ВЫБОРГ И ПИТЕР
Брожу по Выборгу -- и радуюсь, и горюю.
Радуюсь по человечеству, зрелищу культурного города, с жизнью, бьющею ключом. Горюю -- национально: сравнивая с только что покинутым Петроградом.
Я не был в Выборге с 1897 года. Он вспоминался мне, как чистенькая и живописная "большая деревня" с чопорными претензиями на город. Попадая в Выборг, старинный петербуржец улыбался:
-- Скажите пожалуйста! от земли не видать, а туда же гримируется под Европу! Врешь, брат, кишка тонка!
Рядом с великолепным Петроградом тогдашний Выборг казался карликом, которого показывают вместе с великаном, чтобы еще больше подчеркнуть громадный рост этого последнего.
За 1917--1921 годы я насладился прелестями Петрограда до пресыщения, но перед тем в нашем знакомстве тоже был огромный -- двенадцатилетний -- перерыв. Двенадцать лет для большого, столичного города, к которому всею жизнью своею тянется великое государство,-- срок, гораздо больший, чем двадцать четыре для маленького губернского. И, однако, помню свое глубокое разочарование при свидании с Петроградом, в первый раз по возобновлении:
-- Да что же в нем переменилось за двенадцать лет? Словно я только вчера его оставил! Разве лишь -- что уехал я из Петербурга, а вернулся в Петроград.
А вот Выборга я не узнал бы, если бы не высился над ним приметною твердынею, словно старый рыцарь в каменном панцире, живописный гигант "Линна", который русские называют, с нежным умягчением, "Шлось", т.е. "Шлосс" -- "замок",-- а на Торговой площади не пузатилась бы круглая белая кубышка средневековой башни. Потому что,-- если не размерами своими, то всем характером своей переродившейся физиономии Выборг,-- с его циклопическим стильным вокзалом, с его величавыми банками, ратушей, крытыми рынками и новыми храмами, с его нарядною, живою, хорошо мощенною улицею, с его цветущею эспланадою, зелеными скверами и широкими плацами, с его опрятностью и строгим полицейским порядком, с его трамвайным шумом и летом, с его бравыми солдатами в касках французского образца,-- решительно смотрит маленькой северной столицей во вкусе германских бывших герцогских и княжеских резиденций. И я не скрою, что нашему брату, петроградскому беженцу, одичалому под советскою властью, оборванному, отвычному от опрятной улицы и чистой, свободно и бестрепетно движущейся толпы, теперь прямо-таки неловко, конфузно, стеснительно на стогнах того самого города, над которым мы еще так недавно трунили покровительственно:
-- Ну, что такое Выборг? Прихожая Петербурга! В нем только крендели хороши, да и те, поди, у нас на Васильевском острову немцы пекут, а финны их лишь скупают да тайком перевозят в Выборг, чтобы было хоть что-нибудь "свое" на торгу.
А теперь... вот тебе и крендели!.. "Кренделили"-то, оказывается, не финны, а мы. И, покуда мы, предаваясь этому полезному занятию, прокренделились до утраты последних штанов и массового обращения в дикарское состояние, финны выпекли из своего Выборга такой великолепный крендель, что нам, горемычным, глядя на него,-- только руками разводить да облизываться: кушать подобное, увы, не по состоянию!
Что финны сделали из своего маленького города-деревни! И что мы, русские, сделали из своего огромного города-столицы!.. Перед глазами так и стоит он -- безмерное мертвенное привидение -- опустошенный, разграбленный, разрушенный Петроград, с улицами-пустырями, с кошмарными призраками домов-развалин.
Когда мы, петроградцы, начинаем оплакивать падение своего великого города, оптимисты утешают:
-- Чего же вы хотите? Столица только что пережила и еще переживает революцию.
Но ведь вот и в этом маленьком Выборге тоже была революция -- и тоже недавно, да и какая! Петроград никогда еще не испытал ни взятия штурмом, ни настояще свирепого и упорного уличного боя. Его Февральская революция тем и хвалилась, что была -- "бескровная", Октябрьская досталась победителям дешево, двумя выстрелами с дряхлой "Авроры", и была кровава своими мстительными последствиями, а не в самом акте свершения. А Выборг брали и красные, и белые; и Шлосс ревел пушками, переплевывая через город тучи снарядов, и углы домов отшибались осколками бомб, и шрапнель дождила по дворам, и люди резались грудь с грудью на улицах, разорялись магазины, винные погреба испускали реки дорогих напитков из разбитых бочек... Все революционно-бытовое было, как у нас, но с добавленим революционно-батальным, которого у нас не было или почти не было.
Все было, но где же следы? Выборг смотрит даже не излечившимся раненым, у которого пустой рукав или нога-деревяшка напоминают о пережитой жестокой катастрофе. Нет, это здоровяк без рубца и шрама: уже и сам почти забыл о том, что когда-то был ранен, а новые знакомые, видя его в этом цветущем состоянии, едва верят, будто всего три года тому назад он был изувечен до того, что мало-мало не отдал Богу душу... И такой-то здоровый вид в то время, как, по обычному говору и молвы, и газет, страна переживает острый экономический кризис, финская марка падает и большевики на русской границе бряцают оружием. Следовательно,-- в условиях не очень-то нормальных и благоприятных. Какого же процветания, значит, можно здесь ожидать в условиях жизни безусловно мирной и не угрожаемой?!
Петрограда штурмом не разоряли, однако его можно принять за город, трижды, четырежды переходивший из рук в руки враждебных армий. В нем не было больших пожаров, вроде того, что года полтора тому назад почти дотла уничтожил несчастную Вологду, которая с тех пор так и не может оправиться и приподняться из пепла. И, однако, проспекты и линии Васильевского острова, улицы Петербургской стороны (не исключая даже Каменноостровского), роты Измайловского полка, Пески и т.п. дают вам зрелище именно пожарища, растянутого на целые версты. Мусор, остовы фундаментов, осыпающиеся печи и трубы. И -- революция уже три года не гремит оружием в черте столицы, а площади пожарища, чем бы застраиваться и уменьшаться, растут и множатся. Петроградские руины в громадном большинстве созданы, действительно, работою огня. Но не тою, что вызывает черные или огненные шары на вышках частей и бешеную скачку по улицам пожарных машин, обсаженных и обставленных молодцами в медноблещущих шлемах. Не того огня, который заливают и тушат, но того, который, напротив, поддерживают, раздувают и приходят в отчаяние, если он начинает угасать. Робко и слабо мигает и трещит он в жарких печурках-"буржуйках", сбитых из старого кровельного железа, дымных, воняющих краскою, у которых безотходно проводит день-деньской всю горемычную жизнь свою нынешняя петроградская обывательница -- "домашняя хозяйка", как величает ее "трудовая книжка". В зимний холод, спереди жарясь, сзади подмерзая, летом, заливаясь потом,-- топчется вокруг огонька, неутомимо измышляя, как ей с одной, много двух конфорок, напитать голодающую семью хоть бессодержательным, да теплым варевом, напоить хоть водою, да кипяченою, потому что в сырой -- тиф и смерть.
Деревянный Петроград весь сгорел, изломанный на топливо,-- даже не в виде "дров", так как дровами топят печи, а куцые "буржуйки" дров не вмещают, требуют щепы. Да и где же в Петрограде, за исключением комиссаров, крупных спекулянтов, председателей доходных домкомбедов и некоторых, любезных власти, артисток и артистов (здесь Шаляпин, конечно, в первой очереди), где же они, эти счастливцы, способные сожигать в печах целые капиталы в валюте березовых или сосновых поленьев? Наш брат, интеллигент, упраздненный "социалистическим отечеством" за ненадобностью, когда раздобывался дровишками, то пилил полено на кругляшки полуфутовой длины, а кругляшку рубил на четыре чурки, с глубоким сожалением, что нельзя на восемь. И как только вспомнишь, что лишь таким вот огнем всю прошлую зиму согревались семьи в шесть, семь и больше душ, сбиваясь к нему, кучею, в одну комнату, где и ели, и спали, и работали, а больные и дети -- те и на двор ходили! Как вспомнишь только, что в подавляющем большинстве обывательства эти "буржуйки", сию минуту раскаленные докрасна, час спустя уже холодные, как лед, были единственным источником тепла на целую квартиру в три-четыре населенные комнаты!.. Ах уж эти зимние петроградские вечера в комнатах без света, с заиндевелыми углами, с тряпками или картонными заплатками на белых обледенелых окнах,-- вечера угрюмых, безмолвных людей в рваных шубах, дырявых пальто, протоптанных валенках, в лоскутьях, когда-то бывших шарфами и кашне! Переутомленные дневною работою и ходьбою, голодные глаза жадно высматривают, что еще в доме осталось ненужного из деревянных изделий, чтобы сунуть в чуть тлеющую "буржуйку". А насмешливо уцелевший градусник на стене выразительно показывает -- хорошо, если только 0, а то ведь, возможно, и -2--3; значит, к утру жди всех пяти ниже нуля!.. Я был сравнительно счастлив: моя последняя, третья петроградская квартира в старом доме, кажется, еще Екатерининской стройки, удивительно держала тепло и температура у нас никогда не падала ниже 3 град<усов> R, обыкновенно же стояла на 5 град<усах>, а в сухие солнечные морозы баловала нас даже 6--7 град<усами>... Работать у письменного стола было очень трудно: руки вскоре костенели, но соседи ходили к нам отогреваться и хвалили:
-- Благодать!..
А утра, когда восставшие,-- вернее очнувшиеся,-- от сна без раздевания, чада и домочадцы стонут, плачут, ноют, воют, зубами стучат:
-- Папа, затопи же наконец! замерзаем! А в доме ни щепки!
-- Сломай бюро... на что оно? -- пустое стоит...
-- Да ведь оно красного дерева?!
-- Что же, красное дерево не будет гореть, что ли?
-- Работа Тура... по рисунку знаменитого художника...
-- К черту и Тура, и художника: руби!
Бухает топор, шипит-визжит пила... ура! в "буржуйке" засверкало пламя... да какое же оно красивое и благовонное!.. Нерон сжег труп Поппеи на костре из аравийских ароматов, а в эпоху Возрождения банкир Фуггер затопил для Карла V камин корицею... Жалкие хвастунишки! Мы, петроградцы, ежедневно побивали их рекорды, кормя свою "буржуйку" красным, пальмовым, палисандровым деревом, мореным дубом, эбеном, а уж о карельской березе, орехе, буке и т.п.-- стоит ли и говорить!..
К глубокому моему сожалению, пишу это не только по наблюдению, но и по собственному горькому опыту. Я лично вынужден был последовательно сжечь, таким образом, штука за штукою, всю свою мебель на первых двух квартирах, с которых приходилось бежать, по мере того, как холод приводил их в нежилое состояние: лопались трубы центрального отопления и водопровода, полы покрывались льдом, и забастовавший ватерклозет извергал на паркет все свои нечистоты. Но на третьей, последней квартире, у нас своей мебели уже не стало, а холод не щадил... пришлось уничтожать и чужую! Двери в комнатах тоже сожгли. К моменту нашего бегства на квартире из дерева уцелели только профессиональные -- рояль моих сыновей-музыкантов и мой письменный стол, кровать, два-три кресла да вешалка. Все остальное пожрала она -- ненасытная малютка-"буржуйка".
И -- о злая насмешка судьбы! Перед самым отъездом, я неожиданно получил возможность продать в ревельское издательство "Библиофил" свою "Зачарованную степь" и "Ваську Буслаева" и после трехгодичной почти совершенной бездоходицы впервые опять получил кое-какие деньги. Прежде всего, мы, конечно, даже не устремились, а ринулись покупать дрова -- и приобрели полторы сажени за пустую сумму в 150 000 рублей {Скольким миллионам или миллиардам равняется это теперь? 1922. V. 16.}: конечно, от невских матросов-пиратов, краденые с барок... И теперь... нет, если вы, читатель мой, давно из России, вы не поймете эту дровяную трагедию, ее в состоянии прочувствовать и оценить только петроградец 1921 года!.. и теперь -- подумайте только! -- мы бросили в покинутой квартире полторы сажени -- целые полторы сажени! -- совершенно приготовленных пилкою и рубкою для "буржуйки" отличнейших дров... Уж хоть бы каким-нибудь добрым людям из соседства досталась эта золотая россыпь! А то ведь, поди, как вскроют квартиру, захватит ее, увезет и спалит в своей и без того раскаленной печке заведующий обыском беспардонный чекист...
По исторической пословице, Москва от копеечной свечки сгорела. А новый дорогой наш полупокойничек, блаженной памяти столичный город Петроград понемножку да полегоньку погиб-сгорел на медленном огне "буржуек". Мелочно, оскорбительно, пошло сгорел -- даже не бревно за бревном, даже не полено за поленом, но щепка за щепкою. Уцелели, поскольку не развалились от дряхлости и нерадения и не раскрадены усердием здесь власти, там домкомбедов лишь огнеупорные части: камень, металлы, стекло, бетон... А впереди -- и близко, близко -- опять зима... ужаснейшая из зим, потому что уже окончательно и безнадежно бестопливная!