Удалые.
Медленно и тяжело катилъ свои волны Каспій, или Кюлизюмъ, какъ называли его сосѣдніе персы. Осень уже наступила, и таяла голубая окраска моря. Птицы готовились къ отлету. Въ камышахъ ильменей {Озеръ, покрытыхъ мокрою зарослью, образованныхъ разливомъ рѣки. Ихъ очень много въ Астраханской губерніи.}, разбросанныхъ у устья Волги, шла своеобразная суетливая жизнь: среди заросли возилась и крякала красная утка; ей вторилъ мелодическій голосъ лебедя. Выгнувъ длинную бѣлоснѣжную шею, качался онъ посреди водной глади; ему со всѣхъ сторонъ откликались другіе лебеди и двигались, поднимая большія бѣлыя крылья, точно паруса, и собирались стадами... А вверху уныло сѣрѣло небо съ низко нависшею грядою сизыхъ тучъ, и куталась въ тусклый туманъ бѣдная песчаная почва, покрытая множествомъ громадныхъ мутныхъ лужъ и озеръ... У воды, на песчаныхъ понизяхъ, слабо поросшихъ камышемъ и тальникомъ, важно сидѣли пеликаны, а бакланы снимались съ страннымъ и рѣзкимъ крикомъ. Метелки камыша подъ осеннимъ вѣтромъ клонились и тоскливо шумѣли... И когда у самаго моря отъ вѣтра гнулась гигантская стѣна камыша-чапана, видно было, какъ тяжело перекатывались мутныя волны, а надъ ними, какъ безумныя, вились стаи сизокрылыхъ мартышекъ. Низко-низко спускаются мартышки, задѣвая крыльями воду, и трепещутъ, бѣлѣя, ихъ нѣжныя крылья, и рѣзкій и печальный хохотъ ихъ больно сжимаетъ сердце человѣка. Мартышки мчатся за косякомъ тюленей, идущихъ зимовать въ устье Волги, и на поверхности воды то и дѣло мелькаютъ лоснящіяся головы и спины тюленей... Мартышки подбираютъ за ними остатки ихъ пищи...
Глубокая осень близка, и скоро Каспій погрузится въ зимнюю дрёму... Спѣшитъ на зимнюю квартиру вольная птица, и спѣшатъ на зимовку "удалые" изъ ватаги казачьяго атамана Степана Тимофѣевича Разина...
Три струга пробирались между островами едисанскихъ татаръ, ютившихся въ устьѣ Волги. Становилось свѣжѣе; осенній вѣтеръ крѣпчалъ:, близился вечеръ. Казаки держали путь на сѣверъ, къ городу Яику -- зимней стоянкѣ Разина. Тамъ собирались грозныя черныя тучи.
Данило Жемчужной говорилъ сидѣвшему рядомъ съ нимъ Соколу:
-- Сдается мнѣ, Ваня, что хоть посади къ намъ самого атамана,-- дѣло не пойдетъ бойчѣе. Больно притомились люди; всѣмъ спать охота. Не мало дней дрогли мы подъ дождемъ проливнымъ. Придется искать ночлега.
-- У тюленей, что-ли?
-- У тюленей не согрѣешься. Сказывали, тутъ скитовъ не мало раскидано.
Онъ говорилъ о старовѣрческихъ скитахъ, разбросанныхъ по берегу рѣки Яика и въ Донскихъ степяхъ, куда не достигали преслѣдованія правительства.
-- И мнѣ про тѣ скиты что-то помнится,-- отозвался Соколъ.-- Должны они быть здѣсь недалече. Э, ребята! Споемъ пѣсню, что ли,-- пѣсня веселитъ, а вы всѣ головы повѣсили!
Могучимъ, какъ и встарь, голосомъ затянулъ Соколъ удалую пѣсню:
Что пониже было города Саратова,
А повыше было города Камышина...
Со всѣхъ сторонъ подхватили дружно:
Протекала-пролегала мать Камышинка рѣка...
Какъ съ собою она вела круты красны берега,
Круты красны берега и зеленые луга...
Она устьищемъ впадала въ Волгу-матушку...
А по славной было матушкѣ Камышинкѣ рѣкѣ
Какъ плыли то, выплывали все нарядные стружки...
Высокій голосъ Сокола выводилъ, всѣхъ зажигая своей удалью:
Ужъ на тѣхъ ли на стружкахъ удалые молодцы,
Удалые молодцы, воровскіе казаки...
Весла взметывались вверхъ быстрѣе; тряхнувъ кудрями, гребцы подхватывали:
-- На нихъ шапочки собольи, верхи бархатны,
На нихъ бѣленьки чулочки, сафьянны сапожки;
На нихъ штаники кумачны, во три строчки строчены;
На нихъ тонкія рубашки съ золотымъ галуномъ...
Какъ и сѣли да гребнули, пѣсенки запѣли...
Пѣсня раскатывалась по безконечной морской глади. Испугались чайки, шарахнулись; чуткіе тюлени юркнули пугливо въ воду; зашумѣли въ камышахъ переполошившіяся утки... Соколъ гикнулъ въ послѣдній разъ и вдругъ, поднявшись, грянулъ во всю ширину своей богатырской груди, слегка притопывая ногами и заражая товарищей безумнымъ весельемъ:
Ахъ, Пашенька, Парасковьюшка,
Счастливая Параша, таланливая!
Она растворитъ квашонку на донышкѣ,
Что на донышкѣ, во ведрышкѣ,
По уторамъ *) -- то мука, середи квашни вода...
Три недѣли квашня кисла,-- не выкисла...
На четвертую недѣлю замолаживалась...
Ахъ, на пятую недѣлю стала хлѣбушки валять...
Она по полу валяла, по подлавичью катала.
На печи пекла, кочергой сгребла...
Кочергой сгребла, кулаки прижгла...
-- Уфъ! Больше не могу... умаялся!
*) По краямъ.
Соколъ упалъ на дно струга въ полномъ изнеможеніи. Гребцы хохотали, и разомъ всѣмъ стало легко и весело.
-- Всѣ смѣются,-- сказалъ тихо Данило,-- а у меня не идутъ думы съ ума. Меньше четырехъ мѣсяцевъ, какъ мы шныряемъ по лѣсамъ да рѣчкамъ, а мнѣ кажется, годы уже прошли.
Онъ повелъ плечами отъ холода.
-- А кафтанъ твой гдѣ?-- спросилъ Соколъ.
Данило молча указалъ глазами на дно струга.
У ногъ его, свернувшись въ комочекъ, спала черемиска Кявя, покрытая его кафтаномъ.
-- Та-а-къ...-- протянулъ Соколъ.-- Ну, такъ возьми мой: у меня въ ларѣ запасной найдется.
Онъ накинулъ на Данилу кафтанъ.
-- Неладное на Руси творится повсюду,-- говорилъ Данило.-- Боязно жить...
-- Боязно? Казакъ! Въ какую пору боишься,-- когда тебя вездѣ за горло грызутъ. Надобно и самому умѣть горло грызть. Что дѣлается кругомъ,-- знаешь? Поспрашивай-ка ихъ всѣхъ,-- была-ли для нихъ жизнь родной матерью? Не учила ли она ихъ батогомъ да плеткой? Скажи, Софонко, почто ты къ намъ на струги попалъ? Отъ хорошей жизни?
Рулевой неохотно отвѣчалъ:
-- Эва, отъ хорошей! Сказъ мой недологъ: на великаго {Великій -- знатный.} нашего боярина бѣда наскочила,-- вытребованъ онъ былъ воеводою къ суду. И послалъ онъ это вмѣсто себя меня. Матушка родимая за мною прибѣжала въ губную избу, гораздъ убивалась. Положили меня въ губной избѣ на брюхо на скамью; двое сѣли на голову, двое -- на ноги; третій билъ прутьями, пока, не измочалились всѣ до единаго. Я не кричалъ, а матушка вопила. Такъ ее за то разложили на скамейкѣ,-- она тамъ и Богу душу отдала, а меня чуть живого домой приволокли. Съ тѣхъ поръ я затосковалъ по кнуту да по боярской ласкѣ, поклонился на всѣ четыре стороны и пошелъ, да на ватагу удалыхъ и набрелъ. Вотъ и путаюсь промежъ васъ и все жду, когда Господь сподобитъ съ бояриномъ своимъ встрѣтиться и должокъ за матушку заплатить...
По водной глади разсыпался грубый хохотъ гребцовъ.
-- Заплатишь!-- сказалъ Соколъ,-- и всѣмъ мы съ лихвою заплатимъ.
-- Назвался груздемъ,-- полѣзай въ кузовъ,-- засмѣялся кто-то.
-- Это -- что!-- отозвался звонко молодой голосъ, и парень, гребущій на кормѣ, тряхнулъ свѣтлыми кудрями.-- Засѣчь -- что! Въ прошломъ годѣ довелось мнѣ побывать въ Соловкахъ {Соловецкая пустынь.}, такъ тамъ святымъ отцамъ, ужъ на что они благочестивы, и тѣмъ невтерпежъ стало отъ ласки царскихъ приспѣшниковъ. Виданное ли дѣло: монахи за копья да за дубины взялись, старую вѣру гонимую отстаиваютъ. Никонъ {Патріархъ Никонъ, исправитель старыхъ богослужебныхъ книгъ, основатель новаго православія.} метлою добрался и до обители... Сидѣли святые отцы въ осадѣ, послѣ многихъ казнили... Аввакумъ-свѣтъ {Протопопъ Аввакумъ -- глава старой вѣры, почитаемый старообрядцами; сожженъ за упорство въ старой вѣрѣ въ 1681 году.} туда много учениковъ своихъ послалъ, и всѣ они любовью къ вѣрѣ Христовой до того распалилися, что въ лѣса ушли, въ пустыни, скиты выстроили и сами себѣ ангельскій чинъ огнемъ честнымъ уготовали...
Молодой старообрядецъ говорилъ объ тѣхъ своихъ братьяхъ, которые, не подчиняясь правительству, крѣпко держались старой вѣры и жаждали принять за нее смерть. Едва показывалось вблизи скита царское войско, эти старообрядцы запирались въ кельяхъ и при громкомъ ликующемъ пѣніи псалмовъ сжигали себя.
-- По что ты былъ въ Соловкахъ?-- спросилъ рулевой.
-- Отъ боярина хоронился. Крутенекъ былъ мой бояринъ Лыковъ. Во хмѣлю на пирушкѣ осерчалъ онъ на холопа боярина Троекурова и на мѣстѣ его ножемъ уложилъ, а Троекуровъ меня взамѣнъ того убитаго холопа взялъ, да еще со вдовой меня хотѣлъ перевѣнчать. А у меня была на селѣ своя невѣста... Я и убёгъ...
Онъ говорилъ правду. Таковъ былъ законъ. Владѣлецъ имѣлъ право взять взамѣнъ своего убитаго крестьянина холопа убійцы, при чемъ послѣдній не наказывался за преступленіе.
-- А я,-- отозвался голосъ все время молчавшаго гребца,-- не даромъ зовусь Богдашемъ-Поклонникомъ. Разсказать вамъ, братцы, что-ли и про себя?
Безсонко, только что разсказывавшій о томъ, какъ его хотѣли женить на вдовѣ, такъ и прыснулъ:
-- Знаю я твое поклонное! Чуденъ онъ у насъ, братцы!
Богдашъ погладилъ косматую бороду и степенно началъ:
-- Гнѣвливъ и крутъ былъ у насъ воевода. Всякаго билъ онъ за правду и неправду. Не билъ только того, кто поборами откупался. Отъ Старой Руссы по всей Новгородчинѣ о томъ воеводѣ молва шла. Всѣ знали дубину его. Пріѣдетъ это онъ на село и сейчасъ приставовъ шлетъ на улицу. А пристава вопятъ: "Эй, народъ православный! Такую-то избу пожаловалъ честью воевода нашъ бояринъ великій и ждетъ онъ поклона отъ васъ... Ходите и кланяйтесь..." И всякій шелъ на поклонъ съ подношеніемъ: носили куръ, гусей, волокли барановъ да телушекъ, а то хлѣбъ да деньги; бабы -- холстъ. А кто шелъ съ пустыми руками аль не шелъ вовсе, тому приставъ говорилъ: "Распоясывай мошну, скаредъ,-- развѣ не видишь, кто передъ тобою сидитъ?" Ну, тутъ мужичекъ воеводѣ въ ноги: "смилуйся, государь!" А воевода сидитъ гладкій, красный, такъ и трясется; винищемъ отъ него несетъ за семъ поприщъ {Поприще -- верста.}. И учнетъ стыдить воевода: "Холопъ безстыжій, страдникъ, рожа твоя неумытая, это у тебя для воеводы твоего добра нѣту? Поучи его, приставъ, награди за то, что больно тароватъ." Ну, и мнѣ таково-то было... Послѣ тюрьмы да батоговъ я еле выправился... Тутъ я ужъ въ другой разъ принесъ воеводѣ поклонное... Только передъ этимъ взялъ жену, дѣтишекъ, увелъ въ лѣсъ, гдѣ стояла у рѣки лодка, а самъ зашагалъ къ избѣ воеводы. Увидалъ я: сидитъ въ красномъ углу воевода, бѣльма отъ вина кровью налились. А я тутъ какъ тутъ съ мѣшкомъ. "А, Богдашъ,-- засмѣялся приставъ,-- видно, хорошо тебя проучила тюрьма-матушка, поклонное принесъ." "Да еще какое,-- говорю, а самъ кланяюсь.-- Выучился, всему выучился, дай Богъ здоровья вашей милости. Дѣло мое невелико, да воевода крутъ;-- свилъ мочальный кнутъ..." Переглянулся съ воеводою приставъ, не знаютъ, къ чему я такія слова говорю, а я опять въ ноги и положилъ смиренно мѣшокъ, а самъ всталъ у самой двери. Развязалъ приставъ мѣшокъ, а тамъ у меня былъ песъ смердящій удавленный... Охъ, смѣхъ вспомнить! Воевода и приставъ кричатъ: "Держи, держи", а меня и слѣдъ простылъ... Задами убѣжалъ я къ женѣ въ лѣсъ, а послѣ пробрались мы по Волхову до лѣсовъ Муромскихъ. Теперь живетъ моя хозяйка съ дѣтьми на Дону и о поклонномъ воеводскомъ вспоминаетъ, а я здѣсь съ удалыми по Волгѣ да по Камѣ слоняюсь...
-- Чтъ-жъ, засмѣялся Соколъ.-- Не умѣлъ шить золотомъ,-- бей молотомъ; то же золото будетъ!
Вдали мелькнулъ огонекъ.
-- Это скитъ,-- сказалъ Богдашъ Поклонный,-- будетъ гдѣ отдохнуть. Скитскіе люди боятся только царскихъ людей да ярыжекъ {Солдаты полиціи.}, а куда тароваты до насъ сухопутныхъ рыболовничковъ.
Гребцы засмѣялись. Соколъ склонился къ спящей черемискѣ и тихонько запѣлъ шутливую пѣсенку:
Спи... спи... усни...
Ты сегодня умри...
Завтра похоронимъ.
Жучки ямочку копаютъ,
Тараканы подпѣваютъ,
Мухи пла-а-чутъ...
-- Эхъ, дѣвка горемычная!-- прошепталъ онъ % съ сожалѣніемъ.-- Къ добру-ли ты затесалась между казаками? Не любитъ, слышь, атаманъ бабьяго духу... Вставай, косая! Пріѣхали!
Кявя вскочила, испуганно протирая глаза. Она плохо соображала, что творится кругомъ, и съ недоумѣніемъ повела узкими глазами. Въ мужскомъ нарядѣ она казалась тщедушнымъ мальчикомъ. Вслѣдъ за всѣми выскочила Кявя на песчанную косу, глубоко вдавшуюся въ море, и побѣжала на огонекъ.
Среди тальника, въ сухой неприглядной мѣстности, съ опаленной солнцемъ травою стоялъ скитъ. До казаковъ долетѣлъ унылый размѣренный звукъ била. Древній старичекъ стоялъ у чугунной доски, привѣшенной къ убогому строенію, и колотилъ въ нее палкой, созывая братію на молитву, и било звучало грустно и жалобно, какъ будто плакало.
Удалые расположились въ скиту, какъ дома. Черемиску помѣстили отдѣльно, въ шалашѣ. Данило попросился въ келью къ игумену.
Тихо теплилась лампада передъ иконою, и громадные глаза темнаго лика Христа, стариннаго письма, смотрѣли сурово. Сѣденькій старичекъ игуменъ, поправляя подрясникъ, подпоясанный лычкомъ, говорилъ слабымъ, точно виноватымъ голосомъ:
-- Молитва, постъ и покаяніе спасаютъ, сынъ мой, грѣшные мы тутъ живемъ, забытые, гонимые, ровно щепки по волнамъ носимся. Рыбу ловимъ, въ тяжелыхъ трудахъ хлѣбъ свой достаемъ, а ночами молимся, чтобы Господь смерть намъ непостыдную уготовалъ, чтобы силы далъ душѣ нашей... Враговъ кругомъ вѣдь видимо-невидимо. Зачѣмъ же ты смутилъ нашъ покой и женщину въ честной скитъ привелъ? Аль сестра она тебѣ, такъ коли оговорилъ,-- не обезсудь, прости...
-- Не обезсудь и ты, отче,-- отвѣчалъ Данило.-- Сейчасъ все тебѣ, какъ на духу, скажу. Чужая она мнѣ, а пристала, уйти не хочетъ. Могу-ли я ее броситъ?
-- Женился бы на ней, что-ли, вѣдь, поди, она крещеная?
-- Крещеная, отче, а жениться на ней не могу. Съ тѣхъ поръ, какъ ушелъ я изъ Москвы, осталась у меня тамъ невѣста, клятву ей далъ, боярынинъ пріемышъ она, Марина, Божедомка {Божедомка -- отъ слова "Божій домъ". Въ старину въ Москвѣ сиротъ подкидывали къ Божедомкѣ -- зданію, гдѣ толпились нищіе, куда выставляли неопознанные трупы бродягъ, подобранныхъ на улицѣ. Отсюда подкидышей разбирали благотворители.}... Никого, опричь Марины, любить не могу. Замерло мое сердце, ровно его изъ груди она вынула. Я и Аннѣ такъ сказалъ. Поплакала: "ну, что-жъ, говоритъ -- сестрой тебѣ буду. Только не гони меня отъ себя". Я и не погналъ.
-- Что же на Маринѣ не женился?
-- Въ тюрьмѣ она осталась, отче... Облыжно обнесли... Можетъ, и на свѣтѣ ея уже нѣтъ...
Полнымъ страданія и ужаса голосомъ повѣдалъ Данило старику все, чѣмъ наболѣло за это время у него сердце... Разсказалъ онъ и про побѣгъ Кяви, и про то, какъ привязался къ этому беззащитному, безпомощному ребенку. Его душа искала привязанности къ чему нибудь живому. Въ дѣтствѣ подбиралъ онъ на улицахъ брошенныхъ кошекъ, собакъ, упавшихъ изъ гнѣзда птенчиковъ и выращивалъ ихъ. Теперь такое же чувство возбуждала въ немъ черемиска. Старикъ развелъ руками.
-- Эхъ, ума не приложу, что и сказать тебѣ, сынокъ... Не вѣдаетъ твое сердце злого... Пусть же Господь тебя научитъ, что дѣлать, а только нехорошо дѣвушкѣ въ мужской одеждѣ ходить, да и твоя жизнь для дѣвицы зазорная! Отдалъ бы ты ее въ святую обитель, да и самъ... душа у тебя Бога ищетъ...
Данило вспыхнулъ и схватилъ старика за руку.
-- Вѣрно!-- горячо крикнулъ онъ.-- Душа моя Бога ищетъ, правды ищетъ, а гдѣ ее взять? Воеводы да бояре губятъ народъ, стонетъ Русь-матушка, какъ во времена Грознаго царя... Церкви Божіи разоряютъ; людей Божіихъ на цѣпь волокутъ, какъ псовъ...
-- А ты терпи и Бога славь. Все это, сынокъ,-- въ рай дорога.
-- Терпѣніемъ, отче, Богъ обидѣлъ. Былъ я, святой отецъ, въ обители и ушелъ; не могу лбомъ бить, когда руки чешутся. Хочется мнѣ постоять за вѣру старую, да за братьевъ моихъ, голь обойденную...
Старикъ положилъ Данилѣ руки на голову и благословилъ его:
-- Имъ будь по твоему. Благослови, Господи, раба Твоего Данилу на путь праведный, на дѣло доброе... Благослови, Господи, трудника, дабы постоялъ онъ грудью за вѣру Твою правую. Аминь!
-- А пока вы будете биться съ насильниками,-- продолжалъ монахъ,-- мы будемъ молиться за васъ; придетъ же наше время,-- мы всѣ здѣсь ляжемъ костьми. Сподоби, Господи! Видно, каждому на роду написано по особому; а написано мнѣ, рабу недостойному, терпѣть и страдать... терпѣть и страдать...
Онъ поникъ головою и неподвижнымъ взглядомъ впился въ темный ликъ Христа. Губы его шептали:
-- Онъ больше страдалъ за насъ... за людей!
Данило улегся на лавкѣ въ углу кельи. Онъ думалъ о томъ, что оба они, онъ и монахъ, собирались отдать за правду жизнь, и оба разно понимали эту правду. Но, несмотря на это, они все-же понимали другъ друга...
На утро удалые снялись и поплыли по Каспію и рѣкѣ Яику въ городъ Яикъ.
Они прибыли туда поздно осенью и узнали, что атаманъ рѣшилъ здѣсь зазимовать.
На улицахъ маленькаго городишка стоялъ шумъ и гамъ, когда ватага удалыхъ причалила къ пристани. Шумѣли особенно калмыки, раскинувшіе подъ Яикомъ свои кибитки и затѣявшіе торговлю съ "оросами" {Русскими.}.
У самой пристани толпу потѣшала пляской мѣстная красавица-калмычка въ шапкѣ, отороченной лисьимъ мѣхомъ съ серебряной пуговкой на маковкѣ. На ней были малиновыя шелковыя шаровары и зеленые сафьяновые сапожки съ загнутыми вверхъ носками, шелковый халатъ и безрукавка съ позументами и серебряными пуговками на груди. Кругомъ толпились желтые скуластые калмыки; они божились, клялись, тыкали пальцами въ товаръ, который принесли продавцы. Звучалъ смѣхъ и гортанныя привѣтствія веселой молодежи:
-- Менду! Менду! {Здравствуйте! Здравствуйте!}
За городомъ, по ту сторону рѣки, темнѣли калмыцкія кибитки; возлѣ нихъ бродили верблюды и прыгали полуголыя дѣти. Узнавъ о тароватыхъ казакахъ, калмыки перекочевали къ Яику и завели съ ними оживленную торговлю.
Особенно много народа собралось у крутого обрыва надъ рѣкою. Молодой калмыкъ тыкалъ пальцемъ въ воздухъ и кричалъ всѣмъ, кто проходилъ мимо, на ломаномъ русскомъ языкѣ.
-- О-о! оросъ! Въ воду оросъ... ба-алшой атаманъ велѣлъ... бабу въ воду... ороса въ воду...
Соколъ сказалъ Данилѣ:
-- Надо итти на гору, къ атаману. Боюсь я его, когда онъ грозенъ...
Соколъ покосился на черемиску. Кявя уцѣпилась за рукавъ Данилы. Все приводило ее въ ужасъ въ этой разношерстной толпѣ.
У всѣхъ троихъ закружилась голова, когда они поднялись на гору,-- такая могучая ширь была внизу, гдѣ темной сталью синѣлъ хребетъ рѣки.
Данило сейчасъ-же узналъ въ толпѣ атамана. На немъ былъ такой же кафтанъ, какъ и на другихъ казакахъ, и соболья шапка, сдвинутая на бекрень, но въ его осанкѣ было что-то повелительно-суровое, жесткое, непреклонное, и когда Разинъ повернулся своимъ рябоватымъ лицомъ, Данило увидѣлъ глаза, забыть которые было невозможно. Они смотрѣли въ упоръ, сѣрые, съ твердымъ стальнымъ взглядомъ, и каждую минуту мѣнялись, и казались они бездонно-глубокими, и прыгали въ нихъ какіе-то безумные огоньки... Глаза смотрѣли сурово, а губы насмѣшливо улыбались, и были эти губы пухлыя, дѣтски-открытыя, съ выраженіемъ простодушной удали... Данилѣ онъ показался прекраснымъ.
Обернувшись къ рѣкѣ Стенька крикнулъ густымъ бархатнымъ голосомъ:
-- Кончено, что-ль?
-- Кончено!-- отозвалось снизу.
Атаманъ снялъ шапку и истово перекрестился двумя перстами, какъ крестились старообрядцы, а за нимъ сняли шапки и перекрестились всѣ. Данило увидѣлъ на обнаженной головѣ атамана густыя русыя кудри.
-- Братцы!-- громко крикнулъ Стенька,-- люди православные, казаки! Бросили мы сейчасъ въ Яикъ человѣка, а съ нимъ и бабу. Смерть приняли тѣ, кто заслужилъ ее! Негоже удалымъ казакамъ оставлять въ куреняхъ бабъ да дѣтей малыхъ, а на чужой сторонѣ дѣвокъ сманивать! То-же будетъ всѣмъ, кто такое дѣло учинить вздумаетъ! Ладно-ль я говорю?
-- Ладно!-- мрачно загудѣла толпа.
-- Гоже-ли казаку къ бабьему сарафану пришитымъ быть?
-- Негоже, знамо...
-- Такъ пусть рѣка ихъ возьметъ...
Тяжелыя осеннія волны Яика навсегда сомкнулись надъ головами казака и дѣвушки; ихъ бросили въ воду въ мѣшкахъ съ камнями на шеяхъ...
-- Ну, теперь у кого до меня есть дѣло -- подходи. Распорядись, Иванъ.
Къ ногамъ атамана сложили нѣсколько мѣшковъ съ награбленной добычей. Ивашко Черноярецъ, эсаулъ Разина, всѣмъ распоряжался. Онъ разбиралъ и раскладывалъ звѣриныя шкуры, пестрыя ткани, татарскіе халаты, кривыя сабли и деньги, отнятыя у кочевавшихъ подъ Астраханью татаръ и на турецкой галерѣ возлѣ Терека. Узнавъ о положеніи своихъ старинныхъ недруговъ -- татаръ, калмыки тотчасъ же явились къ Яику, чтобы завести здѣсь выгодную мѣновую торговлю, и за сокровища казацкія содержали ватаги удалыхъ, отдавая имъ мясо и молоко.
Львиная добыча награбленнаго по праву принадлежала атаману. Но Стенька съ презрѣньемъ оттолкнулъ ногою груду блестящихъ украшеній и золота, и все это со звономъ разсыпалось.
-- Иванъ,-- сказалъ сурово атаманъ,-- много разъ я сказывалъ и тебѣ, и всему кругу казацкому, что я такой-же казакъ, какъ и вы всѣ, что я равенъ вамъ. Скажите мнѣ сейчасъ: "Уйди, Степанъ, есть у насъ на примѣтѣ другой атаманъ, лучше тебя",-- и уйду я, и служить ему стану, какъ вы всѣ. Не должно быть между нами богатыхъ и бѣдныхъ, не то недалеко будетъ до баръ и холоповъ, и тогда прости-прощай наша воля-матушка! Ладно-ли я говорю?
-- Ладно! Ладно!
-- Есть у меня курень на Дону, гдѣ тепло и женѣ, и дѣтямъ; есть кони, есть одежонка, какъ и у васъ всѣхъ, и будетъ еще! Чего мнѣ?
Толпа выла:
-- Возьми, батюшка, не обезсудь... Мы завсегда тебя почитаемъ... возьми...
-- Возьми хоть одинъ разъ! Добыча отмѣнная!
-- Имъ будь по вашему, засмѣялся Стенька.-- Только я беречь ничего не люблю и въ послѣдній разъ беру такую долю. Увидите сами: не въ коня кормъ.
Соколинымъ взглядомъ окинулъ онъ всю гору и замѣтилъ кучку калмыковъ, жавшихся въ толпѣ. Они были страшны: изъ лохмотьевъ выглядывали скелеты, обтянутые изжелта-смуглой кожей. Жадно смотрѣли эти несчастные на богатство, разложенное у ногъ казачьяго атамана. Стенька кивнулъ имъ головою:
-- Подходите, что-ли, косоглазые! Раздай имъ мою долю, Иванъ.
Онъ говорилъ спокойно, равнодушно. Черноярецъ не сразу понялъ, хоть и привыкъ къ причудамъ атамана.
-- Да ты оглохъ?-- крикнулъ Стенька.-- Говорю: отдай это все косоглазымъ, а свои доли послѣ при мнѣ дѣлите, по правдѣ -- по совѣсти.
Онъ толкнулъ ногою мѣшки. Изъ нихъ опять посыпалось добро. Калмыки робко подбирали его, толкаясь, готовые исколотить другъ друга. А потомъ начался общій казачій дѣлежъ.
Много добра досталось казакамъ за нѣсколько мѣсяцевъ. Разграбили они татаръ; въ полонъ увели многихъ; разграбили галеру турецкую, а по веснѣ напали на караванъ патріаршихъ струговъ, казенныхъ и купеческихъ. На одномъ стругѣ везли ссыльныхъ на житье въ Астрахань; всѣми овладѣла ватага удалыхъ Стеньки Разина; коротка была расправа.
-- А, честные купцы, говорилъ Стенька,-- много вы съ голытьбы нажили; надо и съ васъ голытьбѣ поживиться. А вы, ярыжки царскіе, не мало, небось, надъ людьми Божьими потѣшились. Стану я по правдѣ, только не воеводской, а Божеской, чинить надо всѣми судъ да расправу.
Жестока была расправа. Многихъ схоронила въ волнахъ своихъ могучая рѣка; другіе на мачтахъ съ петлями на шеяхъ болтались. А когда усталъ Стенька Разинъ отъ казней, сталъ онъ шутки шутить; звонко крикнулъ онъ товарищамъ:
-- Раздѣньте, ребятушки, вонъ того ярыжку до нага, да въ руки ему царскую казну дайте, да оставьте одного на отмели думку думать,-- и безъ той казны мы сыты да богаты! А его пусть бояре да ярыжки выручаютъ!
А стрѣлецкимъ рабочимъ онъ сказалъ.
-- Всѣмъ вамъ воля. Идите, куда хотите.-. Силою не стану принуждать быть у меня, а кто хочетъ итти за мной, станетъ вольнымъ казакомъ. Я пришелъ бить только бояръ да богатыхъ, а съ бѣдными да простыми готовъ, какъ братъ, послѣднимъ подѣлиться.
И всѣ, кого онъ позвалъ, пристали къ его ватагѣ.
Тутъ начался цѣлый рядъ удачъ. Послалъ Стенька въ Царицынъ къ самому воеводѣ эсаула Ивашку Черноярца требовать наковальню, мѣха и кузнечную снасть. А до Царицына уже объ его дѣлахъ на Волгѣ дошелъ слухъ. Сначала стали было съ царицынскихъ стѣнъ въ казаковъ палить, да скоро бросили: говорили служивые люди послѣ, что оторопь брала стрѣлковъ отъ силы колдуна; ни одна, будто, пушка не выстрѣлила; весь порохъ запаломъ выходилъ. Говорили и другое: будто пушки нарочно такъ заряжены были... Значитъ, имѣлъ Стенька уже въ ту пору друзей и въ Царицынѣ... Испугался воевода Царицынскій и послалъ съ Черноярцемъ атаману все, что тотъ требовалъ.
Подъ Астраханью ранили казаки на стружкѣ воеводу боярина Семена Беклемишева; три астраханскіе струга со стрѣльцами пристали къ воровской ватагѣ.
Обманомъ да хитростью овладѣлъ Стенька Разинъ и Яикомъ. Вчетверомъ со смѣльчаками-товарищами подошелъ онъ къ городу и попросился помолиться Богу. Богомольцевъ впустили, а они, войдя, раскрыли ворота остальнымъ казакамъ. Недолга была расправа со стрѣлецкимъ головою, управлявшимъ Яикомъ: въ тотъ же день ему отрубили голову.
Лѣтомъ Стенька разграбилъ татаръ и турокъ, а зиму рѣшилъ отдыхать въ Яикѣ.
Пока шелъ на горѣ дѣлежъ, Стенька замѣтилъ въ толпѣ новыя лица.
-- Что за человѣкъ?-- спросилъ онъ, указывая на Жемчужного.
Соколъ выступилъ впередъ.
-- А, Соколко!-- закивалъ головою атаманъ.-- Добро пожаловать. Съ чѣмъ ты нынче, съ гуслями, съ домрою или съ кистенемъ?
-- И съ тѣмъ, и съ другимъ, и съ третьимъ! весело отвѣчалъ скоморохъ,-- чего хочешь,-- того и просишь: могу драться и домрою, и гуслями, и кистенемъ.
-- Складную рѣчь хорошо и слушать. А много ли съ собою людей привелъ?
-- На трехъ стругахъ, атаманъ. Илюшка Парамоновъ съ Керженца поплылъ на Каму.
-- А это кто? Съ тобою, что-ли, пришелъ?
Стенька прищурился.
-- Это названный братъ мнѣ будетъ, Данило Жемчужной. Изъ Царскаго ловчаго пути {Царскій ловчій путь -- царская охота.} онъ бѣжалъ, въ монастырѣ грѣхъ одинъ замаливалъ, а еще раньше на Волгѣ бурлачилъ; на Радѣ тоже жилъ. Всего довелось.
-- Такъ...-- протянулъ Стенька и, обернувшись къ Данилѣ, спросилъ: -- А ты что же молчишь, дядя? Какой грѣхъ въ монастырѣ замаливалъ?
Данило вздрогнулъ и пристально посмотрѣлъ на атамана.
-- Коли спросишь меня, атаманъ, какъ я жить намѣренъ и зачѣмъ пришелъ къ тебѣ, отвѣчу безъ утайки; а какой грѣхъ я замаливалъ, -- не пытай: про то будетъ знать только одна моя душа да попъ на духу. Мое это дѣло, атаманъ, и тебя не касается.
Стенька вспыхнулъ отъ гнѣва, и брови его сошлись надъ переносьемъ, но онъ былъ отходчивъ и сейчасъ же опомнился.
-- Смѣла твоя рѣчь,-- сказалъ онъ медленно,-- и справедливо ты говоришь; ну, такъ повѣдай, къ чему на Яикъ пришелъ и что дѣлать собираешься?
-- Коротокъ мой сказъ, атаманъ,-- спокойно отвѣчалъ Данило,-- пришелъ я сюда, стосковавшись по простору рѣчному да по волѣ молодецкой; разгуляться мнѣ хотѣлось да душу потѣшить; пришелъ я сюда, чтобы заглянуть тебѣ въ очи соколиныя и низко поклониться тебѣ за всю Русь-матушку, за всю голь перекатную, и сказать тебѣ великое спасибо... Пришелъ я, чтобы вмѣстѣ съ тобою искать правду Божію, хотя бы довелось идти за ней на край свѣта. А что сила у меня еще есть богатырская,-- погляди!
Онъ засучилъ рукавъ и показалъ Стенькѣ громадную руку съ выпуклыми, точно распухшими мускулами.
Въ глазахъ атамана засвѣтилось что-то теплое и мягкое. Онъ улыбнулся и вымолвилъ съ простою сердечностью:
-- Исполать тебѣ, добрый молодецъ, имъ станемъ жить по-братски.
Вдругъ онъ нахмурился и разомъ потемнѣлъ, какъ туча.
-- А это что,-- сказалъ онъ, указывая на черемиску,-- Кого ты привелъ съ собою? Мордву, черемиску? По что она въ казачьемъ станѣ? Нужны намъ бабы? Жена она тебѣ, что-ли? Вѣдомъ тебѣ обычай казачій: мы женъ да люлекъ съ ребятами за собою не таскаемъ,-- въ куреняхъ, въ станицахъ оставлены.
Кявя, чувствуя опасность, съ ужасомъ уцѣпилась за Данилу.
-- Жена тебѣ, что-ли?-- допытывался атаманъ.
-- Не жена,-- глухо отвѣчалъ Данило.-- Чужая.
-- Жениться собрался?
Голосъ Разина звучалъ насмѣшкою.
-- Жениться не могу, пробормоталъ Данило,-- а и лгать не хочется. Жаль мнѣ дѣвку до смерти: ходитъ за мною, что собака. Въ обиду ее никому не дамъ.
-- Видѣлъ ты, какая потѣха была у насъ сегодня?
Разинъ указалъ глазами на воду.
-- Видѣлъ.
-- И ты того же хочешь?
-- Невозможно это. Неправеденъ будетъ твой судъ. Развѣ за жалость казнятъ? Неправеденъ, говорю, твой судъ будетъ, а я къ тебѣ пришелъ за правдою.
Стенька молчалъ.
-- Ладно, пусть будетъ по твоему,-- сказалъ онъ вдругъ, махнувъ рукою.-- Утро вечера мудренѣе. Отведите его въ мой курень, и дѣвку тоже. Нынче тамъ много винъ да медовъ у меня есть. Попразднуемъ да потолкуемъ. А дѣвку, пока что, въ скитъ надобно...
Послѣ вечерней попойки въ куренѣ атамана Данило вышелъ въ клѣть къ Кявѣ. Была глухая ночь; въ избѣ рядомъ шумѣли подгулявшіе казаки; Кявя сидѣла, кутаясь въ кафтанъ, поджавъ подъ себя ноги и дрожа отъ холода въ нетопленной и непроконопаченной клѣти. Когда вошелъ Данило, она прижалась губами къ его рукѣ и заплакала отъ радости.
-- Полно, Анна,-- прошепталъ Данило дрогнувшимъ голосомъ,-- говорилъ я тебѣ; не къ добру ты за мной пошла. Тебѣ со мною долго быть не придется; порѣшилъ атаманъ: надо тебя въ скитъ, пока что...
Кявя вздрогнула.
-- Слышишь, Аннушка, въ скитъ?
-- Слышу.
Печалью, болью, обидой звучалъ ея робкій голосъ.
-- Пойдешь въ скитъ, плакать не станешь?
-- Плакать буду, а повелишь,-- всюду пойду. Въ скиту тебя буду ждать; о тебѣ стану молиться... пока не умру...
Этотъ кроткій голосъ приводилъ Данилу въ отчаяніе. Онъ съ тоскою прошепталъ, гладя черемиску по головѣ:
-- Что подѣлаешь? Послѣ грѣха моего не могу обидѣть ни дѣвушку, ни женщину... Душа мретъ отъ жалости!