"КОМУ НА РУСИ ЖИТЬ ХОРОШО"
Поищем современного ответа на старый некрасовский вопрос.
Интеллигенции живется нестерпимо скверно. Не жизнь, а медленная смерть для каждой отдельной личности, быстрое вымирание для класса. На общем собрании Дома литераторов, последнего сравнительно независимого союза интеллигентных сил Петрограда (не смешивать с Домом ученых и Домом искусств), председатель, академик Н.А. Котляревский, огласил некролог 250 сотоварищей наших, погибших за 2 с полов<иною> года жертвами голода, холода, непосильной физической работы, тюрьмы, тифа, расстрела, самоубийства. Список этот был в свое время опубликован в петроградском "Вестнике литературы" А.Е. Кауфмана, единственном периодическом издании, как-то умудрившемся влачить нейтральное существование под ревнивым и всеуничтожающим "недреманным оком" советской цензуры, твердо зазубрившей к руководству своему лишь одно беспощадное правило: "Кто не с нами, тот против нас". Теперь угрюмый синодик избиенных литераторов увеличился еще доброю сотнею покойников; в числе их обозначаются такие имена, как расстрелянные поэт Гумилев, профессора Таганцев, Лазаревский и Тихвинский, самоубийца А.Н. Чеботаревская, уморенный голодным истощением лучший наш поэт Александр Блок, В.Г. Короленко, только что упомянутый А.Е. Кауфман, скончавшийся от грудной жабы, нажитой в беспрестанных волнениях и хлопотах за погибающих от голода и Чрезвычайки собратьев.
Рабочим в Советской России, хотя она и величается "рабоче-крестьянскою республикою", живется тоже безрадостно. Кормят их усердно, но не материальною пищею, а больше лестью да обещаниями, исполнимыми "после дождичка в четверг", да неутомимым красноречием товарища Анцеловича, давно уже заслужившего от рабочего класса прочную репутацию "надувалы". От работы они совершенно отбились, за техническою невозможностью работать. Дельное большинство тоскует по правильном труде; бездельное меньшинство развращается с каждым днем все больше и хуже, погружаясь в праздно политиканствующее хулиганство. Число рабочих уменьшается с поразительной быстротой, обгоняя общее уменьшение населения. Когда в Петрограде было 2 1/2 миллиона жителей, в нем считалось 400--450 000 рабочих, почти 20 проц<ентов> населения; теперь в нем на 600--700 000 жителей (офицальная цифра, в действительности меньше) только 20--30 000 рабочих, т.е. от 3 до 5 проц<ентов>. Население уменьшилось на три четверти, число рабочих в 15--20 раз. Значительную часть их уничтожила страшная смертность -- война, эпидемии и туберкулез, свирепо развившийся на почве общего голодного изнурения. Некоторую часть поглотила колоссальная бюрократия "рабоче-крестьянской республики". Главная же, подавляюще численная масса исчезнувших из Петрограда рабочих просто "ушла в разброд": сбежала из города, где нечего делать, домой в деревню, к земле, поворотила обратно в мужичество.
На солдатчину советское государство тратит чуть не все средства, которые успевает награбить. Однако красный гарнизон Петрограда в зиму 1920--21 гг. голодал, холодал, нищенствовал по улицам и частным квартирам, был оборван, разут, недоволен, ворчал, шумел. Власть считала его настолько ненадежным, что, когда в феврале, перед Кронштадтским восстанием, вспыхнули рабочие беспорядки на Балтийском заводе, на табачном заводе Лаферма и на Трубочном, первым распоряжением Смольного было -- не выпускать красноармейцев из казарм на улицу и для того окружить их верною советскою опричниною -- "красными курсантами" (юнкерами). В матросских казармах 2-го балтийского и гвардейского экипажа у спящих рядовых ночью были выкрадены штаны и обувь, возвратившиеся на место, как скоро был выяснен безоружный характер рабочего движения. А, когда оно замерло, из финляндских казарм, соседних с моей квартирой и близких к местности беспорядков, приходили ко мне красноармейцы и тосковали, что эти тревожные дни им пришлось просидеть под стражею, разутыми и, главное, не зная, где находится их цейхгауз,-- безоружными. "А то, мол, мы бы себя большевикам показали!" Ну, в это-то,-- что показали бы себя,-- я плохо верю, потому что вся эта недовольная красноармейская масса не имела даже и тени организации и с большою подозрительностью относилась ко всякой внешней попытке организовать ее, не доверяя никаким партиям, ничьей пропаганде. То же самое ведь было и в Кронштадте. Арестованный в самом начале Кронштадтского восстания, я сидел на Шпалерной с множеством кронштадтцев, и все они на расспросы мои одинаково отрицали ту мнимую пропаганду эсеров и меньшевиков, на которую сваливали вину восстания большевики:
-- Никаких эсеров и меньшевиков мы не видали и не слыхали, да и ни за кем не пошли бы, если бы самим от этих окаянных не стало тошно...
Заключенные рабочие-балтийцы также настаивали на совершенно самостоятельном происхождении и развитии своего движения, независимом от противобольшевистских партий. А финляндские красноармейцы в один голос твердили, что рады-радехоньки были бы, если бы между ними нашелся опытный организатор, но своего не оказалось, а чужаков они к себе не пускали, опасаясь, не налететь бы на провокатора Опасение вполне естественное и извинительное в городе, где на 10 человек приходится один шпион.
Итак, всюду недовольство, ненависть, презрение, отвращение, проклятия. Между тем власть большевиков, насквозь прогнившая, трупная, разложившаяся власть, сама удивляющаяся своему существованию, держится,-- и даже побеждает, крепнет. Что за чудо? Не одними же "красными курсантами" спасается "социалистическое отечество"? Штыки у них крепкие, неразборчивые и безжалостные, но ведь на одних штыках среди всеобщего недовольства, казалось бы, не усидишь. А они сидят.
Причин к тому очень много, но я остановлюсь только на одной, которую, по-моему, еще очень мало замечают или, замечая, придают ей меньше значения, чем она заслуживает.
Большевикам не удалась ни одна из их сознательных социальных реформ, но в высшей степени удалась одна, бессознательная. Они ее не чаяли, не гадали и, уж, конечно, в качестве марксистов, принципиально никак не желали, не могли желать. Однако теперь именно она значительно облегчает их положение, особенно в городах, а из городов, особенно в Москве и Петрограде. А именно: они, ревностные истребители старой буржуазии во всех разветвлениях третьего сословия, теперь поставлены в необходимость убедиться, что совершенно напрасно тратили силы свои, истребляя неистребимое. Потому что, как раз процессом-то истребления, вооруженного девизом: "Грабь награбленное", большевики незаметно создали новый средний класс, новую буржуазию, судьбы которой тесно связаны с их судьбами. И,-- по историческому правилу, что средний класс всюду составляет лучшую опору правительств,-- она уже становится оплотом советского государства,-- оказавшегося отнюдь не социалистическим, не рабочим, не крестьянским, но просто полицейски-хищническим. Грабеж имуществ рухнувшей империи и старой буржуазии, спекуляция при чудовищном падении денежного курса и таком же чудовищном росте вещевых ценностей, бюрократическое взяточничество и хищничество, совместительство многих должностей и доходностеи в одном лице (так называемая "хамтура"), контрабанда, тайная игра на валюте и пр. образовали новый пласт зажиточного обывательства, которому совершенно невыгодно падение большевиков. Бессознательные творцы этого пласта, большевики, сознательно отнюдь ему не мирволили. Напротив!-- ведь официальное название страшной Чрезвычайки -- "Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности", а спекуляция и преступления по должности суть главные орудия населения новой буржуазии. Число ее расстрелянных и тюрьму изведавших зиждителей, конечно, значительно меньше, чем число погибших и пострадавших за контрреволюцию, однако очень крупно и выражается в тысячных цифрах. Но, выдвигаемая не искусственным умыслом, а естеством жизни, она оказалась непобедимою и, в конце концов, восторжествовала,-- заставила-таки коммунистическую власть признать ее, если не de jure, то de facto {Юридически... фактически (лат.).}. Настолько, что, когда голод принудил большевиков капитулировать перед "свободой торговли", то "свободная торговля" возвратилась в Петроград исключительно в форме разрешенной спекуляции и вместо ожидаемого падения цен взвинтила их до баснословия. И ни для кого не было тайною, что огромное большинство продуктов поступает на рынок из правительственных складов, обираемых советскими служащими, верными коммунистическому призыву "грабь награбленное". Коммуна ограбила частную собственность, чиновники коммуны грабят ее самое.
Новобуржуазный класс, многочисленный и крепкий, тоже весьма и весьма не прочь ругать и клясть большевиков, от которых он немало натерпелся в период своей формировки, еще терпит да и будет терпеть, пока окончательно не сделается хозяином положения. Однако за исключением весьма немногих своих представителей,-- из людей старого закала, движимых религиозными побуждениями,-- никогда он не выступит против большевиков активно,-- разве лишь под какую-нибудь совершенно непоколебимую гарантию своей амнистии и бытовой неприкосновенности. Потому что он слишком хорошо понимает, что всякая перемена правительства, за исключением анархической, для него буцет равносильна требованию к отчету во всей той собственности, которою он ухитрился завладеть при власти, частную собственность отрицавшей. К анархии же он разделяет страх всего остального населения, как к такому решительному углублению принципа "грабь награбленное", когда не то что имущества лишишься до последней нитки, но и головы на плечах не убережешь. Эта уверенность населения, что следующей ступенью революции должна быть непременно анархия, эта боязнь, что между падением большевиков и водворением нового правительства окажется промежуток полного безвластия, и город, хотя бы на короткое время, очутится в руках анархической черни, парализовали много проектированных заговоров и инсуррекций, имевших полные шансы на первый успех, но не располагавших достаточными силами, чтобы немедленно заменить диктатуру большевиков своею диктатурою.
Сплошь хищнический, новобуржуазный класс стоит на очень низком уровне образования и морали. Составлен он наполовину из маленьких спекулянтов, нахлынувших в Питер в последние годы войны, когда настоящие большие военные спекулянты, вроде пресловутого "Митьки" Рубинштейна, уже удрали из Питера за границу и, благополучно унеся награбленные миллиарды, преуспешно торговали Россией оптом и в розницу на всех биржах Европы и Америки. Наполовину из захватчиков чужого имущества. В этой второй половине подавляющее большинство образуют бывшая домовая и комнатная прислуга, швейцары, дворники, приказчики, контористы, мелкие торговцы, уцелевшие полицейские, и т.п. "демократические элементы", ныне заседающие в домкомбедах и, следовательно, сознательно или бессознательно, вольно или невольно являющиеся глазами и ушами чрезвычаек. Сюда же примыкают налетчики, променявшие свой опасный промысел на теплое советское местечко, проститутки на той же стезе. А также множество те самодельных и самозванных лжеартистов и артисток, которых бесчисленно плодит советская театральная мания.
Крепко веруя в спасительность демократического принципа "хлеба и зрелищ", советская власть нуждается в колоссальном зрелищном персонале и дорожит им, даже выделив зрелищное дело в особый подкомиссариат. Во главе его долго стояла М.Ф. Андреева, жена М. Горького, ныне командированная в заграничную экскурсию на поиски кредитов у немецких и шведских капиталистов для коммунистического правительства на предмет советской помощи голодающим. Это ПТО (Петроградский театральный отдел) умудрилось задолжать по своим функциям 15 миллиардов рублей, т.е. 25% всего долга, накопившегося на злополучном Комиссариате народного просвещения, в ведомстве которого оно находится. Отсюда можно судить о размерах советского зрелищного усердия. По банкротству Наркомпроса денежные гонорары артисты получают очень не аккуратно, а зачастую их и просто приходится писать угольком на трубе. Но продовольствием их стараются снабжать, а продовольствие в Петрограде меновая ценность, не сравнимая ни с какою валютою. Поэтому актерам, певцам, музыкантам, танцовщикам, статистам и т.д. живется среди ужасов Петроградского оскудения все-таки сравнительно легче и сытнее, чем прочим интеллигентам. Эстетические же требования советская публика предъявляет столь ничтожные, что им и без всякого таланта в состоянии удовлетворить каждый, сколько-нибудь грамотный и не вовсе лишенный умственных способностей, человек. Таким образом, если кандидат, посвящающий себя зрелищному искусству, не задается иными высшими целями, кроме как,-- с позволения сказать, "жрать", то он может устроиться в России сносно и даже недурно. Поэтому,-- в то время, как все артистически сильное или убежало из России (Зилоти, Кусевицкий, Московский Художественный театр, Ц. Ганзен, Б. Захаров, Александрович, Гзовская, Кузнецов, Полевицкая и пр.), или бежит, или намерено убежать,-- множество третьестепенных и мельче того артистов и даже вовсе не артистов, приспособившись к нехитрым вкусам нового правительства, взобралось на высокие ступени, о которых в нормальных условиях искусства, они и мечтать не дерзали. И, конечно, эта театральная чернь, неожиданно попавшая "из грязи в князи",-- хотя тоже под шумок поругивает большевиков, но втайне отлично сознает, что ей за них надо крепко держаться. Потому что с падением коммунистического режима кончится и его сплошная демагогическая театральщина, искусство войдет в разумные рамки, а, следовательно, в ней, театральной черни, минует всякая надобность, и она опять должна будет возвратиться на задворки, откуда вышла.
Наконец, последним элементом в новой буржуазии, еще малочисленным, но, к сожалению, быстро размножающимся, оказываются те слабые из интеллигенции, которые, по выражению поэта, устали
Свой крест нести:
Покинул их дух мести и печали
На полпути...
Люди, загнанные в соглашательство, если не с политикою большевиков (такие-то гуси все наперечет по именам известны!), то с бытовыми условиями, большевизмом продиктованными после долгой маяты в крайней нужде, холоде и голоде, переутомленные физическим трудом, а, главное, утратившие надежду на избавление. Не могут больше -- встосковались по сытому желудку, по теплому углу, а, кто молод, то жалеет и юности своей, проходящей, не зная веселья и радостной жизни. Ну и склоняют головы, принижаются, лобызают руку, наказующую их, и прямо или косвенно приемлют "печать Антихристову". На почве классовых компромиссов возникают удивительные сближения, страннейшие союзы -- трудовые, промышленные, торговые, семейные. Об одном из последних я рассказал в очерке "Барышня с васильковыми глазами", напечатанном в чешских "Narodnich Listach" и в "Новой русской жизни". Рассказ этот привлек некоторое внимание публики и печати. Но ведь нелепый советский брак "барышни с васильковыми глазами" лишь очень умеренный пример. Он имеет хоть ту хорошую сторону, что заключен по обоюдному согласию и, следовательно, при всей его сугубости, женщина в нем не закабаленная раба и не "узаконенная проститутка". С большою скорбью приходится отметить, что известен мне ряд других подобных же союзов, в которых насилие, если не физическое, то нравственное, или самопродажа с отчаяния унижали женщину в смешанном браке именно до тех жалких положений, что я назвал. Но о них, как и вообще о советском браке, как уже сказано однажды, я предпочитаю поговорить особо и подробно в другой серии моих статей.