Всему бываетъ конецъ.
Слава о могучемъ атаманѣ Степанѣ Тимоѳѣевичѣ, покорявшемъ безъ труда города, катилась по всей Руси широко, какъ волны рѣки, носившей на своемъ хребтѣ бѣлые струги Разина. Смѣла была мысль ниспровергнуть старый укладъ съ произволомъ правленія, со всякимъ тягломъ и поборами и замѣнить его новымъ порядкомъ казацкой вольницы, для всѣхъ равнымъ, выборнымъ, общенароднымъ, и на призывъ Стеньки отозвались самые глухіе уголки русскихъ городовъ, деревень и посадовъ, истомившіеся подъ непосильнымъ ярмомъ. Затѣя его давала возможность разгуляться и развернуть свои силы русской удали. Заманчива была бродячая жизнь съ набѣгами, заманчива была вѣчная опасность, воля и богатство, неожиданно поступавшее въ руки казаковъ.
Повсюду летали зажигательныя письма Стеньки Разина; повсюду сѣяли сѣмя возстанія преданные атаману люди. Уже все пространство между Окою и Волгою на югъ до саратовскихъ степей, а на востокъ до Казани и Воронежа было въ огнѣ возстанія. Безъ сопротивленія сдался Стенькѣ Саратовъ, а за нимъ и Самара. Возстаніе разлилось по всей полосѣ, занимающей нынѣшнія губерніи: Симбирскую, Пензенскую и Тамбовскую. Приверженцы Разина бродили партіями и вездѣ поднимали народъ. Стенька находилъ сочувствіе въ самыхъ далекихъ уголкахъ Россіи и народъ поднимался всюду. Мужики стали убивать своихъ господъ и начальниковъ. У всѣхъ на устахъ было имя батюшки Степана Тимоѳѣевича въ его счастье слѣпо вѣрили:, о немъ думали и говорили съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ и обаяніемъ...
Стенька дѣлалъ все, чтобы завоевать любовь народную. Зналъ онъ, какъ крѣпко ненавидитъ народъ бояръ, дворянъ и приказныхъ людей, и направлялъ исключительно противъ нихъ свои удары, не касаясь личности царя, который въ глазахъ народа былъ Божій помазанникъ. Чтобы окончательно завоевать симпатію темнаго простого люда, онъ распустилъ слухъ, будто везетъ на своихъ стругахъ царевича Алексѣя и патріарха Никона, и показывалъ всѣмъ два струга: одинъ -- царскій, крытый краснымъ бархатомъ, другой -- патріаршій, крытый чернымъ. Конечно, все это было выдумкой Стеньки Разина. На самомъ дѣлѣ царевича Алексѣя въ то время уже не было въ живыхъ, а властный патріархъ Никонъ, лишенный сана за попытку поставить патріаршую власть выше царской, жилъ въ ссылкѣ въ Ѳерапонтовомъ монастырѣ Новгородской губерніи. Черкесскій князекъ, взятый въ плѣнъ казаками, разыгрывалъ роль царевича. Казаки показывали его народу и говорили, что царевичу удалось убѣжать отъ суроваго обращенія отца и злобныхъ навѣтовъ бояръ, а Степанъ Тимоѳѣевичъ идетъ возвратить ему наслѣдіе. Говорили казаки, что царевичъ приказываетъ всѣхъ бояръ, думныхъ людей и дворянъ, и владѣльцевъ-помѣщиковъ, и воеводъ, и приказныхъ людей искоренить, потому что они всѣ измѣнники и народные мучители, а когда онъ воцарится, то будетъ всѣмъ воля и равенство.
Народное возбужденіе все росло: въ нѣкоторыхъ мѣстахъ поджигали деревни и потомъ поднимали къ мятежу погорѣльцевъ. Твердо шли къ цѣли казаки, ничѣмъ не брезговали: они возбудили инородцевъ противъ русскихъ-притѣснителей; потомъ пытался Стенька призвать на Русь и опустошительныя орды крымскаго хана и писалъ даже персидскому шаху, предлагая ему вступить въ союзъ съ казаками. Но шахъ казнилъ посланныхъ и бросилъ собакамъ ихъ внутренности; онъ еще не забылъ набѣговъ Разина по Каспійскому побережью. Одинъ изъ гонцовъ, оставленный шахомъ въ живыхъ, долженъ былъ передать слова шаха своему атаману: на такую, молъ, дикую свинью, какъ Стенька, пошлетъ шахъ своихъ охотниковъ, чтобы они его, живого или мертваго, бросили собакамъ на съѣденіе. Не стерпѣлъ Стенька обиды и въ гнѣвѣ изрубилъ гонца саблею, а тѣло его велѣлъ броситъ на растерзаніе воронамъ...
Кровавой чертою былъ отмѣченъ путь Стеньки Разина, и неизмѣнно шелъ съ нимъ рука объ руку его товарищъ Данило Жемчужной.
Съ тѣхъ поръ, какъ Жемчужной разстался съ Кявою, терпѣливо ждала его черемиска въ старообрядческомъ скиту въ Керженцѣ. Чтобы Кявя не очень плакала, Данило обѣщалъ, что придетъ за ней, когда атаманъ полонитъ всю землю русскую, и тогда сдѣлаетъ ее царицей черемисскою. И она этому вѣрила.
Скитъ стоялъ недалеко отъ родины Кяви, по сосѣдству съ Желтоводской Макарьевской обителью, на высокомъ берегу рѣки Керженки {Керженецъ -- лѣвый притокъ Волги.}, среди дремучаго еловаго лѣса, въ глубинѣ непроходимыхъ топей и болотъ.
Кявя, или какъ теперь ее называли, Анна, кротко исполняла всѣ приказанія игуменьи и монахинь. Игуменья взяла ее къ себѣ въ келью, а была она сварливая да нравная и за каждую малѣйшую провинность жестоко наказывала бѣлицъ посошкомъ. Тяжела была жизнь черемиски въ монастырѣ: много было у нея работы, а за то, что съ работой она не всегда справлялась, на тѣлѣ ея не проходили синяки отъ посошка игуменьи. Но она не роптала, работала безъ устали и простаивала на колѣняхъ долгіе часы монастырской службы, усердно учила молитвы. Въ головѣ дикарки какъ-то странно перепутались всѣ вѣрованія, и черемисскіе керемети мирно уживались съ русскими ангелами. Но она никому не повѣряла своихъ думъ и пугливо хранила ихъ въ сокровенныхъ уголкахъ своего сердца.
Анна плакала по ночамъ. Въ головѣ ея все путалось... Она, въ сущности, все еще не знала, не нанесла ли оскорбленія своимъ богамъ, поклоняясь русскому Богу, и это сомнѣніе жгло ея мозгъ и сердце. И некому было ей повѣдать своей печали. Страшно было жить въ глухомъ лѣсу одинокой среди черныхъ привидѣній, особенно когда вылъ вѣтеръ, качалъ ели, осыпалъ Кявю серебряной пылью снѣга, когда коченѣли руки ея, державшія топоръ, а ноги стыли въ сугробахъ. Страшно было и ночью, въ кельѣ, гдѣ тускло свѣтили лампады передъ темнымъ ликомъ русскаго грознаго Бога, когда за окномъ выла метель, а метели вторили волки.
Игуменья спала въ гробу, сколоченномъ заранѣе на случай смерти, и, когда она поднимала изъ него голову со сморщеннымъ лицомъ и косами сѣдыхъ волосъ, пугаясь во снѣ шороха мыши за печкой, Аннѣ казалась она вѣдьмою, и она замирала отъ ужаса. Старуха, шепча молитву, укладывалась опять въ свой гробъ, наступала тишина, и въ тишинѣ грустно пѣлъ только одинъ скакунъ {Скакунъ -- сверчокъ.}... А на дворѣ визжала и злилась метель, пока, обезсиленная, не стлалась тонкимъ бѣлымъ саваномъ у порога...
Ахъ, какъ тосковала здѣсь Кявя, особенно лѣтомъ! Какъ хотѣлось ей уйти въ темную глушь лѣсовъ, въ самый калтусъ {Калтусъ -- непроходимая чаща.}, гдѣ всегда стоятъ прозрачныя мягкія сумерки; какъ хотѣлось ей послушать родимые, одной ей понятные лѣсные звуки, отголоски старыхъ черемисскихъ легендъ о кереметяхъ, выйти на родную поляну, гдѣ гудятъ золотыя пчелки и стоитъ бѣлый, какъ лунь, черемисъ -- ея отецъ. Какъ хотѣлось бы ей прижаться къ его груди и выплакать на ней всѣ свои слезы. Но она не будетъ плакать: Стенька Разинъ дѣлалъ чудеса на землѣ,-- онъ покорялъ земли русскія, а Данило Жемчужной обѣщалъ вернуться къ ней и сдѣлать ее черемисскою царицею. И она ждала...
Приходили въ скитъ странники и странницы и разсказывали о казачьихъ набѣгахъ. И были тѣ рѣчи полны похвалы Стенькѣ, заступнику обездоленныхъ, заступнику за старую вѣру, ненавистнику вѣры новой, басурманской, латинской. Ужъ и въ Соловкахъ {Соловецкая обитель представляля въ то время разсадникъ стараго ученія, поддерживаемаго учениками Аввакума. Казаки обѣщали монахамъ Соловецкой обители всячески оберегать древнее благочестіе и вѣру старую отъ гонителей -- царскаго правительства.} о немъ честные отцы провѣдали.
Наступила осень. Узнала Анна о разореніи Царицына, Камышина и Астрахани, Самары и Саратова. Въ осенній вечеръ прислуживала черемиска въ кельѣ игуменьи, у которой были гости. Въ красномъ углу, опустивъ очи, сидѣла честная старица, а рядомъ съ нею попъ, рыжій и суховатый, съ зелеными бѣгающими глазками. Высокимъ голосомъ говорилъ онъ игуменьѣ:
-- И вотъ, честная мать Пелагія, двинулись казаки подъ городъ Симбирскъ; били имъ челомъ симбирцы и ворота имъ открыли, а послѣ... Господи, что было послѣ!
На глазахъ матери Пелагіи были слезы, и она шопоткомъ приказала своей бѣлицѣ принести честному отцу Саввѣ и матери Аленѣ изъ погреба меда да соленой рыбки. И когда Анна явилась съ угощеніемъ, она уже слышала середину разсказа о неудачѣ Стеньки подъ Симбирскомъ. Отецъ Савва, разстриженный раскольничій попъ, говорилъ:
-- Выпустилъ Степанъ Тимоѳѣевичъ изъ тюрьмы убогихъ людей, а какъ пришелъ князь Барятинскій на подмогу къ Милославскому {Ив. Богданов. Милославскій былъ воеводою въ Симбирскѣ. Казанскій воевода князь Урусовъ послалъ князя Юрія Барятинскаго къ нему на подмогу при несчастной осадѣ Стенькой Разинымъ Симбирска.}, все пошло прахомъ... Не обучены были наши мужички симбирскіе драться и съ учеными воинами царскими не сладили. Весь день дрались люди, и много ихъ полегло... Всѣ глядѣли на Степана Тимоѳѣевича, а онъ знай себѣ сабелькой помахиваетъ... Да и его, вѣрно, худые люди обошли -- всяко бываетъ.
-- Обошли?-- прошептала игуменья.-- Возьми съемцы {Съемцы -- щипцы, которыми снимали нагаръ съ сальныхъ свѣчей}, Аннушка:, мигаетъ огонь-то...
Старица Алена замѣтила, какъ дрожали руки черемиски, снимающей нагаръ со свѣчи.
-- Аль заяцъ перебѣжалъ дорогу атаману,-- говорилъ Савва,-- аль слѣдъ его вынули,-- вороговъ да пустыхъ людей немало... Вѣдь раньше не брала его никакая пуля, а тутъ ударили его саблей въ голову, а послѣ и ногу прострѣлили...
-- Что же было еще подъ Симбирскомъ? Сказывайте, божьи люди, не томите...
-- Ушелъ батюшка нашъ отъ Симбирска,-- сказалъ Савва,-- не достойны симбирцы были его принять -- вѣрно, согрѣшили своимъ помысломъ,-- ночью ушелъ и со всѣми казаками. Не одолѣть ему стало проклятаго ворога. А на утро всѣ симбирцы повинились воеводѣ и наставилъ онъ немало висѣлицъ.
-- Что-то будетъ, Господи милостивый!-- шептала, молитвенно сложивъ руки, мать Пелагія.
Съ тѣхъ поръ, какъ стоялъ ея скитъ, она тайно помогала казакамъ скрываться въ немъ, прятала награбленное добро и за то получала богатую ругу {Руга -- пожертвованіе.}. Къ тому же казаки были единомышленниками старообрядцевъ.
-- А теперь она,-- Савва указалъ на свою подругу,-- монастырь покинула, чтобы народъ спасти. Есть у нея травы уразныя {Уразныя -- помогающія отъ ранъ.}, корень одолень, Петровъ крестъ, разрывъ трава и другія травы чудесныя; есть у нея слова крѣпкія...
-- Бѣдовать, охти, не грѣхъ-ли то, мать?
-- Все съ молитвою, отвѣчала густымъ, почти мужскимъ голосомъ мать Алена, вскидывая глаза на игуменью.
-- Видѣніе, мать?
-- Видѣніе. Видѣла я кругъ на небѣ, а въ кругу руку, перстами сложена по древнему благочестію, не такъ, какъ у щепотниковъ {Щепотники никоніанцы, послѣдователи новой вѣры, которые складываютъ для крестнаго знаменія три перста, въ отличіе отъ старобрядцевъ, крестящихся двумя перстами.}, и слышался гласъ вопіющій "на тебѣ, чадо мое, благословеніе:, иди, побѣдами побѣждай, гласами ангельскими грозными поднимай спящихъ, яко всѣ травы, всѣ коренья тебѣ на пользу и то не на вѣдовство, а на исцѣленіе, яко пріидетъ Царство Мое, и всѣ дѣти Мои возсядутъ возлѣ Меня и будутъ радоваться."
-- Пресвятая Богородица!-- прошептала съ умиленіемъ мать Пелагія.
Анна пугливо взглянула на странницу Алену и не узнала ея: огнемъ пылали ея черныя очи, глубокія морщины избороздили лицо, блѣдное, съ тонкими ввалившимися губами, и трудно было сказать, стара-ли она, или еще молода, столько безумной злобы было въ ея взглядѣ.
-- И еще видѣла я мечъ огненный, и тотъ мечъ сіялъ предо мною, а подъ нимъ были слова: "Рази". И поклялась я разить супостата и предала я лиходѣевъ бояръ проклятію,-- таково мнѣ было видѣніе.
Игуменья со страхомъ смотрѣла на старицу и вдругъ, рыдая, повалилась ей въ ноги:
-- Охъ, мать честная, не губи, помилуй... На тебѣ Божіе благословеніе... и ты благослови насъ...
-- Какъ васъ губить?-- важно отвѣчала Алена,-- не враги вы намъ, а молитвенницы батюшки Степана Тимоѳѣевича. Я же призвана дать Христовой землѣ счастье и радость и вернуть атаману силу его могучую. Кто пойдетъ за мною,-- не раскается.
Анна дрожала всѣмъ тѣломъ. Какой силой обладала эта женщина?
Какъ стали на утро сбираться мать Алена съ Саввою въ путь-дорогу, вызвалась ихъ Анна проводить и увидѣла съ изумленіемъ, что старица за кустомъ въ мужское платье переодѣвается, а за поясъ суетъ ножъ.
-- Матушка,-- робко обратилась къ ней дѣвушка,-- много ли людей подъ Симбирскомъ полегло?
-- Сказываютъ, къ шестистамъ близко. Кого вѣшали, а кого въ Волгу кидали...
-- Матушка,-- прошептала Анна, и голосъ ея дрожалъ.-- А не слыхала-ль ты про Данилу Жемчужного? Живъ-ли онъ?
-- Кажись, померъ... а можетъ, и живъ... Помолюсь о немъ, коли хочешь... Небось, зазноба?
-- А спасетъ его Богъ, матушка, какъ ты помолишься?
-- Знамо, спасетъ. Мои молитвы до Бога доходчивы. А вотъ возьми корешокъ для счастья.
И расцвѣла улыбкою Анна, прощаясь со "странными" людьми у перекрестка, и весело шла потомъ между порѣдѣвшими деревьями, прислушиваясь къ осеннему шуму и шопоту, и вѣтеръ пѣлъ ей въ уши что-то хорошее и ласковое, и шумѣли красные листья осины, и крутились сухія травы и листья подъ ногами, и вѣрилось крѣпко въ молитву старицы Алены, до Бога доходчивую... Ахъ, гдѣ-то теперь Жемчужной?
Черезъ нѣсколько дней Стенька Разинъ показался недалеко отъ скита керженского въ большомъ приволжскомъ селѣ Лысковѣ. Его приняли съ почетомъ...
Ждала теперь Анна сильнѣе прихода Данилы въ скитъ, да не дождалась; только позднѣе узна -- 150
ла она, что отказался онъ участвовать въ осадѣ Желтоводской пустыни, а потомъ долженъ былъ вскорѣ бѣжать и невѣдомо гдѣ скитаться...
Настали страшные дни для всей окрестности Керженца: казаки осаждали Желтоводскую обитель, которая упорно оставалась вѣрна правительству. Окрестные крестьяне, до полутора тысячъ душъ, да тридцать странниковъ-богомольцевъ помогали осажденной обители: тушили пожаръ, образовавшійся отъ того, что казаки обложили стѣны соломой и зажгли ее; лили на головы осаждавшихъ варъ; даже женщинъ видѣли на стѣнахъ.
Старый Апша, отецъ Анны, бросилъ пчельникъ и пришелъ сюда въ надеждѣ набрести на слѣды дочери, но палъ одинъ изъ первыхъ подъ ударами казацкой сабли, такъ ничего и не узнавъ о своей Кявѣ.
Обитель не могла долго держаться, и архимандритъ съ братіей бѣжалъ, оставивъ богатства монастыря на произволъ судьбы. А сокровищъ было здѣсь немало: многіе богатые люди въ это смутное время хранили въ монастыряхъ свое добро, и въ обители Желтоводской имѣлось немало товаровъ, что принесли купцы для безопасности подъ кровъ и защиту св. Макарію. Казаки все между собою передуванили... Но ихъ ожидала кровавая месть. 22 октября въ эти края явился князь Щербаковъ, посланный княземъ Долгорукимъ; чинилъ князь Щербаковъ судъ и расправу и разметалъ казачьи шайки... Немало изъ убѣжавшихъ казаковъ нашло свою смерть въ непроходимыхъ лѣсахъ... Такъ они и не успѣли овладѣть Нижнимъ-Новгородомъ, къ которому держали путь...
Почти одновременно съ этими событіями старица Алена подняла возстаніе среди крестьянъ Темниковскаго уѣзда: Алена слыла вѣдьмою, возбуждала въ толпѣ суевѣрный страхъ и казалась непобѣдимою. Она налетала со своими приверженцами неожиданно, какъ вихрь, принуждая всѣхъ крестьянъ окрестныхъ селъ къ повиновенію, а когда ей противились, поджигала крестьянскіе дворы. Савва былъ ея вѣрнымъ помощникомъ... Алена шла на усадьбы и вотчины впереди безпорядочной толпы, вооруженной чѣмъ попало: косами, топорами, лопатами, вилами, серпами; она шла, неся за собою пожаръ и опустошеніе, кровь и ужасъ, и кричала:
-- Такъ отливаются боярамъ слезы холопскія!
Страшно отливались боярамъ холопскія слезы, но еще страшнѣе отлились они самимъ холопамъ.
Князь Юрій Долгорукій выслалъ на бунтовщиковъ сильное войско. Неорганизованныя толпы народныхъ ополченцевъ испугались царскаго войска и вышли встрѣтить его за двѣ версты съ крестами и иконами. Духовенство просило о прощеніи бунтовщиковъ, увѣряя, что многіе пристали къ мятежникамъ поневолѣ. Всѣ главари были выданы. Савву повѣсили, а для Алены сложили срубъ, какъ это обыкновенно дѣлали съ колдуньями. Когда пламя лизало ей плечи, а дымъ душилъ, старуха злобно плюнула въ глазѣвшую на нее толпу и закричала:
-- Эхъ, вы, непутевые! Когда бы всѣ такъ воевали, какъ я,-- князь Юрій навострилъ бы отъ насъ лыжи!
Она захохотала, но хохотъ ея оборвался, заглушенный дымомъ...
Коротка была расправа съ провинившимися: однимъ рубили головы, другихъ вѣшали, третьихъ сѣкли кнутомъ. Тѣхъ, кто выдерживалъ пытку и сѣченіе, сажали въ тюрьмы. Потомъ воеводы и начальники подѣлили ихъ между собою, какъ военно-плѣнныхъ, а военно-плѣнный дѣлался вѣковѣчнымъ холопомъ того, кто его взялъ на полѣ битвы.
Такой неудачный оборотъ приняло народное дѣло Стеньки Разина. Стихійно было появленіе этого богатыря земли русской, стихійно дѣйствовалъ онъ на сознаніе народной массы, но дѣло рухнуло само собою, потому что среди возставшихъ не было ни согласія, ни сколько нибудь порядочной организаціи. Теменъ былъ русскій народъ и какъ легко подымался противъ своихъ угнетателей, такъ при первой-же неудачѣ просыпалась его вѣковая забитость и шелъ онъ съ согнутой виновато шеей въ еще худшую кабалу...
Пораженіе Стеньки Разина подъ Симбирскомъ явилось началомъ цѣлаго ряда неудачъ для казаковъ. Легендарная слава о непобѣдимости Стеньки-колдуна, отца обиженныхъ и обездоленныхъ, отмѣченнаго Божіимъ перстомъ, сильно поколебалась въ глазахъ его приверженцевъ; энергія ихъ падала; въ войскѣ казачьемъ начался ропотъ.
Но остатки разбитаго казачьяго ополченія еще дѣлали свое дѣло въ Соловкахъ. Здѣсь ихъ приняли съ распростертыми объятіями. Они говорили монахамъ:
-- Постойте, святые отцы, за истинную вѣру; не креститесь тремя перстами: это -- антихристова печать!
Съ этими казаками пришелъ въ Соловки и Соколъ.
Была глубокая зима; выпалъ снѣгъ и запорошилъ оконца въ керженскомъ скитѣ. Чуть брезжило, и старицы честныя разбрелись по кельямъ отдохнуть между обѣдней и заутреней. Но бѣлица Анна не отдыхала. Она стояла въ монастырскомъ дворѣ съ топоромъ въ рукахъ и колола дрова, и спина ея ныла отъ огромныхъ вязанокъ, которыя пришлось переносить за это время по кельямъ.
Унылымъ казался скитскій дворъ съ почернѣвшимъ заборомъ изъ неочищенныхъ отъ коры жердей, съ темной доскою била, съ полѣнницей дровъ въ углу и грустною вороною на снѣгу. Можетъ быть, она наѣлась мяса тѣхъ, кто казненъ въ большомъ селѣ Лысковѣ?
Вздохнула черемиска, бросила топоръ на землю и провела рукою по глазамъ. И вдругъ изъ нихъ часто-часто закапали слезы, и падали, и замерзали, какъ зерна скатнаго жемчуга, и подбородокъ ея сразу обледенѣлъ и сталъ твердымъ. Ничего не скажетъ Кявѣ глупая сѣрая ворона... Не знаетъ Кявя, ничего не знаетъ, куда дѣлся ея Данило, не знаетъ и о томъ, какъ будетъ дальше жить... Живъ-ли ея отецъ, или умеръ съ тоски? Захотѣлось ей къ нему, да вспомнилось, что позорно вернуться, разъ убѣжавъ, и опять смахнула она слезинку... И уходили безъ радости ея красные дѣвичьи дни, и пропадала ея молодость... Чувствовала Кявя, какъ въ душѣ ея притупляется все и гаснетъ, какъ искра, брошенная въ воду... Замерзала она среди черныхъ монашескихъ наметокъ... Такъ уйдетъ радость, и стукнетъ въ окно сердитая старость съ клюкою...
Отерла Кявя глаза и хотѣла, было приняться за работу, но топоръ выпалъ у нея изъ рукъ. Смотрѣла она на калитку, и глазамъ своимъ не вѣрила, и протирала ихъ, какъ со сна, и вдругъ бросилась впередъ съ крикомъ, забывъ все на свѣтѣ, а главное -- забывъ, что она -- бѣлица и зазорно ведетъ себя въ стѣнахъ скита. Закричала она, метнулась и упала на снѣгъ, на колѣни, простирая руки къ свѣтлому видѣнію:
-- Данило... Данилушка!
Исхудалый, оборванный, блѣдный, стоялъ въ калиткѣ Жемчужной, не снимая шапки, и смотрѣлъ на нее пристально, ввалившимися глазами, не шевелясь и тяжело дыша...
-- Хлѣба мнѣ дай, Анна,-- вымолвилъ онъ рѣзко и глухо,-- ѣсть хочу.
Анна понеслась со всѣхъ ногъ въ трапезную и вернулась съ упругомъ хлѣба и парой сушеныхъ плотокъ, которыя она стащила изъ-подъ самаго носа старой сестры Марѳы, ходившей въ ключахъ.
Данило жадно ѣлъ, остатки положилъ въ карманъ и тихо сказалъ:
-- Какъ у васъ, все тихо?
-- Тихо,-- отвѣчала, не сводя съ него глазъ, Анна.
-- Царскіе ярыжки не бывали?
-- Не бывали.
Жемчужной помолчалъ.
-- Усталъ я, шибко усталъ, Аннушка. Скитался я по мужицкимъ избамъ, да боязно стало,-- думаю: найдутъ. Вотъ я и пошелъ къ вамъ въ скитъ; мать Пелагія всегда ласкова да таровата ко всѣмъ была, и къ намъ, и къ царскимъ людямъ,-- всѣхъ обойти умѣла, такъ ея не тронутъ, не пойдутъ скитъ обыскивать. Кабы она меня пріютила. Доложи ей, что-ли.
Анна испугалась. Какъ только игуменья узнаетъ о приходѣ Данилы, ей ужъ никакъ нельзя будетъ съ нимъ и двухъ словъ сказать. Но взглянувъ на его измученное лицо, она не стала колебаться и бѣгомъ пустилась въ келью матери Пелагіи.
Черезъ минуту на крылечко вышла игуменья. Она окинула Жемчужного испытующимъ взглядомъ, и по лицу ея промелькнула тѣнь.
-- Ты?-- протянула она.-- Ночевать просишься? А вѣдомо тебѣ, я думаю, что нельзя казакамъ ночевать въ женской обители...
-- Не разъ доводилось мнѣ здѣсь ночевать, честная мать...
-- Тогда и время было другое. Нынче все висѣлица да плети, а я женщина слабая, ветчалая {Ветчалая -- ветхая.}, кто за меня заступится?
Лицо Анны поблѣднѣло; у нея не попадалъ зубъ на зубъ. Мать Пелагія строго покосилась на бѣлицу.
-- Шла бы ты себѣ, Аннушка... чего буркулы-то воротишь? Зазорно!
Робкій дѣвичій голосъ отвѣчалъ:
-- Дрова еще не снесены, матушка...
-- Дрова, такъ и ступай къ дровамъ, а нечего буркулы на молодца пялить.
Черемиска опустила голову, побрела къ полѣнницѣ дровъ и взялась за топоръ. Между ударами топора она напряженно прислушивалась.
Мать Пелагія говорила медовымъ голоскомъ:
-- Охъ, сынокъ, шелъ-бы ты отъ насъ по добру по здорову, пока цѣлъ. Боязно мнѣ. Рада пострадать, да боюсь,-- не осилить. Коли чего тебѣ надобно,-- я велю выдать изъ кладовой: мы никого изъ убогихъ безъ милостыни не пускаемъ.
Бѣлица видѣла, какъ усмѣхнулся Данило и показалъ игуменьѣ кису, биткомъ набитую деньгами.
-- Порою бываетъ, честная мать, что деньги не дадутъ хлѣба, когда всякій, какъ ты, чурается. Прощай. Авось гдѣ ни на есть добрѣе тебя людей найду; дадутъ отъ души.
Топоръ задрожалъ въ рукѣ у черемиски; она вся похолодѣла и остановившимися глазами впилась въ Данилу. Дрогнулъ и слабо зазвучалъ ея голосъ:
-- Куда ты путь держать станешь?
-- Сказываютъ, атаманъ на Донъ двинулся. Раненъ онъ былъ, вишь ты. А мнѣ гдѣ быть, какъ не съ нимъ? Пока здѣсь еще помаячу малость, а можетъ, и въ Соловки пойду, коли онъ чего новаго не надумалъ. Такому шишу, какъ Данило Жемчужной, вездѣ на землѣ мѣсто найдется. Прости Аннушка!
Онъ снялъ шапку и поклонился дѣвушкѣ до земли. Черемиска уже забыла про игуменью и закричала не своимъ голосомъ:
-- Смилуйся... пожалѣй, голубчикъ... меня возьми съ собою...
-- Куда возьму-то?-- засмѣялся Жемчужной.-- И одинъ-то я, голь перекатная, мѣста себѣ не найду, а съ тобою... Вотъ погоди, пріѣду за тобою на кошмѣ золоченой, подкачу и скажу: "иди, красавица, будешь царицею черемисскою".
Онъ опять засмѣялся прежнимъ задушевнымъ, заливчатымъ смѣхомъ, который Кявя такъ любила.
-- Дай ему милостыньку, Анна,-- сказала мать Пелагія.-- Возьми, не грѣши: никогда въ подаяніи мы не отказываемъ.
Данило тряхнулъ головою.
-- И то взять,-- сказалъ онъ.-- Съ паршивой овцы хоть шерсти клокъ.
Онъ взялъ принесенную Анной милостыню и еще разъ поклонился, дотронувшись пальцами до земли:
-- Спасибо, мать честная. Прощенья просимъ. Не поминай лихомъ. Прощай, Аннушка, можетъ и надолго: всякое бываетъ. Жди меня въ золотой кошмѣ.
Прежде, чѣмъ игуменья могла помѣшать, Жемчужной обнялъ Кявю, а потомъ повернулся и скоро-скоро зашагалъ къ калиткѣ.
Анна закрыла лицо руками и заплакала тоненькимъ звенящимъ плачемъ, какъ маленькая дѣвочка.
-- Ну, пойдетъ теперь нюнить, безтолковая, безпелюха! Постыдилась-бы, совѣсти у тебя нѣтъ!
И опять запрыгалъ топоръ въ рукахъ черемиски; она взмахнула имъ съ ожесточеніемъ, какъ будто хотѣла разрубить свою глухую давнишнюю тоску...
А когда ушла мать Пелагія, Анна крѣпко задумалась. Вся жизнь теперь вереницею прошла передъ нею, и дальше некуда было итти. Плохо вѣрила она въ золотую кошму Данилы. Страшныя сказки ей лѣзли въ голову; чудилось, что рубитъ она топоромъ, какъ палачъ, буйныя казацкія головы, чудились ей въ вѣтвяхъ, перекинувшихся черезъ плетень въ скитскій дворъ, перекладины висѣлицъ. Она положила топоръ и тоскливо посмотрѣла на скитъ: нѣтъ-ли на немъ кровавыхъ пятенъ?
Что ждало ее впереди? Ворона каркнула такъ печально, каркнула и улетѣла. Карканье вороны предвѣщало недоброе. Что ждетъ Данилу, уда158 лого волжскаго разбойника? Охъ, плохо ей вѣрилось въ его золотую кошму...
И вдругъ Анну охватилъ ужасъ. Ей пришло въ голову, что она -- причина всѣхъ несчастій Жемчужного. И сейчасъ-же эта мимолетная мысль превратилась въ увѣренность. Она одна виновата во всѣхъ неудачахъ... Она, горемыка, пошла за русскимъ; она не могла быть ему вѣрной супругой, не сумѣла; она даже забыла дать ему насчастье корешокъ, подаренный ей старицей Аленою. Но ужаснѣе всего было то, что она всѣхъ обманывала. Она не могла такъ, какъ было надо, молиться русскому Богу и забыла своихъ черемисскихъ. Керемети разсердились на нее и теперь вредятъ ея милому... И образъ злого Кереметя всталъ передъ нею съ такою ясностью, какъ будто онъ сидѣлъ на сучьяхъ, вытягивалъ впередъ скверную черную шею, хлопалъ глазами, хохоталъ и кричалъ, и злился... а за нимъ выглядывалъ другой, третій...
Анна провела рукою по лбу. Нужно было что-то предпринять. Ахъ, да, нужно было умилостивить кереметей. Анна терла лобъ и вспоминала, какъ отецъ ея Апша молился кереметямъ. Что знала она, глупая дѣвушка? О, если бы съ нею былъ отецъ,-- онъ бы умилостивилъ кереметей, и счастье вернулось бы къ Данилѣ... Она терла лобъ и мучительно старалась что-то припомнить и вдругъ припомнила. Радостно заблестѣли ея узкіе, черные глаза, а на губахъ мелькнула робкая, усталая улыбка. Положила Анна топоръ и, какъ была въ легкой кацавейкѣ, пошла къ воротамъ.
Широко шагая, спустилась черемиска съ косогора къ рѣкѣ и по синему, кое-гдѣ занесенному снѣгомъ, льду пошла на другую сторону. Тамъ былъ лугъ -- теперь бѣлая снѣжная пустыня. На этой чистой пеленѣ снѣга изрѣдка чернѣли глубокіе слѣды заячьихъ лапокъ, точно кто-то пробуравилъ палками снѣжный коверъ, и передъ Анною мелькнулъ косой, присѣлъ, повелъ ушками и задалъ тягу къ монастырскимъ яблонькамъ, которыя глодалъ каждый день. Анна пошла дальше.
Она двигалась, какъ во снѣ, и какъ во снѣ вступила въ лѣсную трущобу. Пустынно и глухо было въ этомъ царствѣ снѣга. Среди мертвой тишины и глубокаго зимняго сна трепетала здѣсь какая-то особенная жизнь, отъ дыханія которой становилось жутко. Это было царство волшебной сказки, царство лѣшихъ и русалокъ и кереметей; но русскія русалки зимою крѣпко спятъ глубоко на днѣ рѣчекъ и озеръ, а по лѣсу ходятъ только керемети да лѣшіе, а можетъ быть, русскіе лѣшіе -- одно и то же, что и керемети... И страшно бродятъ они и стучатъ, и трещатъ сучьями, и дуютъ въ лицо метелью. Охъ, какъ холодно, какъ холодно и пустынно въ этихъ сугробахъ... Густо тамъ и бѣло, и ели качаются косматыя, и ясно видны косматыя головы лѣсныхъ духовъ... И нѣтъ конца этой трущобѣ, и куда зашла черемисская дѣвушка,-- она ужъ не знаетъ... Впереди -- невѣдомо что, позади -- невѣдомо что, и замело снѣгомъ дѣвичьи слѣды къ скиту... А вѣтеръ гудитъ и злится, и качаетъ сѣдыми елями, и осыпаетъ Кявю морозной пылью...
Лѣсная глушь, лѣсная глушь, какъ стремилась къ тебѣ черемисская дѣвушка Кявя, какъ стосковалась она по тебѣ... Лѣсная глушь... Какъ недавно еще было то время, когда не боялась тебя черемисская дѣвушка Кявя, а теперь робѣетъ и не знаетъ, куда итти русская бѣлица Анна... И чувствуетъ Анна, что потеряла она всякую связь съ родной природой, и это терзаетъ ей сердце. А она вѣдь такъ тосковала по этой природѣ, такъ тосковала по приволью лѣсного одиночества... И такъ много ей было нужно сказать лѣсу... Въ лѣсу должна была она сказать кереметю великую молитву своего народа... И Кявя протянула руки къ нему и голосомъ, полнымъ дѣтской вѣры и страданія, заговорила старую затверженную молитву:
-- "Кереметь, кереметь, великій кереметь отцовъ моихъ и дѣдовъ! Кто Богу принесъ жертву, тому спасеніе дай. Родившимся дѣтямъ, въ хлѣбѣ, пчелахъ, скотѣ и деньгахъ счастье дай. Чтобы пчелы въ новый годъ рои пускали, а когда рои пустятъ, тогда и въ меду спорынью {Сдѣлай медъ споркимъ, выгоднымъ, удачнымъ.} дай... Птицъ и звѣрей ловить счастье дай... Всѣ сокровища, какія есть на землѣ и во всемъ свѣтѣ, получить счастье дай...
-- Ой, какъ холодно, какъ стынутъ ноги... Внизу черника выставляетъ изъ снѣга листочки... И имъ холодно... Расцвѣтутъ они цвѣтами, покроются ягодами лѣтомъ... Лѣтомъ хорошо и тепло...
Кявя прислонилась къ елкѣ и, чуть шевеля губами, продолжала читать старую дѣтскую молитву кереметю:
-- Помоги, Боже, поборы всѣ заплатить. Когда придетъ вешняя пора, трехъ сортовъ скотину въ три дороги выпустить помоги; отъ глубокой грязи, медвѣдей, волковъ и воровъ ее помилуй...
-- Отчего такъ странно тяжелѣютъ ноги, а руки точно деревянныя? Отчего связанъ языкъ?
Кявя закрываетъ глаза и тихо-тихо шепчетъ:
-- Будь добръ ко мнѣ, кереметь. Какъ хмѣль пухлявъ и полонъ, такъ мнѣ жить ума и счастья дай. Какъ свѣча горитъ свѣтло...
-- Отчего это такъ вдругъ стало тепло и хорошо? Вѣрно это кереметь услышалъ молитву... Сопѣли и гудки {Гудокъ -- смычковый трехструнный музыкальный инструментъ.} заливаются... праздникъ... Это казаки идутъ, а кошмы у нихъ всякимъ добромъ завалены... Играютъ, пляшутъ, пѣсни поютъ... Вонъ Данило смѣется, къ Кявѣ клонится... Кафтанъ на немъ алый, позументомъ обшитъ; на шапкѣ кисть серебряная...
Губы Кявы шепчутъ уже чуть слышно костенѣя:
-- Какъ свѣча горитъ свѣтло, такъ меня жить сподоби и здравіемъ награди. Какъ воскъ ровно садится, такъ мнѣ постоянно жить.счастье даруй...
И слышится сквозь сладкую грезу Кявѣ другая пѣсня, тягучая, длинная, какъ будто у русскихъ отпѣваютъ покойника. То поютъ бѣлицы въ скитѣ...
Охъ, ты, матушка -- пустыня,
Распремилая рання!
Еще кто бы тебя поставилъ
Середи темнаго лѣсу,
Середи зеленой дубравы!
Не слыхать бы мнѣ было
Отъ прелестного злого міру!
Пришло времячко гонимо:
Народился злой антихристъ,
Во всю землю онъ вселился,
Во весь міръ онъ воружился;
Стали его волю творити,
Власы, бороды стали брити,
Латынскую одежду носити...
-- Помилуй меня, кереметь, помилуй... Что это за колокольцы гудятъ? А, это ты, Данило, ты -- желанный! И вся кошма въ золотѣ... Пришелъ ты, пришелъ, миленькій, сдѣлать Кявю черемисскою царицею...
Пусто кругомъ; злится и воетъ вѣтеръ; падаютъ большіе снѣжные хлопья съ елокъ. Ни проходу, ни проѣзду въ страшной трущобѣ. Спитъ завороженный серебряный лѣсъ. Крѣпко спитъ у ели черемисская дѣвушка, и никогда уже не проснется она... Вѣрно, кереметь унесъ ее на золотую кошму...
Умерла черемисская дѣвушка, не дождавшись побѣды удалыхъ...
-----
Стенька Разинъ быстро летѣлъ подъ гору. Не ждалъ онъ, не гадалъ, что настанетъ день, когда патріархъ предастъ его всенародно анаѳемѣ; не ждалъ онъ, что народъ, ради счастья котораго онъ не боялся рисковать жизнью, назоветъ его воромъ-грабителемъ; не ждалъ онъ, что тѣ, кому онъ безгранично вѣрилъ, перейдутъ на сторону воеводъ. Симбирскъ былъ могилою для Стеньки Разина. Онъ чувствовалъ, что здѣсь насталъ конецъ его безграничному вліянію на окружающихъ, и бросилъ имъ же возбужденную чернь. Ни самарцы, ни саратовцы не впустили казаковъ. Измѣнилъ Стенькѣ и родной Донъ. Его крестный отецъ, донской атаманъ Корнило Яковлевъ, получивъ царскую памятку {Память -- указъ.} съ приказаніемъ держаться далеко отъ богоотступника Стеньки Разина, со слезами говорилъ на кругу:
-- Братцы-казаки! Согрѣшили мы передъ Богомъ: отступили мы отъ-святой христіанской вѣры и соборной, апостольской церкви. Пора бы намъ покаяться и отложить свою дурость, а служить государю вѣрою и правдою, какъ наши отцы служили.
-- Правда твоя, атаманъ,-- отвѣчали казаки,-- пошлемъ станицу къ великому государю, принесемъ ему повинную.
Слабо звучали возраженія сторонниковъ Стеньки Разина; никто не поддерживалъ ихъ:
-- Зачѣмъ посылать въ Москву станицу? Али захотѣли въ воду?
Но и они плохо вѣрили въ счастье своего батюшки Степана Тимоѳѣевича...
Когда Стенька добрался до Дону, его не впустили въ Черкаскъ. Корнило Яковлевъ уже послалъ въ Москву извѣщеніе, чтобы скорѣе прислали царское войско для усмиренія мятежниковъ.
А въ это время въ Астрахань, гдѣ атаманомъ былъ Васька Усъ, царь прислалъ грамоту. О той грамотѣ казаки говорили между собою:
-- Митрополитъ, по наущенью бояръ, со своими попами, да съ дворовыми людьми, да съ дѣтьми боярскими, складываетъ какія-то грамоты и хочетъ насъ всѣхъ руками отдать боярамъ.
Расправа была коротка: друга бывшаго воеводы князя Прозоровскаго, добраго и дряхлаго митрополита Іосифа, свергнули съ того же раската, съ котораго былъ сброшенъ князь Иванъ Семеновичъ Прозоровскій.
Въ послѣднихъ числахъ августа бояринъ Милославскій съ войсками прибылъ въ Астрахань. Астраханцы сдались сразу и молили о пощадѣ. Усмирители обошлись здѣсь съ бунтовщиками лучше, чѣмъ въ другихъ городахъ, охваченныхъ возстаніемъ: никто не былъ казненъ.
А Донъ горѣлъ огнемъ междоусобицы. 14 апрѣля 1670 года сторонники Корнилы Яковлева спалили Кагальникъ и по войсковому суду перевѣшали всѣхъ сообщниковъ Стеньки Разина, а также семьи его и брата его Фрола. Со Стенькою Корнило вступилъ въ дружескіе переговоры:
-- Ты въ опасности: тебя или убьютъ, или выдадутъ, крестникъ. Дѣло твое пропало. Не можешь ты теперь итти противъ царя. Принесика лучше повинную и проси помилованія. Я получилъ отъ великаго государя грамоту о томъ, что онъ прощаетъ тебя и желаетъ видѣть въ Москвѣ. Поѣдемъ вмѣстѣ; тамъ ты разскажешь, какія обиды тебя искусили на воровство.
Стенька молчалъ. Вѣрилъ ли онъ этому человѣку, который всегда былъ его врагомъ? Много разъ жизнь Корнилы Яковлева была въ рукахъ атамана удалыхъ, но щадилъ онъ его ради сѣдинъ и родства. Вѣрилъ ли онъ теперь своему старому врагу или предвидѣлъ за его ласковыми рѣчами обманъ и хитрость? Богъ вѣсть. Скорѣе всего Стенька усталъ, невыразимо душевно усталъ и самъ не вѣрилъ въ свою счастливую звѣзду... Вѣдь онъ уже потерялъ все въ жизни: счастье, честь, семью, а впереди его ждала черная, мрачная неизвѣстность...
Усмѣхнулся атаманъ ласковымъ рѣчамъ отца крестнаго и сказалъ, чтобы успокоить глуповатаго и трусливаго брата Фролку:
-- Не бойся, братъ; насъ примутъ на Москвѣ почестно: самые большіе господа выйдутъ на встрѣчу, чтобы посмотрѣть на насъ.
Не понялъ Фролка ѣдкой насмѣшки и пріободрился. А Стенька, обернувшись къ рѣкѣ, долго смотрѣлъ на ея волны, потомъ тряхнулъ кудрями и тихо-тихо вымолвилъ, такъ что никто не могъ слышать его словъ:
-- Не умѣлъ Стенька показать, какъ жить надобно, такъ покажетъ онъ какъ надо умирать.
И отдался онъ съ братомъ въ руки Корнилы Яковлева.
На цѣпи повезъ ихъ Корнило на Москву, но увѣрялъ, что надѣлъ ту цѣпь только для вида, а что на Москвѣ братьевъ ждетъ милость царская.
Уныло, гремя цѣпью, шелъ по дорогѣ Фролъ и съ упрекомъ говорилъ Стенькѣ:
-- Вотъ это ты виною нашимъ бѣдамъ.
И опять усмѣхнулся Стенька:
-- Никакой бѣды нѣтъ. Насъ примутъ почестно: самые большіе господа выйдутъ на встрѣчу посмотрѣть на насъ.
Стенька не ошибся. Громадная толпа народа встрѣтила его и Фролку за нѣсколько верстъ до Москвы. Медленно двигались лошади; телѣга прыгала на ухабахъ и прыгалъ въ ней атаманъ волжскихъ разбойниковъ, въ лохмотьяхъ, прикованный за шею къ перекладинѣ висѣлицы, за руки и за ноги цѣпями къ телѣгѣ. За телѣгою, на цѣпи, точно песъ, бѣжалъ Фролка. А толпа неслась сзади, кричала и атукала Стеньку и Фролку, какъ звѣрей, дразнила, издѣвалась надъ братьями, но Стенька только смѣялся...
Тяжелая пытка ждала обоихъ братьевъ, но и подъ пыткою молчалъ, какъ кремень, Стенька. Молчалъ онъ и тогда, когда вели его на казнь и когда, послѣ прочтенія приговора, палачъ взялъ его подъ руки. Тогда обернулся онъ лицомъ къ церкви Покрова Пресвятыя Богородицы {Василія Глаженнаго.}, перекрестился, поклонился на всѣ четыре стороны и сказалъ замершей толпѣ:
-- Простите!
Его ждала страшная казнь: четвертованіе. И ни одного стона не вырвалось у Стеньки Разина. Испугался Фролка крови и крикнулъ не своимъ голосомъ:
-- Я знаю слово Государево!
Этой уловкою хотѣлъ онъ вымолить себѣ прощеніе.
-- Молчи, собака!-- съ презрѣніемъ окликнулъ брата Стенька, и голова его скатилась на помостъ...
Фролкѣ казнь была замѣнена вѣчнымъ заключеніемъ за то, что онъ обѣщалъ показать, гдѣ лежатъ сокровища, награбленныя братомъ, и какія-то важныя бумаги. Конечно, ихъ нигдѣ не нашли, но Фролкѣ все-таки жизнь оставили.
Черезъ нѣсколько дней на пожарѣ казнили друга Стеньки Разина Данилу Жемчужного. Онъ пришелъ на Москву отчасти для того, чтобы выручить атамана, отчасти потому, что стосковался по родинѣ. Неласково приняла его Москва... Узналъ онъ, что Марины давно уже нѣтъ на свѣтѣ, а атамана освободить ему не удалось. На Москвѣ его примѣтили въ кружалѣ, схватили и посадили въ тюрьму къ Фролкѣ Разину, потомъ пытали и присудили къ смерти. Умеръ онъ мужественно и просто: ѣхалъ на казнь съ шутками-прибаутками и прощался съ жизнью спокойно поклонившись на всѣ четыре стороны.
-- Прости, Москва-матушка,-- говорилъ Данило,-- прости, златоглавая... Много я на тебя видѣлъ гульбы-радости, а еще больше горя лютаго... Простите люди крещеные...
Это были его послѣднія слова...
Остатки сторонниковъ Стеньки Разина вернулись въ Астрахань и поступили на службу въ царское войско. Но, несмотря на эту покорность, въ нихъ продолжала крѣпко жить память о могучемъ волжскомъ атаманѣ, и эта память сохранилась до сихъ поръ въ задушевной пѣснѣ, распѣваемой на Дону и на Волгѣ:
Помутился славный тихій Донъ
Отъ Черкаска до Чернаго моря...
Помѣшался весь казачій кругъ:
Атамана болѣ нѣтъ у насъ,
Нѣтъ Степана Тимоѳѣевича,
По прозванью Стеньки Разина...
Поймали добра молодца,
Завязали руки бѣлыя,
Повезли во каменну Москву,
И на славной Красной площади
Отрубили буйну голову!
До сихъ поръ народная память сохранила образъ грознаго Стеньки Разина. На берегахъ Волги повсюду встрѣчаются урочища съ его именемъ. Въ одномъ мѣстѣ холмъ называется "Столомъ Стеньки Разина", говорятъ, будто тамъ онъ обѣдалъ съ товарищами; въ другомъ мѣстѣ, говорятъ, атаманъ оставилъ свою шайку и потому холмъ называется "Шайкой Стеньки Разина". Показываютъ также поросшее лѣсомъ ущелье -- "Тюрьму Стеньки Разина", куда онъ сажалъ въ подземелья бояръ. По берегу Волги, возлѣ Камышина и Царицына, тянется цѣлый рядъ холмовъ, называемыхъ "Буграми Стеньки Разина"; говорятъ, что тамъ видны были желѣзныя двери, гдѣ хранилъ свои сокровища атаманъ казачьей вольницы... Да мало-ли что еще говорятъ!...