Крах души
АЛЕКСАНДРУ ИВАНОВИЧУ
ЧУПРОВУ --
дяде, учителю, другу --
с любовью посвящаю этот свой труд.
А. Амфитеатров
1907. V. 31
Sestri Levante
МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ
XXXII
Когда в Венеции идет дождь, то более противного города нет на свете. Евлалия Александровна Брагина даже ставень не позволила открыть в спальне, так не хотелось ей разочаровываться в прекрасном итальянском небе, -- увы! уже третий день сером, как мокрый кот, и с неугомонною булькотнею капающем в каналы мелкими, ситными дождями Трещали дрова в камине, по цветным сводам комнаты плясали огненные отблески, придавая им грозный и таинственный, будто адский, колорит Брагины остановились во второстепенном отеле "San Marco", занимающем уголок старинных присутственных мест венецианской республики и до известной степени сохранившем их древнюю оригинальность, неожиданные, неправильные формы комнат, -- то узких, то квадратных, то треугольных, то в несколько углов, -- высокие странные окна, извилистые путаные коридоры, да, кстати, и запах в них чуть ли еще не эпохи "Cinquecento" {"Чинквеченто" (ит.).}. Георгий Николаевич с утра исчез, увлеченный соседом по отелю, знаменитым русским романистом и путешественником, встретить которого в Венеции -- для русского столь же обязательно, как видеть крылатого льва и св. Теодора с крокодилом на колоннах Пьяцетты. Пошли осматривать какую-то церковь на краю города, замечательную тем, что ее никто никогда не осматривает, -- и такое счастье везет ей тоже едва ли не с эпохи "Cinquecento". Это была всего еще третья или четвертая "разлука" молодых. Но, к удивлению своему, втайне Евлалия уже не чувствовала себя ни немножко обиженною, когда муж ушел от нее с чужим человеком, ни обеспокоенною, как была обижена и беспокоилась она в первые две отлучки, -- в Вене и Вероне, -- слишком гордая, однако, тогда, чтобы показать Георгию Николаевичу и свою обиду, и свое беспокойство. Теперь она была почти довольна, что остается одна и достаточно надолго, чтобы хорошо и внимательно подумать о себе. Только что начался второй месяц ее замужества, и вот -- тридцать дней прошло в вихре поезда, наслаждений, удовольствий, новых мест, красивых зрелищ, новых людей и впечатлений, влюбленных взглядов, любовных слов, восторгов страсти, -- без мыслей о себе, без воспоминаний о том, как живут другие люди. Почты получались и едва просматривались -- не до них! Телеграммы и письма отправлялись спешные, формальные, наскоро, -- те письма и телеграммы, от которых глупые родители приходят в отчаяние, что дети их разлюбили и забыли, а умные, помня, что сами были молоды и любили, усмехаются: не до нас! Почта, которую теперь принес Евлалии комиссионер, была первая, что молодая женщина приняла с истинным удовольствием и прочитала внимательно. Были письма от матери, от сестры Ольги, от Любочки Кристальцевой и толстое письмо незнакомой руки, -- судя по штемпелям, порядочно-таки погулявшее по Европе, прежде чем попасть в руки Брагиной. Это письмо Евлалия Александровна с недоумением осмотрела, нашла, что оно пахнет какими-то странными, будто индийскими, духами, и отложила в сторону -- "на после". Сперва тянули к себе письма своих. Писали пустяки. Мать шутила над краткостью ответов Евлалии:
"Вижу что время тебе жаловаться на Жоржа, а ему бояться сердитой тещи для вас еще не наступило".
"Боже мой!-- восклицала Ольга, -- уже целый месяц прошел после твоей свадьбы... Неужели вы все еще целуетесь и ни разу не поссорились?"
Евлалия засмеялась, положила письма в сумочку и задумалась. Не ссорились? О нет, конечно, нет: за что? А маленькая вспышка была, -- и не то даже чтобы вспышка, а жгучая острая искорка уже сверкнула было однажды в сердце Евлалии против молодого мужа, -- и случилось это всего на третий день после свадьбы... Так дело было. Подъезжали они к Варшаве. Евлалию укачало ходом поезда, и она уснула в купе. Проснулась -- Георгия Николаевича нет. Выглянула в коридор: стоит и читает какую-то бумажку. Окликнула, -- он вздрогнул, как испуганный, поспешно сунул, что читал, в карман и оглянулся на жену странными глазами, совсем неласковыми, с подозрением, страхом и гневом в глубине...
-- Что ты, Жорж? -- изумилась она.
Но Жорж уже пришел в себя, стал веселый, нежный, милый. А Евлалия наблюдала за ним исподтишка и чувствовала, что он думает о чем-то постороннем и продолжает быть очень не в духе.
-- Ты что читал сейчас, Жорж?
-- Когда? -- удивился Брагин, высоко поднимая по белому лбу свои тонкие, красиво нарисованные брови.
-- А когда я позвала тебя из коридора?
-- Ах это!..-- и улыбнулся, и нахмурился он, глядя в окно на скучный, вялый, плоский пейзаж тираспольской дороги.-- От скуки, что ты спишь, просматривал газетные вырезки в своем бумажнике... знаешь, я ведь говорил тебе: у меня есть привычка -- когда я вижу в газете факт, годный для темы или просто как бытовая иллюстрация, я сейчас же -- чик его ножницами и в бумажник...
-- А отчего же ты стал такой грустный? -- спросила она, взяв его руку и приложив к своей щеке.
Он все продолжал глядеть в окно и отвечал голосом глухим и разбитым:
-- Да уж очень острый факт подвернулся... какое хочешь веселье отравит...
Она с отуманенными глазами протянула руку:
-- Покажи и мне.
Он взглянул опять, как будто с испугом, и сейчас же отвел глаза.
-- Зачем?
-- Если ты огорчен, пусть и мне будет грустно.
-- О добрый ты мой зверек!
Он схватил ее пушистую голову в обе руки и целовал долго-долго... Но когда выпустил на свободу, молодая женщина все-таки протянула к нему свои пальчики и повторила:
-- А вырезку мне покажи.
Тогда у него сделалось довольное лицо. Он вынул бумажник, порылся в нем и вытянул длинный газетный лоскут. Евлалия прочитала про себя темную и горькую историю о девушке, загубленной обманом и насилием, о ее позоре, голоде, конечном падении... ребенок... самоубийство...
-- Действительно ужасно!-- содрогаясь, сказала она, когда возвращала лоскут мужу.
Тот спрятал лоскут с таким выражением лица, будто ему неожиданно полегчало от острого припадка астмы.
-- На меня подобные истории всегда страшно тяжело действуют, -- сказал он.
-- Еще бы!-- отозвалась Евлалия, прижимаясь к нему, с гордою радостью за его впечатлительную отзывчивость.
А он смотрел вдаль и декламировал:
Кто же, имеющий душу,
Мог это вынести? Кто?
-- Еще бы! еще бы!-- повторяла она, растроганная, и взяла руку, лежавшую на ее талии, и подняла, и поцеловала.
И он знал, за что она целует руку, и позволил поцеловать.
А вечером в Варшаве, ночуя в Саксонской гостинице, Евлалия схватилась искать тех газет, что преподнес молодым на дорогу Антон Арсеньев. До сих пор ни муж, ни жена не заглянули в них, но туг, на сон грядущий, возник спор: когда приходит в Москву курьерский поезд из Варшавы, и, следовательно, когда "наши" получат брошенные в почтовый вагон письма. Георгий Николаевич предлагал позвать кельнера.
-- Вот! Я уже почти раздета... И поздно: стоит ли беспокоить людей, когда можно найти в "Передовых известиях"?
Евлалия быстро, -- прежде чем Георгий Николаевич успел возразить, -- взяла Антонову пачку и распустила розовую ленту, которою Арсеньев перевязал свой странный дар.
-- Э! да ты уже рылся тут без меня, голубчик? -- весело заговорила она, -- газеты развернуты и помяты...
Брагин из глубины комнаты отвечал непринужденно:
-- Да, под Варшавою, покуда ты спала в купе. Из двух номеров даже вырезки сделал.
-- Вижу, вижу... Поезд приходит в десять часов сорок минут утра по петербургскому времени, значит, в десять минут одиннадцатого по московскому... А что ты взял из "Допотопных ведомостей"? Разве там встречается что-нибудь дельное?
Брагин, все издали, отвечал:
-- Курьез какой-то... уж и не помню... Однако, madame Braguine, это непозволительно! Нашла о чем спрашивать! Мы в первый раз вдвоем "у себя", а она роется в газетах... Ты маленький синий чулок! Я тебя накажу...
И, когда он подошел ближе, стало не до газет и расспросов.
Потом... Да что же потом? Собственно говоря, пустяки, мелочи... Купили в магазине на Краковском предместье перчатки для Евлалии. Дома она еще раз тщательно завернула сверток в первые попавшие под руку газеты. В Вене, разбирая чемодан, она заметила на этой обертке -- в содержании номера "Допотопных ведомостей" -- объявленную статью: "Похвальная перемена". По поводу повести Г.Н. Брагина "Степан Калька", -- Боярина Орши. Заинтересовалась прочитать: ан, статьи нет, вырезана, и это тот самый номер, о котором она спрашивала мужа в Варшаве.
В "Передовых известиях" завернуты ботинки, и тоже -- прореха длинной вырезки... Не отрываясь от чемодана, Ев-лалия окликнула Георгия Николаевича:
-- Что же ты не показал мне, что пишут о тебе "Допотопные ведомости"?
Она услыхала, что муж быстро и резко встал с качалки, на которой нежился.
-- Откуда ты знаешь?
-- Да вот...
Евлалия подала смятую газету.
Брагин схватил бумагу, скомкал и сердито швырнул под стол, проклиная свою беспечность и неосторожность. А Евлалия вдруг стала смотреть на него серьезно-серьезно.
-- Пожалуйста, покажи мне, что о тебе пишут?
-- Откуда же я возьму? -- неловко улыбнулся он.-- Ты видишь: я вырезал эту статью.
-- Но ты же сохраняешь вырезки?
Брагин почти гневно замотал головою.
-- Да, но эту я уничтожил. Я затем и вырезал статью, чтобы она не попалась тебе на глаза.
-- Значит, страшная ругань?
-- Невозможная! Неприличная!-- говорил Брагин, кусая губы, красный-красный.
Евлалия смотрела на него с маленькою складкою между бровями. Что-то в муже было ей сейчас очень неприятно, -- но что, -- она сама не знала...
-- Пожалуйста, Жорж, -- сказала она наконец с тою мягкою решительностью, которая была ей так свойственна и так в ней очаровательна, -- пожалуйста, давай условимся, что вперед мы не будем так... Я не девочка, знаю тебе цену, и никакие "Допотопные ведомости" не разубедят меня в твоем таланте и достоинстве. Что узнаешь про себя ты, могу знать и я: мы давали друг другу слово быть вместе и в горе, и в радости...
-- Ах да ведь пустяки же, Лаля!-- возразил он, глядя мимо нее.
-- Пустяки? пустяки? -- отвечала она с легким упреком.-- Однако из-за этих пустяков тебе пришлось сказать мне неправду... Разве это хорошо? Совсем не пустяки, чтобы между нами с первых же дней брака завелась неискренность и ложь.
-- Ну не всякое лыко в строку!-- смущенно засмеялся он, пытаясь обнять ее, но она отстранилась, хотя тоже улыбалась.
-- Нет, всякое, всякое!.. Это ненавистно мне -- ложь! У нас в доме никогда не лгали... мама, Алиса Ивановна... один Володька подвирал по временам, да и то больше фантазируя: замки воздушные сочинял, а не так, чтобы о житейском, в своем быту... Ложь близкого человека вызывает во мне нравственную тошноту. И чем она мелче и бесцельнее, тем, конечно, хуже. Что же делать? я не могу иначе. Я тебе заранее говорю: ты будешь всегда знать обо мне, что захочешь, -- позволь же и мне всегда знать все о тебе...
-- Ого? -- смеялся он.-- А если нельзя сказать?
-- Такого, чего нельзя друг другу сказать, между мужем и женою не должно быть вовсе.
-- Да ты деспот, Лаличка!
-- Нет, я-то не деспот, а вот кто выговаривает себе для жизни привилегию маленьких лжей, тот уже сеет зернышко будущего супружеского деспотизма. Начнется с маленьких лжей, кончится большою и всеобщею: громадным отчуждением, как у всех супругов.
-- Уж и у всех?
-- Ну почти у всех... Ты прислушайся. Никто ни в каких других житейских отношениях не говорит другому человеку "не твое дело" чаще, чем мужья женам.
-- Положим, и наоборот, Лаличка!
-- Да, но нам, женам, и отвечать так не о чем: у нас почти никакого своего -- "не твоего" -- дела нет... по крайней мере, вас, мужчин, настолько интересующего, чтобы спрашивали...
Георгий Николаевич смотрел на жену глазами, в которых светилось глубокое хорошее чувство, готовое сказаться сильным порывом искренности. Но он мялся, кусал губы...
-- Уж если говорить всю правду, -- признался он, опуская глаза на узоры ковра и румяный, как маленький ребенок, -- то надо каяться до конца: я, Лаля, и сейчас тебе все налгал... Бранить меня действительно бранят, -- только не в "Допотопных ведомостях", но в "Передовых известиях", а "Допотопные"-то восхваляют, и это мне горше первого... Я именно эти вырезки и читал потихоньку, когда ты поймала меня в вагоне...
-- Поймала? Хорошее словечко для взрослого мужчины! А, впрочем, поделом: не прячься от жены с такими пустяками, как мальчишка!
-- И я...-- продолжал Брагин, сумрачный и унылый, -- оказываюсь виноват пред тобою кое в чем похуже лжи... Когда ты спросила у меня вырезку, я тебе вместо настоящей другую подсунул... Это уже маленьким подлогом называется.
Евлалия вспыхнула заревом.
-- Ну вот видишь, Георгий! вот видишь!.. Разве же это хорошо? Разве можно? И какая цель? зачем? зачем?
Писатель сокрушенно вздохнул.
-- Уж очень стыдно стало, что меня и так гнусно ругают, и так подло хвалят... Боялся, что ты прочтешь -- и станешь дурно думать обо мне...
-- Нет, знаешь ли, ты просто невероятный человек! Да неужели же я вышла бы за тебя замуж, если бы мое мнение о тебе могло пошатнуться под впечатлением каких-то случайных, Бог знает чьих, статей?
-- Я и не говорю, что навсегда станешь дурно думать, но -- на минутку... Ах, Лаличка, когда кого любишь, то ужасно неприятно подозревать, что этот человек хоть на минутку принижает тебя в мыслях своих. Ну вот, чтобы этого не испытывать...
Евлалия перебила:
-- Чтобы не испытывать воображаемого принижения на минутку, ты поспешил сделать то, что действительно может принизить человека в глазах любимой женщины -- и надолго: солгал и наплутовал... Что же, тебе теперь легче?
-- Да кто же знал, что оно выплывет наружу? Рассеянность проклятая! Я в Варшаве думал, что все концы в воду, а тут эти перчатки и ботинки... чтоб им сегодня же лопнуть!
Евлалия глядела на мужа во все глаза, пораженная и детским тоном его, и капризным лицом, и наивными словами.
-- Фу! какой же ты, однако... гимназист!-- вырвалось у нее неожиданным, искренним звуком, рассмешившим и ее самое, и Георгия Николаевича.
В смехе и разошлась первая семейная тучка... Но осадок от нее как будто остался, и теперь, сидя одна в номере гостиницы, Евлалия ловила себя на мысли, уже не однажды случавшейся в ее молодую голову: "Георгию двадцать восемь лет, он талантливый, знаменитый, умный, образованный, а -- оказывается, как будто не взрослый... В нем тогда что-то ребяческое было: как ребенок нашалил и налгал, как ребенок, был уличен и сознался, как ребенок, получил нотацию -- и, как у ребенка, вся вина сейчас же с плеч долой, точно с гуся вода, и памяти о ней не осталось..."
А наказать Евлалия все-таки наказала мужа, -- когда же дети у хороших гувернанток шалят безнаказанно? -- и наказала тем, что тогда же в Вене заставила-таки его показать обе статьи -- и ту, которою возвеличивал Брагина Боярин Орша, и ту, которою уничтожал его Лайон. Георгий Николаевич corpus delicti {Состав преступления (лат.).} жене выдал, но зрелище, как она будет читать его позор, оказалось выше его сил. Он оставил жену в номере и ушел вниз, в пивной зал отеля, где и сидел, нервный, как перепуганный заяц, за кружкою пива и номером "Fliegende Blatter" {"Летучие листки" (нем.).}, покуда Евлалия не прислала за ним.
-- Послушай, -- встретила она мужа, с негодованием, бросая вырезки на туалетный столик.-- Что хочешь, -- я готова пари держать: это писал один и тот же автор!
-- Ты думаешь? -- обрадовался он.-- Представь себе, что и мне приходила в голову та же мысль... Чувствуются некоторые общие приемы, даже выражения... Но это немыслимо: "Передовые известия" и "Допотопные ведомости" несовместимы... А уж как было бы хорошо!
-- Почему, Жорж?
-- Да потому уже, что -- я должен тебе сознаться: в обеих статьях многое задело меня за живое, и если бы оно было справедливо и написано искренними авторами, то мне были бы очень неприятны эти указания... Но если они исходят от господина, способного писать единовременно в двух направлениях, то, разумеется, всем его словам -- грош цена. Это -- уже не критика, но просто враждебная выходка чьей-то подлой зависти, нарочный пасквиль...
-- Ты, конечно, совершенно прав, -- согласилась Евлалия.-- Но писал это человек острого чутья и, несомненно, умный. Со мною было то же, что с тобою: многие замечания резали меня как ножом, потому что казались очень справедливыми... Оттого и такая страшная вышла статья "Передовых известий": он все твои недостатки не преувеличил ведь, но только уж слишком подробно подметил, изучил и на первый план выставил, а достоинства замолчал... А в "Допотопных ведомостях" недостатки в достоинства возвел, -- и вот, когда сопоставить две статьи рядом, то ирония получается убийственная...
-- Уж и убийственная!-- немножко обиделся Георгий Николаевич.-- Брагина не так-то легко убить, Лаля: проживем еще!
-- Ну да, еще бы! конечно! Кто же от Лайонов погибал? Я немножко сильно выразилась, но во всяком случае статьи эти -- большая неприятность... Я понимаю, что они отравили тебе поездку, и почти готова извинить тебе, что ты не хотел мне их показать.
Брагин приосанился.
-- Ага! Вот видишь!
-- Да. Но...-- она погрозила ему пальцем, -- но лгать и подсовывать жене другую вырезку все-таки не следовало! Ты вспомни, что я за вырезку эту, которую ты мне дал, -- что я тебе сделала?
Георгий Николаевич не помнил с совершенною искренностью. Евлалия смотрела на него серьезно и говорила с важною медленностью:
-- Я тебе руку поцеловала, -- вот что! Не как мужу, но за то, что ты такой хороший, что так волнует тебя человеческое зло и ты следишь за ним и ищешь его, чтобы сражаться с ним всюду, где и когда ни встретишь. А ты в этот самый момент, когда так рванулось к тебе мое сердце, взял да и обманул меня! За что же пропал мой хороший поцелуй? Впустую! впустую! Такое теплое, ясное чувство споткнулось на встречную, пошлую, ненужную ложь... Некрасиво, Жоржик!.. И как тебе самому-то не было совестно, когда я целовала твою руку?
-- Положим, что было ужасно совестно!-- буркнул Брагин.
-- И все-таки позволил поцеловать? Ах, Жоржик!
-- Лаличка! Но посуди сама: как же я мог открыться, когда уже наврал? Ну что бы я тебе сказал?
-- Как -- "что"? Ты должен был прямо сказать: "Лаля, обо мне напечатаны гадости! Не читай!"
Георгий Николаевич вздохнул жалобно:
-- Да! Ты думаешь, это легко писателю признаться, что про него напечатаны гадости?
Он рассмешил и обезоружил Евлалию. Она положила руки ему на плечи и сказала, нежно и твердо глядя в глаза:
-- А кое-что из "гадостей" надо нам с тобою все-таки принять к сведению... Человек-то писал талантливый и понимающий. Умный враг, говорят, учит лучше глупого друга.
-- Д-д-да, конечно...-- угрюмо протянул, глядя исподлобья, Георгий Николаевич.
-- Он подлый и злобный, он негодование уже одним тоном своим возбуждает, но во многом он тебя злою правдою бьет... Оттого-то и оскорбительно, что -- правдою!
-- Ты находишь?..
Евлалия слышала в голосе мужа обидчивые ноты, но выдержала характер -- ответить ему твердым, ясным взглядом, -- и сказала:
-- Нахожу... Да и ты -- не будь мелочен, одолей досаду: и ты найдешь... И в том, что этот Лайон справедливо сказал, мы с тобою не заставим упрекать себя еще раз? не правда ли?
-- Конечно...-- протянул Брагин.-- Ты же знаешь, как я благодарен за каждое дельное замечание. Но этот господин так зол, так меня ненавидит... Знаешь ли, я ломаю голову, чтобы придумать, кто бы мог быть, и решительно никого из моих обычных уязвителей не в состоянии представить себе на его месте... Все такие неповоротливые умы, шаблонные идиоты... И, притом, если, как ты думаешь, Лайон и Боярин Орша -- одно лицо... ну кто же у нас есть такой ловкий пародист? кто способен так умело и бессовестно фехтовать мыслью и словом с одинаковою удачею на два фронта?
Евлалия отвечала задумчиво:
-- Одного такого человека я знаю, и это было бы очень похоже на него... только он не литератор и даже связей никаких в журналистике не имеет, кажется... Я об Антоне Арсеньеве говорю... Это совсем в его характере.
Георгий Николаевич отрицательно затряс головою.
-- Нет, где же! Нет!-- заговорил он, улыбнувшись свысока.-- Нет, куда же? Антон -- он, конечно, не глупая голова, и ум у него настроен, действительно, этак двусмысленно... злобно... плутовато... и парадоксально... Но -- тут большой опыт виден, рука, набитая дьявольски, каждое слово шипит и яд льет... Нет! дилетант и дебютант так не могут! Это -- другой!
-- Пожалуй, ты прав...-- подумав, согласилась Евлалия.-- Да! конечно! С Антона Валерьяновича достаточно уже и той подлости, что он подкинул тебе эти газеты в свадебную поездку.
-- Ты полагаешь, он нарочно?
-- Не сомневаюсь. Хотел пустить между нами хоть маленькую черную кошечку... Что же? Можете торжествовать: почти было удалось.
Оба примолкли.
Георгий Николаевич, по свойственной ему привычке, прошелся по комнате, руки в карман, и остановился пред туалетным столом, где лежали вырезки. И вдруг -- лицо его стало ясное и веселое под озарением внезапной приятной мысли.
-- А знаешь, Лаля? -- сказал он.-- Нет худа без добра.
-- Ты думаешь?
-- Конечно. Я сейчас сообразил: в один день -- две огромные статьи обо мне в руководящих газетах... Да еще прибавь городскую молву о нашей свадьбе... ведь это значит, -- в тот день вся Москва обо мне только и говорила!.. Господствующий интерес!..
-- Так что же? -- недоумевала Евлалия.
-- Да то, милая ты моя женщина, да то: хотел человек меня утопить, а вместо того сделал предметом всеобщего внимания!
-- Хорошо сделал: бранью и клеветою!
-- Да... конечно, скверно... а все-таки, знаешь ли, хорошо, что так много... Разумеется, лучше было бы, чтобы "Передовые известия" хвалили, а не бранились. Но пусть уж хоть ругаются, только побольше пишут... лишь бы не молчали!
-- Не понимаю!
-- Потому что, когда человек делает карьеру, нужно, чтобы он занимал собою общество, нужен шум, крик... ну а здесь, у Лайона и Орши этих, столько крика, что и глухие услышат!
-- Крик -- хотя бы и бранный? Извини меня, Жорж, но это геростратово что-то...
Но он даже потирал руки, совсем уже утешенный.
-- А! Ты не понимаешь! Тоже извини меня, но ты не понимаешь! Это профессиональное! Не можешь понять!
-- Действительно, не могу!
-- Не можешь! Не можешь!-- весело восклицал писатель, маршируя из салона в спальню...
Жена следила за ним и размышляла: "Такой большой -- и такое дитя! Да, он дитя, большое дитя! Больше дитя, чем я ждала даже после этих вырезок... Рослое, тщеславное, доброе, мягкое, смешное, милое дитя! Ах, Жорж, Жорж! Да неужели ты окажешься у меня не взрослый Жорж, но маленький гениальный Жоржик? И придется мне, самой еще маленькой, -- быть взрослою и за тебя, и за себя?"