Пятьдесят лет тому назад, 17 января 1860 года, родился Антон Павлович Чехов. Вдумайтесь в эту дату: как далеко-давно, как допотопно-старо звучит ее прошедшее время в изъявительном наклонении! Хотите помолодить ее? Возьмите ту же самую дату в условном обороте:
-- Если бы Антон Павлович Чехов не был отнят у России раннею смертью шесть лет тому назад, ему сегодня исполнилось бы всего лишь пятьдесят лет.
Пятьдесят лет -- огромная даль в истории литературы, но весьма куцый срок для жизни человеческой. Даже у нас, на Руси, где люди рано стареют и история общества делается юношами или почти юношами, литератор дерзает думать, что к 50 годам он прошел приблизительно только две трети пути, ему сужденного. Кто назовет старым писателем -- писателем прошлого -- 57-летнего Короленко? Во Франции, Англии, Италии пятьдесят лет для деятеля -- политического, литературного, общественного -- едва конец молодости и первая зрелость.
Собственно говоря, как обманчиво суровое старообразие русской литературы, и, в сущности, как она, страдалица, изможденная в разнообразии тюрем и мук своих, еще молода и нова!
Возьмем в пример эту дату -- 17 января 1860 года. Она очень важна и, до известной степени, центральна в новейшей истории русской литературы, ибо она возвещает появление на свет великого писателя, на долю которого выпала огромная и грустная задача -- поставить художественную концовку к эволюции дворянско-буржуазной культуры и литературно ликвидировать русский XIX век.
Год рождения Чехова -- расцвет русского романа. "Рудину" исполнилось тогда всего четыре года, "Асе", "Тысяче душ" и "Обломову" -- по два, "Накануне" и знаменитый некогда "Подводный камень" Авдеева -- ровесники Антону Павловичу, дети 60-го года, "Отцы и дети" с типом Базарова, родоначальника художественно-материалистического анализа, который впоследствии Чехов доведет до глубин неописуемых, до подробностей атомистических, уже пишутся. Гончаров медленно выдумывает "Обрыв". Писемский уже кончается. Достоевский весь еще впереди, равно как и Лев Толстой. Русскому роману предстоит быть властителем дум русских еще 20 лет -- аккурат до времени, когда А.П. Чехов, студентом, начнет пробовать свои силы в писательстве. Но мы знаем: его литературные дебюты застали русскую жизнь в состоянии уже такой сложной и пестрой дифференциации, что даже его глубокий "атомистический" гений не успел охватить синтеза этой распыленной громады. Антон Павлович умер, не написав романа, о котором всю свою жизнь мечтал он сам и которого страстно просило и ждало от него общество. Между тем, когда раздался первый младенческий крик Антона Чехова, еще не вовсе вымерли или только очень недавно умерли первые русские литераторы, дерзнувшие и сумевшие быть романистами на европейский лад. Всего за восемь лет до рождения Чехова умер Загоскин (1852), за год -- Фаддей Булгарин, автор "Выжигиных", за два -- Сеньковский, за четыре -- Бегичев. Еще живы были Лажечников, Нестор Кукольник, хотя первого из них уже Аполлон Григорьев называл "допотопным"!
Восемнадцатый век и -- Чехов! Казалось бы, вот антиподы, вот дистанция огромного размера! Но -- что же? Рождение Антона Павловича Чехова, ликвидатора литературы XIX века, отделено всего шестнадцатью годами от кончины баснописца И.А. Крылова (1844), которою завершилась литературная ликвидация века восемнадцатого! Крылов и Чехов -- почти соседи! Сопоставьте-ка это. Попробуйте счастья в западной параллели, вообразите смежными Лафонтена и Октава Мирбо, Аддисона или Попа и Бернарда Шоу. Больше того. Державин -- для нас -- имя чуть не пещерное. Однако поэт Тютчев, который родился в 1803 г., а умер в 1873 г., мог бы еще, если бы случай привел, тринадцатилетним мальчиком видеть и хорошо запомнить престарелого певца Фелицы (ум. 1816), а семидесятилетним стариком погладить по головке тринадцатилетнего же гимназиста Антошу Чехова. А Федор Глинка (1788--1880) даже успел бы уже прочитать в "Стрекозе" первые опыты Антоши Чехонте. У нас теперь все придумывают фантастические символы разных вечных двигателей и роковых повторностей в человечестве. Увы! действительность, как всегда, обгоняет литературные вымыслы. Что можно изобрести символичнее жизни, один конец которой сознательно упирается в Державина, а другой -- в Антона Чехова? Между тем Федор Глинка, литератор карамзинской эпохи, и Тютчев, почти пушкинский ровесник, далеко не единственные примеры столь странных живых мостов в литературной хронологии, хотя Глинка, разумеется, самый из них выразительный. Учиться грамоте в царствование Екатерины и читать Антошу Чехонте, родиться в последние дни творца "Недоросля" (ум. 1792) и умереть в юные дни творца "Вишневого сада" -- вот историческое чудо глубокого и прекрасного значения, выразительно и красиво говорящее человечеству об условности эпох, о бессилии делений времени, о непрерывности и единстве в живом прогрессе, о постоянной наслояемости в росте культуры, о преемстве истории с рук на руки, от поколения к поколению, о вечнозеленых ростках, поднимающихся из тука механически сменяемых могил. В самом деле, попробуйте вообразить себе такую лестницу:
юноша, которому сейчас 21 год, в пятнадцать лет сознательно застал Антона Чехова, умершего в 1904 году,
Антон Чехов пятнадцатилетним юношею застал -- ну, хоть историка Погодина (ум. 1875), что ли, весьма замечательного и центрального человека, из биографии которого историк Барсуков ухитрился сделать 24-томную превосходную летопись русского девятнадцатого века,
Погодин пятнадцатилетним юношею застает Державина (1816),
Державин пятнадцатилетним юношею застает Ломоносова (1765),
Ломоносов пятнадцатилетним юношею застает смерть Петра Великого (1725).
Итого, всего четыре жизни человеческих -- совсем не сверхъестественно долгих, а чеховская даже чрезмерно коротка,-- отделяет 1910 год от преобразования старой Руси,-- всего четыре пересказа из уст в уста должно было пройти ее живое предание. Поколению, вступающему сейчас в жизнь, допотопный Державин -- четвертая восходящая ступень -- оказывается культурным всего лишь прадедом, Ломоносов прапрадедом, а затем -- упираемся в петрову реформу, и некуда дальше идти. Кажется, так длинно, а на самом деле -- так коротко!
Не только пушкинская литература, но и предпушкинская не успела вымереть к рождению Чехова, или могилы ее были еще совсем свежи:
всего 8 лет, как умер в лице В. А. Жуковского (1852) старый русский романтизм. И в тот же самый год -- Гоголь, начало той литературной школы, которой Чехов был уже конец,
всего 5 лет -- создатель русского стиха, последний лирик XVIII и первый XIXвека, вдохновенный Батюшков (1855),
всего год -- СТ. Аксаков (1791--1859), смолоду боец против Карамзина в стане славяноруссов, на старости -- ученик и идолопоклонник Гоголя и один из гениальнейших творцов русского литературного языка, на котором Чехов опять-таки был последним мастером-виртуозом.
Жив был и справлял свой пятидесятилетний юбилей кн. П.А. Вяземский. Жив был П.А. Плетнев. Чаадаев умер четыре года назад. Живы были многие декабристы и участники наполеоновских войн.
Что касается пушкинского поколения, то есть литераторов, родившихся в конце последнего десятилетия XVIII и в первое десятилетие XIX века, до Отечественной войны, оно, как известно, было жестоко опустошено насильственными и преждевременными смертями. Сам А.С. Пушкин, кн. А.И. Одоевский, А.А. Бестужев-Марлинский, А.С. Грибоедов, Д.В. Веневитинов, А.И. Полежаев, Е.А. Баратынский, Н.В. Гоголь, Н.М. Языков, А.В. Кольцов, В.Г. Белинский -- никто из них не прошел за перелом пятого десятка. Самая долгая из этих жизней -- Баратынского (1800--1844): сорок четыре года, чеховский возраст. Самая короткая -- Веневитинова (1806--1827): двадцать два года. Но если бы не дуэли, не казни и ссылки, не кавказская война, не персидские кинжалы, не ранняя чахотка, то -- в нормальных условиях -- все названные могли бы видеть младенца Чехова далеко еще не дряхлыми старцами, даже самые старшие -- лет шестидесяти (Пушкин), шестидесяти пяти (Грибоедов). Из этого литературного поколения Чехов успел быть современником -- правда, на кончике, но все же современником: Ф.И. Тютчеву (1803--1873), В.Г. Бенедиктову (1807--1873), Н.В. Кукольнику (1809--1868), Н.Ф. Павлову (1805--1864), А.К Жуковскому-Бернету (1810--1864), В.И. Далю (1802--1872), А.Ф. Вельтману, П.В. Анненкову (1812--1887), Н.И. Пирогову (1810--1881) и др. Помпеи Батюшков (род. 1810), брат поэта, историк и издатель умер только в 1892 году,-- значит, был современником Чехова 32 года! Лицейский товарищ Пушкина, канцлер кн. A.M. Горчаков, двумя годами старший поэта, умер в 1883 году.
Поколение Герцена и Лермонтова, зачатое в волнениях Отечественной войны и парижского похода, было в полной силе. Это лучшая пора А.И. Герцена (1812--1870) и Н.П. Огарева (1813--1877). Бакунин (1814--1876) только что вырвался из ссылки. Шевченко (1814--1861) умирает годом позже, И.И. Панаев (1812--1862) двумя годами позже чеховского рождения. И.А. Гончаров (1812--1891) переживает получение Чеховым Пушкинской премии. Гр. В.А. Соллогуб (1814--1889), автор "Тарантаса", ровесник Лермонтова, Бакунина и Шевченка, принимавший участие в дуэли Пушкина и написавший пасквильный роман о Лермонтове, успел перед смертью прочитать и "Степь", и "Скучную историю".
Дальше -- в тургеневский период, к людям сороковых годов -- эти хронологические сопоставления не стоит продолжать: они очевидны сами собою. Достаточно указать, что в 1860 году императора Александра Второго, ровесника Тургеневу (1818), пресса заграничная звала еще молодым государем, а сам Тургенев весьма кокетничал не только с дамами, но и с друзьями своею преждевременною сединою и мнимою старостью. Ему было тогда 42 года; возраст -- сейчас хотя бы, например,-- Бальмонта (1867), которого, конечно, никто в русской публике не почитает еще не только пожилым, но даже окончательно завершенным, остановившимся писателем. Возраст Вересаева (1867), Мякотина, Пешехонова, Горнфельда, а такие, несомненно еще "молодые" писатели, как Чириков, Тан, Фофанов, Дорошевич,-- уже старше.
Любопытно, что люди сороковых годов, сверстники Тургенева, за весьма немногими исключениями, сошли в могилу как-то в общем быстрее предшествующих поколений, хотя между ними не свирепствовали ни насильственные смерти, уничтожавшие их отцов и старших братьев -- пушкинское и лермонтовское поколения,-- ни недуги скудной жизни и дурного питания, сократившие жизненные сроки их наследников, литераторов-разночинцев пятидесятых, шестидесятых, семидесятых годов, и почти не знали они (исключая группу петрашевцев) политических гонений, тюрем, ссылок, бича их литературных внуков. Поколение, казалось бы, было здоровое, сытое, выкормленное дворянским привольем и хлебами еще даже не дрогнувшего крепостного рабства,-- и жили они как будто подолгу,-- а в общем исчезли с лица земли поразительно скоро. Началось вымирание уже в семидесятых годах (Авдеев, Алексей Толстой, Некрасов). Знаменитый пушкинский праздник 1880 года словно устроил им роковой предсмертный смотр, а там и пошли валиться великие дубы: Достоевский, Писемский, Тургенев, Мельников-Печерский, Катков, Островский, Юрьев, Салтыков, Хвощинская были ликвидированы на протяжении одного десятилетия. Девяностые годы добили остальных: Григоровича, Плещеева, Майкова, Полонского, Фета, Лаврова. В двадцатый век перебрались лишь трое: Жемчужников, Стасюлевич и -- великий, как бы внеисторический особник русской литературы--Лев Николаевич Толстой. Да и то они скорее уже "пятидесятники". Современников Пушкина было не трудно найти пятьдесят и даже шестьдесят лет спустя после Пушкина. Современников Тургенева считаем по пальцам уже сейчас, хотя всего лишь 27 лет отделяет нас от его кончины, и лишь девяносто два года от рождения. Мы, чеховские ровесники, восьмидесятники, уже с ними в литературный наш период не жили, только писали им смолоду некрологи и эпитафии. Если порыться хотя бы в "Будильнике" восьмидесятых годов, немало там найдется литературно-погребальной чеховской прозы: словесные литии по отходившим из мира авторитетам "золотого века" -- людям сороковых годов.
В театре Чехов -- ровесник "Грозы": опять-таки поворотный пункт в драматическом искусстве к психологической эволюции, которая разрешилась выводами и подвела итоги свои в "Иванове", "Дяде Ване", "Чайке", "Трех сестрах", "Вишневом саде". Ровесник Чехову -- литературный фонд: первый русский опыт -- к сожалению, неудачный, ибо застуженный правительством на скромной точке профессиональной взаимопомощи -- сложить литературное сословие в самостоятельную правовую единицу, обособленность которого была продиктована насущною потребностью: падением обеспеченной дворянской литературы и демократическим торжеством писателя-разночинца, больного, как Добролюбов, нищего, как Решетников, Левитов, Николай Успенский. Чехов родился телом, когда эта литература рождалась духом. Ему -- величайшему из писателей-разночинцев, художнику обывательщины и мещанства -- суждено было извлечь из-под грубых, скорбных оболочек и показать внутреннее изящество ее надломленных в тесной жизни душ, просветлить ее грустною красотою, поведать миру ее предсмертную исповедь ("Иванов", "Дядя Ваня", "Чайка", "Три сестры"), и -- в общей отходной -- помирить ее общею же безнадежностью и с прошлым, которое она сломала (дворянское поколение "Вишневого сада"), и с будущим, которое шло ее сломать (молодежь "Вишневого сада"). Ровесница Чехову "Искра" (1859) B.C. Курочкина и Н.А. Степанова: могучая сатирическая жар-птица, из пепла которой со временем возникли те, гораздо более скромные, фениксы -- "Стрекоза", "Будильник", "Осколки" -- что дали первый приют юмористическому лепету Антоши Чехонте. Разве опять-таки не знаменательно это почти совпадение возобновления русской сатирической журналистики после чуть не столетней спячки с рождением на свет лучшего русского юмориста? Дух времени требует, чтобы явился талант, и родился талант, который нужен времени, а покуда он растет, дух времени готовит ему школу и арену.