Астраханская гиль.
Въ эти тревожные тоскливые дни маленькій княжичъ не слѣзалъ съ вышки воеводскихъ хоромъ и по цѣлымъ часамъ смотрѣлъ оттуда на улицу, пользуясь тѣмъ, что на него мало обращали вниманія.
Передъ нимъ лежалъ весь городокъ, какъ на ладони. У самыхъ глазъ торчали саженные зубцы стѣнъ и двуярусныя башни; изъ бойницъ выглядывали черныя дула пушекъ, и мальчикъ зналъ, что для охраны города ихъ имѣется цѣлыхъ четыреста шестьдесятъ. Онъ видѣлъ, какъ отецъ вышелъ изъ воротъ съ митрополитомъ. По бокамъ улицы стрѣльцы красными шеренгами выстроились; впереди митрополита монахи несутъ хоругви, и воевода самъ принимаетъ изъ ихъ рукъ икону Божіей Матери. Сзади рѣкою течетъ народъ...
Нѣсколько дней уже стояла скверная погода; вѣтеръ сильно дулъ съ полуночи; вода въ озерахъ и ильменяхъ была соленая, насыщаясь солью съ бугровъ. Шелъ дождь съ ледянымъ градомъ, и всѣ кутались въ шубы, хоть стояло лѣто. Змѣею медленно ползла процессія:, на бѣлыхъ стѣнахъ выдѣлялось рѣзко черное облаченіе монаховъ, блестящіе ризы бѣлаго духовенства...
Видѣлъ маленькій княжичъ и отца, и дядю, и брата, и тоненькую согбенную фигурку Насти. Въ церквахъ, не переставая, звонили колокола, какъ будто на Пасхѣ. У каждыхъ воротъ шествіе останавливалось, и княжичъ слышалъ слова молитвы, которую плачущимъ голосомъ читалъ митрополитъ. При колокольномъ звонѣ воевода обходилъ стѣны и осматривалъ укрѣпленія. Видѣлъ княжичъ, какъ привезли нѣсколько телѣгъ кирпичей и завалили ворота. Кучи кирпичей сложили и близъ оконъ, чтобы бросать ихъ со стѣнъ во вражескіе отряды. Въ домахъ готовили кипятокъ для врага.
На Солончакѣ собралось много землекоповъ. День и ночь копали они ровъ отъ прудовъ митрополита, чтобы превратить Астрахань въ островъ, недоступный съ юга такъ-же, какъ и съ сѣвера.
Вечеромъ воевода говорилъ стрѣльцамъ слезную рѣчь и просилъ ихъ крѣпко держаться. За стрѣльцовъ отвѣчалъ Красуля:
-- Рады служить великому государю вѣрою и правдою, не щадя живота, даже до смерти.
А потомъ зажгли татарскую слободку. Скрипѣли арбы, татары покидали насиженныя мѣста... А сзади нихъ пылала деревня, превращая въ пепелъ убогіе домишки...
Горѣла татарская деревушка, а княжичъ не могъ сомкнуть глазъ всю ночь, и было ему безумно страшно отъ зарева огнистаго и чудилось, что то горятъ хоромы воеводскія...
Утро встало ясное и жутко спокойное. Солнце освѣтило унылое пепелище татарской деревни. Стало опять жарко, и астраханцы ходили по городу, какъ сонныя мухи, и все чего-то напряженно ждали,
Къ вечеру колокола забили сполохъ: со сторожевыхъ башенъ разглядѣли, что на Астрахань движется туча воровскихъ казаковъ съ лѣстницами.
У Вознесенскихъ воротъ собралась толпа. Ржали кони, трубили трубы, грохотали тулумбасы {Тулумбасъ -- старинный военный музыкальный инструментъ, родъ литавровъ (литавръ -- металлическое полушаріе, на которомъ натягивается кожа; употребляется попарно).}. То былъ сигналъ къ сраженію.
Въ панцырѣ и шлемѣ сидѣлъ воевода на боевомъ конѣ; рядомъ съ нимъ ѣхалъ его братъ князь Михайло. У обоихъ лица были торжественно-просвѣтленныя; оба только что попрощались съ дѣтьми и благословили ихъ, и у обоихъ въ ушахъ еще стоялъ громкій плачъ женщинъ.
Семья воеводы въ это время собралась въ крестовой. Стоя на колѣняхъ, уснулъ на полу маленькій княжичъ, уткнувшись лицомъ въ платье матери. Мирно звучалъ голосъ крестоваго дьяка:
-- Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его...
Хоромы дрожали отъ пушечныхъ выстрѣловъ:, сквозь нихъ прорывались отчаянные вопли и отрывистые крики команды.
-- И да бѣгутъ отъ лица Его ненавидящіе Его...
Вдругъ ясно прозвучали изъ вѣстовой пушки пять выстрѣловъ подрядъ, и вслѣдъ за ними задрожали яростные крики, хаосъ звуковъ, въ которомъ отчаяніе и мольба о помощи мѣшались съ дикимъ злорадствомъ.
Дьякъ продолжалъ:
-- Яко таетъ воскъ отъ лица огня...
Голосъ его оборвался.
-- Пришли,-- прошептала, поднимаясь съ колѣнъ и вся трепеща отъ ужаса, княгиня Прасковья Ѳедоровна,-- пришли...
Волна кроваваго разгула долетѣла уже до крестовой... Вдоль улицы далекимъ эхомъ звучалъ крикъ:
-- Ясакъ на сдачу... Сюда, ребята, бей проклятыхъ душегубовъ, бей!
Маленькій княжичъ, разбуженный рѣзкимъ движеніемъ матери, вскочилъ, протирая глаза и всхлипывая. Онъ ничего не понималъ, хотя слышалъ взволнованный голосъ брата:
-- Матушка, первымъ долгомъ подожгутъ хоромы наши...
Мальчикъ потянулъ мать за руку:
-- Матушка, уведемъ Сѣрко... уведемъ...
Сѣрко ему подарилъ въ прошломъ году дядя. Его не слушали.
-- Матушка,-- говорилъ старшій княжичъ,-- надобно гдѣ-либо укрыться. Гляди въ окно: вонъ бѣгутъ люди... бьютъ... горятъ смоляные боченки... На улицѣ, какъ днемъ... Слышишь: сполохъ...
Часто, безпорядочно вздрагивали колокольные языки и гудѣли, гудѣли, отдаваясь болью въ наболѣвшихъ сердцахъ... Въ сосѣднихъ переходахъ послышались торопливые шаги, и въ крестовую вбѣжалъ Поспѣлко, блѣдный, безъ шапки, въ оборванномъ кафтанѣ. Онъ повторялъ, какъ во снѣ, задыхаясь отъ рыданій:
-- Матушка-княгинюшка... князеньки... смерть пришла... Пролѣзли воры не тамъ, гдѣ мы ихъ ждали... Измѣнники наши, молодшіе люди, подавали имъ руки, пересаживали черезъ стѣны... Охъ, бѣда неминучая... спасаться надо... Сейчасъ сюда придутъ...
Онъ упалъ на колѣни въ ноги къ княгинѣ и заплакалъ:
-- Простите меня, окаяннаго... не сумѣлъ я своимъ тѣломъ загородить... князь Михайло Семеновичъ...
Княжна Анастасія поблѣднѣла, какъ ея сорочка, и смотрѣла съ молчаливымъ ужасомъ на Поспѣлко. Княгиня кричала, тряся за руку Поспѣлку:
-- Да ну, сказывай! Князь Михайло?...
-- Преставился князь Михайло Семеновичъ, подъ стѣною лежитъ недвижимо... пуля грудь ему пронизала... упалъ, не пикнувши... Невѣдомо кто князя-воеводу въ животъ копьемъ ударилъ, свалился онъ съ лошади...
-- Мертвый?
Княгиня Прасковья обмерла.
-- Живъ еще, живъ, княгиня-матушка, еле унесъ я его, лежитъ на коврѣ сейчасъ, лежитъ въ соборѣ... И вамъ всѣмъ туда итти надобно; народъ теперь туда валомъ валитъ: бояре, купцы, дьяки, подъячіе,-- всѣ туда прячутся, а стрѣльцы двери стерегутъ. Народъ озвѣрѣлъ: вмѣстѣ съ казаками-ворами бьетъ и грабитъ добрыхъ людей... Проведу васъ всѣхъ проулками тайными,-- Владычица сохранитъ насъ...
Когда княгиня съ дѣтьми побѣжала за Поспѣлкой, она увидѣла, что Насти уже не было въ крестовой.
Безъ фаты, безъ тѣлогрѣи, въ одномъ лѣтникѣ бѣжала княжна Анастасія по улицамъ. Кокошникъ съѣхалъ у нея на затылокъ; лента изъ косы выскользнула, и коса побѣжала по спинѣ свѣтлой волной, и когда она бѣжала, волосы развѣвались по вѣтру. Ничего не замѣчала княжна, а неслась, къ стѣнѣ прижимаясь, поминутно наклонялась, жадно въ распростертыя тѣла вглядываясь...
А въ это время казаки съ чернью брали приступомъ соборъ, гдѣ искали спасенья всѣ, кому грозила бѣда отъ рабовъ, подначальныхъ и бѣдняковъ. Стрѣлецкій пятидесятникъ Фролъ Дура стоялъ на паперти съ ножомъ и сказалъ, что не иначе впуститъ въ церковь казаковъ, какъ черезъ свое мертвое тѣло. Митрополитъ плакалъ у раненаго воеводы, а потомъ сокрушенно сказалъ:
-- Сынъ мой... имѣй силы приготовиться къ смерти. Никто не знаетъ своего часа.
Сказалъ онъ это и опять заплакалъ, и поникла его трясущаяся голова на грудь.
Раненый князь, приподнявшись, тихо исповѣдывался; княгиня беззвучно плакала въ углу. Старшій княжичъ, понуривъ голову, обдумывалъ, какъ помочь бѣдѣ. Притихъ и маленькій Борисъ, глядя съ изумленіемъ и страхомъ на то, какъ плакали и ломали руки у стѣны веселыя боярышни, еще такъ недавно щебетавшія въ свѣтелкѣ Насти. А въ дверь церкви колотили громадными бревнами... И вотъ подались двери, ворвались въ храмъ казаки гурьбою, и Дура палъ, изрубленный въ куски...
Черезъ желѣзную рѣшетку стрѣляли казаки во внутренность церкви. Маленькій княжичъ упалъ ничкомъ и заткнулъ уши... Первая пуля попала въ полуторагодовалаго ребенка, котораго мать держала на рукахъ передъ иконою Казанской Божіей Матери... Потомъ рухнула сломанная рѣшетка... Застоналъ воевода:
-- Не губите, лиходѣи... дѣтей пожалѣйте... Дѣтская кровь у Бога не простится... Тебѣ семью поручаю, Поспѣлко,
Страшно кричали женщины и дѣвушки, когда ихъ тащили изъ собора!
Взошло солнце. Княгиня Прозоровская стояла у дверей соборныхъ, ища въ толпѣ глазами мужа, котораго унесли враги. Она увидѣла его подъ раскатомъ. Онъ лежалъ блѣдный, но спокойный, и высоко вздымалась его грудь. Вокругъ него уже успѣла набѣжать изъ раны лужица крови.
Увидѣла княгиня подъ тѣмъ же раскатомъ немало служилыхъ людей астраханскихъ со скрученными за спинами руками. И привозили все новыхъ, и сажали рядомъ, а потомъ туда же стали возить и боярышень. Сидѣли дѣвушки связанныя и горько плакали. И сильнѣе забилось сердце у княгини, когда узнала она подъ раскатомъ лазоревый травчатый {Съ узоромъ, вытканнымъ въ видѣ травъ.} лѣтникъ и повязку племянницы. Сидѣла княжна Анастасія между подругами, положивъ голову на колѣни и обхвативъ ее руками, и не плакала, и не шевелилась...
А толпа неслась по улицамъ и стонъ стоялъ отъ хриплыхъ криковъ:
-- Бей бояръ и боярскихъ дѣтей! Бей купцовъ! Бей прйказныхъ! Гуляй, голь перекатная!
Хотѣла пробраться къ мужу княгиня, да не могла: подкосились ея ноги и опустилась она на паперть со стономъ, не въ силахъ двинуться, обливаясь слезами. Видѣла она, какъ колыхнулась толпа, какъ пронеслась по ней радостнымъ отзвукомъ:
-- Батюшка Степанъ Тимоѳѣевичъ! Твоего суда ждемъ праведнаго!
Заломивъ шапку набекрень, гордо двигался между казаками Стенька Разинъ и, ходя между рядами плѣнныхъ, чинилъ судъ и расправу.
-- О дѣвкахъ послѣ скажу,-- крикнулъ онъ зычно, даже не взглянувъ на связанныхъ боярышень.-- Ладно имъ будетъ: не долго въ дѣвкахъ насидятся.
И засмѣялся, и со смѣхомъ подошелъ къ воеводѣ. Видѣла княгиня Прозоровская, какъ дрогнули губы Стеньки улыбкою, какъ высоко поднялась голова его; а князь смотрѣлъ на атамана прямо, въ упоръ, и не двинулъ ни однимъ членомъ, не задрожалъ, не опустилъ очей передъ грознымъ взглядомъ Разина. Было жутко смотрѣть на это молчаливое разглядываніе, и ясно говорили глаза воеводы, что онъ готовъ къ смерти и встрѣтитъ ее спокойно.
Все съ тою же нехорошей усмѣшечкой взялъ Стенька князя за руку и молча повелъ наверхъ, гдѣ болтались колокола. Шатаясь, шелъ за нимъ воевода, очень ослабѣлъ онъ отъ потери крови. И между темными низко спущенными языками колоколовъ мелькнула гордая голова князя съ серебряною гривой посѣдѣвшихъ за нѣсколько часовъ волосъ. Оба молчали: атаманъ и воевода. Никто не узналъ, что сказалъ Стенька князю, наклонившись къ самому его уху... Видѣли только, какъ князъ покачалъ головою, точно отъ чего-то отказывался... И тогда случилось страшное дѣло: Стенька протянулъ руку и рѣзкимъ движеніемъ столкнулъ князя съ раската внизъ головою...
Лицо Стеньки было спокойно, когда онъ сошелъ внизъ и крикнулъ коротко, даже не взглянувъ на связанныхъ:
-- Всѣхъ бить, только дѣвокъ оставить.
Припавъ къ плечу помертвѣвшей матери, старшій княжичъ говорилъ, дрожа всѣмъ тѣломъ:
-- Уйдемъ, матушка... у митрополита схоронимся... Не то намъ не сдобровать... У святого отца тронуть не посмѣютъ...
-- Все посмѣютъ, Борюшка...
-- Смотри, матушка: маленькій братецъ испугался,-- плачетъ...
-- Ахъ, могилку-бы, могилку батюшкѣ твоему, князю моему горемычному вырыть... схоронить со Христомъ, Борюшка!
Но Поспѣлко торопилъ, держа за руку плачущаго княжича:
-- Пойдемъ, княгинюшка; негоже тебѣ здѣсь оставаться: дрянные людишки неравно какъ обидятъ. Пойдемъ; видишь: княжичъ чуть живъ отъ страха.
Тихонько, какъ тати въ ночную пору, пробиралась семья воеводы съ паперти кружнымъ путемъ къ дому митрополита. Митрополитъ былъ у себя и принялъ ихъ со слезами. Кто-то ему уже донесъ о смерти воеводы. Всѣ сидѣли молча на лавкахъ въ передней митрополита, гдѣ онъ еще такъ недавно мирно принималъ гостей и просителей. Изъ прислуги съ княгиней былъ одинъ Поспѣлко: нянька покинула воеводскія хоромы, какъ только въ городѣ появились казаки, и старшему княжичу казалось, что онъ видѣлъ ее въ толпѣ, глазѣвшей на смерть его отца. И остальные слуги разбѣжались, едва показался Стенька въ Астрахани.
Четыреста сорокъ тѣлъ валялось на площади. То были казненные Стенькою и между ними воевода.
-- Всѣмъ одна честь,-- говорилъ атаманъ.-- Въ одну могилу, безъ различія званія!
Онъ смѣялся, и страшенъ былъ этотъ смѣхъ, и страшно было смотрѣть на него, когда онъ такъ спокойно шагалъ черезъ трупы. Дивную шутку сыграла жизнь надъ этимъ могучимъ, былиннымъ богатыремъ, героемъ народныхъ сказаній и пѣсенъ. Громадной душевной мощью надѣлила его природа, и громадная любовь къ ближнему, къ обездоленному брату жила въ душѣ его рядомъ съ ненавистью къ угнетателямъ. Всей душою хотѣлъ онъ добра "своимъ дѣтямъ", мечталъ создать новую Русь, Русь свободную и счастливую, и меньше всего думалъ о своемъ собственномъ благополучіи. Онъ былъ безкорыстенъ и не щадилъ себя для другихъ, и въ этомъ лежитъ отчасти оправданіе его безчеловѣчной жестокости. Душа этого человѣка иногда была не чужда великодушныхъ порывовъ,-- онъ раздавалъ все, что имѣлъ неимущимъ, заступался за сиротъ, пригрѣвалъ обездоленныхъ... Но было въ немъ что-то стихійное, принявшее уродливыя формы; разгульная звѣрская натура часто порабощала Стеньку и губила въ немъ хорошіе человѣчные порывы. Могучая душа рвалась впередъ, жаждала удали, великихъ подвиговъ. Но завидѣвъ кровь, Разинъ становился звѣремъ и не зналъ пощады ни правому, ни виноватому. Не было въ немъ мѣры, а можетъ быть слишкомъ глубоко таилась въ сердцѣ его ненависть къ боярству...
Безъ жалости чинилъ Стенька судъ и расправу въ Астрахани.
-- Въ Троицкій монастырь всѣхъ несите,-- распоряжался онъ, показывая на тѣла, а потомъ повернулся къ плачущимъ боярышнямъ.-- А этихъ подѣлите между нашими холостыми парнями. Дѣлитесь ужъ сами, да не деритесь изъ-за краль. Попамъ прикажу,-- повѣнчаютъ холоповъ съ боярышнями. А воеводѣ не смѣть копать отдѣльной могилы,-- и такъ хорошъ будетъ!
Тутъ-же на площади, по приказанію атамана, жгли казенныя бумаги. Стенька смотрѣлъ на пламя и смѣялся:
-- Вотъ такъ я сожгу всѣ дѣла наверху у Государя!
Покуда горѣли бумаги, казаки дѣлили дѣвушекъ. Боярышни жались другъ къ другу, дрожали, горько плакали; многія обмерли отъ ужаса и лежали безъ чувствъ съ побѣлѣвшими лицами. Многія изъ нихъ потеряли за этотъ день близкихъ, видѣли, какъ ихъ убивали, а теперь осиротѣвшихъ дѣвушекъ вели вѣнчать съ убійцами.
Одна только изъ боярышень не плакала, а сидѣла молча, положивъ усталую голову на колѣни. Ни разу не пошевелилась она, ни разу не охнула. Досталась она, Настя, по жребію Васькѣ Усу. Онъ стоялъ передъ нею, красивый, статный, и нагло разсматривалъ ее, покручивая усъ. Но и теперь не подняла своей головы княжна. Онъ грубо ткнулъ ее ногою:
-- Эй, ты, оглохла, что-ли? Идемъ къ попу!
Тогда она подняла голову, взглянула на него неподвижнымъ взглядомъ и засмѣялась. И смѣхъ былъ тихій, точно стеклянный. Она смѣялась и говорила безучастно:
-- Могилку-бы мнѣ мягкую... въ пустынькѣ... грѣшница я...
И опять то-же:
-- Могилку-бы мнѣ мягкую...
-- Тьфу ты, чортъ!-- крикнулъ, содрогаясь, Васька Усъ и даже плюнулъ.-- Никакъ полоумная! Прикончить-бы ее, что-ли? Прогадалъ, братъ Данило, я свое счастье...
Васька схватилъ Настю за руку, а она не шевельнулась, какъ и сначала, и смотрѣла на него все такъ-же равнодушно.
Блѣднѣе смерти шагнулъ къ товарищу Данило. Брови сошлись у него надъ переносьемъ; глаза горѣли; голосъ дрогнулъ, когда онъ заговорилъ:
-- Вася, будь другомъ, не обижай ее, не бей... Лучше мнѣ уступи... Я тебѣ, что хочешь, за нее отдамъ... Хвалилъ ты мой перстень: говорилъ, камень самоцвѣтный, какъ солнышко, въ немъ играетъ. Возьми его за боярышню...
Онъ протянулъ Васькѣ Усу свой перстень съ крупнымъ изумрудомъ. Васька усмѣхнулся, взялъ и надѣлъ на палецъ кольцо, потомъ обернулся къ толпѣ и весело крикнулъ:
-- Хороша ему боярышня полюбилась, братцы? Аль лучше не нашелъ?
Чей-то задорный голосъ отозвался изъ толпы:
-- Да развѣ не видишь: она хоть и дура, а княжеская дочь...
-- Знаемъ мы: то воеводы племянница!
-- Надо бы и ее, какъ отца, на раскатъ!
-- Нонѣ не велика честь быть воеводскою племянницей..
-- Не велика честь, коли нечего ѣсть.
-- Скажи: я и самъ съ усамъ!
Глупой остротѣ всѣ засмѣялись. Вступилась только степенная старуха:
-- Развѣ не видите: дѣвка обомлѣла. Легко развѣ: женское-то сердце нѣжное, рыхлое, что пирогъ крупитчатый...
Новый взрывъ смѣха, а потомъ руготня: кто-то толкнулъ бабу съ рыхлымъ крупитчатымъ сердцемъ, и она закричала благимъ матомъ.
Настя досталась Данилѣ Жемчужному. Онъ взялъ ее на руки, какъ ребенка, и понесъ изъ толпы.
-- Куда несешь-то, что дѣлать сбираешься?-- спрашивали его.
Онъ угрюмо отвѣчалъ:
-- Моя она; что хочу, то и дѣлаю.
Онъ несъ ее въ глухой переулокъ, свободный отъ толпы. А сзади за нимъ несся крикъ Васьки Уса:
-- Топить несешь, Данило? Топи всѣхъ сразу -- другіе-то, сказываютъ, схоронились на дворѣ у митрополита... Все отродье нужно съ корнемъ вырвать...
Данило не слушалъ. Добравшись до пустыннаго переулка, онъ поставилъ княжну на ноги. Здѣсь было тихо; только съ площади несся зловѣщій, неясный гулъ толпы. Княжна стояла, все такъ же широко раскрывъ глаза, и безсмысленно смѣялась, повторяя:
-- Могилку бы мнѣ... въ пустынькѣ... грѣшница я...
-- Дѣвушка,-- сказалъ Данило мягко и задушевно,-- не знаю я тебя и знать не хочу и ничего не хочу тебѣ дурного. Спасти я тебя думаю. Скажи мнѣ только: куда вести тебя? Кому отдать? Не знаешь? Ну припомни, припомни, попытайся...
Настя смотрѣла все такъ-же неподвижно и молчала. Голосъ звучалъ ласково, задушевно, и вдругъ Жемчужной мягкимъ движеніемъ погладилъ ее по головѣ. Отъ этого прикосновенія передернулось все лицо княжны; глаза сдѣлались пугливыми и дѣтски-жалкими; ее точно усыплялъ чарующій голосъ Жемчужного... Она упала передъ нимъ на колѣни, спрятала лицо въ полахъ его кафтана и бормотала, рыдая:
-- Батюшка... родненькій... очнулся ты... ожилъ... я кровь съ тебя водичкою чистою смою... батюшка...
Настя все еще не понимала, что творится кругомъ, и, очевидно, приняла Жемчужного за отца, но онъ радъ былъ и этому: она хоть теперь чувствовала къ нему немножко довѣрія.
-- Куда вести тебя, скажи?
Но тутъ Данило вспомнилъ, какъ Васька Усъ крикнулъ ему въ догонку, что семья воеводы у митрополита. И онъ повелъ туда Настю. Княжна послушно шла за нимъ.
Когда, переступивъ порогъ передней митрополита, Настя увидѣла своихъ, она ихъ узнала и какъ будто даже обрадовалась. Цѣлуя маленькаго княжича, она смѣялась и плакала, но все твердила про могилку въ пустынькѣ. Старшій княжичъ досталъ изъ кисы деньги и протянулъ ихъ Жемчужному.
-- Возьми, добрый человѣкъ; спасибо тебѣ за сестру.
Но Данило не шевельнулся, и протянутая рука княжича опустилась.
-- Не для васъ я ее спасалъ,-- сказалъ онъ грубо, рѣзко повернулся и пошелъ прочь, не прибавивъ ни слова.
Отведя княжну, Жемчужной повернулъ обратно на площадь. За это время Стенька успѣлъ разгромить уже нѣсколько дворовъ. Грабили казаки торговые дворы, которыхъ въ Астрахани насчитывалось немало; ограбили русскій дворъ, индійскій, гилянскій, бухарскій; товары свозили въ Ямгурчеевъ городокъ и тамъ дуванили между собою; а потомъ Стенька занялся устройствомъ Астрахани. Тутъ же астраханцы получили числовое дѣленіе, общее всѣмъ казакамъ: тысячи, сотни и десятки должны были нравиться кругомъ или народнымъ собраніемъ, управляться атаманами, эсаулами, сотниками и десятниками.
На полѣ, за городомъ, уже собрались священники съ крестами въ дрожащихъ отъ страха рукахъ. Толпа хлынула изъ городскихъ воротъ, заполняя поле; блѣдныя руки съ крестами высоко поднимались, и перепуганное духовенство приводило новое казачество къ крестному цѣлованію въ вѣрности; государю московскому и атаману Степану Тимоѳѣевичу; присягали всѣ войску служить и выводить измѣнниковъ съ Руси.
А когда кончилось крестное цѣлованіе, началась попойка. День и ночь пили казаки, а больше всѣхъ пилъ атаманъ Степанъ Тимоѳѣевичъ. Не знали астраханцы предѣла буйному разгулу и своей злобѣ на тѣхъ, кто раньше ими правилъ... Въ этомъ разгулѣ сказалась вся широкая, безпредѣльная русская натура; въ этомъ разгулѣ топилъ порабощенный народъ всѣ свои слезы и обиды, и часто звѣрски-жестока была его расправа. Страшенъ былъ Стенька въ эти кровавые дни. Какъ вѣстникъ смерти и нечеловѣческой муки, какъ слѣпое орудіе мести, скакалъ онъ по городу на богато разукрашенномъ конѣ, окруженный пьяной толпою, самъ едва держась въ сѣдлѣ. Толпа надрывалась отъ крика:
-- Бей, бей лиходѣевъ, мучителей, пусть имъ отольются слезы!
И слезы отливались... Три недѣли пробылъ Стенька въ Астрахани и каждый день кого нибудь казнилъ въ угоду толпѣ. Били безъ суда и праваго и виноватаго, били всякаго, на кого въ пьяной злобѣ указывалъ кто-нибудь изъ астраханской черни. Такъ Стенька пріобрѣталъ любовь народную, да и самъ онъ врядъ-ли въ этотъ моментъ опьяненія кровью и разгуломъ, сознавалъ, что дѣлаетъ...
Тутъ-же справляли и свадьбы: Стенька сгонялъ въ церкви дѣвушекъ и приказывалъ попамъ вѣнчать ихъ съ казаками насильно. Многіе боярышни не стерпѣли этой участи и наложили на себя руки... Не женились только Данило да Соколъ.
Никого это, впрочемъ, изъ удалыхъ не удивило: всѣ привыкли къ чудачествамъ Жемчужного, а на бывшаго "потѣшнаго человѣка" {Скомороха.} тоже рукою махнули.
-- Ну, куда мнѣ жена?-- смѣялся Соколъ.-- Въ домру ее, что ли, посадить, аль торбу ею набить?
Настало 13 іюля, день, въ который Стенька рѣшилъ съ частью войска двинуться на Саратовъ. Въ этотъ день онъ былъ пьянъ, какъ все это время, и почти безъ чувствъ валялся въ кружалѣ... Развалясь на скамьѣ передъ грязнымъ, залитымъ водкою столомъ, онъ сыпалъ деньгами направо и налѣво и заплетающимся языкомъ говорилъ:
-- Эй, кто тамъ есть изъ эсауловъ? Ступай сюда, Соколъ, что-ли... Поди къ митрополиту, скажи: "Бьетъ тебѣ, отче, челомъ атаманъ, Государя Великаго ставленникъ, Степанъ Тимоѳѣевичъ Разинъ, и сказываетъ, чтобы ты прислалъ, не медля ни часа, старшаго сына боярина Прозоровскаго, Бориса, и приведи его передъ мои атаманскія очи. Хочу я показать княжичу, какъ мы, казаки, въ постные дни ѣдимъ скоромь.
Соколъ отправился къ митрополиту и привелъ въ кружало старшаго княжича Прозоровскаго.
Блѣдный стоялъ княжичъ на порогѣ кружала. Передъ уходомъ онъ простился съ семьею и попросилъ благословенія у митрополита. Чудилось ему, что онъ уходитъ навсегда.
Тяжелымъ мутнымъ взглядомъ смотрѣлъ на вошедшаго Стенька Разинъ. Было что-то прекрасное и трогательное въ еще несложившейся фигурѣ княжича и дѣтскомъ взглядѣ большихъ голубыхъ глазъ. Казалось, онъ пришелъ въ этотъ вертепъ разгула изъ другого міра. И безпомощность, и нѣжность княжича, трогая помимо воли сердце атамана, въ то же время бѣсили его. Среди тишины отрывисто прозвучалъ грубый окликъ Стеньки:
-- Гдѣ таможенныя пошлинныя деньги, что собирались въ Астрахани съ торговыхъ людей? Отецъ твой ими завладѣлъ и промышлялъ?
Княжичъ высоко поднялъ голову и тихо сказалъ:
-- Не корыстовался никогда отецъ мой тѣми деньгами; собирались они таможенными головами, головы приносили ихъ въ приказную палату, а принималъ ихъ подъячій денежнаго стола Алексѣй Алексѣевъ съ товарищами. Всѣ деньги пошли на жалованье служилымъ людямъ. Спроси у подъячаго.
Привели въ кружало оробѣвшаго подъячаго. Пугливо смотрѣлъ онъ на атамана и трясся всѣмъ тѣломъ. Заплетающимся языкомъ подтвердилъ онъ слова молодого князя.
-- Имъ ладно,-- проворчалъ Стенька.-- У нихъ все за одно. А гдѣ ваши животы?
-- Животы отца моего ограбили: казначей отдавалъ ихъ по твоему приказу, а возилъ ихъ твой эсаулъ Иванъ Андреевъ Хохловъ.
-- Имъ и то ладно,-- усмѣхнулся Стенька и вдругъ, безумно сверкнувъ глазами, ударилъ кулакомъ по столу такъ, что всѣ чарки и стопы на немъ заплясали и на полъ попадали.
-- Имъ -- ладно!-- закричалъ онъ опять,-- нѣжонъ ты больно, князенекъ, кровь-то у тебя боярская, густая, липкая... ко всему липнетъ... у, проклятые!
И, обернувшись къ стоявшему позади него Васькѣ Усу, атаманъ сказалъ:
-- Поди, Вася, сдѣлай милость, вели этого нѣженку кверхъ ногами повѣсить на городской стѣнѣ, чтобы онъ покачался малость на качеляхъ, да, умирая, не видѣлъ солнышка... А этого за ребро, за ребро... У, канитель боярская, за бояриномъ и канителься...
И увели князя Бориса, и увели плачущаго подъячаго, и совершена была страшная расправа надъ неповиннымъ мальчикомъ, какъ месть за грѣхи отцовъ...
Маленькій княжичъ страстно ждалъ прихода брата. То-то будетъ новыхъ разсказовъ; оживятъ они суровую тишину и скуку хоромъ митрополита!.. Навѣрное, принесетъ съ собою сладкихъ коньковъ съ сусальнымъ золотомъ, потѣшить братишку... А то еще приведетъ Сѣрку и прокатится онъ, княжичъ, по Астрахани. Стеньки съ казаками теперь нечего бояться: три недѣли не трогалъ онъ ихъ,-- значитъ, и впередъ не тронетъ. Въ головѣ ребенка стала тускнѣть картина страшной смерти отца, да и плохо онъ видѣлъ все тогда, лежа ничкомъ въ церкви. А скоро придутъ царскія войска и дадутъ Стенькѣ по шапкѣ... И посадятъ Стеньку въ клѣтку,-- такъ сказалъ и митрополитъ, и Поспѣлко...
Когда вошелъ въ хоромы Васька Усъ и, помолившись на иконы, сталъ въ дверяхъ, мальчикъ даже обрадовался. Что-то скажетъ этотъ кудрявый молодецъ?
-- Ты отъ кого?-- пугливо спросилъ княгиня и невольно схватилась за сына.
-- Атаманъ тебѣ велѣлъ, чтобъ ты сына къ нему прислала,-- угрюмо проговорилъ Усъ.
-- Почто ему мой сынъ понадобился? Не смысленокъ онъ еще...
-- Значитъ надобенъ...
-- И братецъ тамъ у васъ?-- простодушно спросилъ мальчикъ.
Отъ этого вопроса дрогнуло даже сердце Уса. Онъ, не глядя на княжича, отвѣчалъ:
-- И братецъ тамъ, Поторапливайся.
Но княгиня крѣпко держала за руку сына и шептала побѣлѣвшими губами:
-- Не дамъ я тебѣ ребенка, лиходѣй!
Тайное предчувствіе говорило ей, что ни тотъ, ни другой изъ ея дѣтей не вернется.
Усу надоѣло ждать, и онъ свистнулъ. Вошло съ десятокъ казаковъ.
-- Бери!-- распорядился Усъ.
Послѣ короткой борьбы руки княгини разжались, и помертвѣвшій отъ испуга княжичъ былъ оттащенъ отъ нея. Онъ кричалъ, но еще громче кричала княгиня- все дородное тѣло ея тряслось, а изъ горла вырывался пронзительный, нечеловѣческій визгъ... Поспѣлко побѣжалъ за казаками.
Вернулся онъ скоро, блѣдный, въ крови, и повалился княгинѣ въ ноги:
-- Прости меня окаяннаго, княгинюшка... истекаетъ твое сердце кровью по дѣтушкамъ... Преставился князь Борисъ старшій на городской стѣнѣ... туда же повѣсили и маленькаго княжича... Не могъ я отнять...
Онъ видѣлъ, какъ она зашаталсь и тяжело грохнула на полъ...
А рядомъ у окна сидѣла княжна Анастасія и, сложивъ на колѣняхъ руки, безучастно смотрѣла на улицу...
Княгиню отнесли въ опочивальню, гдѣ ее привели въ чувство. Скоро ей вернули второго сына. Сжалился-ли надъ нимъ Стенька, или уже казнями насытился, но велѣлъ снять со стѣны княжича, посѣчь розгами и вернуть матери.
-- На всю жизнь памятка княженку останется, на висѣлицѣ былъ -- говорилъ Стенька.
Когда несли чуть живого, отекшаго мальчика по улицѣ, столкнулась съ нимъ Пахомовна. Сердито посмотрѣла она на княжича и плюнула. Огнемъ горѣли глаза ея; злобою дышали слова старой:
-- Небось, радовались въ хоромахъ тогда, какъ моего Гаврюшку казнили -- теперь поплачьте сами!
Въ этихъ словахъ сказалась вся ненависть холопа къ боярину...
Митрополитъ всю эту ночь молился въ крестовой, молился и плакалъ.
-- Господи,-- шептали горячо старческія губы,-- велика Твоя мощь и мудрость! Покаралъ Ты Русь великую тяжкимъ бѣдствіемъ, лихолѣтіемъ... Видно, велико въ ней горе и тоска, и, печаль народная, изо всѣхъ трещинъ земли она выступила, и нѣтъ ей выхода... рубитъ, жжетъ и рѣжетъ она, и кровью упивается... Господи! Велико и Твое милосердіе: ослаби гнѣвъ Твой, пошли миръ землѣ Твоей, Господи!
Онъ лежалъ на каменномъ полу и плакалъ навзрыдъ, простирая къ образамъ дрожащія сморщенныя руки...
Утромъ княжичъ пришелъ къ себя. Болѣла у него каждая косточка. Всю ночь не отходила отъ него княгиня и травы цѣлебныя прикладывала, и лила греческое вино на голову, и мокрыми полотенцами грудь обкладывала... Чуть живого рѣшила она везти его куда-нибудь въ ближній скитъ, чтобы оттуда, когда мальчикъ хоть немного поправится, перебраться въ Москву. Страшно было избитое тѣльце княжича, страшно было его личико, все въ синякахъ и подтекахъ, и охалъ онъ при каждомъ вздохѣ...
Поспѣлко готовилъ для отъѣзда простую телѣгу съ веревочнымъ переплетомъ, чтобы не такъ трясло больного мальчика, и ночью рѣшено было тайно покинуть городъ. Митрополитъ обѣщалъ дать двухъ-трехъ надежныхъ верховыхъ для проводовъ.
Въ потемкахъ скрипучій возокъ выѣхалъ изъ воротъ двора митрополита. Черная ночь поглотила его...
Занялась заря; тихо скрипѣла телѣга; ржали лошади проводниковъ; жалобно стоналъ мальчикъ. Глаза его были закрыты и не въ силахъ былъ онъ поднять вѣки, чтобы смотрѣть на востокъ, гдѣ выплывало и поднималось могучее солнце. Не могъ любоваться онъ и на баклановъ съ чайками, покрывавшихъ стаями мочаги {Мочаги -- выступы песка, вдавшіеся въ Каспійское море.}, а какъ бы онъ позабавился этими птицами!
Было жарко и нудно. Телѣга катилась по голой пустынѣ; кое-гдѣ торчали пучки пыльной сѣрой полыни да чернѣли камыши въ ильменяхъ. Пришлось тащиться, умирая отъ жажды, отъ худука {Худукъ -- искусственно вырытая калмыками яма, гдѣ сохраняется подпочвенная вода.} къ худуку, чтобы напиться тамъ воды, кишѣвшей головастиками, и опять тащиться до новаго худука верстъ двадцать...
Кругомъ раскинулась степь, безпросвѣтная, безконечная голая пустыня... Было уныло, сѣро и желто... И вдругъ далеко на горизонтѣ показалось огненное пятно; оно все удлиннялось и поползло огнистой змѣею, все шире и шире расползаясь на горизонтѣ... А потомъ стѣною встала черная туча непрогляднаго дыма, и выросъ каскадъ пламени.
Стонетъ маленькій княжичъ. Доходитъ до него рѣзкій запахъ гари; пока этотъ запахъ еще чуть слышенъ, но онъ растетъ, а больного все и безъ того раздражаетъ, и онъ стонетъ, стонетъ и мучительно глотаетъ воздухъ...
-- Господи, что это?-- шепчутъ побѣлѣвшія губы княгини.
За эти мѣсяцы она должна была-бы привыкнуть ко всему, не даромъ же такъ побѣлѣла подъ убрусомъ ея голова...
Поспѣлко крестится:
-- Съ нами крестная сила, пронеси, Господь! Степь горитъ! Должно, татарва подожгла степь: говорятъ, она гдѣ-то бьется между собою поблизости...
И онъ торопитъ коней, хотя и знаетъ, какъ тяжко больному княжичу отъ тряски.
Стонетъ мальчикъ отъ дыма, стонетъ отъ тряски, стонетъ отъ жажды... Дышать нечѣмъ... пересохли губы... Поспѣлко шепчетъ, помертвѣвъ отъ ужаса:
-- Пронеси, Царица Небесная!
Тамъ, сбоку, пожаръ разрастается; пепелитъ огонь еще раньше, чѣмъ приблизится, чахлые кусты; бѣжитъ впередъ огненная волна; съ жалобнымъ крикомъ несутся отъ нея птицы и падаютъ мертвыя. Возлѣ самой телѣги упала, разметавъ черныя подпаленныя крылья, спасшаяся отъ пожара большая птица... Дрожатъ всѣмъ тѣломъ кони... Далеко умчались проводники... Но вдругъ впереди блеснуло что-то...
-- Господи! услышалъ Ты молитву нашу,-- шепчетъ Поспѣлко, направляя телѣгу на песчаную отмель ильменя.
Они въѣхали въ полосу ильменей. Здѣсь, на голомъ пескѣ, изрѣзанномъ блестящими озерками, пламя не найдетъ себѣ пищи, и бѣглецы въ безопасности.
Поспѣлко подноситъ къ губамъ княжича фляжку съ прѣсною водой:
-- Пей, кормилецъ, пей, сохрани тебя Пантелеймонъ-цѣлитель...
Старикъ вѣрилъ, что небо сжалится надъ остатками горемычной семьи. Испуганно смотрѣла княгиня назадъ, гдѣ гуляло разсвирѣпѣвшее море огня и шептала не то молитву, не то горькую жалобу.
Одна только княжня Анастасія не шевельнулась, все такъ-же неподвижно сидя на краю телѣги и установившись стекляннымъ взглядомъ въ даль, гдѣ для нея съ этихъ поръ была вѣчная ночь. Губы ея безсмысленно-коротко улыбались. Съ "переполоха" да ужаса послѣднихъ недѣль она сдѣлалась тѣмъ, что называли на Руси юродивой, и въ этой юродивой, подкошенной, какъ цвѣтокъ въ бурю, тяжелой невзгодой, былъ образъ несчастной судьбы забитаго и темнаго русскаго народа...