В "Киевской мысли" г. И. Джонсон, нападая на "Ниву" за приложение новых чеховских рассказов, юношеских и, конечно, слабых, говорит между прочим о повести "Ненужная победа": "В повести, за исключением одной странички (сказка о девочке в тюльпане, рассказанная Зайницем Ильке), нет никакого намека на будущего замечательного художника, и это так удивительно, что мысль останавливается над этим, как над непонятной загадкой. Хотя ясно, что повесть написана Чеховым для какой-то уличной газетки, единственно ради необходимости заработка, но все-таки шел тогда Чехову уже двадцать второй год, а это такой возраст, когда дарование уже должно было бы сказаться, несмотря ни на что".
Да оно и сказалось. Только к этой повести есть секрет, без знакомства с которым "Ненужная победа" -- не только плохая вещь, но и чепуха совершеннейшая.
Дело в том, что это -- пародия, мистификация.
Я присутствовал при ее возникновении и осуществлении.
У покойного редактора московского "Будильника", А.Д. Курепина, человека весьма образованного и большого поклонника французской беллетристики, однажды (в 1882 или 1883 году) вышел с молодым, начинающим А.П. Чеховым, которого он обожал и, собственно говоря, первый "открыл", большой литературный спор. Курепин доказывал, что русские беллетристы всегда (в ту пору) тенденциозны, не умеют писать легко и занимательно для большой публики. Чехов же, соглашаясь, что легкое и внешне занимательное письмо не в нравах хорошей русской литературы, стоял, однако, на том, что причиною тому не неумение, а нежелание. Русский писатель, даже третьестепенный, всегда на работу свою смотрит как на задачу серьезную, подготовляется к ней наблюдением; изучением, тактически учитывает ее общественное влияние, вообще обременяет себя веригами, которые надевать легким и занимательным литературным поставщикам большой публики в Западной Европе и в голову не приходит. Если же махнуть рукою на обычную добросовестную манеру русского художественного письма, то нет ничего легче, как писать подобные повести и романы, хотя бы без всякого знакомства со средою и обстановкой. Курепин возмутился духом и начал уверять, что Чехов, хотя и "западник" (редакционная кличка Антона Павловича, потому что он иногда вставлял в разговор французские слова, с произношением, которое Курепина "ошеломляло до обморока"), но клевещет на западную литературу. У Курепина в спорах была наивная манера: если при нем отрицали достоинства какого-нибудь произведения, которое ему нравилось, он заявлял, в виде убийственного аргумента:
-- Плохо? А вы напишите что-нибудь такое же,-- тогда и говорите, что плохо.
Тогда был в моде роман Мавра Иокая (кажется, "Плотина" он назывался, не припомню; печатался в "Вестнике Европы"). В споре коснулись и его. Чехов высказался о нем отрицательно. Курепин пустил в ход обычный убийственный свой аргумент. Но Чехов не отступил, а возразил очень спокойно, что, мол, почему же нет? написать можно!
-- Как Мавр Иокай? -- ужаснулся Курепин.
Чехов объяснил, что, может быть, и не как Мавр Иокай, но -- он берется написать повесть, которую публика будет читать нарасхват и единодушно примет за переводную с венгерского, хотя он по-венгерски не смыслит ни аза, ничего не знает о Венгрии и, кроме как в романе Мавра Иокая, отродясь ни одного венгерца не видал.
Возникло литературное пари. Плодом его явилась "Ненужная победа". Чехов пари выиграл. Покуда повесть печаталась (в приложении к "Будильнику", внутри обложки), редакция была засыпана восторженными читательскими письмами:
-- Ах как интересно! Нельзя ли что-нибудь еще того же автора? Почему не назван автор? Ведь это Мавр Иокай не правда ли? И т.д.
Подобных рассказов-пародий, рассказов-мистификаций, несомненно, очень много найдется в 12 томах, которые готовит "Нива", потому что Антон Павлович смолоду шутку любил и пародист был первоклассный. Ошибка "Нивы" та, что литературное наследие Чехова она печатает сырым материалом. Немногих редакционных примечаний было бы достаточно, чтобы избавить и себя от нареканий, и Чехова от недоумений, подобных тому, которым встретил "Ненужную победу" и имел полное нравственное право встретить г. И. Джонсон. Этак ведь "Нива" и "Сладострастного мертвеца" всерьез и преподнесет публике -- и мало ли что еще! Не припомню, был ли напечатан подобный же рассказ Антона Павловича, написанный от имени, входившего тогда в моду, Катюлль Мандеса: похождения маркизы, из любопытства поступившей в горничные к кокотке (у К. Мандеса есть такой рассказ), но -- не к парижской, а к московской, посещаемой, по преимуществу, батюшками, которые, цензурного страха ради, прозрачно заменены были купцами-староверами... Если рассказ не был напечатан (по тогдашней цензуре -- возможно) ни в "Будильнике", ни в "Свете и тенях", то он должен был сохраниться в бумагах А. Д. Курепина, который хохотал над ним до слез. Да и невозможно было не смеяться: до такой степени верно схвачен был Катюлль Мандес. Теперь, вероятно, и этот уморительный рассказ был бы прочитан без улыбки и с недоумениями -- по самой простой причине: забыт Катюлль Мандес. Точно так же принимали мы каждую новую главу "Ненужной победы". Без ключа к ее секрету, это -- напыщенная бульварная болтовня с вычурными претензиями самодовольного и самовлюбленного "любимца публики". С ключом -- г. И. Джонсон, вероятно, поймет, почему великолепный Зайниц то и дело "разрывает письма на мелкие клочья", почему "сев рядом с Терезой, он принялся с остервенением плевать в сторону", почему плюет он не менее, как "на две сажени" и т.д. "Все это написано наивно, до смешного" -- говорит г. И. Джонсон. Именно. Затем и писано наивно, чтобы было смешно. Но смех "Ненужной победы", как всякой временной шутки, состарился и стал тоже не нужен, исторического освещения "Нива" ей не дала, и вышел бедный Антон Павлович тридцать лет спустя без вины виноват пред публикою, которая устами г. И. Джонсона приняла его злую иронию за бездарный серьез.
1911