Передъ грозой.
Сильно занедужилось княжнѣ Анастасіи со дня пострига княжича, когда испугалась она казаковъ. Пришла весна красная; солнышко согнало снѣгъ съ полей и луговъ; въ котловины и лиманы, между порослями камыша, уже набѣжала талая вода. На черныя и желтыя прогалины налетѣла безъ конца всякая птица. Широко разлилась Волга; ярко засинѣло надъ нею небо; зашныряли у береговъ, очищенныхъ это льда, рыбацкіе челны... Надъ взморьемъ, гдѣ стоялъ еще черный и голый тальникъ, по ночамъ держалось яркое густое зарево; тамъ жгли старый камышъ. На берегахъ ильменей снова запахло сыростью распаренной вешнею истомою земли; по утрамъ на нихъ клубился и стлался сизый туманъ, и на мутной бурливой рѣкѣ, и по песчанымъ отмелямъ по зорямъ кричали прилетѣвшіе гуси и лебеди...
Не принесла весна радости княжнѣ Анастасіи. Съ дѣтства робкая и хилая, она всего страшилась, отъ всего вздрагивала, и надвигавшаяся надъ ея родиной грозовая туча отзывалась въ душѣ ея острымъ ужасомъ.
Княжна съ ранняго дѣтства привыкла къ тихой богобоязненной жизни, и теперь ея голова не выдерживала новыхъ понятій, въ которыя ее отъ времени до времени посвящала дворня; она не хотѣла и не могла считать бояръ обидчиками, потому что всѣмъ сердцемъ любила многихъ изъ нихъ и считала ихъ справедливѣйшими людьми на свѣтѣ. "Власть отъ Бога," -- говорилъ ей духовникъ, говорили отецъ, дядя, нянька, всѣ домашніе, и она повторяла за ними: "власть отъ Бога". Кровавое зарево окружало имя Стеньки Разина, и она видѣла въ Стенькѣ не освободителя народа, а дьявола, антихриста, пришедшаго разрушить царство Христово. Всѣ разсказы о дѣлахъ казацкой вольницы казались ей сатанинскимъ навожденіемъ; ей всюду мерещились дерзкіе взгляды казаковъ, устремленные въ оконце ея свѣтелки... Суевѣрные родные рѣшили, что ее сглазилъ проклятый Стенька.
Ужъ чего-чего они ни дѣлали, чтобы вернуть покой душѣ княжны Анастасіи; приходилъ въ теремъ знахарь зарѣчный съ кнутомъ, съ уголька ее сбрызгивалъ, съ громовой свѣчей стрѣтенской; но все такъ же блѣдна была княжна, отъ малѣйшаго шороха вздрагивала, по ночамъ плохо спала, а сѣнныя дѣвушки сказывали, будто у княжны временами приключается лихая ушибиха {Ушибиха -- падучая.}. Ни одной службы церковной не пропускала княжна, часами усердно на колѣняхъ простаивала, одѣляла бѣдныхъ и убогихъ и всѣмъ сердцемъ отзывалась на людскую нужду и несчастье. И за это время княжна еще больше привязалась къ маленькому княжичу Борису, который росъ на ея рукахъ. Въ раннемъ дѣтствѣ княжичъ былъ сильно боленъ, и никто уже не думалъ, что онъ останется въ живыхъ; ночи напролетъ не спала тогда десятилѣтняя Настя, жившая послѣ смерти матери въ семьѣ дяди, и тихонько слушала у двери, живъ ли еще Борюшка. А потомъ, когда мальчикъ сталъ поправляться, развлекала она его сказками и играми, завивала ему вѣночки изъ цвѣтовъ вешнихъ, строила домики изъ лучинокъ и щепокъ... И мальчикъ всею душою отвѣчалъ на любовь двоюродной сестры. Онъ любилъ ея тихій смѣхъ и ласковыя рѣчи, любилъ задушевныя пѣсни, затѣйныя сказки... Уступая просьбамъ дочери князь Михайло остался жить въ однѣхъ хоромахъ съ братомъ, когда тотъ переѣхалъ на воеводство въ Астрахань, и одна нянька няньчила подроставшую Настю и маленькаго княжича...
Вешнее солнце заронило только новый страхъ въ сердце дѣвушки. Весною къ ея отцу посватался старый другъ князь Семенъ Ивановичъ Львовъ. Говорилъ онъ, что хочетъ Настю высватать для своего меньшого брата, а меньшой тотъ братъ живетъ вверху {Вверху, т. е. во дворцѣ.} у царицы-матушки, на Москвѣ; но покачалъ головою князь Михайло и молвилъ съ глубокой печалью:
-- Охъ, князенька! И люблю, и почитаю тебя, и радъ бы породниться съ тобою; знаю, что превознесенъ царской милостью на Москвѣ братецъ твой, да не такое теперь время, чтобы свадьбы справлять. Самъ знаешь: до свадебъ-ли, когда на Русь гроза движется? И думать не хочу о радости въ эту пору страшную...
Переговоры о свадьбѣ отложили, но сердце Насти не успокоилось. Съ тоскою думала она, что сватовство, въ сущности, только отодвинулось отъ нея, а она жениха и въ глаза не видывала, и не испытывала, къ нему ничего, кромѣ страха, но перечить отцу не стала... Зато ее стали еще усерднѣе лѣчить, чтобы не выдать замужъ порченой...
А кругомъ собирались грозныя тучи... По всему Поволжью летали подметныя письма Стеньки Разина, и говорилось въ тѣхъ письмахъ, что идутъ на Поволожье войска царскія съ боярамилиходѣями, идутъ бить, морить простой народъ, а онъ, Стенька Разинъ, пришелъ даровать всѣмъ волю-вольную, даровать всѣмъ права равныя. Кто пойдетъ за нимъ, тотъ будетъ награжденъ богатой казною и великимъ счастьемъ...
Въ апрѣлѣ вверхъ по Волгѣ изъ Астрахани въ Царицынъ было отправлено небольшое подкрѣпленіе, и князь Прозоровскій приказалъ готовить сорокъ струговъ, чтобы быть наготовѣ выступить противъ Стеньки Разина.
Грозные слухи ходили о казацкой вольницѣ. Говорили, что Стенька Разинъ на Дону на островѣ заложилъ городокъ Кагальникъ {Кагальникъ былъ расположенъ на Дону между двумя станицами: Кагальницкой и Ведерниковской.} -- сюда перебрался братъ его Фролка -- большой разбойникъ и жена Стеньки съ дѣтьми. Здѣсь собиралъ атаманъ голь перекатную съ Хопра, Волги и Запорожья, и скоро набралъ рать немалую, числомъ около трехъ тысячъ. Всѣхъ онъ одѣлялъ, всѣмъ сулилъ золотыя горы, а самъ, хоть и слылъ атаманомъ ихъ, жилъ въ земляной избѣ, какъ и всѣ его товарищи. Жилъ онъ здѣсь тихо, никого не грабилъ и устроилъ мирную торговлю съ купцами, ѣхавшими изъ Москвы.
Весна погнала Стеньку бродяжить. Въ маѣ двинулся онъ вверхъ по Дону, гдѣ къ нему присталъ удалецъ и воръ Васька Усъ, четыре года тому назадъ прославившійся грабежомъ вотчинъ боярскихъ по воронежскимъ и тульскимъ украиннымъ мѣстамъ. Разинъ сдѣлалъ Ваську Уса своимъ эсауломъ. Они погромили орду калмыковъ, блуждавшихъ между Дономъ и Волгою, отогнали у нихъ скотъ для прокормленія своей ватаги и двинулись къ Царицыну. Царь былъ недоволенъ волжскими воеводами, струсившими передъ казаками, и послалъ въ Астрахань выговоръ, а воеводу царицынскаго Унковскаго и совсѣмъ съ воеводства снялъ.
Теперь въ Царицынѣ былъ новый воевода Тургеневъ. Говорили, что онъ крутъ и не трусливъ, какъ Унковскій, но говорили также, что письма Стеньки Разина и его "прелестники", ходившіе въ народъ сманивать его въ войско казацкое, уже сдѣлали свое дѣло и приготовили въ Царицынѣ и Камышинѣ, по всему Поволожью, много друзей Стенькѣ, и потому никакая храбрость воеводъ не спасетъ городовъ волжскихъ отъ сдачи атаману казацкой вольницы.
Ужасъ охватилъ всѣхъ бояръ царскихъ, служилыхъ людей и духовенство въ Астрахани, когда туда изъ подъ Камышина притащился волокомъ промышленникъ Павелъ Дубенскій съ вѣстью, что Царицынъ добровольно сдался Стенькѣ Разину, а вслѣдъ за Царицыномъ сдался и Камышинъ. Воевода царицынскій Тургеневъ съ племянникомъ храбро отстаивали городскую башню, но она была взята, Тургеневыхъ утопили, а казакамъ устроили почетную встрѣчу и знатную попойку. Духовенство вышло къ нимъ съ хоругвями... Перебили казаки московскихъ стрѣльцовъ, посланныхъ для защиты низовыхъ городовъ: до пятисотъ человѣкъ ихъ легло тогда костьми; триста передались Стенькѣ. Хитростью овладѣли Камышиномъ: шиши -- москвичи изъ казацкой вольницы выдали здѣсь себя за людей, присланыхъ изъ Москвы на помощь камышницамъ, и стража изъ нихъ впустила въ городъ казаковъ. Тутъ пошла свалка и рѣзня: простой народъ благословлялъ приходъ Стеньки Разина; Стеньку называли батюшкой Степаномъ Тимоѳѣевичемъ; въ немъ видѣли спасителя; воеводъ и приказныхъ калѣчили и топили... Конечно, Стенька на Камышинѣ не остановился; за Камышиномъ слѣдовала очередь Чернаго Яра и Астрахани... Нечего было низовьямъ Волги расчитывать на помощь правительства, когда всякое сообщеніе съ верховьями было прервано, а у Стеньки войска набралось до 8000 человѣкъ. Такъ сообщилъ въ Астрахани промышленникъ Павелъ Дубенскій, встрѣтившій на своемъ пути московскихъ стрѣльцовъ, бѣжавшихъ отъ казаковъ послѣ разгрома стрѣлецкихъ отрядовъ подъ Царицыномъ.
Недобрая вѣсть произвела въ Астрахани большой переполохъ. Бояре держали въ палатахъ митрополита совѣтъ. Особенно трудно приходилось воеводѣ. Онъ чувствовалъ, что между стрѣльцами существуетъ тайно расположеніе къ Стенькѣ Разину, но ничего не могъ съ этимъ подѣлать,-- стрѣльцы мало зависѣли отъ воеводъ: воеводы не смѣли ими распоряжаться безъ согласія стрѣлецкихъ головъ, по царскому указу!..
Общественная смута и семейныя тревоги дурно отозвались на здоровьѣ княжны Анастасіи. Обмороки ея участились; она похудѣла до прозрачности...
На зарѣ въ концѣ мая шла княжна Анастасія узкими проулками въ церковь, закрывшись шелковой фатою. За нею сѣменила Пахомовна. Ускорила шаги княжна, завидѣвъ мачты сорока струговъ, снаряженныхъ для отправки въ Царицынъ, занятый казаками. На стругахъ въ боевомъ порядкѣ были разставлены пушки; громко звучалъ голосъ князя Семена Ивановича Львова, всѣ ночи проводившаго на судахъ, торопя рабочихъ окончить приготовленія къ отплытію. Подъ командою князя собралось около трехъ тысячъ людей.
Настя низко опустила голову, проходя мимо берега; она не въ силахъ была посмотрѣть на мачту передового струга, гдѣ болталось изуродованное тѣло бродяги. Онъ былъ пойманъ на астраханскомъ базарѣ, когда подстрекалъ молодшихъ людей {Чернь.} передаться на сторону Стеньки Разина. Тѣло повѣшеннаго выставили на позоръ для устрашенія мятежниковъ; прохожіе крестились и ускоряли шагъ...
Тускло свѣтились свѣчи въ полутемной, пустой церкви; дрябло звучалъ голосъ священника; вздыхали по угламъ старухи. Настя молилась усердно на колѣняхъ передъ иконою Богородицы о мирѣ на землѣ и вздрогнула, очнувшись, когда нянька дотронулась до ея плеча.
-- Служба кончилась; иди, родимая свѣтъкняжна, замолилась...
Пошли онѣ къ выходу; молчала Настя; вздыхала нянька.
На паперти къ княжнѣ подползъ убогій, прозывавшійся Тимошкой Безногимъ. Опустила княжна Анастасія монетку въ руку нищаго, а когда она глянула на него, сжалось сердце у калѣки, и показалось ему, что у боярышни лицо, какъ у святой, тихимъ свѣтомъ свѣтится...
А Настѣ бросилось въ глаза, что и сегодня, какъ и всегда, на паперти ея дожидается стрѣлецкій начальникъ Ивашко Красуля. Видѣла она, что шептался онъ о чемъ-то съ Тимошкой Безногимъ. И когда спускалась она со ступенекъ паперти, услышала шопотъ нищаго:
-- Постыдись, Красуля; чего тебѣ отъ нея надобно? Пожалѣлъ бы: въ ней и то чуть душа держится.
А Красуля махнулъ рукой, забѣжалъ впередъ и заглянулъ подъ фату боярышнѣ. Обомлѣла Настя, а нянька сердито бранилась:
-- Ахъ, ты, безстыжій! Да на кого ты взглянуть осмѣлился?
-- Знаю, корга! Скоро такія то Красулей брезговать перестанутъ...
Старуха въ ужасѣ замахала руками:
-- Уйти отъ грѣха! Страсти какія нонѣ пошли, свѣтопреставленіе скоро, антихристъ идетъ!
Она догнала боярышню, чуть живая отъ страха: въ словахъ Красули слышалась угроза. Вообще кругомъ творилось что-то неладное: всѣ, даже холопы, становились дерзкими изъ кладовыхъ тащатъ, работать бросаютъ, а Гаврюшка Мясоѣдъ, внучекъ ея, тотъ совсѣмъ отбился отъ рукъ. Пустое всѣ болтаютъ, пустое...
Въ тотъ день, опять съ перепугу, что-ли, княжна чувствовала себя особенно плохо. Вечеромъ позвали знахарку. Знахарка заговорила, что недугъ княжны не черная немочь и не ушибиха, а переполохъ, и тогда онъ пройдетъ, когда удастся вывѣдать, кто ее испугалъ.
Ярко горѣла богоявленская свѣча надъ мискою съ водою, а старуха лила въ ту миску олово. Уныло смотрѣла Настя въ одну точку ввалившимися глазами, и глаза тѣ не мигали. Паръ поднялся вверхъ, а на дно миски осѣло олово.
-- Гляди, боярышня,-- шепнула знахарка,-- гляди, княжна, своими свѣтлыми глазками: вонъ бѣжитъ нечистая сила!
Качаетъ головою нянька и поддакиваетъ, и Настѣ кажется, что и она видитъ нечистую силу.
Въ большой, низкой комнатѣ горитъ только богоявленская свѣча; кругомъ такъ жутко-темно только у кіота въ углу теплится лампада. Въ тускломъ свѣтѣ шевелятся костлявые пальцы знахарки; она вытаскиваетъ олово изъ миски и приближаетъ его къ стѣнѣ. На стѣну падаетъ темная безформенная тѣнь. Знахарка слышала уже о встрѣчѣ княжны съ Красулею и потому теперь видитъ въ очертаніяхъ тѣни отъ олова фигуру стрѣльца. Она говоритъ твердо, глухо и наставительно:
-- Гляди, узнаешь обидчика, что напугалъ тебя? Узнаешь -- сойдетъ съ тебя переполохъ; нѣтъ -- на всю жизнь страдать придется... Гляди: вотъ борода, вотъ шапка, набекрень сдвинута; вотъ кафтанъ... видишь?
-- Вижу,-- шепчетъ Настя, широко раскрывъ глаза. Ей такъ хочется выздоровѣть, что она видитъ сходство тѣни то со Стенькою Разинымъ, то съ тѣмъ, чернымъ, котораго называлъ онъ Данилою.
У няньки сегодня какой-то особенно строгій видъ. Она поджимаетъ тонкія губы и внимательно, сокрушенно смотритъ на княжну. И, не стѣсняясь бабы-вѣдуньи, которая и безъ того все на свѣтѣ знаетъ, она говоритъ:
-- Нынче Красуля былъ у твоего батюшки, княжна.
-- Прощенья просить пришелъ,-- улыбается слабо Настя.-- Да я развѣ сержусь? Богъ съ нимъ! Видно, пьянъ былъ тогда...
-- Да вовсе не прощенья просить, а свататься къ тебѣ,-- безъ сватовъ,-- вотъ что негоже.
Что это за нелѣпый сонъ? Красуля, который вчера еще не смѣлъ поднять на Настю глазъ,-- теперь пришелъ къ ней свататься... Она опять улыбнулась:
-- Что ты, няня, до смѣху-ли мнѣ теперь? Брось шутки шутить...
-- Какой тутъ смѣхъ!-- обидѣлась Пахомовна.-- И батюшка твой, Богъ съ нимъ, тоже за посмѣхъ счелъ и въ шею Красулю наладилъ, а только напрасно.
Настя съ изумленіемъ смотрѣла на няньку.
-- Ты, няня, и вправду?... Что-же батюшкѣ было дѣлать съ озорникомъ?... Въ голосѣ княжны дрожали слезы. Она отвернулась.
-- И-и, полно, касатка,-- сказала ласково Пахомовна.-- Ты только подумай: времена нонѣ какія? Коли цѣлымъ хочешь остаться,-- и Красулею брезгать не приходится... Говорятъ, стрѣльцы наши казаковъ только и дожидаются, а какъ придутъ они, такъ всѣ холопы боярами станутъ, а бояръ, будто, искрошатъ и свиньямъ бросятъ, а иныхъ вмѣсто лошадей запрягутъ въ сохи. Голова кругомъ идетъ, не глядѣла бы на свѣтъ Божій. И жаль мнѣ тебя до смерти, Настюшка, а и думаю: можетъ, Красуля и не далъ бы жены своей въ обиду... да и родню женину тожъ... Ну, ну, не плачь... а только мнѣ и бабушка сказывала; вотъ сама спроси у нея...
Настя плакала слезами нестерпимой обиды, а бабка-вѣдунья причитала, собирая свои вещи:
-- Правду тебѣ Пахомовна сказывала, красавица, послѣднія пришли времена; живы будемъ ли? Всѣмъ боярамъ, сказываютъ, Стенька Разинъ станетъ головы рубить...
Она ушла. Настя всю ночь молилась и плакала, а на утро объявила отцу:
-- Батюшка родный... Было мнѣ ночью видѣніе: свѣтлые ангелы спустились съ неба и звали меня на болото въ избушку маленькую, гдѣ надъ крышею крестъ, какъ жаръ горитъ. И унесли меня туда и положили на руки Божіей Матери, какъ ребеночка махонькаго... Отпусти меня въ обитель святую; обо. всѣхъ я тамъ стану молиться, свои и чужіе грѣхи замаливать...
Но князь Михайло до того былъ озабоченъ, что не обратилъ вниманія на слова дочери. Онъ съ досадою ей отвѣчалъ:
-- Часъ отъ часу не легче, вчера мнѣ стрѣлецъ проклятый объ ея свадьбѣ толковалъ, а нынче она сама мнѣ толкуетъ объ этомъ! Убирайтесь вы отъ меня,-- до того ли-мнѣ теперь? Какая обитель, куда ты пойдешь? По дорогамъ нѣтъ ни прохода, ни проѣзда. Живы ли еще будемъ завтра,-- вотъ что спроси. Минетъ бѣда, тогда поговоримъ и о монастырѣ, и о свадьбѣ.
Чтобы смягчить свою грозную рѣчь, уходя, онъ поцѣловалъ дочь въ блѣдный лобъ, и Настя замѣтила, какіе у него были жалкіе и растерянные глаза.
Хоромы воеводскія стали походить на монастырь.
Въ нихъ ждали бѣды неминучей, жгли лампады, курили ладономъ, постились, изнуряли всячески плоть, ходили на цыпочкахъ и говорили шопотомъ, служили безъ конца молебны въ крестовой {Крестовая -- особая комната, назначенная для моленія, заставленная образами, здѣсь ежедневно собирались вся семья боярина и прислуга для совершенія молитвы.}. И княжнѣ, и княжичамъ было строго запрещено выходить на улицу, чтобы имъ лихіе люди чего не сдѣлали. Время было страшное...
Старшій княжичъ Борисъ, какъ взрослый, былъ посвященъ отцомъ во всѣ приготовленія къ встрѣчѣ Стеньки Разина. Вмѣстѣ съ воеводою разбиралъ онъ казенныя бумаги, и воевода давалъ ему наставленія на случай своей смерти. Тутъ же находился и князь Михайло. Всѣ въ воеводскихъ хоромахъ теперь готовились къ смерти. Недоброе вѣщали угрюмыя лица стрѣльцовъ, переставшихъ снимать при встрѣчѣ передъ воеводою шапки; недаромъ они провожали князей Прозоровскихъ мрачными улыбками; недаромъ къ князю Михайлѣ осмѣлился придти со сватовствомъ Красуля...
Княгиня всѣ дни проводила въ слезахъ въ крестовой. И меньшого восьмилѣтняго княжича заставляла она выстаивать часами на колѣняхъ. А ему до смерти надоѣли слезы и причитанія матери, надоѣло ходить на цыпочкахъ... Скучно стало въ домѣ, ой, какъ скучно! Настя все хвораетъ и сказокъ не разсказываетъ, нянька пугаетъ лѣшимъ да букою, называетъ Борю страдникомъ... Вчера батюшка вернулся съ улицы, схватился за голову, да и застоналъ, будто его хватилъ кто по головѣ: "Охъ, дѣтушки, пропали мы. Скоро всѣ умремъ!..." На улицѣ, вишь ты, все люди сбираются, шушукаются, про себя рѣчи ведутъ темныя, грозятся... Стрѣльцы, баютъ люди, невѣрные, даромъ, что у нихъ бердыши {Бердышъ -- продолговатый топоръ съ копьемъ на длинномъ древкѣ.} и красные кафтаны... Они могутъ еще зарубить батюшку... Вчера они кричали на улицѣ:
-- У насъ нѣтъ ни денегъ, ни запасовъ, и вѣрно, цѣлый годъ не будетъ... Мы пропали!
А потомъ пошли на дворъ къ батюшкѣ,-- это самъ Боря видѣлъ въ окно,-- и стали кричать и размахивать такъ страшно руками:
-- Эй, воевода, подай намъ наше денежное жалованье!
А батюшка имъ жалованье всегда впередъ платилъ. Вотъ онъ имъ сказалъ такъ тихо да ласково:
-- Что дѣлаете, братья, что говорите? До сихъ поръ казны великаго госудйря ко мнѣ не прислано, но я вамъ дамъ своей, сколько могу. Дается вамъ изъ сокровищъ митрополита, только вы ужъ не попустите насъ взять богоотступнику и измѣннику; не сдавайтесь, братья и дѣти, на его измѣнническую прелесть, но поборайте доблестно и мужественно противъ его воровской силы, не щадя живота своего, и будетъ вамъ милость великая государя, какая вамъ и на умъ не взойдетъ!
Эти слова мудреныя всѣ не могъ запомнить маленькій княжичъ, но онъ хорошо зналъ, что отецъ говорилъ складно и вразумительно.
Пришелъ митрополитъ, а голова его, сѣдая и маленькая, тряслась больше, чѣмъ всегда, и смотрѣлъ онъ такъ печально... Благословилъ митрополитъ всѣхъ въ хоромахъ воеводскихъ, любилъ онъ крѣпко воеводу, и особенно долго гладилъ по головкѣ маленькаго княжича, а потомъ онъ сталъ съ отцомъ что-то высчитывать и далъ для стрѣльцовъ шестьсотъ рублей да за монастырь Троицкій обѣщалъ двѣ тысячи... Стрѣльцы ходили въ тотъ день по улицамъ пьяные и бранили бояръ...
Маленькій княжичъ сталъ бояться спать одинъ, залѣзалъ подъ полушубокъ къ нянькѣ, гдѣ спалъ, закрывшись съ головою и задыхаясь подъ вчиною, а иногда уходилъ спать къ Настѣ. Было очень страшно по ночамъ, особенно послѣ того, какъ нянька разсказала, что караульные стрѣльцы въ Кремлѣ у Пречистенскихъ воротъ въ полночь, за три часа до свѣта, видѣли отверстое небо надъ Астраханью, а съ того неба на городъ сыпались искры, будто изъ печи.
Вчера нянька злющая самострѣлъ у Бори отняла и на колѣни поставила, на молитву. Молился Боря и плакалъ, молился, чтобы его скорѣе на конѣ пустили покататься и чтобы Поспѣлко сдѣлалъ ему новый самострѣлъ да побольше принесъ гороха. Горохомъ можно попасть въ облако, и облако упадетъ на землю, какъ кисель. Поспѣлко обѣщалъ принести ему и живого орленка... Ахъ, еслибы только все угомонилось и пошло по старому! Милый Боженька, сдѣлай все по старому!
Мальчикъ сидѣлъ у окна крестовой, прижавшись лбомъ къ цвѣтнымъ стекламъ, и плакалъ. Ему было безконечно скучно: какъ нарочно выдался чудесный лѣтній день, а ему не позволяли высунуть даже носа на улицу...
Чьи-то руки высоко подняли княжича съ земли. Онъ обернулъ мокрое отъ слезъ покраснѣвшее личико назадъ и, уткнувшись въ грудь старику, разрыдался:
-- Поспѣлко... скучно... Поспѣлко...
-- Скучно, свѣтикъ,-- отозвался задушевно старческій голосъ.-- А ты Богу молись. Туча на насъ идетъ грозная...
Мальчикъ покосился на икону съ темно-коричневымъ ликомъ и рѣшился признаться:
-- А я Бога боюсь, Поспѣлко... Онъ темный, темный...
-- Надо Бога бояться, милый... Туча идетъ на насъ... Слышалъ ты: нѣмцы служилые бѣжали съ "Орла" {Эти нѣмцы, команда корабля "Орла", позднѣе были пойманы въ Персіи и проданы въ рабство.}, нищій Тимошка Безногій пойманъ, какъ воръ и измѣнникъ вмѣстѣ съ нашимъ Мясоѣдомъ...
-- Съ Мясоѣдомъ, Поспѣлко?
Глаза ребенка застыли отъ ужаса. Онъ крѣпко сжималъ руку Поспѣлки, одного изъ вѣрныхъ слугъ, сплотившихся около воеводы въ эту тяжелую пору. Смѣшной Мясоѣдъ, толстый, добродушный обжора, нянинъ внукъ, вносилъ въ домъ бѣду. Кому же теперь вѣрить?
-- Сейчасъ ихъ на казнь поведутъ. На улицѣ что дѣлается, батюшки-свѣты! Стонъ стономъ стоитъ... Нянька убивается; тоже вѣдь свой -- жалко.
-- Что сдѣлалъ Мясоѣдъ, Поспѣлко?
Поспѣлко наклонился къ самому лицу ребенка и тихо сказалъ:
-- На пыткѣ и Мясоѣдъ и Безногій оба признались, что хвалились вору Стенькѣ въ приступное время {Когда начнется приступъ.} зажечь Бѣлый городъ.
-- Зажечь Бѣлый городъ? Сжечь насъ всѣхъ, Поспѣлко? Это хотѣлъ Мясоѣдъ?
Княжичъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ... А за окномъ гудѣла толпа, неслись вопли, смѣхъ и проклятья. Былъ слышенъ громкій вой Пахомовны.
-- Ведутъ,-- спокойно сказалъ Поспѣлко и перекрестился.-- Упокой, Господи, души рабовъ, отходящихъ къ Тебѣ, и отпусти имъ грѣхи ихъ, вольные и невольные...
Княжичъ склонился къ Поспѣлкѣ и съ ужасомъ, съ тоскою, съ душевной болью спросилъ:
-- А ты, Поспѣлко... ты не сожжешь Бѣлый городъ?
-- Нѣтъ, свѣтикъ, нѣтъ!
-- И потушишь пожаръ, Поспѣлко?
-- Костьми лягу за всѣхъ васъ, княжичъ. Ишь, сердечко твое какъ бьется... Не плачь: одолѣемъ мы вора. Вотъ нѣмецъ {Бутлеръ, начальникъ "Орла".} посовѣтовалъ воеводѣ запретъ строгій сдѣлать рыбакамъ, чтобы не ѣздили по Волгѣ, да слободу татарскую присовѣтовалъ сжечь: воду, вишь ты, кругомъ города хотятъ провести. Одолѣемъ вора, одолѣемъ!
Но старикъ ошибался. Обстоятельства складывались все хуже и хуже. Уже не шныряли рыбачьи лодки по Волгѣ, и тихо было въ городѣ, такъ тихо, какъ во время мора, и всѣ вздыхали, крестились и охали. Мрачнѣе тучи ходила по покоямъ Пахомовна послѣ казни внука; все молчала она, вздыхала, ходила къ бугру за жальникомъ, {Жальникъ -- кладбище.} гдѣ зарыли безъ поповъ тѣла казненныхъ, ходила и плакала о Мясоѣдѣ и возвращалась домой черная отъ злости. Раздѣвая вечеромъ княжича, она ворчала:
-- Вотъ ужотко погоди, тебя скоро раздѣнутъ, какъ моего Гаврюшеньку...
И княжичъ сталъ бояться няньки, какъ боялся стрѣльцовъ, а ночью убѣгалъ спать къ матери или Настѣ...
Уныло было въ городѣ въ эти дни. Всѣ понимали, что воевода не вѣритъ въ спасеніе Астрахани и только для очистки совѣсти посылаетъ въ Москву гонца за подкрѣпленіемъ. Этотъ гонецъ только что принесъ ему новость, что холопъ князя Львова Нехорошко выдалъ своихъ и прелестными рѣчами поселилъ въ войскѣ князя гиль {Гиль-мятежъ.}. Когда подъ Чернымъ Яромъ столкнулись они со Стенькой Разинымъ, на всѣхъ судахъ вспыхнулъ мятежъ: астраханцы отказывались повиноваться князю Львову и передались вору Стенькѣ Разину. Тогда были перебиты и утоплены всѣ стрѣлецкіе головы, всѣ сотники и дворяне; оставленъ почему-то въ живыхъ одинъ князь Львовъ.
Черный Яръ былъ взятъ; очередь шла за Астраханью. Нашлись друзья, которые говорили Стенькѣ:
-- Въ Астрахани свои люди; какъ придешь,-- тебѣ городокъ сейчасъ и сдадутъ.
Хорошо зналъ воевода астраханскій, что не успѣетъ гонецъ добраться до Москвы; нельзя было послать его степью, гдѣ дрались между собою калмыки съ татарами,-- пришлось итти кружнымъ путемъ черезъ Терскія земли. Не добрелъ гонецъ до Бѣлокаменной: утонулъ онъ дорогою въ Терекѣ, а его товарищи-провожатаи, вернувшись въ Астрахань, были казаками повѣшены...
Въ день казни Мясоѣда рыбаки сказали, что Стенька уже подъ Астраханью; ватаги его расположились на урочищѣ Жареныхъ Буграхъ. Слухъ этотъ подтвердился очень скоро. Отъ Стеньки въ Астрахань прибыли на стругѣ гонцы: одинъ былъ священникъ астраханской Воздвиженской церкви, другой -- боярскій человѣкъ Нехорошко. Дрожалъ священникъ, разсказывая, какъ схватили его казаки, когда онъ ѣхалъ на государевомъ насадѣ возлѣ Царицына, и заставили угрозами подчиниться Разину. Хитро держалъ себя Нехорошко, все воеводѣ кланялся, говорилъ, что нонѣ время неспокойное и каждому своя шкура дорога.
Выслушалъ ихъ воевода, не шевельнулъ бровью и спросилъ сурово:
-- Ну, о чемъ же ваша рѣчь будетъ, посланцы казацкіе?
Скороговоркой началъ Нехорошко:
-- Бьетъ тебѣ челомъ атаманъ казацкій Степанъ Тимоѳѣевичъ Разинъ и говоритъ, чтобы сдалъ ты ему городъ и тогда ни тебѣ, ни животамъ твоимъ не будетъ ничего худого сдѣлано.
Усмѣхнулся Прозоровскій князь, усмѣхнулся, погладилъ бороду и спокойно молвилъ холопамъ своимъ:
-- Хорошо поетъ здѣсь попъ Воздвиженскій, а еще лучше холопъ поетъ. А въ награду за ихъ рѣчи пріятныя возьмите обоихъ за пристава {Подъ стражу.}, накормите ихъ рѣпкою желѣзною, {Рѣпка -- орудіе пытки въ старину: въ тиски завертывали пальцы. Человѣкъ кричалъ, стараясь вырвать палецъ, и это называлось "тянуть рѣпку".} угостите напослѣдокъ славной дыбою...
И, не глядя на поблѣднѣвшихъ пословъ, воевода направился въ пыточную башню, бросивъ на ходу:
-- Негоже мнѣ, воеводѣ и князю, государю служащему, слушать воровскихъ пословъ.
Плакалъ попъ, просилъ не пытать его:, а Нехорошко молчалъ, стиснувъ зубы, и вдругъ разомъ неожиданно сталъ наглымъ и дерзкимъ. Онъ кричалъ, что за его смерть казаки жестоко отплатятъ астраханцамъ. Попъ, валяясь въ ногахъ у Прозоровскаго, признался, что у Стеньки войска восемь тысячъ. Нехорошко молчалъ и даже имени своего не назвалъ, какъ его ни пытали... Нехорошко казнили, ничего отъ него не добившись, а попа посадили въ тюрьму Троицкаго монастыря.