ОТВЕТ ЧИТАТЕЛЮ-ЭМИГРАНТУ
Я получил очень интересное письмо от читателя-эмигранта, который рекомендуется "мужиком Черниговской губернии, лет 20-ти". Пишет он: "В своей статье от 25-IX в "Н.Р.Ж." Вы жалеете о тех, что ждут лучшего, теряют жданки и берут от жизни то, что она может дать при Совдепии, вообще делают по-совдепски. Но стоит ли жалеть? не вечно ли так будет в России? Действительно ли та барышня имела бы потом возможность лучше устроиться? Я мало читаю газет, но и в них ничего нет дающего надежду на перемену в России. Пишут, перемена будет даже скоро; этому верю; но не вижу ничего, что могло бы очистить Россию от палачей, не понимаю, от кого и когда мы дождемся лучшего; кто и как об этом заботится, и кажется, что все корреспонденты врут, зарабатывая этим деньгу. Вы жалеете о тех, что теряют жданки, значит, на что-то надеетесь, знаете больше моего... Прочитать ваше письмо, в котором вы написали бы, на кого или на что надеетесь и как скоро Ваши надежды осуществятся, было бы первым и единственным удовольствием за последние годы. Я, конечно, не имею желания быть в Совдепии, но если бы я мог вместе с Вами жалеть о барышне, сделавшей по-совдепски, и, следовательно, знал, на что надеяться. А то живешь среди финнов, не понимая ни слова, работаешь, как вол, и удивляешься, для чего живешь. Получу ли я свою долю того, что полагается 20-летнему, или же вечно так будет? увижу ли свою Украину или ее уж нет, а есть только Финляндия со своими елями да камнями, да Совдепия, из которой все путное бежит, не оглядываясь? А для этого, ей-Богу, нет смысла жить, помня о прошлом..."
Драма, затаенная в строках этого письма, представляется мне, по впечатлениям нескольких встреч в Териоках, Выборге и Гельсингфорсе, не единичною, но групповою. Поэтому вместо письменного ответа, которого желает и ждет мой корреспондент, я предпочитаю,-- и, надеюсь, он на это не посетует,-- ответить печатно.
"Многоуважаемый Н.З.!
Петроградский случай, подавший Вам повод писать ко мне, я рассказал -- к сведению тех раздробившихся сил русской эмиграции, которые вместо того чтобы соединиться всем вместе для спасения и возрождения своей родины, теряют время и энергию на партийные счеты, споры, раздоры и расколы, на интриги с тою или другою иностранною дипломатией, на игрушки безвлиятельных и безрезультатных фракционных съездов, никчемных резолюций, никем не приемлемых и даже не внимаемых манифестов и т.п. А между тем рукой подать от нас -- бьется в предсмертной агонии, задыхается в петле, удавленный олигархической тиранией, великий русский город. Бессильный уже сам спасти себя изнутри, он еще не потерял надежду быть спасенным извне: что просунется откуда-то чья-то благодетельная рука и сорвет с его шеи губительную веревку, вовсе уничтожив большевиков, или, по крайней мере, ослабит петлю: обывательская мечта-компромисс о портофранко с иностранным кварталом, где будет иностранная милиция, иностранная юрисдикция и т.д. Мечта, увы, превращающая Петроград в какие-то старотурецкие Салоники, но что же делать? Дожили до того, что должны еще вот и этак -- "по одежке протягивать ножки", да еще и с трепетным вожделением:
-- Ах, когда бы сбылось! Неужели, неужели не сбудется? Неужели не будет у нас наводить порядок английский полисмен, немецкий шутцман, французский сержан де виль, итальянский карабиньер?!
Спасение извне -- единственное упование Петрограда. Если оно не придет и не придет скоро, бывшей русской столице, во всех классах ее населения, остается именно "жданки потерять" и приять смерть -- на выбор -- физическую или моральную. Либо с места в реку, как покончила с собою несчастная, страшно символическая А.Н. Чеботаревская, либо -- к яслям большевизма, тупо примиряясь с ярмом, приемля все его рабские последствия, безжалостно унизительные для человеческого достоинства, низводящие население на положение двуногой скотины, над которою беспрестанно вьется в воздухе кнут пастуха глупого, но бдительного и свирепого, как даже не стоглазый, а тысячеглазый Аргус. Пусть ясли большевизма пусты либо наполнены несъедобною дрянью,-- все равно: приближение к ним спасает двуногую скотину от повторных ударов страшного кнута,-- для измученной переутомлением и хроническим испугом слабой души уже и то отдых. О, если бы вы знали, какими малыми улучшениями своего быта не только довольствуется -- счастливится теперь петроградский обыватель! за какую жалкую горсточку чечевицы (часто даже не в переносном, а в буквальном смысле) вынужден он продавать свою честь и совесть! Как он выучился радоваться своим мизерным удачам в этом ужасном торге, до того постоянном и привычном, что в холопское существо его уже не вникают, процесса его не замечают...
Когда-то в Калужской губернии слышал я народный анекдот-притчу. Очень бедовал нищий и многосемейный мужик в тесной, черной, курной хате. Наконец, терпения не стало -- пошел к попу просить совета, что сделать, чтобы жилось лучше. Священник выслушал и говорит:
-- Есть у тебя поросенок?
-- Есть, батюшка.
-- Возьми его в избу, он принесет тебе счастье, начнешь жить лучше.
Послушался мужик, взял поросенка в хату... Нет, стало от поросенка в хате еще гаже... Опять отправился мужик к попу с жалобою -- и получил новый совет:
--Видно, поросенка тебе мало, возьми в избу свою корову.
Почесал в затылке мужик, но... батюшке лучше знать, откуда приходит счастье!.. Поставил корову в хату. Была тесна, а теперь стало в ней -- уж и вовсе не повернуться; была грязна, а теперь -- семья по колено в навозе вязнет... Вновь закланялся мужик попу:
-- Батюшка, моченьки моей больше нету...
-- Как? И корова не помогла? Нечего делать, остается тебе поставить в хату еще и лошадь...
Взвыл мужик, но повиновался. Лошадь в избе и сама едва уместилась, с коровою и поросенком, и мужиковых детей мало-мало не передавила...
-- Батюшка! да что же это за ад такой? Когда же хоть сколько-то-нибудь лучше будет?
Усмехнулся священник и говорит:
-- Убери поросенка в хлев, а через три дня придешь мне сказать, как живется, хуже или лучше.
Пришел мужик в назначенный срок.
-- Что скажешь?
-- Да что, батюшка... ведь в самом деле, как будто маленько получше.
-- Ага, свет! Ну, теперь выведи в хлев корову... Прибежал с новым докладом мужик -- уже много светлее лицом.
-- Ну, как?
-- Ах, батюшка, с намеднишним и сравнить нельзя: куда же просторней и чище...
-- Вот видишь, я тебе говорил,-- теперь можешь убрать и лошадь...
На этот раз батюшка сам отправился проведать мужика. А тот его встречает, веселый, чуть не пляшет...
-- Э, свет! да никак ты поправился и хорошо зажил?
-- Батюшка! не жизнь, а светлый рай!!!...
В том вот тоже и проходила, и проходит наша жизнь петроградская. В ней, как в хате этого калужского мужика, четыре года свинство громоздилось на свинство, и, когда какое-либо малое свинство случайно отпадало, обыватель уже облегченно вздыхал:
-- Ну, что ж? Все-таки жить еще можно... не вовсе подыхаем...
А когда каким-нибудь экстренным пайком, неожиданною подачкою, присылом из за границы, спекуляцией, продажею последних ценных вещей парализовались на некоторый срок накопившиеся свинства большого калибра, обыватель ходил уже почти веселый и, право, был иногда недалек оттого, чтобы аттестовать свое существование вновь обртенным светлым раем... Хотя "хата" его была по-прежнему черна, грязна, тесна, смрадна и больше напоминала звериную вонючую берлогу, чем жилье человеческое.
Это рабское низведение потребностей к нулю, это принижающее примирение с вынужденным свинством (физическим и моральным, свинством тела и свинством духа) -- большой успех большевиков и огромная общественная опасность. Разве в том беда моей знакомой барышни, что она вышла замуж не в своем сословии, а за сына своей бывшей няньки? Я на своем веку много интересовался смешанным, междусословным браком, обрабатывал свои наблюдения над ним и в рассказы, и в повести, и в романы. Видал весьма неуклюжие его примеры, видал и такие счастливые, на которые любая сословная пара могла бы только с завистью глядеть да поучаться. Совсем не в том дело, что аристократическая невеста досталась демократическому жениху, а в том, как она досталась... "Между прочим", и -- "знаете, когда в одной комнате..." Вот он -- цинический ужас-то бытового примирения с советчиной "теряющих жданки" слабцов, вот она -- гибель разложения, приемлющего от жизни то, что она дает, и считающего за рай, если в его хате нет поросенка, коровы и лошади, а есть только неотмывная грязь, черная копоть и поганая теснота человеческой нищеты. Опять и опять подчеркиваю: нищеты и тела, и духа.
Да, это большая опасность и против нее я, как человек, только что вырвавшийся из Совдепии, громко, во весь голос предупреждаю всех, кто еще надеется оживить мертвую на три четверти Россию. Страшен и широк захват соглашения с жизнью на условии примирения со свинством, ибо конца краю нет рабам, переутомленным до отчаяния, до одурения, но все же сохраняющим еще "сладкую привычку к жизни" и не способным ни оборвать ее, как Чеботаревская, ни найти из рабства выход к свободе... {Все оправдалось в "сменовеховщине"! 1922.VI.}
Ведь вот и в Вашем, Н.З., хорошем, искреннем письме сквозит уже переутомление ожиданием и почти равнодушие -- равнодушие неверия -- к процессу затянувшейся борьбы. Вы тоже человек, "теряющий жданки". А ведь Вам только 20 лет и Вы принадлежите, скажу даже -- имеете счастье принадлежать к классу, на который теперь более всего возлагается надежд и которому, бесспорно, принадлежит решающий голос в дальнейших судьбах России -- стране крестьянской по преимуществу.
Да ведь и теперь уже из народных элементов, остающихся внутри страны, только одно крестьянство и борется с большевиками активно, частию бессознательно, а частию и вполне сознательно работая на идею нового грядущего "мужицкого царства". Местные движения крестьянства грубо прямолинейны и неразборчиво истребительны; в них смутно брезжит идея, но нет ясно намеченного идеала; они угасают с такою же легкостью, как вспыхивают, когда красные курсанты заливают их пожары кровью сел и деревень, без разбора бунтарей и покорных. Но это -- неумирающая гидра, которая на месте каждой своей отрубленной головы выращивает десяток новых. Слыхали ли вы, что творится, вот уже с февраля, в Тамбовской губернии и смежных с нею уездах Пензенской, Саратовской, Воронежской? А Ваша родная Черниговская губ<ерния>, где коммунисты не смеют носа высунуть за черту городов, потому что деревня объявила город большевиком, сторожит его, как злейшего врага, и при каждой его попытке к вторжению в нее уничтожает его беспощадно.
Не унывайте. Я и не люблю, и не берусь пророчествовать, ниже -- прописывать целебные рецепты, не изучив средств аптеки,-- не решусь на это и теперь. Но я знаю, видел, испытал, уверен, что власть большевиков изжила себя до состояния насквозь прогнившего яблока, которое держится на ветке только до первого внешнего толчка. Будет этот толчок, яблоко оборвется скоро и, плюхнув оземь, расползется так, что от него только мокренько останется. Не будет толчка,-- оно еще повисит, но -- все равно, уже никогда не выправится и не оздоровеет, а покончится, мало-помалу, само собою, засохнув и съежившись в ту "подпольную" коммунистическую партию, о которой Кремль подумывал уже в конце прошлого июля. Как одно время в Петрограде острили: "Были Совдепы, Совнархозы, Совнаркомы... а потом будет -- Sauve-qui-peut... {Спасайся, кто может... (фр.)} Спасайся, кто может!
Для ответа, кто именно даст внешний толчок, я еще слишком недавно за границею, немногих видел, мало слышал. Вот пригляжусь, прислушаюсь, вникну ближе, тогда и выработаю свое мнение и выскажу его. А покуда желаю Вам и всем товарищам Вашим по молодой тоске и сомнениям -- здоровья, терпенья и веры в будущее. Верьте мне: как бы ни скверно было Вам сейчас, самая пакостная свобода лучше коммунистического рабства. Это пишет Вам не 20-летний юноша, у которого впереди полвека жизни -- огромный срок, чтобы наверстать все молодые утраты и днем жизни вознаградить себя за ее испорченное утро,-- но старик, который для того, чтобы вырваться из советской неволи, решился, на 60 году, что называется раздеть себя и семью свою до последней нитки и нагим броситься в позднюю грозную авантюру нового устройства трудовой жизни... Лишь бы не с ними, лишь бы на свободе, пусть в каком угодно "здесь", лишь бы не "там"!.. "Камни и ели Финляндии..." Ну, знаете: как просидел я четыре года, глядя на помойную яму посередь нашего двора, которая, из года в год расширяясь и переполняясь, наконец, и весь двор обратила в помойную яму, да как поездил я на казенных советских автомобилях от этого прелестного вида к еще прелестнейшему -- из-за решетчатых окон Шпалерной, 25, то "камни и ели Финляндии", обвеянные воздухом свободного гражданства, представляются мне сказочными красавцами...