XI

"...С прискорбием убеждаюсь, что не имел счастия оправдать доверие, которого был удостоен, а потому мне остается лишь просить о милости: снять с меня обязанности, коими я был незаслуженно облечен, и передать их лицу более меня достойному..."

"Весь Петербург" -- в департаментах, канцеляриях, в антрактах театральных спектаклей, в ресторанах -- только и делал, что обсуждал и смаковал казенную фразу эту, споря, раздалась ли она устно на докладе в Царском Селе или заключала собою письменное прошение об отставке, поданное Алексеем Андреевичем Долгоспинным после очень немилостивого приема в "сферах"...

Липпе свалил Долгоспинного и, сев на его место, обдумывал, как ему поступить с побежденным врагом: сейчас же скушать сей политический труп или придержать его впрок -- на всякий случай. Для того чтобы вообще-то скушать, старый государственный циник хорошо знал -- предлогов и поводов при передаче ведомства, чуть не десять лет управлявшегося в порядке семейственном и патриархальном, найдется больше, чем надо... Пообдумал и решил -- вроде того, как княгиня Латвина о графе Обертале:

"Колодезь сей засыпать всегда успеем, а покуда в нем есть сколько-нибудь воды, плевать в него не годится".

Долгоспинный же с ужасом размышлял о том, что теперь вполне во власти Липпе зажарить его на медленном огне не только придирок -- что уж там!-- но и простой поверки отчетных сумм, зиявших чудовищными прорехами. В числе последних -- самым видным и болезненным бельмом стал теперь для отставного сановника возврат залога графу Оберталю. Об операции этой говорили в городе громко, и следы ее Долгоспинный должен был скрыть, во что бы то ни стало вернув деньги в казну прежде, чем раздалось зловещее слово -- "растрата".

Граф Оберталь метался по Москве в бесплодной погоне за деньгами уже третьи сутки. Из Петербурга летали телеграммы все нетерпеливее, все тревожнее. Алексей Андреевич, видимо, струсил и потерял уверенность в племяннике... В каждой депеше он непременно упоминал о своем преемнике и заклятом враге Липпе и о контролере Аланевском, фанатике казенных интересов и потому тоже недоброжелателе Долгоспинного. Именно его доклад и отнял пост у Алексея Андреевича. Между строками этих упоминаний Оберталь ясно читал: "Ты видишь, с кем мы имеем дело. Если растрата не будет пополнена, меня не пощадят. Неужели ты будешь так подл, что посадишь своего благодетеля на скамью подсудимых?"

-- Неважно, очень неважно ваше положение, Евгений Антонович,-- говорил Оберталю, возвратясь из Петербурга, его поверенный Бурмин,-- падение Алексея Андреевича произвело панику. Я, знаете, пощупал кое-кого из петербургских банкиров...

-- Ну?

-- Только что не смеются в глаза: "Граф Оберталь? Да чего же он теперь стоит?" А здесь как?

Граф махнул рукою.

-- То же самое.

-- Скверно.

-- Но, Вадим Прокофьевич, я не понимаю: откуда такое недоверие? До сих пор мы оправдывали свои документы...

-- Блистательно.

-- Ну, положим, дядя пал, и даже не без скандала. Но дядя -- одно, я -- другое. Я-то за что терплю в чужом пиру похмелье?

-- Есть такая пословица: "Лес рубят -- щепки летят".

-- Подряд все же остался в моих руках. Его у меня отнять нельзя.

-- Никаким манером, но -- выгодная ли он теперь операция, Евгений Антонович?

-- Вадим Прокофьевым, да не мы ли с вами считали вот в этом самом кабинете и досчитались до полумиллиона чистой прибыли?

-- Те-те-те, батенька! Это было, да прошло. Давайте-ка считать сызнова. На операции с Латвиной вы потеряли тысяч сто? Больше? Ага! Вечная переписка векселей почти вдвое чего-нибудь вам стоила? Перевозка брусьев выросла против сметы -- забыли? Нет, теперь я -- даже при Алексее Андреевиче -- не оценил бы вашего подряда больше, чем в двести тысяч...

-- А без Алексея Андреевича?

Бурмин помолчал.

-- Что же,-- возразил он с расстановкою,-- господа купцы, пожалуй, правы. Дело ваше -- табак. Я бы за него гроша медного не дал.

-- Да почему, черт возьми?

-- А потому что подумайте-ка: кто и как будет теперь принимать от вас подряд? При Алексее Андреевиче вы ставили, что хотели, и хоть с гнильцой и пыльцой, ничего: казна все вытерпела бы, все сошло бы с рук. Еще, пожалуй, орден бы получили. А Липпе и Аланевский... нет, милый человек, тут не шутки-с! Они вам такую приемную комиссию назначат, что каждую шпалу перенюхает. Тут не орденом, а Сибирью пахнет-с, местами не столь отдаленными.

-- У нас все, кажется, в порядке.

-- Да ведь это как взглянуть. Захочет приемщик найти все в порядке -- ну и найдет, и ступай, значит, господин подрядчик, в храм славы! А захочет придраться -- ну и поздравляю вас вместо порядка с хаосом и окружным судом. По-вашему, у нас подряд ведется образцово. И я скажу: ничего, живет, исполняются подряды и хуже. А все-таки я, если хотите, сейчас вам укажу по крайней мере десять поводов отдать вас под суд.

-- Например?

-- Что далеко ходить -- разве годился в обработку тот же латвинский лес?

-- Да... негодяйка! Обобрала меня да еще наградила гнилью!.. Хоть бы капля совести...

-- Совершенно справедливо изволите говорить: ни капельки. Этого леса не то что принять было нельзя, его прямо надо было везти к прокурору как вещественное доказательство: вот, мол, госпожа Латвина намерена заняться систематическим человекоубийством -- ставит на шпалы мусор вместо леса... А мы приняли, и шпалы из латвинского леса у нас -- через четыре пятая, на протяжении трехсот семидесяти верст-с.

-- Это надо будет переделать! -- сквозь зубы процедил граф, глядя в сторону.

-- В этом-то и штука, ваше сиятельство, что теперь, с новым начальством, придется очень многое переделывать, а многое делать иначе, гораздо лучше, чем раньше. А все сие стоит денег и денег. Репутация ваша у Липпе и Аланевского такова, что, если вы не поставите самого отличного материала, к которому и придраться уже нельзя -- недобросовестно будет,-- они скажут: поставил дрянь. Вон вы с помощью дядюшки произвели краткосрочный заем из Государственного казначейства -- правда, не предупредив о том контроля,-- а Аланевский кричит на весь Питер, что Долгоспинный с племянником обокрали казну, и чуть не требует ревизии... Все зависит от взгляда на предмет. И вот-с, я полагаю, что при настоящем взгляде, то есть при Липпе и Аланевском, вы не только ничего не заработаете на подряде, но еще не потерять бы вам тысяч пятидесяти, а то и всех ста.

Почти то же самое высказали графу многие московские тузы, к кому бросился он за помощью, и откровеннее всех Артемий Филиппович Козырев.

-- Значит,-- горько усмехнулся Оберталь,-- дело стоит так: пока я мог, если бы захотел, вести подряд мошенническим манером, вы считали меня достойным кредита; а когда я не могу его вести иначе, как на честнейшей отчетности, я не стою вашего участия? У вас есть кредит мошеннику и нет -- для честного человека?

-- Ну зачем такие резкие слова, такие горькие фразы, граф? Просто вам верили, пока из подряда можно было иметь выгоду, а сейчас нельзя... То есть вам нельзя, а другому -- очень даже можно. Если бы вы пожелали передать подряд и правительство разрешило бы вам передачу, даже мы не отказались бы купить его у вас...

-- Никогда! Ни за что!..

-- Ну, граф, в таком случае, скажу вам прямо: лучше и не стучитесь к солидным фирмам -- приятного для себя ничего не услышите.

-- Что же, пропадать мне? -- почти грозно вскрикнул Оберталь, страдальчески хмуря брови.

Козырев поглядел на его желтое осунувшееся лицо... "Жаль малого!" -- подумал он и уже мягче посоветовал:

-- Зачем пропадать? Попытайте дисконтеров. Может быть, и добьетесь какого-нибудь толка. Потому что ведь это их прямое ремесло: торговать вексельную бумагою как самостоятельным товаром... Конечно, они обдерут вас как липку, но другого исхода я для вас не вижу...

-- Что Оберталь? -- спросила в тот же день Латвина своего управляющего.

-- Бьется как рыба об лед... даже жаль смотреть. Теперь по дисконтерам ударился.

-- Вы не знаете, к кому именно?

-- Я его направил к Моргенбаху, Ракианцу, Халвопуло и Опричникову...

-- Вы считаете его дело совершенно потерянным?

-- То есть -- как крупное дело,-- конечно, оно не стоит ничего; но выбраться из него без потери, даже с порядочной прибылью очень можно.

-- Даже при новом обязательстве на эти семьдесят пять тысяч, которые он ищет?

-- Даже.

Анастасия Романовна закрыла глаза и считала в уме. Потом укоризненно посмотрела на Козырева.

-- Какой же вы чудак, Артемий Филиппович! Зачем, в таком случае, вы послали графа к этим пьявкам? Надо было прямо направить его к Гаутонше...

Артемий Филиппович взглянул на хозяйку немножко дикими глазами.

-- Но, ваше сиятельство, я не смел...

-- Почему?

-- Вы изволили распорядиться, чтобы графу был прекращен кредит...

-- Ну да, в моей конторе. А какое мне дело до Гаутонши? Надеюсь, между мною и madame la baronne Эйс-Гаутон нет ничего общего... При чем же тут мой кредит графу? Я его закрыла, а Эйс-Гаутон может открыть, и даже, я надеюсь, наверное откроет... Ну-с, а затем -- ваш доклад кончен?

-- Исчерпан-с.

-- Так до свидания...

Но от дверей Латвина вернула управляющего, чтобы снова приказать ему:

-- Если сумеете, непременно устройте, чтобы Оберталь нашел деньги именно у Гаутонши... Прощайте.

Артемий Филиппович покрутил головою, щелкнул перстами...

-- Бисмарк, а не баба!!!

Тем временем граф, напрасно побывав у Моргенбаха, Ракианца и Халвопуло, маялся, как в застенке, в темном чуланчике при меняльной лавке дисконтера Опричникова. Чудной это был старик: маленький, седенький, желтенький, опрятненький, попрыгун и непоседа, точно в его жилах текла ртуть вместо крови; глаза -- изжелта-карие, без ресниц, в красной опухоли -- смотрели странно, напоминая то хищную птицу, то юродивого. По купечеству Опричников слыл -- немного рехнувшись, но ростовщические операции свои обделывал артистически, отличаясь памятливостью, скаредностью и жадностью поразительными. В ссудах был тяжел и прижимист, во взысканиях безжалостен; в деловом разговоре -- несносен, мешая с серьезными фразами совсем полоумное шутовство.

-- Хи-хи-хи! ха-ха-ха! как нам жалко петуха! -- запел Опричников, едва Оберталь показался в его лавке: они были несколько знакомы по общим собраниям общества "Отрада домовладельца".-- Милости прошу к нашему шалашу!

Он увел Оберталя в свой "хозяйский" чуланчик, усадил его к столу, под огромный, сверкающий золотою ризою и драгоценными камнями образ, и принялся отвешивать гостю частые, дурашливые поклоны, приговаривая:

-- Се кланяюся ти, Евгение, понеже погублен еси безвинно.

-- Что это значит? Я не понимаю,-- пробормотал Оберталь, сразу сбитый с толку.

-- А то и значит, что мне -- хи-хи-хи, ха-ха-ха! -- очень жалко петуха.

И, подсев к гостю, старик прищурил на него хитрые глаза.

-- Что, брат, дядюшка-то -- того? Ау, Матрешка?.. То-то! И сочинитель Сумароков когда-то писал:

Суетен будешь ты, человек,

Если забудешь краткий свой век...

Я ведь, брат, дошлый: все знаю. У меня тут друг-приятель по соседству, под воротами, букинист знакомый: все мне книжки дарит. Должен мне, ну и дарит. Процент процентом, а книжка книжкою -- такое уже положение... А ты все-таки носа не вешай, отче Евгение, что вешать? Всякое бывает на свете: и трын-траву козы едят. Несостоятельным объявляешься? -- неожиданно спросил он, впиваясь в Оберталя ястребиным оком.

Тот даже отшатнулся.

-- Что вы! Бог с вами!

-- Ну и молодчага! А то дурак ноне народ пошел, ох, дурак! Чуть в делишках трень-брень, глядь -- либо из пистолетки себе неприятность окажет, либо -- в несостоятельные. Вывернуть кафтан, барин, хорошо тому, у кого денег много, а у кого их нет, это, значит, из поля вон.

-- Вот что, Демьян Кузьмич,-- перебил Оберталь,-- у меня в эти дни голова кругом идет, так что я обиняки и шутки ваши даже плохо уразумеваю... Будьте добры, поговорим серьезно. Можете?

-- Я-то? Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! Смотри, как насупился: могила Бовы Королевича и Еру слана Богатыря!

-- Я к вам, конечно, за деньгами.

Старик зевнул.

-- Ну, брат,-- равнодушно возразил он,-- ради такой новости и супиться не стоило. Зачем же к Демьяну ездят люди, как не за деньгами?

-- Дадите?

-- Дам. Отчего не дать? Давал кою, сказывают, люди сыты бывают.

-- Мне много надо.

-- Все бери!..-- Опричников сунул руку в карман и вытащил горсть серебра.-- Видишь? Последние: двугривенный, гривенник, четыре пятиалтынных... Все бери! Знай Демьянову ласку!

-- Да будет вам дурачиться!..-- нервно вскрикнул Оберталь, вставая с места.

Опричников притворился смертельно испуганным: заболтал руками и ногами, затряс головою.

-- Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! -- бормотал он с хитрою улыбочкой злого идиота.

Граф оперся руками на стол и, тяжело дыша, нагнулся к старику.

-- Мне семьдесят пять тысяч надо,-- сказал он, глядя прямо в глаза ростовщика.

Тот замигал веками и высунул язык.

-- Вот так фунт! Это, что называется, наше вам всенижайшее, ходите почаще -- без вас веселее.

Граф хмуро и вызывающе смотрел на него.

-- Дадите?

Опричников сорвался со стула, стал в гордую позицию, топнул ногою и завизжал пронзительным фальцетом:

Для тебя, моя душа,

Ничего не жалко:

Вот два ломаных гроша,

Вот мешок и палка!

-- И вот вам, господин Анджело Мазини, десять рублей -- кресла первый ряд, у барышников -- четвертная. Слыхал?

-- Что? Кого?

-- Мазини-то, говорю, слыхал?

-- Черт вас возьми совсем!

Оберталь крепко стукнул по столу кулаком. Мускулы смуглых щек его дрожали под побледневшею кожею, глаза сверкали. Опричников пристально посмотрел на него, смирненько сел на стул и переменил тон.

-- У Моргенбаха был?

-- Нет, не был,-- солгал граф и тут же спохватился: -- А, впрочем -- черт! Что вам лгать-то? Все равно -- наведете справку... Конечно, был.

-- У Ракианца? Халвопуло?

-- У всех.

-- Не дали?

-- Если бы дали, зачем бы мне быть у вас?

-- И я не дам,-- как-то даже успокоительно заключил Опричников.

Евгений Антонович тяжело вздохнул и повесил голову.

-- Не потому не дам, чтобы я тебе не верил или боялся за деньги,-- продолжал Опричников,-- а потому: видишь, Бог-от у меня какой?

Он торжественно указал на икону и перекрестился.

-- Кузьма и Дамиан -- бессребреники!.. Вот и, стало быть, в такие большие дела мне соваться не резон. Вот кабы тебе тысячку, другую... А то эку махину выворотил: семьдесят пять тысяч! Да я в жизнь свою не давал такой суммы в одни руки. Раз как-то помог одному молодцу, ссудил пятнадцать тыщ, соблазнился процентом... и процент же, душенька ты моя, был! Люли-малина! Абрикосов конфет, полтора рубля фунт, ананасный ломоть на покрышку задаром! Вот какой процент. Так, веришь ли, и проценту был не рад. Просто исстрадался, пока деньги не пришли домой. Ну вот точно я свою присягу нарушил. С той поры -- баста: за десяток не переваливаю, ни-ни! Пусть Моргенбахи да Халвопулы хапают; большим кораблям большое и плавание, а я человек маленький... Курочка, знаешь, по зернышку клюет, одначе сыта бывает... Стой, стой, братишка, куда ты?

Он отнял у Оберталя шапку.

-- Посидим, потолкуем. Денег я тебе не дам, а добру научу. У тебя чей бланчик-то будет?

-- Реньяк поставит, Бурмин -- адвокат, Меховщиков...

Опричников презрительно пожевал губами.

-- Не коммерческие люди.

-- Откуда мне взять коммерческих? Все отступились.

-- Жена не поставит?

-- Отказала наотрез.

-- Плохо твое дело.

Старик опять зажевал губами и вдруг с размаху ударил Оберталя по колену, так что тот даже вскрикнул от неожиданности.

-- Латвинский бланк достань, братец ты мой! Вот это -- деньги.

-- Просил,-- угрюмо возразил Оберталь.

-- Ну?

-- Говорит, будто она никогда не выдавала ни одного векселя, не ставила ни одного бланка и начинать не желает...

-- Та-ак... Это точно. Слыхал и я про нее такую молву, слыхал. Однако что я тебе, братец ты мой, скажу...

Опричников нагнулся к самому уху Оберталя.

-- Латвинские бланки я сам -- вот умереть мне на этом месте,-- своими глазами видел... Что почерк ее, Латвиной, не поручусь, а бланки ее.

-- Но как же...

-- Да вот так же. Гаутоншу знаешь?

-- Понятия не имею.

-- А еще делец! Есть такая госпожа Фелицата Даниловна Эйс-Гаутон: из хохлуш, а муж у нее был -- она говорит -- барон ирландский, а мы так скажем, машинист с чугунки, из аглицких жидов... Понимаешь?

-- Пока ничего не понимаю.

-- Дурашка! Эта самая Фелицатка -- тоже наш брат Исаакий: деньги дает -- и только под самые крупные обязательства. Хе-хе-хе! Сотельница, шельма!

Старик осклабился.

-- Есть у нее еще одно занятие, постороннее... Да тебе не любопытно: у тебя жена красавица. Ну-с, так у Гаутонши этой векселей с латвинскими бланками -- полна шкатулка...

-- Откуда же они взялись?

-- Уж это надо спросить тех, чьи векселя.

-- Демьян Кузьмич! Я очень невысокого мнения о Латвиной, но в этом отношении уверен, что она меня не обманула: бланков она действительно не ставит.

-- Хе-хе-хе! Я же и говорю тебе: за почерк не поручусь... Дурашка! Руки-то, чай, у всякого есть, и грамоте тоже иные не попусту обучались. Разве трудно написать на обороте векселя: "Княгиня Анастасия Романовна Латвина"? Это на что я прост, и то сумею.

Оберталь дико уставился на ростовщика.

-- То есть... подлог?

Опричников равнодушно пожал плечами.

-- Товарищи прокуроров так это дело ругают, а по-нашему, простецкому имя ему -- двойное обеспечение.

-- Хорошее обеспечение: фальшивый бланк!..

-- Преотличное, братец. Чудак! В Сибирь-то никому не хочется. Есть меж нашего брата, купца, мастера по части выворачивания кафтанов. Так -- веришь ли? -- сам был свидетель: обыкновенному кредитору платит по гривеннику за рубль, а Гаутонше -- мало что полным рублем, еще с надбавкою,-- только отстань и не погуби!.. Потроха свои в Охотный ряд продашь, а по такому векселю заплатишь! Так-то, друг любезный!

-- И часто это практикуется?

Опричников только свистнул...

Оберталь долго молчал, видимо озадаченный.

-- Все это так невероятно,-- сказал он,-- но... вы, например, Демьян Кузьмич, решились бы дать денег под такой вексель?

Опричников зорко взглянул на графа и покачал головой.

-- Я? Нет.

-- Почему же дает Эйс-Гаутон?

-- Дело у нее другое, крупное дело. Сказываю тебе: я -- курочка, клюю по зернышку. Моего клиента тащить в суд -- один срам. Эка важность: подкатил мальчишка дядину подпись на векселе в пятьсот целковых! Тут, коли попадется бойкий адвокат, пожалуй, не он, а ты подсудимым-то выйдешь. Поднял я один раз дело -- сам не рад был: прокурор, брат, от обвинения отказался; защитник битых полчаса пущал на меня мораль, ровно бы не подсудимый, а я сам подделал вексель; Ринк {Товарищ председателя Московского окружного суда в восьмидесятых и в начале девяностых годов. Славился замечательными и едко-остроумными резюме.} такое заключение сказал, инда у меня уши горели; присяжные и минуты не совещались -- вышли с чистым "не виновен"; публика в ладоши хлопает... Благодарю покорно! И денежки мои плакали, и я же оплеван... А у Гаутонши -- и клиент не тот, и суммы не те. Одна штука, коли за княгиню Латвину распишется на векселе в пятьсот целковых какой-нибудь Мотька Сидоров, но совсем другая модель, коли вексель-то не на пятьсот рублей, а на семьдесят пять тысяч, да и расписался-то за княгиню Латвину не Мотька Сидоров, а, скажем, к примеру, граф Евгений Антонович Оберталь...

-- Я просил бы вас выбирать примеры осторожнее,-- проворчал граф.

Он погрузился в глубокую задумчивость. Опричников лукаво поглядывал на него искоса.

-- Вы, кажется, сказали,-- протяжно спросил граф,-- что эта Эйс-Гаутон дает деньги только под латвинские бланки?

-- Не "только", но всего охотнее под латвинские.

-- Почему это?

-- Ну уж Бог весть, какие меж ними стосунки...

-- Что такое?!

-- А это, вишь ты, полячок один ко мне ходит, так он завсегда вместо "делишки" говорит "стосунки", а я у него, по юродству моему, перенял... Коли Гаутонше верить, так она с Латвиной и не знакома даже.

Оберталь встал и решительно взялся за шапку.

-- Прощайте, Демьян Кузьмич. Поблагодарил бы вас, да, правду сказать, не за что...

-- Ну, ничего, Бог тебя простит. Как-нибудь в другой раз поблагодаришь. Прощай, душа. Заезжай на свободе -- гость будешь... Да, стой, совсем забыл!.. Может быть, дать тебе адресок?..

-- Какой?..-- резко спросил граф.

-- Ее,-- усмехнулся ростовщик,-- то есть где Гаутонша жительство имеет.

Оберталь побагровел.

-- Вы с ума сошли! -- крикнул он и, запахнув шинель, быстрыми шагами вышел от менялы.

Опричников долго смотрел сквозь зеркальные окна лавки вслед быстрым санкам графа.

-- Врешь, брат, врешь! -- бормотал он, ухмыляясь.-- Криком нас не надуешь... Прямо в адресный стол поехал. Разве-разве что сперва заедешь по дороге посоветоваться с Бурминым... Эй, малый!

Он нацарапал у конторки на двух листках синей бумаги кривые каракули и отдал лавочному мальчишке на посылках:

-- На-кася, неси этот лоскуток к Фелицате Даниловне, а этот к Артемию Филипповичу... Да живо! чтоб одна нога -- здесь, другая -- там...

А граф действительно поехал к Бурмину. Адвокат знал Гаутоншу.

-- Но это отвратительная женщина, граф,-- предупредил он.-- Беспощадная ростовщица, и, говорят, у нее на шее немало сомнительных дел. Притом она дает деньги только под самое верное обеспечение...

-- Козырев обещал мне,-- сказал Оберталь, глядя в землю,-- уговорить Латвину поставить бланк на моем векселе...

Бурмин воззрился на него с не совсем доверчивым изумлением. Оберталь гордо выдержал взгляд.

-- А, это другое дело! -- возразил адвокат почтительным тоном.-- Но тогда, милый друг, зачем вам эта ведьма, Гаутонша? Такую редкость, как латвинский бланк, учтут вам в любом банку al pari {По номинальной стоимости (ит.).}.

* * *

Граф Оберталь долго звонил, прежде чем дверь с медною дощечкою, обозначавшею, что тут живет Фелицата Даниловна Эйс-Гаутон, пред ним отворилась. Горничная, одетая как барышня, увидав пред собою незнакомого мужчину, смерила его удивленным взглядом.

-- Фелицаты Даниловны нет дома,-- сказала она с сильным немецким выговором, не впуская графа в переднюю.

-- Не может быть! -- воскликнул граф.-- Она сама назначила мне этот час.

-- Ваша фамилия?

-- Граф Оберталь.

-- А! Это другое дело. Велено принять.

"Однако по-министерски...-- думал граф, оправляя перед зеркалом усы и волосы.-- Черт знает чем у них тут надушено? Горький миндаль какой-то... дышать нельзя... Или это от этой?"

Горничная казалась ему странною. Она не помогла снять ему шубу; смотрела холодно и надменно, точно своим приездом граф нанес ей лично оскорбление. Его удивило несоответствие почти роскошной фигуры девушки с тощим лицом ее, глазами в синем ободке и больными, обметанными розовой сыпью губами.

-- Идите за мною...

Горничная повела Оберталя длинным коридором, застланным мохнатым ковром. Из боковой двери выглянула молодая растрепанная девица в расстегнутом пеньюаре и ничуть не сконфузилась, когда взгляд Оберталя встретился с ее мутным, как будто слегка пьяным взглядом.

-- Wer ist der Herr, Lehnchen? {Кто этот господин, Ленхен? (нем.).} --окликнула она горничную.

-- Ein Affairengast zur Frau Baronin {Гость к госпоже Баронин (нем.).}.

-- Ah, Je!.. {Ах, да!.. (нем.).}

Девушка сделала дурашливую гримасу и скрылась.

"Куда это я попал?" -- подумал изумленный Оберталь.

-- Подождите здесь,-- отрывисто сказала горничная, отворяя дверь в маленькую гостиную, причудливо освещенную фонариком с разноцветными стеклами.-- Фелицата Даниловна сейчас выйдет.

"Куда я попал?!" -- вторично воскликнул граф, оглядывая обстановку комнаты: неестественно выгнутые и покатые козетки и диванчики, группу трех граций на камине, а на стенах откровенных дам Жмурко и Сухоровского, в мастерских копиях -- едва ли не "повторениях" от руки самих художников. Откуда-то из-за стены доносились слабые отголоски многолюдного разговора, смех, стук ножей и вилок, звяк стаканов.

Появилась еще одна девица. Оберталь сразу признал ее за сестру растрепы, встреченной в коридоре. Эта, однако, была одета прилично и даже слишком изысканно для "у себя дома".

-- Простите, граф,-- извинилась она,-- тетушка заставляет вас ждать; она очень занята; минут через пять освободится...

Три женщины, которых Оберталь успел видеть в этом таинственном доме -- горничная, растрепа и ее прилично одетая сестра,-- имели типическое сходство между собою: у всех хриповатые, срывчатые голоса, у всех худые измятые лица на статных телах, поблекшие щеки, обметанные губы и темные подглазицы; у всех нехорошая, притворная улыбка и взгляд вместе и скрытный, и нахальный, точно они сообща хорошо спрятали какую-то гадкую, порочную тайну и смеются над теми, кто ее ищет. Барышня занимала графа с четверть часа разговором о погоде, о Фигнере в "Онегине", о последнем романе Бурже... Говорила, как печатала: бойко, складно, толково. Граф терялся, с кем он имеет дело.

"Это не то, что я сперва подумал,-- соображал он и невольно покосился на нескромные картины,-- но, в таком случае, что же это?"

Барышня поймала его взгляд.

-- Тетушкин вкус,-- рассмеялась она неестественным смехом.

Оберталь невольно подумал: "Не твой ли, голубушка?"

И, несмотря на свой приличный вид и приятный разговор, собеседница сделалась ему противна. Особенно раздражала его ее некрасивая привычка ежеминутно трогать языком свои больные губы, точно она дразнилась. Граф перестал смотреть на барышню, но узнавал каждый раз, как она проделывала эту штуку,-- по ее произношению. Он молча удивлялся на самого себя, насколько пережитые им три тяжелых дня развинтили его нервы: "Если она еще раз высунет мне язык, я, кажется, обругаю ее. Дошел же я, однако, до точки: ненавижу женщину, которую впервые вижу, только за то, что у нее есть дурная манера.. Это уж что-то истерическое..."

К счастью, Фелицата Даниловна соблаговолила наконец выйти, и барышня скрылась, несказанно облегчив душу Оберталя.

Будь г-жа Эйс-Гаутон повыше ростом, она могла бы носить мужское платье без страха выдать свой пол. Перед Евгением Антоновичем сидела толстая коротенькая дама со смуглым лицом сорокалетнего провинциального актера, из драматических резонеров.

"Кувшинное рыло!" -- вспомнил Евгений Антонович крепкое офицерское слою.

Приглядываясь к ростовщице, Оберталь приметил, что она подбривает волосы на щеках, под ушами и густо синеющие под пудрою усики.

"Если ее не побрить день-два, у нее будет вид переодетого дезертира",-- подумал он.

-- Чем могу служить вашему сиятельству? -- начала Фелицата Даниловна.

Голос ее, довольно приятный по тембру, тоже походил скорее на густой тенор, чем на контральто.

"Недурно, хоть бы извинилась, что я по ее милости торчу здесь чуть не битый час!" -- обиделся граф и сам проглотил приготовленное было извинение, что ему пришлось оторвать хозяйку от важных занятий... Он объяснил свою просьбу... Эйс-Гаутон слушала, внимательно глядя на него -- точно экзаменуя -- черными бесстрастными глазами.

-- Так-с,-- сказала она, когда, граф кончил и, в свою очередь, устремил на нее выжидательный взгляд.-- Семьдесят пять тысяч рублей под простой вексель... У меня нет...

"Отказ!" -- с замиранием сердца подумал граф... и ему захотелось даже закрыть глаза, чтобы не видеть света в момент своего приговора.

-- ...Нет обыкновения отказывать в деньгах, когда их спрашивают на верное дело. Ваш подряд мне известен и кажется мне верным делом. Я готова ссудить вас этою суммою.

Граф вздохнул, радостный румянец бросился ему в лицо.

-- Но как же без обеспечения-то, ваше сиятельство? -- продолжала Эйс-Гаутон.-- Я верю вам, конечно, безусловно, вы мне прекрасно рекомендованы, но как же без обеспечения?

Чутье подсказало Оберталю, что Эйс-Гаутон расположена дать ему деньги, и он решил пойти напролом.

-- Скажу вам откровенно, Фелицата Даниловна, единственное обеспечение, какое я могу предложить вам самостоятельно, это -- вера в мое дело и в мою честь.

Он подчеркнул слово "самостоятельно", и Фелицата Даниловна догадливо кивнула ему головою на том же слове: знаю, дескать, что хочешь сказать.

-- Вы, кажется, имеете полную доверенность от вашей супруги?

Графа покоробило.

-- Да,-- глухо возразил он,-- но доверенностью этою я не могу воспользоваться.

-- Гм...

-- Вам, Фелицата Даниловна, покажется, может быть, странным, но никому полная доверенность не связывает рук более крепким узлом, чем мужу богатой женщины, если он честный человек, а не аферист; задавшийся целью обобрать свою жену.

-- Я понимаю это. Пожалуй, вы правы. Продолжайте.

-- Я муж Ларисы Дмитриевны, урожденной Карасиковой,-- горько усмехнулся Оберталь,-- но не смею назвать себя самым близким к ней человеком, разумеется, я говорю лишь о деловых отношениях. Моя доверенность -- фикция, красивая декорация нашего семейного счастья для людских глаз. Между мною и моею женою стоит множество соглядатаев, жадных и гадких людишек. Они ненавидят меня, потому что все они ютятся около ее капитала, надеясь что-либо сорвать, и я, женясь на Ларисе, по их мнению, украл их доли... К сожалению, Лариса Дмитриевна верит этой торгашеской шайке, то есть не ее добросовестности, но ее практическому смыслу и опыту; я же, на ее взгляд, барин, дилетант. Мне можно, пожалуй, позволить забавляться коммерческими предприятиями за свой собственный страх, но войти в мое дело -- никогда, ни за что. Смею вас уверить, Фелицата Даниловна, что в обществе Ларисы Дмитриевны, деловом этом, каждый деловой шаг мой известен, разобран, осмеян, выставлен жене моей как вопиющая бессмыслица. Владея полною доверенностью, я не вправе продать лишней коровы из имения, не предупредив жены, потому что за мною следят десятки плаз; потому что на меня летят десятки гадких доносов. Если бы я запродал или заложил своевольно хоть сотню десятин ее земли, она на другой же день уничтожит доверенность. А вы сами понимаете, что вместе с тем я буду покончен: у меня не останется ни денежного, ни нравственного кредита, и я банкрот. д же сами, могу ли я воспользоваться доверенностью Ларисы Дмитриевны в выгодах своего личного дела?.. Завтра же вся Москва будет кричать чуть не о растрате...

-- Чудеса,-- засмеялась Эйс-Гаутон,-- через золото слезы льются. Как же вам помочь? Я не придумаю...

-- Быть может, вы удовлетворитесь хорошим бланком,-- медленно выговорил Оберталь, чувствуя, что у него холодеют руки. Он напряг всю силу воли, чтобы говорить ровно и спокойно.

-- Чьим, например?

-- Я предложу вам княгиню Анастасию Романовну Латвину.

Эйс-Гаутон загадочно улыбнулась.

-- Вы хороши с княгинею?

-- Очень.

-- Отчего же вы не возьмете денег у нее самой?

-- Оттого, что она никогда не согласится взять с меня проценты, а дружеских услуг я не хочу -- они обязывают.

Улыбка Фелицаты Даниловны стала еще шире, обнажая ее зубы, крупные и клыковатые...

-- Это уже романтизм,-- возразила она.-- Впрочем, вы потомок рыцарей, вам и книги в руки...

Оберталь поклонился, с трудом переводя в улыбку судорогу которою дернуло его лицо при этих словах. Сердце его душили какие-то горячие тиски, совсем не позволявшие ему разжиматься...

-- Я, разумеется, имею понятие о княгине Латвиной,-- продолжала Эйс-Гаутон,-- хотя и незнакома с нею. Под ее бланк я могу дать деньги.

-- Условия?

-- Вам нужны чистые семьдесят пять тысяч?

-- Да.

-- Вексель на сто; полугодовой срок.

Оберталь отшатнулся.

-- Позвольте, Фелицата Даниловна, это выходит...

Он запнулся, пораженный громадностью процента. Ростовщица спокойно глядела на него, пока он считал в уме.

-- Почти семьдесят годовых!

-- Шестьдесят шесть и две трети,-- поправила Эйс-Гаутон.

-- Фелицата Даниловна, это не шутка?

-- Помилуйте, граф: какие же могут быть шутки в денежной сделке?

-- Шестьдесят семь процентов!

-- Шестьдесят шесть и две трети, граф.

-- Это ужасный, невероятный процент!

-- Я не заставляю вас принимать его, ваше сиятельство,-- холодно возразила Эйс-Гаутон.

-- Вы уступите мне, надеюсь?

-- Ни копейки. Я не торгуюсь с клиентами. Я объявляю вам мои последние условия.

-- За что, главное? За что? -- недоумевал Оберталь, разводя руками: он был совсем ошеломлен; с таким грабежом средь бела дня ему еще не приходилось встречаться.

-- Как за что? За риск, ваше сиятельство,-- выразительно подчеркнула Эйс-Гаугон.-- Я даю вам семьдесят пять тысяч рублей в обмен за лоскуток бумаги, где вы и княгиня Латвина поставите свои фамилии. Вас я вижу впервые в жизни, княгиню Латвину не имею чести знать вовсе. Другая на моем месте потребовала бы от вас, чтобы княгиня сама пожаловала ко мне и на моих глазах поставила бланк.

-- Бланк будет предъявлен вам, если угодно, нотариально засвидетельствованный,-- сухо заметил Оберталь.

-- О граф, я вовсе не к тому говорю и вовсе не нуждаюсь в нотариальном засвидетельствовании. Вексель и без него -- дело крепкое. Вы подпишете документ, княгиня поставит фамилию на обороте, с меня довольно. Ее бланк будет мне интересен лишь полгода спустя, да и то если вы неаккуратно заплатите и придется беспокоить княгиню. Другие торгуют векселями, учитывают их -- кому приятно? Оговорка, разговор, сплетни. А у меня по старине и простоте. Деньги из шкатулки, вексель -- в шкатулку и лежит там, как покойник, покуда не придет срок выкупа... Вот за что я беру большой процент, ваше сиятельство. Угодно -- рада служить, неугодно -- как угодно. Поищите в другом месте. Но вряд ли найдете выгоднее.

Она встала; Оберталь растерянно взялся за шапку... Каждое слово Гаутонши жгло его, точно кипятком. "Бланк... риск... риск... бланк..." -- бессмысленно стучало в его голове...

-- Как же, граф? Расходимся мы или сойдемся?

Граф опомнился.

-- Надо сойтись,-- насильственно улыбнулся он,-- хотя вы жестоко меня прижимаете. Деньги нужны спешно, искать некогда.

-- Когда вы желаете получить валюту?

-- Если можно, завтра...

-- Гм... не знаю, успею ли взять из банка... разве к вечеру?.. Хорошо-с, заезжайте в это же время. Будет готово... До свидания. Ленхен, проводи графа.

Когда Оберталь спускался с лестницы, на одном из поворотов ему встретились две женщины под густыми вуалями; граф дал им дорогу; они пробежали мимо, опустив лица в воротники ротонд. Они как будто узнали Оберталя, но не хотели быть узнанными. Графу было не до них... Он прошел, не обратив на таинственных незнакомок никакого внимания.

-- Ah, que le diable m'emporte! {Ах, черт меня подери! (фр.).} -- с облегчением вздохнул он, садясь в сани.-- Точно из помойной ямы вырвался...

Назавтра -- в условный час -- он привез Гаутонше вексель и получил деньги. Пока граф прятал пачки кредиток и процентных бумаг в портфель, Фелицата Даниловна долго и внимательно читала документ и разглядывала четкую, твердую подпись княгини Латвиной. У графа вздрагивали руки, он стоял с опущенными глазами, белый как бумага, но улыбался. Наконец Эйс-Гаутон сложила документ пополам и спрятала его в ручную сумочку.

-- В порядке, надеюсь? -- нашел нужным пошутить Евгений Антонович.

Ростовщица молча наклонила голову.

-- Отвильнуть от уплаты нельзя?

-- Да,-- сказала Эйс-Гаутон, неопределенно улыбаясь и с ударением на каждом слове,-- по этому документу вы непременно заплатите...

* * *

Вечером следующего дня Оберталь получил новую телеграмму от дяди -- ответную на телеграфированный ему утром банковый перевод...

"Заочно обнимаю тебя и жму твою руку,-- писал Долгоспинный,-- благодарю тебя несчетное число раз; никогда не сомневался в твоем благородстве".

-- Никогда не сомневался в твоем благородстве!..-- вслух повторил граф последнюю фразу.

Он горько засмеялся и гневным движением швырнул скомканную телеграмму в корзину под письменный стол.