играетъ, и ложится онъ въ разныя стороны, ровный-ровный, и всюду цвѣты алые да лазоревые, ровно очи въ душу глядятъ. А ты идешь, знай себѣ махаешь версту за верстой, а какъ дойдешь до мѣста,-- ужъ и вечеръ. Зароешься въ стогъ, лежишь на спинѣ, въ небо смотришь, любуешься, а на небѣ таково-то радостно: раскинулось оно, будто блюдо, золотомъ полное... Глядишь: Сажаръ {Медвѣдица.} звѣзды свѣтятся; отъ медвѣдя онѣ хранятъ людей; Чигирь-звѣзда {Венера.}, какъ глазъ Божій... А тамъ Становище басурманское {Млечный путь.} ползетъ, по которому татарва хаживала отъ желѣзныхъ горъ на святую Русь... Глядишь, глядишь, да и задремлешь... И спишь сладко: въ травѣ кузнечики куютъ; сѣномъ пахнетъ; вѣтерокъ на ухо сказки говоритъ...
Въ темнотѣ Соколъ услышалъ глубокій, полный тоски вздохъ Данилы. Надъ поляною горѣли звѣзды и мѣсяцъ высоко поднималъ въ небѣ золотые рожки. Соколъ указалъ рукою на слабо намѣчавшійся среди черной бездны млечный путь.
-- Вонъ и теперь Становище раскинулось. Свѣжо стало. Ну, а ты сладко спишь въ своей кельѣ, али все поклоны бьешь? Живымъ на небо, небось, улетѣть хочешь? Меня возьми, праведникъ!
-- Не томи меня, Соколъ, тошно мнѣ!
Соколъ зѣвнулъ.
-- А уйду я, ты еще усерднѣе станешь грѣхи замаливать- съ какимъ грѣшникомъ тебѣ вѣдь довелось нынче говорить,-- пожалуй, замарался... Вериги, поди, носишь? Скоро постригъ?
-- Не бывать постригу,-- тяжело брякнулъ Данило.
-- Аль на Волгу со мною сбираешься? Да, поди, силу свою ты всю изсушилъ, на колѣнкахъ лазавши?
Данило всталъ и пошелъ къ краю обрыва. Въ своей длинной монашеской одеждѣ онъ рѣзко вырисовывался среди облитой луннымъ свѣтомъ поляны и казался особенно высокимъ. Онъ протянулъ руку, охватилъ стволъ березы, раскачалъ ее и, сдѣлавъ слабое усиліе, рванулъ ее вверхъ. Дерево вырвалось изъ земли съ корнями.
-- Ну, братъ! -развелъ руками Соколъ,-- и силища! Да приди ты со мною къ атаману Степану Тимофѣевичу,-- онъ тебя золотомъ осыплетъ!
Данило ничего не сказалъ, вернулся на свое мѣсто и растянулся рядомъ съ Соколомъ.
-- Завтра ты, Данило, получишь медвяный оброкъ и пойдешь благословиться къ игумену Никитѣ, къ тому самому Никитѣ-доносчику, по которому у всѣхъ насъ руки чешутся, и будешь опять лбомъ полъ проколачивать...
-- Не томи меня, братъ Ваня, полно...
А Соколъ дразнилъ, точно говоря самъ съ собою:
-- Эхъ, воля! Идемъ это мы отсюда въ Керженецъ, тамъ скитовъ немало построено,-- все люди старой вѣры истинной живутъ, благочестивые {Здѣсь рѣчь идетъ о старобрядцахъ, скрывавшихся но лѣсамъ отъ преслѣдованій правительства.
}. И они шлютъ благословенные образа нашему славному атаману... И заложенъ у него станъ въ той же Радѣ, гдѣ когда-то гуляли мы съ тобой... Въ Керженцѣ мы людей перехватимъ и пойдемъ выручать безвинныхъ, что томятся въ лютыхъ темницахъ... Атаманъ нашъ ровно орелъ; и казнитъ и милуетъ, какъ вздумается, а то налетитъ вихремъ и всѣхъ прикончитъ... Взглядъ у него орлиный, орлиныя и повадки; въ плечахъ -- косая сажень, а смѣется,-- будто жемчугъ разсыпается... Стружки у него легкіе, хорошо оснащенные, весельца расписныя; -- легко бѣгутъ стружки по Волгѣ-матушкѣ, богатой казною нагруженные... И несутъ они атамана Степана Тимофѣевича на радость всей Руси крещеной...
Соколъ тихо затянулъ пѣсню:
Какъ повыше было села Ласкова,
Какъ пониже было села Юркина,
Супротивъ села Богомолова;
Въ луговой было, во сторонушкѣ,
Протекала тутъ рѣчка быстрая,
Рѣчка быстрая, омутистая,
Омутистая, лѣва Керженка...
-- Погоди; пойдемъ мы по всей матушкѣ-Руси и къ тебѣ скоро въ гости придемъ... жди насъ!
Онъ засмѣялся.
-- Я не вернусь въ монастырь, тяжело вымолвилъ Данило.-- А что вы задумали, и кто этотъ человѣкъ съ тобою?
Соколъ зѣвнулъ и перекрестилъ ротъ.
-- Бросишь подрясникъ,-- все узнаешь, сказалъ онъ, лѣниво потягиваясь.-- Ведетъ онъ насъ къ атаману, и весь сказъ.
Жемчужной выпрямился и сѣлъ.
-- Слушай, Ваня, заговорилъ онъ, и голосъ его вновь сталъ мягкимъ и чарующимъ, какъ въ дни далекой юности. Тоска звучала въ этомъ голосѣ.-- Когда то, страшное, случилось, и душа моя всколыхнулась отъ ужаса, и я бѣжалъ въ обитель, у святыхъ мощей Преподобнаго {Св. Макарія Преподобнаго, мощи котораго хранятся въ основанной имъ Макарьевской Желтоводской пустыни, Нижегородской г.}, на колѣняхъ ползая, я грѣхъ свой замаливалъ, и покоя мнѣ не было. И Никита игуменъ плакалъ, а грѣхъ мнѣ отпустилъ, какъ я ему покаялся. Коли ты хочешь, чтобы я тебѣ ворота обители, меня принявшей, открылъ для разбоя,-- не могу, Ваня, не могу...
Соколъ засмѣялся.
-- Не тужи. Пока еще до монастыря далеко.
-- И... боюсь я...
-- Чего боишься, силачъ?
-- Преподобнаго боюсь, пугливымъ шопотомъ признался Данило.-- Много чудесъ про него разсказываютъ. Какъ монастырь онъ ставилъ, желтый песокъ былъ кругомъ на горѣ, а онъ ударилъ лопатой въ землю, осѣнилъ ее крестнымъ знаменіемъ, и изъ нея брызнула вода. А то еще слышалъ я, какъ въ Петровки {Петровъ постъ.} хотѣли странники разговѣться; больно ихъ голодъ томилъ, а тутъ лось попался въ руки, но Преподобный приказалъ имъ отпустить звѣря. А въ день разговѣнья тотъ же лось, по молитвамъ Преподобнаго, самъ пришелъ къ обители...
Глаза Данилы были широко открыты отъ ужаса. Ужасомъ звучалъ его шопотъ:
-- Но больше всего боюсь я бѣлаго креста Преподобнаго...
-- Бѣлаго креста?
-- Больше ста лѣтъ назадъ, Ваня, татарва изъ Казани напала на нашъ городъ Унжу. Триста человѣкъ пытались разорить обитель. Одинъ нехристь подошелъ къ воротамъ и видитъ: таково-то крестъ на нихъ ясно блеститъ, бѣлый, какъ голубь, и ударилась татарину думка въ голову,-- много серебра въ томъ крестѣ. А крестъ то былъ просто желѣзный. И кинулся нехристь на ворота, только задрожала земля, и невидимая рука отбросила его далеко-далеко на землю, а товарищи его всѣ до одного ослѣпли. Послѣ этого они уже не смѣли и близко подойти къ обители. Вотъ я теперь и боюсь...
-- Ну, бойся; никто тебя на монастырь итти не зоветъ, а на Низа спуститься, чай, не такъ боязно. А то сиди себѣ да считай свѣчи у иконъ.
Данило вдругъ порывисто всталъ.
-- Ваня!-- съ дрожью въ голосѣ вырвалось у него.-- Пожалѣй ты меня! Нешто могу я теперь вернуться въ обитель? Смутилъ ты меня... душу я потерялъ... Мечется душа, ровно ласточка, гнѣздо потерявшая... Потянуло меня на волю... Эхъ, видно, судьба моя опять по свѣту мыкаться... Стой: въ чашкѣ еще оставалось мореннаго меда, давай выпьемъ за здоровье атамана Степана Тимофѣевича! Исполать ему!
Онъ опорожнилъ вмѣстѣ съ товарищемъ огромную чашку до дна. Соколъ его обнялъ...
Настало утро, и заалѣлъ востокъ, и поднялся туманъ надъ водою, а березы и сосны затрепетали вершинами отъ предразсвѣтнаго вѣтерка, затрепетали, роняя на землю серебряныя слезы росы. Умылась и чисто одѣлась Кявя, наносила сухихъ сучьевъ, зажгла огонь и поставила варить похлебку, подоила козъ, поговорила съ пчелками и собаками. Старый Апша ушелъ на пчельникъ рѣзать соты, и вокругъ избушки загудѣли рои, и пчелы носились густою тучею. Данило не спросилъ монастырскаго медвянаго оброка, когда прощался съ черемисомъ. Вмѣстѣ съ Соколомъ и его товарищемъ молча зашагалъ онъ по направленію къ Керженцу {Керженецъ лѣвый притокъ Волги въ Нижегородской губ.}. Онъ зналъ уже, что молчаливаго громаднаго человѣка зовутъ Илюшкой Пономаревымъ, что онъ преданъ душой и тѣломъ Стенькѣ Разину и пришелъ сюда вывѣдать въ окрестныхъ селахъ да по старообрядческимъ тайнымъ скитамъ, кто способенъ стать въ ряды вольной вольницы и подняться противъ воеводъ и насильниковъ на грабежъ и бунтъ.
Когда трое товарищей проходили мимо вырубленнаго мѣста въ Коряковскомъ лѣсу, съ одного пня поднялась имъ навстрѣчу бѣлая фигура. Данило узналъ молоденькую черемиску. Она кинулась къ нему, дрожа всѣмъ тѣломъ, и уцѣпилась за его рукавъ, жалобно бормоча:
-- Я иду съ тобою... Я ушла отъ отца... Не прогоняй меня. Прогонишь,-- кинусь въ воду и буду потомъ плакать каждую ночь мертвая подъ окномъ отца.
Соколъ смѣялся; Илюшка тоже. Они говорили:
-- Возьми дѣвчонку съ собою, коли не устанетъ итти. Вѣдь у тебя нѣтъ жены?
Данило глубоко заглянулъ въ глаза Кявѣ. Ему было ее жаль. Онъ серьезно сказалъ:
-- Иди, Анна. Я не могу обидѣть тебя.
Кявя вся засіяла улыбкой и хлопнула по дѣтски въ ладоши.
-- Зови меня Анной. Для тебя я буду Анной; для тебя я буду цѣловать крестъ и забуду черемисскихъ боговъ.
Она въ послѣдній разъ обернулась на лѣсъ, точно навсегда хотѣла унести съ собою въ душѣ красоту этихъ березъ и елей. Грустно и жалобно прозвучалъ ея голосъ.
-- Прощай, зеленый лѣсъ, прощай! Кемъ гератчимъ, тотъ ланкашимъ {По-черемисски: кого полюбила, къ тому и иду.}.
И она побѣжала за Данилою.
Старый Апша скоро хватился дочки, но она не отозвалась на его громкіе крики, и лѣсъ глухо и уныло повторялъ его голосъ:
-- Кя-я-вя! Ау... ау... Кя-я-вя! Ау!
Наконецъ, онъ понялъ, куда дѣлась Кявя,
вспомнивъ горячіе взгляды, которые она бросала на монастырскаго послушника, понялъ, что она уже никогда не вернется въ зеленую чащу...
Старый Апша съ этого дня остался одинъ въ тайболѣ со своими пчелами. Онъ посмотрѣлъ безнадежно кругомъ, и страшная тоска клещами сжала его сердце. И упалъ онъ со стономъ у входа въ избушку, и катался, и плакалъ, и кусалъ землю, и вылъ какъ звѣрь, и проклиналъ свою долю.