Постригъ.
На просторномъ дворѣ воеводы астраханскаго князя Ивана Семеновича Прозоровскаго было шумно и весело въ Семенъ-день {1-го Сентября Семена Лѣтопроводца.} 1669 года. Князь справлялъ старинный обычай пострига своего младшаго сына семилѣтняго Бориса. Давно собирался онъ исполнить этотъ обычай, да все было недосугъ съ частыми переѣздами, и теперь, когда онъ, казалось, прочно усѣлся на воеводство, вспомнилъ о постригѣ.
Дворъ былъ полонъ народа. У крыльца въ чинномъ порядкѣ собралась родня Прозоровскихъ и близкіе знакомые. Стала выходить челядь и выстраиваться по всему крыльцу въ два ряда, и въ дверяхъ показался самъ князь Иванъ Семеновичъ въ сопровожденіи старца съ кроткимъ лицомъ и трясущейся головою. Это былъ митрополитъ Іосифъ, съ которымъ воеводу связывала крѣпкая дружба. Когда митрополитъ былъ еще восьмилѣтнимъ мальчикомъ, онъ пережилъ тяжелую годину самозванщины. Казаки, приверженцы самозванца Заруцкаго, ударили его по головѣ, и съ того дня всегда тряслась она, а лицо сохранило выраженіе кроткаго испуга и удивленія. За княземъ и митрополитомъ степенно выступала княгиня Прасковья Ѳедоровна рядомъ со старшимъ шестнадцатилѣтнимъ голубоглазымъ сыномъ, котораго тоже звали Борисомъ. Нянька вела за руку виновника торжества въ алой рубашонкѣ и собольей шапочкѣ съ золотымъ верхомъ. Онъ болталъ безъ умолку, пощупывая рукою крошечную ладонку на груди- черные глаза его сверкали радостью. Сегодня былъ особенный день. Утромъ, послѣ молебствія, крестный отецъ его и дядя Михайло Семеновичъ Прозоровскій, по старому русскому обычаю, выстригъ у него на маковкѣ такъ называемое "гуменцо", совершивъ этимъ постригъ, и выстриженные волосы повѣсили ему въ ладонкѣ на шею. На мальчика всѣ смотрѣли, а онъ громко спрашивалъ няньку:
-- Няня, а что мнѣ дѣлать съ гуменцомъ?
-- Нишкни, касатикъ, не хорошо. Хранить его нужно до самой смерти; потерять -- грѣхъ.
-- А если я оброню?-- не унимался княженокъ.
Въ толпѣ раздался смѣхъ.
-- Нишкни, дитятко,-- шептала нянька.-- Видишь, коня ведутъ, а онъ знай себѣ затвердилъ: оброню, оброню. Молчи.
-- А коня у меня послѣ никто не отниметъ?
Нянька не отвѣчала, осматривая, не смялась-ли на ея питомцѣ рубашечка, не разстегнулся ли воротъ. Къ маленькому Борису пробирался тучный князь Михайло Семеновичъ. Боря вдругъ оробѣлъ. Онъ теперь только созналъ, что служитъ предметомъ всеобщаго вниманія, и крѣпко прижался къ нянькѣ.
-- Не бойся, Борюшка,-- прозвучалъ надъ нимъ тихій ласковый голосъ,-- и конь тебѣ, и уздечка изъ серебра, и сѣдельце...
Надъ мальчикомъ склонилось дѣвичье лицо съ голубыми ласковыми глазами. Онъ звонко разсмѣялся. Никого не любилъ онъ такъ, какъ эту хилую дочь дяди Михайлы, княжну Настеньку, которую многіе считали юродивой.
Увидѣвъ коня, княжичъ вдругъ бросилъ руку няньки и побѣжалъ къ роскошному персидскому ковру. Отецъ подводилъ къ ковру коня въ чепракѣ, расшитомъ золотомъ. Конь былъ подарокъ крестнаго, и день пострига соединили съ днемъ сажанія княжича на коня. Смѣясь, поймалъ на лету князь Михайло бѣгущаго племянника и подсадилъ на сѣдло. Конь выгнулъ гибкую шею и ласково заржалъ. Ноги княжича не доставали до стремянъ. Дядя три раза провелъ коня за узду по двору. Мальчикъ кланялся всѣмъ, кого узнавалъ въ толпѣ. При шуткахъ и смѣхѣ его, наконецъ, сняли съ сѣдла, но долго онъ не хотѣлъ спуститься, уцѣпившись за гриву.
Потомъ, какъ большой бояринъ, стоялъ онъ на крыльцѣ, а челядь подходила къ его рукѣ. Всякій подносилъ что-нибудь молодому княженку: кто каравай, кто курникъ, кто яйца, кто пряники медовые, и всѣ ему желали много лѣтъ здравствовать. Вмѣстѣ съ другими подошелъ поздравить княженка старый конюхъ Федотъ Поспѣлко, который всегда дѣлалъ ему разныя дудочки, сопѣлки, деревянныя игрушки. При видѣ Поспѣлко вся важность слетѣла съ мальчика:, онъ не выдержалъ и бросился на шею къ Федоту при всемъ честномъ народѣ, радуясь новому подарку -- большой деревянной лодкѣ, и спрашивалъ, гдѣ на ней люди, и просилъ сдѣлать казаковъ и ба-альшущаго Стеньку Разина съ шапкой и звѣздой во лбу. Что зналъ ребенокъ объ этомъ человѣкѣ, созданномъ русской нуждою, бѣдою и безвременьемъ?
За обѣдомъ было пьяно, шумно и весело. Трезвыми остались, пожалуй, только митрополитъ, Настя да Боря. Боря усталъ, хотѣлъ спать и капризничалъ. Настя увела его въ свѣтелку и принялась за обѣщанную сказку. Усѣвшись на лавкѣ и обнявъ мальчика, она разсказывала:
-- Какъ во старомъ городѣ во Кіевѣ, какъ у богатаго князя-боярина, у Неупокоя Мироновича, жила во сиротствѣ убогая вдовица Купальница. Какъ у того-ли у князя-боярина Неупокоя Мироновича было всякаго богачества на всѣ доли убогія. Золотой казной одѣлялъ онъ, князь-бояринъ, храмы Божіи; чистымъ серебромъ питалъ убогое сиротство. Къ его-ли столамъ бѣлодубовымъ, къ его-ли скатертямъ браннымъ, сходились калики перехожіе со всѣхъ сторонъ. Всего было у князябоярина вдоволь- одного только не было -- желаннаго дѣтища...
Долго тянулась сказка про Неупокоя, скорбѣвшаго о дѣтищѣ и видѣвшаго сонъ о хворой вдовицѣ, которую онъ долженъ пріютить.
Княжичъ плохо слушалъ. Мысли его были далеко отъ Неупокоя и хворой вдовицы.
-- Настя, сказалъ онъ вдругъ,-- а у Стеньки Разина есть такой конь, какъ у меня?
-- Какъ не быть!-- отозвалась изъ угла, шамкая, нянька.-- У этого вора-разбойника чего только нѣтъ! Люди баютъ, весь въ золотѣ гуляетъ онъ въ Болдинскомъ устьѣ, куда присталъ. А какъ пришелъ въ приказную избу,-- ровно вѣнецъ на окаянной головѣ принесъ: камни-яхонты на шапкѣ такъ и переливаются... Люди баютъ: махнетъ рукой безстыжій, анъ, глядь, передъ нимъ горы изъ яхонтовъ да бурмицкихъ зеренъ выростаютъ, разныя царства: Гилянское, Шемахинское, Аравійское, Араратское, царство Ирода проклятаго, Акиры и Оры, вырастутъ и алмазныя горы...
-- Я бы хотѣлъ быть Стенькою Разинымъ,-- сказалъ задумчиво княжичъ.
Нянька плюнула.
-- Сохрани насъ Владычица! Стенькою Разинымъ! Да вѣдь онъ -- хитрый чернокнижникъ, вѣдунъ онъ заморскій, заговорный кудесникъ, ярый волхвъ, чуда онъ водяной... рога у него есть, Машка-мельничиха сказывала, какъ ее возили его улещать... и говорить то про него, окаяннаго, грѣхъ, да и на ночь боязно...
Княжичъ недовольно поджалъ губы и кисло протянулъ:
-- Дальше, Настя, сказку...
-- Ну, вотъ, проснулся князь-бояринъ и нашелъ вдовицу, какъ во снѣ видѣлъ, и спрашиваетъ: "А и скажи ты по правдѣ и по истинѣ, откуда ты родомъ, а и какъ тебя величать по имени и по изотчеству?"
Княжичъ слушаетъ плохо; онъ думаетъ о Стенькѣ Разинѣ съ рогами и хвостомъ и въ брильянтовой шапкѣ, о новой лодкѣ и новомъ самострѣлѣ, объ алмазныхъ горахъ, что сыплетъ изъ рукава всемогущій Стенька, о конѣ, на которомъ будетъ ѣздить завтра, и голова его дѣлается тяжелой, а вѣки слипаются. Голова его клонится на плечо Насти, пухлыя губы смѣшно оттопыриваются впередъ, и онъ сопитъ... Нянька, крестя, поднимаетъ его и уноситъ въ сосѣдній покой, чтобы потомъ снова дремать на лежанкѣ.
Встала Настя и пошла къ сѣннымъ переходамъ, откуда слышно все, что дѣлается внизу, въ повалушѣ {Новалуша -- палата для пировъ и пріема гостей. Она соединялась переходами съ жилыми хоромами.}. Изъ повалуши неслись громкіе голоса. И Настя, и нянька Пахомовна, подошедшая послушать, узнали голосъ князя Семена Ивановича Львова, закадычнаго пріятеля князей Прозоровскихъ. Онъ говорилъ о Стенькѣ Разинѣ, засѣвшемъ подъ Астраханью въ Болдинскомъ устьѣ и переполошившемъ весь городъ. Для переговоровъ съ нимъ дядя Насти, воевода, послалъ князя Семена Ивановича.
Князь Львовъ говорилъ:
-- Чудны дѣла Твои, Господи, и не вѣдаю, гдѣ премудрость Твоя! Ни отъ кого не стерпѣлъ бы я той обиды, что стерпѣлъ вчера отъ проклятаго Стеньки Разина. Ужъ въ другой разъ уволь меня, другъ Иванъ Семеновичъ!
-- Да ты не томи, говори толкомъ,-- торопилъ Прозоровскій, а за нимъ и всѣ гости загалдѣли:
-- Удалось тебѣ, князь, отъ него что получить?
-- Хороши были поминки?
-- Хороши! Чтобы ему они на томъ свѣтѣ отлились угольками!
-- Ну, ужъ, князь, что тароватъ Стенька,-- этого отъ него не отнимешь...
-- Что говорить!
-- И то, тароватъ,-- сердито засмѣялся князь Львовъ. Пришелъ это я вчера вечеромъ къ нему на стругъ; сидитъ онъ на бочкахъ, коврами крытыхъ, какъ будто царь-государь на тронѣ, а у ногъ его -- княжна персидская тихонько пьетъ медъ затѣйница да сахарнымъ пряничкомъ закусываетъ- откуситъ и броситъ, и новый зачнетъ. А на ногахъ у нея штаны алые и сапожки съ носами, вверхъ закрученными, серебромъ шитые. Сидитъ, головой качаетъ и Стенькѣ смѣется, а Стенька косы ея вокругъ пальца закручиваетъ, а косы-то черныя-черныя... Сталъ я улещать Стеньку, чтобы отдалъ онъ пушки, какія забралъ на Волгѣ и на Яикѣ, отпустилъ всѣхъ служилыхъ людей и отдалъ великому государю всѣ дары и всякое награбленное добро и всѣхъ полонныхъ людей шаховыхъ {Подданныхъ персидскаго шаха.} земель. Всѣ казаки ѣдятъ, пьютъ, веселятся; морды у нихъ красныя, глаза на лобъ вылѣзаютъ, винища -- сколько душѣ угодно; казны -- тоже видимо-невидимо: и камка, и парча, и ковры... Господи!
-- А у тебя ужъ глаза и разгорѣлись?-- засмѣялся воевода.
-- Тутъ разгорятся. Усадили меня казаки, пьютъ, угощаютъ. А Стенька отвѣтную рѣчь мнѣ держитъ: "Сказывалъ я тебѣ, князь, отдано мною все, что было можно: государю великому билъ челомъ островами, что завоевалъ саблею у персидскаго шаха. Тебѣ далъ поминки изрядныя, еще струги отдамъ -- числомъ тринадцать морскихъ струговъ, и пушки отдалъ, какія могъ, а на прочемъ не обезсудь." Я сказалъ ему, что слѣдуетъ сдѣлать перепись всему войску казацкому. Усмѣхнулся Стенька. "По нашимъ, говоритъ, казацкимъ правамъ не повелось перепись дѣлать: ни на Дону, ни на Яикѣ того не было, и въ государевой грамотѣ того не написано, что вы, воеводы, хотите. А также и того не написано, чтобы намъ рухлядь {Рухлядь -- имущество, добро.} нашу и пушки отдавать. И персамъ скажите: могутъ выкупить своихъ полонянниковъ, а безъ выкупа не отдадимъ. Только ее не отдамъ". Тутъ онъ усмѣхнулся и кивнулъ головою на персидскую княжну. И была на Стенькѣ шуба златоглавомъ персидскимъ крытая, соболей -- тьма... Глянулъ я, ажно духъ замерло: на комъ надѣто такое богачество! На ворѣ, разбойникѣ! И сказалъ я ему: "Далъ бы ты мнѣ, атаманъ, свою шубу". Засмѣялся воръ:-- "А и жаденъ же ты, князь, что попъ. Вѣдомо тебѣ, какъ шуба мнѣ досталась? Убилъ я человѣка, и шубу съ него снялъ." Говоритъ и смѣется. Такъ бы я его и убилъ въ тѣ поры. А самъ я говорю: "Знаешь, атаманъ,-- не надо и нами пренебрегать: вѣдь мы можемъ для тебя на Москвѣ и доброе и злое сладить." Сказалъ я это, а теперь и самъ не радъ... Захохоталъ Стенька, крикнулъ товарищамъ: "Братцы! А что, не пожаловать ли князю шубу съ моего плеча атаманскаго?" И только сказалъ, засмѣялись всѣ, такъ гулъ и пошелъ по рѣкѣ далече... Скинулъ Стенька шубу и бросилъ мнѣ на руки, да, не глядя, вымолвилъ, точно, я былъ его холопъ вѣковѣчный: "Возьми, братъ, шубу, только бъ не было съ ней шуму!..."
За столомъ громко смѣялись. Нѣкоторые изъ гостей называли шопотомъ князя Львова "холопомъ Стеньки". Воевода дразнилъ:
-- Съ шубою, другъ Семенъ, съ атаманскаго плеча... съ шубою!
Князь Львовъ хмурился, но остался дольше всѣхъ гостей. Многое хотѣлъ онъ разсказать воеводѣ наединѣ о Стенькѣ Разинѣ. Было обоимъ боязно, какъ станутъ говорить на Москвѣ обо всѣхъ поблажкахъ, что даются вездѣ атаману разбойниковъ. Говорилъ онъ о какой-то красавицѣ Машѣ, съ мельницы, что получила полную кису денегъ, лишь бы приворожить Стеньку и уговорить его распустить свою ватагу, а самому остаться мирно жить въ Астрахани. Тогда легко было бы его свезти въ кандалахъ на Москву. Не погладятъ по головѣ астраханскаго воеводу, какъ узнаютъ про пиры да гульбища вмѣстѣ съ воровскими казаками. Но и Маши Стенька не послушался, а по ней-ли не сохла астраханская молодежь?... Далеко за полночь тянулась бесѣда князя съ воеводою, и остался князь у воеводы ночевать...
Возвращаясь въ свѣтелку, нянька, усмѣхаясь, говорила Настѣ:
-- А и счастлива ты, княжна,-- нынче Семенъ-день, а именинникъ, князь, отъ именинъ своихъ ушелъ и къ намъ пожаловалъ... Говорятъ, онъ тебя для своего меньшого брата сватать сбирается... Да чего хмуришься? Аль я сказала что не по сердцу?
Настя повела плечами.
-- Замужъ я не пойду, нянюшка, сама знаешь: хворая я -- всего боюсь, за все сердце болитъ... Стану на колѣни, молюсь ночь напролетъ... За всѣхъ молюсь, всѣхъ мнѣ жалко; и добрыхъ, и злодѣевъ... Въ пустынь бы я ушла...
-- Ужъ и въ пустынь! Такъ-то толкуютъ всѣ дѣвушки, а послѣ глядь -- и надѣнутъ златъ вѣнецъ. Да чего ты ровно снѣгъ побѣлѣла?
Княжна низко склонилась надъ пяльцами, разглядывая узоръ шитья.
-- Тяжко мнѣ... Гнететъ сердце тоска... Чуетъ оно бѣду неминучую...
-- Полно, касатка, чего боишься-то?
-- Стеньки Разина боюсь,-- прошептала Настя,-- разговоровъ о немъ боюсь; всего боюсь; жизни самой боюсь...
-- Окстись, милая! Коли отецъ твой и мать не боятся,-- чего тебѣ бояться? Гляди, еще какія поминки отъ Стеньки получили. Воръ онъ,-- воромъ и останется, а добро на улицѣ не валяется. Погляди въ окно: народу видимо-невидимо вездѣ на улицахъ; всѣ за Стенькой ходятъ... Торговлю какую завелъ!
Старуха раскрыла скрыню {Скрыня -- родъ комода съ выдвижными ящиками.} и качала головою, вытаскивая драгоцѣнныя ткани, запястья, ожереляе изъ чуднаго бурмицкаго жемчуга:, наконецъ, она достала костяной городъ съ тончайшими теремами, куполами, окошками, островерхими башенками; въ переплетахъ оконъ виднѣлись точеные изъ слоновой кости люди.
-- Дивно!-- сказала нянька.-- Гляди, Настюша, какая вещичка затѣйная! Вѣдь все это тебѣ батюшка принесъ отъ Стеньки Разина!
-- Охъ, лучше-бъ не приносилъ!
-- А и ты затѣйная,-- отвѣчала старуха, укладывая сокровища обратно въ скрыню,-- тебя не поймешь.
Она зѣвнула, перекрестила ротъ и побрела тяжелой старческой походкой поглядѣть, не свалился-ли съ кроватки княжичъ.
Княжна Анастасія осталась въ свѣтелкѣ одна. Она раскрыла окно и прижалась къ косяку, жадно слѣдя за тѣмъ, что дѣлается на улицѣ, и сердце ея тревожно забилось. Что-то надвигалось на нее большое и страшное, какъ грозовая туча. Сегодня въ этомъ домѣ смѣялись, а завтра, быть можетъ, въ немъ будутъ готовиться къ смерти безъ покаянія. Вонъ ходитъ по улицамъ богатырь, пришедшій въ Астрахань нежданно-негаданно, ходитъ -- потѣшается, золотой казной похваляется... И кажется княжнѣ, что алый верхъ его шапки кровью напитанъ и никогда ему этой крови съ себя не смыть... И было ей до слезъ обидно, что ея отецъ, дядя, всѣ близкіе, кого съ дѣтства привыкла она почитать, теперь водятъ хлѣбъ-соль съ тѣмъ, кого называютъ воромъ и разбойникомъ. И одинъ изъ этихъ холоповъ Стенькиныхъ, получившій шубу съ его плеча, хочетъ ввести ее въ свою семью... Она закрыла лицо руками и тихо заплакала.
Тамъ, внизу, въ окно виднѣлись строенія Астрахани. Въ лучахъ заходящаго солнца ослѣпительнымъ свѣтомъ сверкали стѣны Бѣлгорода -- кремля астраханскаго:, ярко блестѣли купола астраханскихъ церквей; высоко поднималъ свою голову "раскатъ" {Раскатъ -- въ старину помостъ, на которомъ ставились пушки на крѣпостныхъ стѣнахъ.} собора; серебромъ сверкала вода Балдуинскаго протока, омывавшаго городъ съ востока; съ юга, за стѣною, бѣжали виноградные сады Солончака и бѣлѣли плоскія кровли татарскихъ домишекъ; среди множества струговъ и лодокъ качался гордо первый русскій большой корабль Орелъ. Берегъ у Балдуинскаго протока, заваленный гніющею рыбою, былъ ради праздника почти пустъ, но на улицахъ кишмя кишѣла толпа, и среди русскихъ тѣлогрѣй, ферязей {Тѣлогрѣя -- верхняя женская одежда, застегивавшаяся спереди на пуговицы, съ длинными до пятъ рукавами, съ прорѣзями пониже плечъ, сквозь которыя свободно входили руки; остальная часть рукавовъ висѣла. Ферязь -- мужская и женская одежда безъ перехвата и воротника изъ тафты, бархата или сукна, съ длинными рукавами; украшалась галунами и пуговицами.} и кафтановъ мелькали халаты и тюбетейки {Круглая шапочка, вышитая нерѣдко шелками, плотно прилегающая къ головѣ.} татаръ; бродили закутанныя съ ногъ до головы татарскія женщины, пестрѣли обшитыя соболемъ шапки калмычекъ, слышалась гортанная татарская рѣчь;
-- Бисъ-милляхъ... бисъ-милляхъ {Во имя Божіе.}.
Такъ божились, увѣряя въ чемъ-то русскихъ, татары.
Среди пестрой толпы персовъ, татаръ и калмыковъ гордо бродили въ своихъ обшитыхъ позументомъ кафтанахъ и золотныхъ шубахъ казаки. Откуда-то уныло неслась несложная татарская пѣсня:
-- Разсвѣтъ-ли, разсвѣтъ-ли теперь?
Видитъ ли кто-нибудь разсвѣтъ теперь?
Ждетъ-ли кто-нибудь друга, какъ я жду ее?
Княжна Анастасія почувствовала вдругъ, какъ холодный ужасъ сдавилъ тисками ей сердце. Среди толпы разглядѣла она богатырскую фигуру въ собольей шапкѣ набекрень. Совсѣмъ близко и ясно увидѣла она лицо Стеньки Разина; она догадалась, что это былъ онъ, по тому почтенію, которое ему оказывали казаки. Атаманъ былъ, очевидно, хорошо настроенъ; губы его улыбались простодушно, и казалось въ этотъ моментъ нелѣпымъ, что онъ могъ убивать людей съ такой жестокостью. Смѣясь, онъ вывернулъ кису и вытрясъ послѣднія деньги астраханскимъ попрошайкамъ. Къ нему неслись неистовые крики толпы:
-- Батюшка нашъ... Степанъ Тимоѳеевичъ... родной нашъ...
-- Заступникъ... смиритель всѣхъ нашихъ лиходѣевъ...
-- Здравствуй, нашъ батюшка, государь нашъ... До земли тебѣ челомъ бьемъ, а на челѣ твоемъ вѣнецъ виденъ; такъ и свѣтится...
Должно быть они говорили о самоцвѣтныхъ каменьяхъ на шапкѣ атамана, но Стенька ихъ понялъ иначе.
-- Никакъ имъ не втолкую, Данило,-- засмѣялся онъ,-- что николи царемъ быть не согласенъ, а о волѣ ихъ денно и нощно пекусь. Чудно! Наровятъ меня въ царскій вѣнецъ нарядить... Видно, придется и этотъ послѣдній скинуть: оставлю нѣсколько камешковъ дѣтишкамъ своимъ позабавиться, какъ прійду домой, на Донъ!
Онъ снялъ шапку, отстегнулъ отъ нея нѣсколько камней и бросилъ ее въ руки какого-то калѣки:
-- Принимай, убогій человѣкъ, раздѣли между всей голодной братіей.
Княжна видѣла, какими горячими взглядами любви, обожанія провожала толпа этого человѣка. Въ немъ было что-то обаятельное. Жестокій и высокомѣрный съ боярами, онъ былъ необычайно привѣтливъ и ласковъ съ голытьбою, и это всѣмъ было вновѣ. Люди привыкли къ иному положенію вещей. Обыкновенно домовитый разбогатѣвшій казакъ думалъ только о себѣ, дѣлался надменнымъ даже съ роднею, которая была бѣднѣе. Стенька Разинъ, казалось, жилъ не для себя, а для другихъ.
Выѣхавъ изъ Яика весною, больше года назадъ, Стенька двинулся на юго-западъ вдоль берега Каспія. Какъ безумные носились казаки по морю на своихъ стругахъ, отъ Дербента до Баку, все предавая мечу и пламени. Стенька летѣлъ на переднемъ стругѣ, бросаясь на встрѣчныя баржи со своимъ обычнымъ страннымъ крикомъ: "сарынь на кичку" {Сарынь -- бранное слово; "сарынь на кичку "-- крикъ волжскихъ разбойниковъ -- означаетъ приказъ падать всѣмъ ничкомъ.}, и тогда начиналась звѣрская расправа. Въ прибрежныхъ селеніяхъ шарили казаки, замучивали жителей и "дуванили" между собою ихъ добро.
Лѣтомъ въ Гилянскомъ заливѣ узнали удалые, что персидскій шахъ готовитъ противъ нихъ силу несмѣтную. Тогда Стенька, какъ и бывало, пустился на обманъ. Онъ прикинулся бѣглецомъ московскаго царя и объявилъ, что хочетъ отдаться въ подданство персидскому шаху. Отправилъ онъ къ шаху пословъ предлагать ему себя въ подданство, а отправивъ пословъ, разграбилъ и сжегъ персидскій городъ Фарабатъ, разгромилъ увеселительные шаховы дворцы, набралъ многое-множество плѣнныхъ и заложилъ противъ Фарабата деревянный городокъ, гдѣ рѣшилъ зимовать. Въ Персіи было немало плѣнныхъ христіанъ. Не могъ равнодушно видѣть Стенька, какъ ихъ провозили по улицамъ въ ярмѣ, скованныхъ, толпами, точно животныхъ; не могъ онъ равнодушно слышать о томъ, какія муки терпѣли они отъ персовъ. И онъ рѣшилъ всѣхъ христіанъ освободить. Нѣкоторыхъ ему удалось освободить силою оружія, другихъ онъ выкупалъ въ обмѣнъ на плѣнныхъ персовъ.
По временамъ казаки дѣлали изъ Фарабата набѣги на сосѣдніе острова. Слухи о казацкихъ продѣлкахъ на берегахъ Каспія дошли до шаха, сначала, было, хорошо принявшаго пословъ Стеньки Разина; бывшіе въ Персіи послы московскаго царя подтвердили, что казаки -- вредные люди, мятежники и разбойники, и шахъ сталъ снаряжать противъ нихъ войско. Тогда Стенька поспѣшилъ во-время убраться на восточный берегъ Каспійскаго моря, на Свиной островъ, откуда продолжалъ грабить берега. Въ іюлѣ на казаковъ напало семьдесять судовъ шаха. Завязалась жестокая битва; казаки побѣдили. Ханъ бѣжалъ съ остатками разбитаго войска; его сынъ и дочь достались побѣдителямъ.
Немало потеряли и казаки въ этой битвѣ. Пятьдесятъ человѣкъ изъ нихъ остались на днѣ моря; многіе погибли отъ недостатка прѣсной воды, а оставшіеся въ живыхъ вернулись изъ похода больные, съ распухшими отъ соленой воды деснами. Направляясь къ устью Волги, казаки ограбили персидскую купеческую бусу {Буса -- родъ судна.} и забрали на ней дары персидскаго шаха для московскаго царя, захвативъ въ плѣнъ хозяйскаго купеческаго сына. Князь Львовъ привелъ Стеньку къ присягѣ, получилъ одного плѣннаго перса, да и то за выкупъ; поминки царскіе Стенька не отдалъ, объявивъ, что они уже "продуванены" между товарищами.
Стенька прибылъ въ Астрахань, окруженный сіяніемъ славы и обожаніемъ людей, которыхъ онъ спасъ отъ неволи. Товарищи возлагали на него громадныя надежды, слѣпо вѣрили въ его удаль и въ его счастливую звѣзду. Бояре знали, какое обаяніе производитъ Стенька на простой народъ, и рѣшили, что лучше съ нимъ не ссориться. Они боялись атамана и стали съ нимъ вести дружбу.
Стоя у открытаго окна, княжна Анастасія слышала, какъ Стенька Разинъ говорилъ толпѣ:
-- Эхъ, братцы! Мститесь теперь надъ вашими мучителями, что хуже турокъ и татаръ держали васъ въ неволѣ; я пришелъ даровать вамъ льготы и свободу. Вы мнѣ братья и дѣти, и будете такъ же богаты, какъ я, если пойдете за мною и не побоитесь гнѣва мучителей.
Княжна разглядѣла въ толпѣ, окружавшей Стеньку Разина, двороваго человѣка князя Львова Никиту Нехорошко, который шептался о чемъ-то съ главнымъ начальникомъ астраханскихъ стрѣльцовъ Иваномъ Красулей. Въ рукахъ Красули блестѣли деньги. Странная мысль мелькнула въ головѣ дѣвушки. Она вдругъ ясно представила себѣ, какъ эта обезумѣвшая отъ вина и рѣчей Стеньки Разина толпа двинется на домъ воеводы, какъ вспыхнетъ надъ хоромами зарево пожара...
-- Колдунъ!-- прошептала княжна побѣлѣвшими губами.-- Колдунъ!
Конечно, онъ заколдовалъ этихъ робкихъ людей, на рукахъ которыхъ выросла она, ея родные и знакомые, заколдовалъ холоповъ, не задумавшихся бы раньше животы положить за своихъ господъ. И не съ кѣмъ было ей подѣлиться своими думами, потому что всѣ струсили передъ Стенькою: и отецъ, и князь Львовъ, и даже ея дядя -- крутой гордый воевода...
Настя вспомнила знаменія, предупреждавшія Астрахань о несчастьѣ: 4 января въ городѣ сдѣлалось такое землетрясеніе, что всѣ хоромы тряслись, и куры съ нашестей падали. Потомъ въ церкви Рождества Богородицы около полуночи до утра колокольный звонъ слышался, а весною что-то шумѣло въ церкви Воздвиженія. Передъ приходомъ Стеньки съ моря въ Астрахани опять тряслась земля, и воевода съ митрополитомъ говорили промежъ себя: "Охъ, быть чему то недоброму!"
Солнце сѣло, и въ низкой горенкѣ сдѣлалось темнѣе. Тусклыя тѣни прятались подъ сводами и по угламъ; тишина становилась жуткой. Княжна боялась пошевельнуться и какъ очарованная смотрѣла на улицу. Черные глаза казака -- спутника Стеньки, жгли ее своимъ пристальнымъ взглядомъ. У нея захватило духъ...
Стенька засмѣялся.
-- Чего заглядѣлся, Данило?-- спросилъ онъ у Жемчужного.
Тотъ не отвѣчалъ, не отводя глазъ отъ узорчатаго окна. Гдѣ видѣлъ онъ раньше такую красоту несказанную? На чьемъ лицѣ и гдѣ съ такимъ укоромъ и такою тоскою свѣтились синія очи и змѣею падала на грудь тяжелая золотая коса?
-- Не на ту-ли дѣвченку заглядѣлся, Данило?-- небрежно спросилъ Стенька.
Красуля угодливо сказалъ:
-- То воеводы племянница, княжна Анастасія...
Стенька расхохотался:
-- А высоко ты на княженъ глаза вскидываешь, Данилушка! Да не бѣда, и до терема добраться можно, коли...
Княжна Анастасія не дослушала; она безпомощно обернулась, какъ бы ища спасенія, и глаза ея упали на образъ Спаса въ кіотѣ. И вдругъ княжнѣ почудилось, что Христосъ поднялъ благословляющую руку и тихонько погрозилъ ей. Она вскрикнула не своимъ голосомъ и упала на полъ, широко раскинувъ руки. Прибѣжавшая на крикъ нянька застала княжну въ глубокомъ обморокѣ. Ее перенесли на кровать, но она нѣсколько часовъ не приходила въ себя...
Охали и вздыхали всѣ женщины въ домѣ: няньки, мамки, сѣнныя дѣвушки; мужчины же ничего не знали и пировали въ повалушѣ. Пахомовна вспрыскивала помертвѣвшую княжну на уголекъ отъ "призороковъ" и была увѣрена, что княжнѣ что нибудь привидѣлось. Въ свѣтелкѣ таинственно звучалъ шопотъ старухи:
-- Посреди Окіанъ-моря выходила туча грозная, съ лунными вѣтрами, что вѣтрами полуночными, поднималась мятель со снѣгами, нагонялись волны на высокъ теремъ...
Вздыхала нянька и продолжала, переведя духъ:
-- Гой ты, туча грозная со буйными вѣтрами! Умчи ты, туча грозная, тоску съ печалью отъ красной дѣвицы, рабы Анастасіи, на Окіанъ-море, застели ей путь-дороженьку мятелью со снѣгами, прикрой призороки бѣлосѣрыми волнами, приставь въ сторожа черныхъ орловъ... Умываю я красную дѣвицу Анастасію изъ заторнаго студенца ключевой водой, стираю я съ красной дѣвицы Анастасіи всѣ узорки съ призороками...
Она умыла княжну и повысила голосъ, кончая заговоръ. Послышался глубокій вздохъ и всхлипываніе... Княжна открыла глаза и спрятала личико, залитое слезами, на груди старухи.
-- Ушелъ черный, няня, ушелъ?
-- Никого нѣтъ, дитятко; окстись. Съ нами Царица Небесная и всѣ ангелы! Дай, я перекрещу и раздѣну...
Она замахала руками, когда въ дверяхъ показалась голова княгини Прасковьи Ѳедоровны. Не надо было пугать княжну... Когда княжна заснула, Пахомовна оставила ее подъ присмотромъ тетки, а сама пошла въ чуланъ за травой ероей, чтобы изготовить больной боярышнѣ умыванье и питье отъ испуга.
Въ чуланѣ она натолкнулась на своего внука Гаврюшку, прозваннаго за лизоблюдство и обжорство Мясоѣдомъ. Онъ служилъ на кухнѣ, шарилъ по кладовымъ и даже спать укладывался съ укругомъ {Укругъ -- ломоть.} каравая.
Пахомовна схватила Гаврюшку за ухо.
-- Ты это что здѣсь страдаешь {Страдать -- безобразничать, возиться, шалить.}, бездушникъ? сердито закричала она.-- И по ночамъ угомона на тебя нѣтъ? Что надоть тебѣ тутъ, ненасытная твоя утроба?
Мясоѣдъ остановился, выпучилъ на бабку рачьи глаза и, прожевывая кусокъ пирога, невнятно забормоталъ:
-- Молчи, старая! Прошло то время, какъ мы тряслись передъ боярами! Мы и сами съ усами, пить-ѣсть сладко станемъ, работать будетъ не къ чему,-- все хозяйское разграбимъ да съ перинами на печку взберемся, цѣлый день спать будемъ... Сала да рыбы сколько хочешь, пироги пшеничные: ѣшь-пей -- не хочу.
-- Это ты въ какой церкви поученіе слышалъ или съ большого ума самъ выдумалъ, дурень?
При слабомъ свѣтѣ фонаря, затянутаго пузыремъ, она видѣла, какъ парень презрительно усмѣхнулся.
-- Дуракъ -- да дуракъ, обидѣлся онъ,-- а мы сами съ усами, видали золотые кафтаны. Выйдика на улицу да и понюхай, чѣмъ пахнетъ! Тамъ еще не то услышишь... А то дурень!
Старуха поставила фонарь на полъ и погрозила внуку кулакомъ.
-- И пропишу же я тебѣ, Гаврюшка, "сами съ усами",-- откель ты только такихъ рѣчей набрался глупыхъ да непутевыхъ? Не отъ окаяннаго ли ужъ Стеньки Разина? Съ кѣмъ дружбу свелъ?
-- Съ кѣмъ бояре, съ тѣмъ и холопы.
Онъ не разсказалъ бабкѣ, что его свелъ къ Стенькѣ человѣкъ князя Львова Никитка Нехорошко, а Никитку свелъ самъ Красуля; не сказалъ онъ, какъ они на узелкахъ бояръ дѣлили: кому по шапкѣ дать, когда придетъ время. Онъ не разсказалъ, сколько толковъ было въ Болдинскомъ устьѣ, какъ они изъ-за бояръ чуть не передрались: Нехорошко кричалъ, что бояръ всѣхъ перебить надобно, а Мясоѣдъ говорилъ, что надо сдѣлать ихъ холопами и заставить прежнимъ холопамъ служить.
-- Слушай ты, парень,-- сказала строго старуха,-- на цѣпь тебя стоило-бы посадить, озорника, да жаль твою башку несмышленную. Какъ станутъ тебѣ лаять тамъ пустое что на улицахъ, ты имъ говори одно: "что знаемъ мы, темные? И какъ противъ Бога да власть, отъ Бога поставленной, пойдемъ?" Потому на землѣ все такъ устроено, какъ и на небеси: на небеси Отецъ нашъ небесный управляетъ ангелами-такъ же точно на землѣ царь печется о боярахъ, а бояре о холопахъ. И такъ оно ведется съ тѣхъ поръ, какъ міръ на трехъ китахъ стоитъ, и такъ всегда будетъ. А добрый холопъ служитъ, не щадя живота своего, и за то завсегда сытъ и награжденъ бываетъ. Такъ и помни, дурень, и не болтай пустого зря, а то спуску не дамъ.
-- Какъ-же, видали мы!-- хихикнулъ въ руку Мясоѣдъ, провожая глазами старуху, а самъ думалъ о томъ времени, когда можно будетъ разорять хоромы боярскія, вѣковѣчныя...