Дань Волгѣ.
На четвертый день послѣ Семена Лѣтопроводца казаки отправились на Донъ на рѣчныхъ стругахъ, подъ охраною царскихъ служилыхъ людей. На прощанье астраханскія власти взяли съ нихъ клятву, что они на пути не будутъ никого сманивать съ собою на Донъ и не примутъ тѣхъ, кто станетъ къ нимъ проситься, чтобы не навлечь на себя гнѣва царя.
Передъ отправкой изъ Астрахани Стенька устроилъ на своей кошмѣ прощальный пиръ.
Была теплая, почти лѣтняя ночь. Ярко поднялась луна надъ бѣлыми стѣнами Кремля; черными и таинственными казались виноградники Солончака. Въ Волгѣ отражались звѣзды и въ водѣ казались крупными золотыми бусами. На темномъ небѣ причудливо поднимались бѣлые зубцы стѣнъ. Въ прибрежныхъ камышахъ слабо шелестѣлъ вѣтеръ. Лодки и баржи тихо скользили по недвижимой глади рѣки; слышались широкіе взмахи веселъ и всплески воды.
Въ татарской деревушкѣ, на сакляхъ, какъ глаза, свѣтились безчисленные огоньки. Свѣтлыми точками были унизаны и баржи. Точно крупные Ивановы червячки ползутъ эти баржи по широкой водной глади. Кругомъ разлита истома въ эту теплую осеннюю ночь, истома, какъ лѣтомъ...
Плыветъ лодка, пересѣкая широкій лунный столбъ. Издалека льется въ небо и рветъ на части сердце заунывная пѣсня:
Ахъ, ты, ноченька,
Да ночка темная...
Что ты, ноченька,
Призабурилась...
Красна дѣвица
Да призадумалась...
Я сама, сама
Виноватая,
Назвала дружка
Горькимъ пьяницей,
Горькимъ пьяницей
Да бездомовницей...
Еще одинъ взмахъ веселъ, и они застываютъ, высоко поднятыя, какъ крылья. Внизу въ черной водѣ дрожатъ золотыя звѣзды, и волны легко и ласково бьются о бортъ. Лодка тихо толкается носомъ въ стругъ. Веселый голосъ съ лодки повторяетъ, шутя, окликъ мирныхъ бурлаковъ:
-- Міръ, Богъ на помочь!
Со струга со смѣхомъ отвѣчаютъ;
-- Вамъ Богъ на помочь!
Могучій голосъ Стеньки Разина выдѣляется изъ общаго гула:
-- Сарынь на кичку! Эхъ -- ма! Что ты привезъ, Данило?
За Данилу отвѣтилъ развеселый Соколъ:
-- Ахъ, пріѣхалъ, да пріѣхалъ
Развеселый человѣкъ,
Ахъ, привезъ онъ, да привезъ онъ
Много зелена вина...
-- Вотъ тебѣ, атаманъ, и рыба, и вино, и сласти, чего твоей душенькѣ угодно. Астрахань бѣлая челомъ тебѣ приказала бить...
-- Да скорѣе отчаливать, правда, Соколушко?
-- Твоя правда, батюшка Степанъ Тимоѳѣевичъ...
-- А я скоро вернусь,-- задумчиво молвилъ Стенька и повернулся къ молчавшему все время Данилѣ.
Данило молча шагнулъ съ лодки въ стругъ и усѣлся на кругѣ крѣпко скрученныхъ канатовъ, уныло смотря внизъ, въ черную бездну, гдѣ колыхались золотые огни. Слава Богу, покидаютъ удалые Астрахань... Скоро полетятъ они по глади рѣчной^ разгуляется душа на просторѣ, гдѣ самъ чортъ не братъ...
Тихо качало стругъ, словно люльку; атаманъ положилъ руку на плечо Жемчужного.
-- Простился?-- спросилъ онъ, пытливо глядя въ лицо Данилѣ.
-- Прощаться не съ кѣмъ, атаманъ.
-- Съ кралей своей,-- спокойно вымолвилъ Стенька.-- Ну, ну, не серчай, я вѣдь это шутя. А захочешь, такъ и взаправду на княжнѣ тебя женю. Да что ты, Данило, ровно бѣлены объѣлся? Аль пьянъ? И впрямь, точно у тебя искра пьяная въ лицѣ... Всѣмъ ты хорошъ, да за одно тебя не похвалю: какъ дѣвку увидишь, такъ и раскиснешь...
Онъ хлопнулъ Данилу по плечу.
-- Ну, голова садовая, сказывай: почто ты передъ бабами робѣешь? Почто потемнѣлъ, какъ туча?
На Данилу смотрѣли сѣрые глаза, такіе мягкіе, какіе были у одного только Стеньки, когда онъ хотѣлъ кого нибудь обласкать.
-- Жизнь меня заморозила, атаманъ,-- тяжело молвилъ Данило.
И вдругъ его точно прорвало:
-- Эхъ, жизнь! Всю радость она изъ меня съ молодыхъ лѣтъ выпила... И такую злость въ меня всадила, глубоко въ душу, клиномъ всадила, атаманъ... Жилъ я на Москвѣ у бояръ Морозовыхъ съ отцомъ-матерью, любилъ дѣвушку,-- Мариной она звалась,-- и Марина любила меня. Кольцами мы съ нею обмѣнялися. Понадобился только, вишь ты, я боярину своему, чтобы царскую милость заслужить, и отдалъ онъ меня царю въ ловчіе, а Марину сгубили лиходѣи -- облыжно вѣдуньей ославили и въ тюрьму бросили; не знаю, жива-ли... Пробрался я къ ней, сталъ изъ тюрьмы звать, а она такими очами на меня глянула... обидѣлась, что я повѣрилъ, будто она колдунья... и не пошла за мною... Зазнобила меня тоска; сталъ я ее въ Балчугѣ {Балчугъ -- кружало -- кабакъ въ Москвѣ, за Москвою-рѣкою, сдѣлавшійся притономъ бродягъ и разнаго темнаго люда.} топить въ зеленомъ винѣ, а послѣ съ Соколомъ на низовыя земли двинулъ. А душа съ тѣхъ самыхъ поръ словно на двое раскололася: куда ни пойду, что ни дѣлаю,-- не забыть мнѣ очей Марины; укоромъ и скорбью они свѣтились, и сама она святою мнѣ показалась... Не было у нея въ лицѣ ни кровиночки, а отъ самой, ровно отъ ангела, сіянье шло...
Данило перевелъ духъ. Горло его сжимала судорога. И вдругъ глаза его расширились, и онъ заговорилъ новымъ, глухимъ и дрожащимъ отъ ужаса голосомъ:
-- Какъ ушелъ я изъ Москвы, злость во мнѣ кипѣла великая. Захотѣлось разгуляться на волѣ, показать свою силу богатырскую, дать отместку лиходѣямъ окаяннымъ, что губятъ насъ, холоповъ безчастныхъ, беззаступныхъ... Много было на Низовыхъ земляхъ погулено, подъ Татарами {Земли, граничащія съ южными степями.} людей загублено... Никого я не жалѣлъ, хотѣлъ одного: забыть Москву и срубъ у Троицкой башни, забыть очи дѣвичьи, что укоромъ и скорбью мнѣ душу выжгли... И точно: сталъ забывать; -- привольна была моя жизнь въ тѣ поры. Выйдешь въ степь весною, гдѣ ковыль шумитъ, серебромъ переливается; въ травѣ цвѣты цвѣтутъ лазоревые, а по балкамъ алые да желтые {Тюльпаны.}, слышишь, какъ дышетъ земля, а пташка Божія въ кустахъ сладкой пѣсней разсыпается... Вверху небо синее-синее, и степи конца-края нѣтъ, и съ небомъ она сходится... Есть гдѣ душѣ разгуляться и Бога славить... Вотъ въ такіе дни весенніе, да за чаркой зелена вина, да за пѣсней забывалъ я Москву и срубъ Троицкій...
-- А зачѣмъ въ монастырь ушелъ?-- спросилъ Стенька.
По лицу Жемчужного промелькнула тѣнь.
-- Забывать я сталъ Марину, атаманъ. Былъ я тогда на Радѣ, и Соколъ не разлучался со мной. Шалили мы по Волгѣ и по Дону и немало каравановъ ограбили. Зимою было не такъ прибыльно: не всякій зимней стужей въ путь-дорогу пустится. Только разъ намъ какъ будто посчастливилось...-- Данило криво усмѣхнулся, и въ глазахъ его мелькнуло выраженіе глубокой тоски.-- Попался намъ большой бояринъ. Ѣхалъ онъ въ Самару, въ свою вотчину и много везъ съ собой рухляди. Было на немъ смирное {Платье темныхъ цвѣтовъ, которое долженъ былъ носить всякій опальный бояринъ.} платье; должно, въ опалу попалъ въ Москвѣ-то. Плохо помнится, какъ напали мы на боярина, какъ возокъ опрокинули, какъ его самого прикончили. Было насъ не мало, и не могли противъ насъ устоять людишки боярскіе. Да и не очень они намъ перечили: рады были въ вольные казаки попасть... Прикончили мы и старую боярыню, что изъ возка къ намъ съ плачемъ выпрыгнула... Не помня себя, рубилъ я направо и налѣво... Было темно; въ потемкахъ ударилъ я пищалью {Пищаль -- родъ длиннаго ружья.} кого-то и слышалъ, какъ изъ возка кто-то тоненькимъ голоскомъ закричалъ, да такъ, что у меня сердце захолонуло.-- Высѣкъ я огонь, зажегъ фонарь... На меня изъ возка глянуло личико молоденькое,-- лѣтъ тринадцать той боярской дочкѣ было, не больше; очи у нея были синія и безгрѣшныя, какъ цвѣты весенніе... Глядѣла она на меня и не съ сердцемъ, а со скорбью великою и точно дивилася: какъ я на нее могъ руку поднять... И была она похожа на Марину, до того похожа, что сердце мое упало, будто съ того свѣта она ко мнѣ пришла укорять и спрашивать: за что ты опять убилъ меня? Вѣдь разъ уже убилъ безстыднымъ помысломъ... И глядѣла на меня дѣвочка и все кричала тоненькимъ голоскомъ таково жалобно: "матушка... матушка"... И глазъ она не закрывала... А со лба ея кровь тоненькой ленточкой бѣжала... Взялъ я ее на руки и снѣгъ сталъ прикладывать, и побѣлѣло ея личико, а губы стали синѣть... и дышала она трудно, а къ утру померла. Я все, какъ на духу, говорю тебѣ, атаманъ. Померла она тихо, какъ святая. Одинъ я съ нею былъ въ полѣ и слышалъ, какъ въ заросли недалече воютъ волки. Казаки всѣ ушли, меня высмѣявши, одинъ Соколъ остался, прилегъ и ругательски ругался, что я не брошу боярышню. Я молчалъ. Когда же умерла она, я сложилъ ей руки на груди и сталъ раскапывать мерзлую землю,-- не могъ я ее волкамъ оставить на съѣденье. Трудно было копать, но ничего, выкопалъ... И Соколъ, хоть ругался, а помогъ мнѣ. Положилъ я въ могилу боярышню, зарылъ, а мятель сразу закидала ее сугробами, что песками сыпучими. Разрубилъ я пищаль и сдѣлалъ изъ нея крестъ и поставилъ у боярышни въ головахъ, потомъ на колѣни сталъ и въ землю поклонился; "прости, молъ, меня, ангелъ Божій..." И думалъ, что-нибудь скажетъ мнѣ изъ земли покойница. Но ничего не сказала она; только на душу мнѣ камень положила... А Соколъ на коня садиться торопитъ. Я и Соколу въ ноги поклонился: "Прости, говорю, въ чемъ передъ тобою виноватъ, и отнеси отъ меня поклонъ всему казачеству. Ухожу я отъ васъ". Не повѣрилъ Соколъ, а я сѣлъ на коня, натянулъ поводья, да и былъ таковъ. Ушелъ я въ монастырь свои грѣхи отмаливать.
Онъ помолчалъ и продолжалъ устало:
-- Пришлось намъ съ Соколомъ нежданно-негаданно свидѣться, и заманилъ онъ меня въ путь-дороженьку, на волю. Опротивѣла мнѣ келья. Присталъ я къ тебѣ... И опять вернулась ко мнѣ сила прежняя, только одно мнѣ невмоготу: на дѣтей и бабъ рука не подымается. Слабъ я съ ними. Не могъ отогнать отъ себя я черемисскую дѣвушку, пока не спровадилъ ее въ скиты на Керженецъ; оттого дрогнуло мое сердце, какъ сказалъ ты мнѣ, что до боярышни въ воеводскій теремъ добраться можно... Очи, вишь ты, у той боярышни синія да ясныя, коса длинная, русая, и глядитъ она, словно горленка невинная, и въ лицѣ у нея скорбь смертельная... Какъ гляжу я на такія очи, на душѣ у меня печаль просыпается; тоска сердце мутитъ. Таковы очи были у Марины-горятинушки; таковы очи у той боярышни, что уложилъ я спать въ сугробахъ надъ Волгою...
Онъ поникъ кудрявой головой. Стенька Разинъ долго молчалъ, точно раздумывалъ, потомъ тяжело вздохнулъ, и тотъ вздохъ гулко отозвался на просторѣ рѣчномъ, далеко откликнулся въ камышахъ густыхъ, охнулъ въ крутыхъ желтыхъ пескахъ. Не узналъ Данило голоса атаманскаго, столько въ немъ было боли и горечи:
-- Экъ ты жалостливъ, Данилушко, словно изъ тѣста душа твоя слѣплена! Пожалѣлъ кого?-- дочь боярскую, а какая въ ней кровь -- забывается... Родилась она въ холѣ да въ радости; ростили ее людишки подневольные:, упадетъ дитя малое,-- за него плетка нянькѣ полагается, загруститъ красавица -- ея тоска на сѣнныхъ отливается... Ея батюшка былъ бояриномъ; ея дядюшка воеводою; оба пили, небось, кровь холопскую,-- дешева та кровь для боярина...
Тутъ вскочилъ Стенька, выпрямился; засверкали огнемъ очи его. Крикнулъ громко онъ, погрозивъ кулакомъ въ ночь черную:
-- Будьте прокляты, лиходѣи всѣ... А теперь ты послушай мою пѣсню невеселую. Жилъ я мирно съ двумя братьями и пошелъ старшой на службу царю московскому, доброй волею, по охотѣ своей... Въ тѣ поры былъ походъ противъ ляховъ злыхъ. Сталъ проситься братъ у князя Долгорукова: "отпусти насъ, казаковъ, на родину, захотѣли мы вернуться на тихій Донъ". Отказался князь, разгнѣвался... Тутъ мой братъ ушелъ домой безъ дозволенія, и ушелъ онъ со всей вольницей... Ну, догнали казаковъ слуги царскіе и вернули всѣхъ силою. Осудили на смерть брата старшаго, наградили его хоромами,-- двумя столбами съ перекладиной...
Стенька понизилъ голосъ почти до шопота:
-- Вотъ въ тѣ поры мы съ братомъ Фролкою поклялися предъ иконою отомстить всѣмъ лиходѣямъ злымъ. И клялись мы бить племя боярское, выводить его, какъ траву сорную, выводить съ корнями и вѣтками... Оттого не жалко мнѣ отродья боярскаго:, оттого про меня слава далеко идетъ: нѣтъ страшнѣе для бояръ Стеньки Разина.
Онъ положилъ руку на плечо Данилѣ.
-- И думаю я часто думушку, что настанутъ скоро на Руси иные дни, когда всѣ будутъ равны, какъ у насъ на Дону, когда ни у кого не будетъ богачества, но за то не будетъ и нужды лихой. И случится то, когда удастся Стенькѣ Разину со всѣмъ боярствомъ на Руси расправиться... И за это, Данилушка, не пожалѣю я сложить головы своей...
Онъ широко улыбнулся и ударилъ въ ладоши:
-- Гей, вы, дѣтки, собирайтесь къ атаману на кошму! Тащите гостинцы астраханскіе! Заведемъ пѣсни веселыя, устроимъ себѣ проводы!
Высоко сіяли свѣтлыя звѣзды, и луна золотила могучую гладь рѣки... Было все тихо и чуть шевелились и шептались между собою грустные камыши... Казацкая вольница пировала на кошмѣ своего атамана. Много было уже съѣдено; много было выпито; много спѣто пѣсенъ. Соловьемъ заливался Соколъ:
Ой, жги, жги, говори!
Рукавички сафьяновыя!
Соколъ былъ совсѣмъ пьянъ и едва держался на ногахъ. Ударяя въ накры {Накры -- бубны.}, онъ топоталъ на одномъ мѣстѣ, раскачивался и пѣлъ хриплымъ голосомъ:
-- Ой, жги, жги... охъ, не могу! Моченьки, братцы, не стало!
На кошмѣ былъ разостланъ громадный пестрый коверъ, а на томъ коврѣ сидѣла персидская княжна Зара. Опиралась рукою она на шкуры собольи, а голову положила на колѣни къ атаману. Полузакрыты были ея утомленныя очи; черной и густой бахромою спускались на щеки длинныя рѣсницы; а изъ-подъ алыхъ губъ сверкали, какъ бурмицкія зерна, ровные и блестящіе зубы... Вокругъ широкихъ бедеръ легли складки шелковыхъ шароваръ... И при свѣтѣ луны и тусклаго фонаря золотомъ переливалось шитье на ея груди, и ярко блестѣли въ этомъ шитьѣ самоцвѣтные камни...
Она много плакала, когда попала въ плѣнъ къ казакамъ, тосковала объ отцѣ и родномъ городѣ, боялась грубаго голоса атамана; пугала ее и звѣрская расправа казаковъ, ужасъ и разоренье, что несли удалые съ собою. Потомъ она стала думать, что отъ Стеньки зависитъ ея свобода и свобода ея брата, и въ хитрой женской душѣ шевельнулась мысль покорить сердце грознаго атамана, опутать своими чарами, какъ золотой цѣпью. Свобода, свобода! Сколько ночей напролетъ мечтала она о ней, какъ грёзилась ей родная земля и родное бирюзовое небо... Бережно, кропотливо принялась княжна вить золотыя путы Стенькѣ, но скоро запуталась въ нихъ сама. Могучій атаманъ покорилъ сердце персіянки, потому что она родилась рабою и могла любить только, трепеща передъ повелителемъ, какъ раба. И знала она теперь хорошо, что уже не уйдетъ отъ Стеньки, еслибъ онъ даже предложилъ ей свободу. Забыла княжна о своей родинѣ; ея родиной стала родина Стеньки Разина, она хотѣла жить только тамъ, гдѣ жилъ онъ. Тогда Зара сузила кругъ своихъ желаній и стала мечтать только о свободѣ своего брата. Она поручитъ ему передать отцу бирюзовыя четки съ большимъ узломъ на концѣ и поклонъ роднымъ мѣстамъ. Она будетъ жить и умретъ возлѣ Стеньки. Слышала Зара, что у него есть гдѣ-то въ Донской землѣ жена, но объ этомъ она не тужила: развѣ мало женъ было у ея отца, а еще больше ихъ было у шаха...
Видѣла Зара, какъ при взглядѣ на нее загорались глаза атамана, замѣчала, что голосъ его становится нѣжнымъ, когда произноситъ ея имя, и она твердила нараспѣвъ, сладко и нѣжно, единственное русское слово, которому успѣла научиться, и придавала этому слову особенный смыслъ:
-- Гаспадынъ... гаспадынъ... гаспадынъ...
Хороша была свѣтлая ночь. Вверху и внизу дрожало золото звѣздъ... Хороша была голубая лунная ночь, и отъ рѣки вѣяло чудной свѣжестью. Уныло сидѣлъ на корточкахъ молодой персъ Шабынь-Дебей, нахлобучивъ на самые глаза баранью шапку. Бѣшено звенѣли и падали чарки.Казаки смѣялись пьянымъ смѣхомъ, а Зара ласково думала:
-- Подожди, милый братъ Шабынь-Дебей, скоро ты будешь свободенъ... А сестра твоя останется здѣсь... Гаспадынъ...
И уста ея улыбаются...
Въ разгаръ буйнаго веселья метнулся въ полосу свѣта Соколъ; былъ онъ пьянъ и красенъ отъ вина, едва держался на ногахъ, и языкъ его заплетался.
-- Славно ты насъ училъ уму-разуму, атаманъ!-- крикнулъ онъ.-- Славно чинилъ надъ казаками судъ и расправу! Негоже, говорилъ ты, казаку съ бабой возиться, и за то казнилъ товарищей, а теперь самъ позабылъ, что тебя на Дону жена съ дѣтьми дожидаются...
Плохо понимаетъ княжна Зара рѣчь Сокола, но видитъ, какъ потемнѣло лицо Стеньки Разина, какъ онъ отодвинулся отъ нея, точно ужаленный... И дрогнула ея голова, и удивленно взглянули очи, а рука, что ласкала его кудри, неподвижно упала на колѣни...
Стенька всталъ, и кровью налились его очи. Такимъ видѣла его Зара во время сильнаго гнѣва, и всегда искалъ онъ въ эти минуты, гдѣ пролить кровь.
Кто-то засмѣялся:
-- Гляди, атаманъ, по небу облака ходятъ, въ тучи сбираются. Въ камышахъ шумитъ вѣтеръ. Быть бурѣ. Это на насъ море и рѣка разсердились. Брось имъ полонянку.
Ни слова не отвѣчалъ имъ атаманъ. Онъ выпилъ много и едва стоялъ на ногахъ. Шатаясь, подошелъ онъ къ Зарѣ и нагнулся къ ней. Темно было лицо атамана, какъ грозовая туча.
Испуганно шептала княжна:
-- Гаспадынъ... гаспадынъ...
Онъ досадливо отмахнулъ съ лица русыя кудри и крикнулъ во всю силу своего богатырскаго голоса:
--- Ахъ, ты, Волга матушка, рѣка великая! Много ты мнѣ дала, и злата и серебра, и всего добраго! Какъ отецъ и мать, славою и честью меня надѣлила, а я тебя еще ничѣмъ не поблагодарилъ... на-же, возьми!
И уже не шептала полонянка; побѣлѣли ея губы; очи раскрылись широко, поняла она эти мало понятныя его рѣчи... Видѣла княжна, какъ поднялся ея братъ, бѣлѣе снѣга, поднялся молоденькій черноглазый Шабынь-Дебей и закричалъ отъ страха, и кто-то метнулся къ ней... Но больше ничего не видѣла она: сильныя руки Стеньки крѣпко держали ее; широкая грудь его заслонила отъ нея весь свѣтъ.
Вдругъ Данило Жемчужной прыгнулъ къ атаману и схватилъ его за руку.
-- Побойся Бога,-- сказалъ онъ.-- Что собрался сдѣлать? Вѣдь живое это тѣло, Богомъ созданное... Къ чему губить? Коли ненадобна она тебѣ,-- пошли ее лучше къ отцу...
Еще грознѣе сдвинулись брови Стеньки, сердито заревѣлъ онъ, и этотъ ревъ раскатился далеко по рѣкѣ:
-- Брось! Атаманъ я вамъ что-ли, дурни?
И рука Жемчужного безсильно опустилась, послушная волѣ атамана, и высоко взметнулась персидская княжна; въ лунныхъ лучахъ задрожали, засверкали, заискрились самоцвѣтные камни ея золотого шитья. Раздался жалобный крикъ, плескъ рѣки, а потомъ все смолкло, и волны навсегда сомкнулись надъ головою полонянки...
Какъ осиновый листъ дрожалъ Шабынь-Дебей. Стенька устремилъ на него тяжелый, тусклый взглядъ.
-- И этого что-ли?-- спросилъ онъ и вдругъ расхохотался.-- Зачѣмъ? Еще съ нимъ потѣшимся! Эй, ты, Шабынь, чортовъ сынъ, пляши на поминкахъ сестры, пляши, пока не грохнешься, а то кину въ рѣку! Накры, домры, сурны! Всѣ черти сюда! Схоронили мы княжну Зару, сомамъ на потѣху бросили! Эй, Шабынь, пляши, якши будетъ, гкарашо!-- передразнилъ онъ перса.
И блѣдный, дрожащій Шабынь-Дебей началъ свою пляску. Страшна была эта пляска. Поднимались медленно ноги въ шароварахъ, поднимались и опускались, какъ-будто перса дергали за нитки, и глаза застыли отъ ужаса. И онъ все шевелилъ ногами, а накры, домры и сурны заливались дьявольской музыкой... Пьяные голоса выкрикивали:
Не во полюшкѣ-ль туманъ растуманился...
Во туманѣ мой милый
Собирается домой...
Надѣваетъ синь-кафтанъ,
Будто мой сарафанъ...
Пригодился сарафанъ
Боярину на кафтанъ,
Боярынѣ на лѣтникъ;
Добрымъ конямъ на попоны...
Шабынь-Дебей плясалъ, плясалъ безъ устали, безъ конца, какъ будто ноги его жгло огнемъ, плясалъ съ лицомъ мертвеца, задыхаясь отъ отчаянія, пока не упалъ на кошмы безъ чувствъ... Такъ спасъ свою жизнь молодой братъ княжны Зары... Стенька Разинъ ткнулъ его ногой подальше, чтобы не мѣшалъ разгулу... Атаманъ хрипло кричалъ:
-- Эй, Соколъ, Безсонко, черти, пляшите! Пляшите, и я съ вами!
Подъ топотъ казацкихъ ногъ накры, домры и сурны выли, и люди вертѣлись въ бѣшеной пляскѣ, справляя поминки по плѣнной персидской княжнѣ... Съ ужасомъ смотрѣлъ Данило на атамана и не узнавалъ его. Передъ нимъ былъ звѣрь, который, опьянѣвъ, повалился ничкомъ на коверъ и заснулъ, какъ убитый...
Блѣднѣли звѣзды, свѣтлѣло небо; умирали лунные лучи... Молчалъ тростникъ; уплыли далеко облака, и стало тихо-тихо, какъ будто земля готовилась трепетно встрѣтить восходящую радость...
При блѣдномъ разсвѣтѣ надъ спящими товарищами поднялась мохнатая голова Сокола. Данило Жемчужной пробрался къ нему между спящими. Лицо Данилы было мрачно; Соколъ хмурился и не смотрѣлъ на товарища. Ему было совѣстно смотрѣть въ глаза Жемчужному, когда съ него соскочилъ хмѣль.
-- Зачѣмъ ты сказалъ ему про полонянку?-- упрекнулъ Данило.
-- И то каюсь... Развѣ я зналъ какой въ него бѣсъ войдетъ!
-- Загубили дѣвку ни за что...
Соколъ вдругъ озлился, стиснулъ зубы и крикнулъ:
-- Экъ тебѣ далось: зачѣмъ да зачѣмъ загубили? Мало, что-ли, мы ихъ губили доселѣ? Да и некрещеная душа, чай, не взыщется!
Данило махнулъ рукой и молча отошелъ отъ Сокола. Нехорошо было у него на душѣ.
Склонившись къ борту, онъ смотрѣлъ на рѣку. Весла скрипѣли въ уключинахъ; предразсвѣтный вѣтерокъ знобилъ; воду рябило... На кормѣ потянули канатъ... Солнце встало величаво и пышно въ пурпурѣ, брызнуло вдругъ разомъ на Волгу и на кошму, брызнуло золотомъ, будя охмѣлѣвшихъ казаковъ...