Но Борис не вспомнил, а назавтра, умчавшись в город, и вовсе позабыл ночные Сонины слезы. Все позабыли Соню: и -- с каждым днем опускающийся все глубже и глубже в полоумное чудачество -- старый отец; и Антон -- совсем одичалый в своем отравленном, молчаливом одиночестве, заключившийся в мучительное смотрение внутрь себя, полный почти суеверного ужаса пред карикатурными галлюцинациями извращенной чувственности и самоубийственно заливающий их коньяком; и Борис -- весь озаренный и поглощенный фанатическими трепетами молодой алой зари... Все думали -- каждый о своих умностях и безумиях, но никто не думал о Соне, никому не было дела до нее -- молодой, красивой, созревшей, огромной, толстой, глупой. И только оранжевая луна, царящая на антресолях, что-то слишком часто стала призывать к себе то самоё Соню, то Варвару и вела с ними свои дикие, лукавые, наглые разговоры.
-- Красавица из тебя выровнялась, Софья, -- говорила она, -- если бы прибавить хоть один золотник ума тебе в голову краше тебя невесты не было бы по всей Москве. А, впрочем, что удивительного, если у тебя слабая голова? Иной по природе не умен, так от людей ума наберется. А тебе откуда умнеть? Никого не ввдишь, слов хороших не слышишь... Прежде хоть Лидия Юрьевна тебя не оставляла, а теперь ты совсем осиротела... живешь, как в монастыре. Только роденька шальная вокруг тебя полоумные рожи свои строит... Я еще удивляюсь на тебя, как ты сама-то еще терпишь это, -- не сбесилась? А сбесишься... нельзя тебе не сбеситься! Вижу я, вижу твой скорый предел... Тебе который годок-то пошел? Никак уже семнадцатый?
-- Помилуйте, Марина Пантелеймоновна? Восемнадцать было... девятнадцатый...
-- Ну скажите пожалуйста, как время летит!-- притворно изумилась лицемерная старуха.-- Ведь и впрямь девятнадцатый... Ай-ай-ай! Жалости достойно, куда твоя молодость уходит... Замуж тебе, сударыня, пора, давно пора замуж. Маменька твоя, Наталья Борисовна, в твои годы уже два брюха сносила, а ты -- мало-мало в куклы не играешь еще... девкам письма пишешь... чулки вяжешь... Куда отец-то, дурак, смотрит? Беспременно пора выдавать тебя замуж.
-- Кто меня возьмет? -- отнекивалась краснеющая, смущенная Соня.
Марина Пантелеймоновна посмотрела на нее глазами снисходительного презрения.
-- Вот мать твоя, Наталья Борисовна, никогда бы таких глупых слов не сказала, потому что она -- орел-дама была! огонь!.. "Кто возьмет..." И что это, право, за девки ныне пошли? Никакого в вас самолюбия нету... Что ты -- вещь бездушная или живая тварь? Это -- дивану или комоду вот этому надо дожидаться, кто его возьмет да с места на место передвинет, а женщина должна сама устроить движение своей жизни... "Кто возьмет..." Тот возьмет, кому ты захочешь отдать себя, -- вот как рассуждать надо! вот кто возьмет!.. Наталью Борисовну, покойницу, родители прочили совсем не за папеньку твоего, -- почитай, что уж сговорена была с князем Буй-Тур-Всеволодовым, да не было на то ее девичьей воли, -- ну и распорядилась собою по-своему, утерла нос родителям-то... Только глазами похлопали, как в одно прекрасное утро подкатила к крыльцу карета, и -- входит дочка великолепная, под руку с нашим Валерьяном Никитичем: позвольте, папа, мама, рекомендовать вам моего законного супруга... только что повенчались, прошу любить да жаловать. Мать кричит: "Что? как? когда? Невозможно! Я же вчера вечером сама видела тебя в постельке твоей и крестом перекрестила на сон грядущий?.." А Наталья Борисовна: "Ах, мама, уж будто я настолько неуклюжая, что не сумею при случае в форточку вылезть?.." Вот какова орлица была твоя родительница. А ты -- "кто возьмет"!
Марина Пантелеймоновна так долго грохотала своим железным смехом, что даже раскашлялась.
-- А смешнее всего, -- продолжала она, немного успокоясь, но багровая от судорожных напряжений, -- всего смешнее, душа моя, что и Валерьяна Никитича-то она окрутила -- так, по капризу своему, и сверх всякого его ожидания... Он тогда тоже целил совсем в другую паву -- по Маргарите Жерновской вздыхал... вот, что теперь Ратомская, вдова, старуха... а Наталья Борисовна с Маргаритою Георгиевной смолоду всегда и во всем соперницы были, -- та красотою побеждала и характер имела приятнейший, а наша брала удалью... Подметила она, стало быть, что у Маргариты Георгиевны с Валерьяном Никитичем дело как будто налаживается к предложению руки и сердца, -- и вскипела: "Не потерплю, -- говорит, -- чтобы Маргаритка выскочила замуж раньше меня, да еще за Валерьяна Арсеньева! Мой кусок!.." Ну и налетела коршуном, закрутила вихрем, захватила, отбила, обезумила, сердце сожгла... сам не опомнился, как женился!.. Да, значительная женщина была твоя маменька, дружок мой. Таких удалых ныне больше нет уже... перевелись...
Соня слушала старые, давно ей знакомые фамильные предания кошмарного дома, молча, ничего не выражая своим большим прекрасным лицом. А Марина Пантелеймоновна зорко вглядывалась в нее и продолжала:
-- Удивительное это дело, как молодой человек способен меняться в своей наружности. Смотрю я на тебя... большая в тебе перемена. Чертами лица ты, конечно, всегда на маменьку походила, но глаза у тебя были, с позволения твоего сказать, овечьи глаза... сразу видать, что Борисова сестра! кислятина бесстрастная! А теперь ты иной раз взглянешь -- вылитая Наталья Борисовна... только тебе надо привилегию отдать: против маменьки ты вперед ушла -- много красивее...
Соня краснела как маков цвет.
-- Что во мне хорошего, Марина Пантелеймоновна? Большая... Толстая... точно деревенская девка... Я собою стесняюсь даже, вы хвалите... Мне всегда кажется, что надо мною все смеются...
-- Дурак посмеется, а умный без памяти влюбится... Уж будто, Сонюшка, никто в тебя не влюблен?
-- Я не знаю... откуда мне знать, Марина Пантелеймоновна? -- терялась Соня под коварными глазами старухи.
А та, жуя губами, впивалась в нее испытующим взглядом, проницательным до дна души, и говорила:
-- Сдается мне, Сонюшка, что лукавишь ты -- младенец Божий! И тебя любит кто-то, и сама ты влюблена... оттого и настала такая в тебе перемена... Не спорь, не спорь: нет в тебе твоего прежнего ангельского покоя. В тебе черти прыгают... Натальи Борисовны дочка!.. Антошки безумного сестра!..
Однажды, когда Марина Пангелеймоновна разводила свои хитрые рацеи, Соня с головою, низко потупленною над вышиванием, отозвалась глухим и будто угрожающим голосом:
-- Если бы и влюблена... вам-то что?
-- Как -- что, Сонюшка? -- подхватила старуха, -- порадовалась бы на тебя. По крайней мере, видела бы, что ты из пеленок вышла, разум свой находишь, женщиною становишься.
Соня возразила все так же глухо и мрачно:
-- Не на всякую любовь обрадуетесь.
В глазах старухи мелькнула веселая молния.
-- Не знаю... Я, девушка, и сама в старину любила много, и видала, как любят... И вот тебе мой старушечий завет: когда полюбится тебе кто-нибудь и почувствуешь ты, что в том человеке -- твоя судьба, отваживайся: люби без оглядки... ни с кем не советуйся, ничьего запрета не слушай... как натура твоя приказывает, так и люби!.. Любовь дана человеку для него самого, только сам он -- и судья ей... Ты говоришь: "На иную любовь не обрадуетесь..." Может быть, и не обрадуюсь... Я не обрадуюсь, отец твой, братья... А что тебе до всех нас, если тебе самой будет радостно? Разве ты подряжалась радовать нас твоею любовью? Любовь приходит не для того, чтобы радовать других... она -- твоя радость! Ты ею радуйся, а на прочих плюнь... Считаться в любви с чужими радостями или досадами -- это значит убыточить свое счастье, понапрасну обувать жизнь свою в тесные сапоги. А счастья-то людям отпускается в жизнь порция маленькая. А жизнь-то и без тесных сапог узенькая и коротенькая... Наталья Борисовна, маменька твоя, бывало, так меня учила: "Помни, Марина, ежели плывет тебе в руки наслаждение, бери целиком, как оно есть, -- надбавки спрашивай, но сдачи не давай".
Марина Пантелеймоновна так воодушевилась, что даже приподнялась немного с подушек своих.
-- Да!-- хрипло выкликивала она, блистая на красном лице округленными безбровыми глазами, точно сыпались искры из раскаленного горна.-- Да, Сонюшка! Главное это дело, чтобы женщине быть счастливою: твори в любви свою волю и сдачи не давай... Людишки-то завистливы... натуришки-то робкие, мелкие, жидкие, куцые: развернуться широко им не под силу... ну вот и страшен, и противен им каждый человек, который не боится быть самим собою и брать жизнь свою полностью, без сдачи. Напридумали разных жалких слов и перегородок, чтобы любовь ограничить и подчинить всяким посторонним спросам и законам, словно гимназистку какую-нибудь... Но только человек настоящий, натурный, должен на все эти преграды и экзамены именно наплевать, как мы с твоею маменькою плевали... да! Одна жизнь-то, другой не будет... а старых девок, сказывают, на том свете заставляют козлов пасти!.. Одна жизнь, -- в себя, стало быть, и прожить ее надо... свой простор вокруг себя размахнуть, а не запираться промеж чужих перегородок. Ведь только попусти себя кэтому, -- сейчас же и лишился всякой воли и счастья... Куда ни повернись -- перегородка: знай лишь -- лбом стукайся да стони оттого, что шишку набила. Насочинили стыдов, страхов, грехов... каждому человеку посадили в душу попа, городового и гувернантку...
Соня молчала, но слушала с любопытством. Глаза ее горели огнем необычной задней мысли.
-- Ты брата Антона любишь? уважаешь? -- внезапно спросила старуха отрывисто и повелительно.
Соня ответила не сразу.
-- Конечно, люблю и уважаю, только... боюсь я его... мне с Борисом легче...
-- Борис твой -- юродивый, -- презрительно заметила Марина Пантелеймоновна,-- только что неверующий он, а то давно бы пора Богу взять его за юродство живьем на небо... пущай бы сидел себе в раю между блаженными и делил им яблочки поровну. Нешто это человек? Совесть на двух ногах... уж именно, что окружился чужими перегородками со всех сторон. Свободы ищет, а сам целый день только и делает, что сажает себя из тюрьмы в тюрьму: это -- совестно, то -- нечестно, здесь -- я обязан, там -- права не имею... Тьфу!
-- Для меня не ново, что вы не любите Бориса, -- возразила Соня, -- ваш любимец Антон.
По широкому лицу оранжевой луны медленно проползла улыбка, почти испугавшая Соню, -- настолько она была ужасна...
-- Вам нехорошо? -- вскинулась Соня. Старуха взглянула на нее с удивлением.
-- Напротив, отлично... а что?
-- Вы такую больную гримасу сделали...
Марина Пантелеймоновна рассердилась.
-- Ты дура! Я смеюсь...
Но тут же задумалась. "А хороша, должно быть, душка я стала, если улыбкою своею людей пугаю... Ох, Софья, Софья! Береги красоту, пользуйся красотою... Самое это горькое дело для красивой женщины, -- изжить свою красоту, изболеть и состариться в киевскую ведьму... нет в этом горе утешения... нет..."
Она долго молчала, печальная, хмурая, злая. Потом заговорила:
-- Антона я всегда любила больше Бориса и тебя за то, что он больше вас обоих -- сын своей матери... Крепко я любила твою маменьку, Софья, в восторге перед нею весь век свой прожила... Вот теперь и ты становишься похожа на нее лицом -- и уж как ты мне этим приятна бываешь... Да, подобной дружбы, как была у нас с Натальею Борисовною, в нынешнем веке уже не случается... ни госпож таких нет, ни служанок... нет! Эх, кабы ошибся, соврал Антошка, да нашелся бы назло ему за могилою какой-нибудь тот свет! Вот тебе честное слово даю, я согласилась бы и в котле кипеть, и на сковороде жариться, только бы -- рядышком с госпожою моею любезною, свет Натальей Борисовной... Мы с нею и чертей-то всех скружили бы и самого главного дьявола до отчаяния бы довели... Ах, Софья! Подурачились мы в свое время, повертели людишками в свое удовольствие... И хохотали же, бывало, вдвоем над глупостью и слабостью человеческою!.. В Антошке много от нее, от Натальи Борисовны, засело: недаром первый сын! Только и папенька тоже наградил его вашею арсеньевскою прокисыо... На жизнь он безудержный, на все, что люди грехом почитают, дерзкий и смелый, -- когда каприз свой выполняет или достигает страсть какую-нибудь, могучий он, грозный тогда бывает... Но характера выдержать не может: взлетит орлом под облака, а под облаками-то, глядь, арсеньевская прокись застонала... запели стыды да совести... ну и -- камнем в грязь! Не умеет грешить, не оглядываясь: мастер сотворить свою волю и взять свое наслаждение, да много сдачи дает...
С Варварою Марина Пантелеймоновна не пускалась в отвлеченности, но коротко замечала ей время от времени:
-- А Софья-то у тебя -- ничего... выезживается.
И было в вылупленных глазах и дребезжащем голосе больной старухи столько безжалостного, цинического проникновения, столько холодного, застылого разврата, что даже не весьма чувствительную и совестливую Варвару коробило.
-- Я, тетенька, не понимаю.
-- Зато я тебя, племянница, очень хорошо понимаю... Ха-ха-ха... Объезжай, объезжай, -- надо полагать, что объездишь... Когда надо будет, скажи: помогу... Ха-ха-ха... Я люблю посмеяться, а ты смешное химостишь...
-- Ей-Богу, тетенька...
Марина Пантелеймоновна перебивала:
-- Деньги-то есть ли?.. Смотри, девка, считай аккуратно: попы в таких случаях бывают придирчивые, жадные, алчные... много дерут!.. Да и полиция овчинку снимет.
Несмотря на видимую благосклонность проницательной старухи, Варвара после подобных бесед с Мариною Пантелеймоновною становилась не в духе, исполняясь чувствами, совсем ей нежелательными, потому что очень похожими на угрызения совести перед готовым совершиться преступлением. И на короткое время Варвара ослабевала, полная хмурой нерешительности и злости, в которой соблазн плана и задор действия боролись с раскаянием и жалостью. Сочувствие и поощрение Марины Пантелеймоновны и льстили Варваре, и были ей жутки. Так чувствовал бы себя человек, который, хотя и знал о себе, что он далеко не ангел, но не ожидал -- внезапно заслужить профессиональную похвалу от самого дьявола: недурно, мол, очень недурно работаете, товарищ! Поэтому при всем искушении пользоваться руководством и советами Марины Пантелеймоновны Варвара тоскливо тяготилась ее расспросами и, когда тетка требовала ее к себе, племянница шла на зов, как на пытку, зеленая от волнения. Мертвенная ирония этого бесстыдного, заживо разлагающегося полутрупа заставляла ее холодеть.
Зато к Агаше Варвара шныряла теперь каждую свободную минуту, стараясь выбирать такие промежутки, когда Маргариты Георгиевны наверное не бывало дома. И опять, и опять сидели две помирившиеся подруги в буфетной за самоваром и вели свой темный заговор. Варвара, бледная, задумчивая, сомневающаяся, порывисто и много шептала, точно исповедовалась. Агаша, с смугло-красным лицом и спокойно смеющимися презрительными глазами, уверенно бросала в редкий ответ свои контральтовые реплики:
-- Брось ерундить... сомневальщица... Глупо слушать, право... Жаль? Чего жаль?.. Соблюдай свою пользу... На весь свет не нажалуешься... Я тебе говорю: влюблена, как кошка. Из влюбленной девки веревки можно вить. Не зевай, Варвара Гордеевна. Да что ты, в самом деле? Словно я ей злодейка какая-нибудь? Кабы я к баловству советовала, чтобы -- поиграйся да брось, -- вот это действительно совестно. А мы к хорошему делу ведем. Не губишь ты ее, а ейное благополучие на всю жизнь составляешь. До конца дней своих оба они будут благодарить тебя пуще родной матери. Глупости... Порода ихняя мне довольно известная... Коли по-настоящему закрутится, то и на отца не поглядит, и братьям в глаза наплюет. Разумеется, на сухой любви энтой каши не сваришь... Должен к тому довести, чтобы стала обязанная... Боится? Ах, дурень несчастный! С нашею сестрою -- куда храбер, а как в барышню врезался, то святого труса празднует?.. Ну, девка, когда человек ловит свое счастье за хвост, ему эту глупую манеру, чтобы совеститься и бояться, надо бросить. Не сорвется... враки! У меня глаз верный. Пришла ее пора. Когда кровь горит, -- не любя любят!
Восклицая эти отрывистые сентенции, Агаша нисколько не заботилась о том, что ее красивый носовой контральто разносится громким резонансом по пустой квартире, залетая и в мезонин к Володе, пишущему свои стихи или читающему чужие. Он услыхал, почувствовал заговор, тайну, заинтересовался.
-- А, пропади ты пропадом!-- отшучивалась от его допросов улыбающаяся, но немножко сконфуженная и раздосадованная Агаша.-- Вот нажила грех. Ишь какой чуткий да ушастый. Много знать будешь -- скоро состаришься.
-- Нет, нет, ты не уклоняйся: вы затеваете что-то важное.
-- И все -- одно твое воображение, и ничего важного нет...
-- Как нет? Я слышал. Ты должна мне рассказать, я хочу знать, я требую, я имею право.
-- И совсем это не господское дело -- подслушивать бабьи разговоры.
-- Я не подслушивал, а нельзя не слышать: вы кричали на все комнаты.
-- А если кричали, то, стало быть, нет и никакого секрета. О секретах не кричат, а шепотком разговаривают.
Но в конце концов Агаше пришлось признаться, потому что Володя серьезно обиделся на нее, заревновал, забеспокоился. По участию в заговоре Варвары он основательно заподозрил, что в тайне двух женщин замешан так или иначе и брат Варвары, Тихон Постелькин, а его Володя давно уже терпеть не мог. Молодой приказчик оставался -- покуда -- единственным мужчиною, к которому Володя ревновал свою Агашу. Он очень хорошо помнил, как еще задолго до начала их связи он застал Агашу с Тихоном в последний вечер пасхального гулянья на сумеречной Остоженке под воротами в любовном разговоре. Тихон звал девушку к себе на квартиру: пить чай; Агаша отнекивалась, но в конце концов, явилась с праздника домой лишь поздно ночью, так что на другое утро даже получила строгий выговор от m-me Фавар. Володя знал, что Варвара Постелькина сватала брата к Агаше и что брак этот не состоялся совсем не потому, чтобы жених был неприятен Агаше, но потому, что как раз в это время увлекся ею он, Володя, и новая любовь вытеснила из ее мыслей прежний каприз. Совершенно ли рассеялся этот каприз? Володя не то чтобы сомневался, но -- злился, что не чувствует в себе настоящей уверенности. И, злясь, ненавидел нисколько не подозревавшего о том Тихона Постелькина от всей души. Вообще с тех пор, как вся жизнь Володи -- как-то незаметно по процессу, но очень ощутительно по результатам, -- стала фильтроваться, словно жидкость сквозь пропускную бумагу, чрез его отношения к Агаше, молодой человек успел обзавестись почти непроизвольно несколькими ненавистями, мелочными, нелепыми, отчуждавшими его от прежних друзей и опасно сузившими круг его обращения. Особенно возненавидел Володя в последнее время Антона Арсеньева -- после одной встречи и разговора в "Голубятне", когда мнительному юноше почудилось, будто Антон какими-то судьбами проник в секрет его связи с Агашею, и мефистофельски издевается над нею, и глубочайше презирает его за нее. Никогда ненависть не рождалась более случайно и незаслуженно. Антон не только не знал ничего о демократическом романе юного Ратомского, но, если бы и узнал, то пропустил бы мимо ушей, не обратив внимания. Тихон Постелькин говорил о нем правду Агаше, что "до нас ли ему? он скоро самого себя узнавать не будет..." А дело просто вышло так, что в тот плачевный вечер Володя прочитал Антону вслух свою только что оконченную "Царицу фиалок" с опаловым телом и изумрудною душою. Антон терпеливо выслушал и положил суд.
-- Стихи блестящие... только уж очень душисты. Словно вы их три дня в цветочном одеколоне купали.
-- Вам не нравится?
-- Отчего -- нет? Для любителей словесной парфюмерии -- лучше не надо.
-- Вы смеетесь?.. Это обидно.
-- Совсем не смеюсь. И, пожалуйста, не считайтесь вы с моими эстетическими капризами. Я -- одинокой старовер, а вы пишете для публики. Публика сейчас обожает искусственные ароматы, которые вы разливаете с таким совершенным и щедрым мастерством. Ваша поэма должна иметь огромный успех.
-- Вы все-таки иронизируете... Согласитесь, однако, что -- если поэту надо выбирать между ароматом и вонью...
-- То победит аромат. Совершенно с вами согласен, хотя -- о, Бодлер!-- за одну строку его "Charogne" {"Падаль" (фр.).} можно отдать все ароматы Индии, которыми леди Макбет смывала с своих прекрасных белых ручек кровь Дункана и Банко... Что поделаешь, Владимир Александрович? Таков уже у меня круговорот мозгов, как выражается какой-то купец у Лейкина. В вонь жизни верю, в аромат -- нет. И согласен со стариком Марциалом, что -- довольно верная примета: "Нехорошо пахнет тот, от кого хорошо слишком пахнет..."
Володя надулся. Присутствовавший Квятковский вступился за него. Завязался спор об искусстве, о красоте, о только что проникшем в читающее русское общество Поле Верлене, о только что вновь запевших после двадцатилетнего робкого молчания старых соловьях чистой поэзии -- Фете, Майкове, Полонском, о первых, чуть нащупывающих тропу свою декадентах... И вот в этой-то пылкой беседе Антон обмолвился случайным парадоксом, который обжег Володю, как кипяток.
-- Странная вещь, -- сказал он, -- очень странная вещь -- наш российский эстетизм! Сколько ни знавал я русских эстетов, -- всенепременно либо он прерасчетливо норовит жениться на богатой купеческой дочери и зацапать в лапу хорошее приданое тысяч этак в пятьсот-шестьсот... вероятно, на предмет застрахования своей свободы zu irren und zu träumen! {Заблуждаться и мечтать! (нем.).} Либо -- если уж, в самом деле, очень идеалист, -- его дома держит под башмаком собственная его кухарка или горничная. И -- чем у фей его воображения изумруднее души и жемчужнее тела, тем тяжелее башмак у кухарки или горничной. Я знал покойного П. Отличный был стихотворец. Но как, бывало, нарифмует фей и атласных аллей, -- так мы и знаем: значит, сегодня утром была у нашего поэта жестокая домашняя битва с верною Феклою, и верная Фекла, по обыкновению, отхлестала беднягу по щекам... А была эта Фекла, кстати вам сказать, истинная маримонда лицом, прихрамывала, грамоты не знала, пила водку и пиво, как пожарный, и характер во хмелю имела буйственный... И, тем не менее, длилось сие поэтическое сожительство лет двадцать с лишком... Фекла и глаза умирающему поэту закрыла, и в могилу его погребла... Странная, очень странная вещь -- российский эстетизм!
Володя обомлел. Равнодушная тирада Антона попала ему не в бровь, а прямо в глаз. Он не сомневался, что Антон рассказал свою притчу с намерением -- имея в виду именно его. Возражать, спорить было невозможно: значило бы обличить себя не только при Антоне, но и перед посторонними. Володя смолчал, задушив вскипевший было гнев. Но с тех пор он не мог вспоминать об Антоне иначе как с мстительною дрожью. "Из тварей на земле мне всегда противнее всех была кошка; теперь этот человек для меня кошка", -- говорил Отелло о Кассио. Едва ли не кошкою для взбешенного Володи сделался, также совсем не подозревая того, и без вины виноватый Антон.
Смущенный, ревнивый подозрениями, обуянный подавленною ненавистью к Тихону, оскорбленный своим унизительным положением, раздосадованный таинственностями Агаши, Володя устроил своей возлюбленной бешеную сцену -- в первый же раз, как опять побывала у Агаши Варвара.
-- Я знаю, зачем она шляется, -- орал он, бегая по мезонину и топая ногами.-- Очень хорошо понимаю, о чем вы шушукаетесь... Она тебя со своим братом сводничает... Я вижу... А ты рада?.. Ты жила с ним... может быть, и теперь живешь!.. Дрянь... Изобью... Убью!..
Он бушевал так ново и настолько свирепо, что Агаша впервые за их сожительство почувствовала, что и у Володи есть -- если не характер, то блажь, облеченная неистовым упрямством, способная сгоряча на дикие жесты и капризы, и потому лучше ей уступить. Успокоив Володю словами и ласками, она открыла ему свою тайну, -- однако взяв с него слово, что он никому не проговорится.
-- Мы не дурное что-нибудь затеваем, -- шептала она на ухо Володе, лежа с ним на его широком турецком диване, -- просто свадьбу налаживаем.
-- Свадьбу? Чью свадьбу?
-- А вот -- хотим женить этого самого Тихона, которым ты меня попрекаешь. Видишь, глупый, как много я в него влюблена: сама ему невесту нашла и свадьбу свожу.
-- На ком он женится? -- спросил уже спокойно умягченный и умиротворенный Володя.
Агаша помолчала в некоторой нерешимости.
-- Ох, уж женится ли, нет ли -- не знаю еще, как дело выйдет... Похоже, что женится... А ладим мы... Да ты, ей-Богу, в самом деле, язык за зубами держать будешь?
-- Я уже дал слово!-- сердито и сухо бросил Володя нетерпеливый ответ.
-- Ну... ладим мы так, чтобы... только, Володя, вот тебе мое истинное слово: если ты проболтаешься да выдашь нас и дело сорвешь, -- я тебя тогда и знать не хочу... расчет возьму и со двора сойду... Понял?
-- Это скучно, наконец! Сколько же раз надо божиться?
-- Ну с арсеньевскою барышнею хотим мы его окрутить... вот с кем.
-- Что-о-о?
Володя поднялся на локте и устремил в невозмутимое лицо Агаши дикие, испытующие глаза.
-- Что такое?.. Софья Валерьяновна Арсеньева -- невеста Тихона Постелькина?.. Ты с ума сошла?
-- Нет, ничего, -- последовал мирный ответ.
-- Ты бредишь или морочишь меня? Разве это возможно?
-- Кабы невозможно, я и труда не взяла бы хлопотать.
-- Кто она -- и кто он?!
-- А кто она? -- с искусственным и неискренним равнодушием отозвалась Агаша.-- По-моему, не великая птица. Дура, -- вот и весь ее чин.
-- Я не об уме Сони говорю, но Арсеньевы -- старый дворянский род...
-- Лет пятьсот как сумасшедшие!-- вскользь вставила словцо Агаша.
-- Валерьян Никитич -- одно из первых лиц в городе...
-- Бормотун старый. Людей судит, а самому давно пора сидеть на цепи. Нашел ты кем пугать! Его всю жизнь бабы за нос водили да помыкали им как башмаком изношенным. Шестьдесят лет дураку, а он до сих пор пред Мариною Пантелеймоновною как осиновый лист трясется, -- слова не смеет пикнуть ей наперекор. Да и содержанку его я знаю. Другой бы на экую ведьму киевскую плюнуть не захотел, а она его калошею по голове лупит... Мужчина тоже! Отец! Хозяин дома! Родитель!
-- Это, Агаша, его частные отношения, они к делу не относятся. Как бы то ни было, Софья Валерьяновна остается барышнею из хорошего общества, получила образование.
-- Ну уж!-- насмешливо протянула Агаша.-- Только что по-французскому ковыляет с грехом пополам, а то, -- какое образование возможно ей при ее беспамятных мозгах? Дай мне французский разговор, так я окажусь во сто раз образованнее, даром что я не барышня и в гимназии не училась... Потому что у меня -- мозги легкие, продувные. А у нее -- ровно их насморком заложило: не ворочаются... так студнем в голове и лежат... Она только тогда и не очень дура бывает, когда ведет компанию по себе: с нашею братией -- черными человеками. Вот еще -- письма горазда сочинять для деревенщины всякой, с нами, горничными да кухарками, о делах наших антиресуется, уборку комнатную понимает, по хозяйству присмотреть в состоянии... Что ей в хорошем обществе, коли она от общества твоего в людскую прячется? Видала я ее в обществе -- хотя бы и у сестриц твоих в гостях: и с нею всем тяжко, и ей не по себе. Варвара-то, бедная, исстрадается вся каждый раз, когда Софья Валерьяновна выезжает куда-нибудь в люди.
-- А ей -- что?
-- Обидно небось ждать да думать, что беспременно, мол, моя дура как-нибудь так отличится, что все подымут ее на смех... Ну и кипит.
-- Скажите какая преданность!
-- Совсем не над чем тут смеяться, -- почти сердито остановила его Агаша.-- Ты этих чувств понимать не можешь. Ты -- барин. А это совсем особое, наше. Прислуга господ своих либо ненавидит, либо -- это даже описать тебе не сумею, как к хорошим господам иные из нашей сестры привязываются. Любит очень Варвара Софью Валерьяновну, крепко у сердца держит. А который человек другого любит, ему завсегда неприятно, чтобы тот человек ходил в дурацком колпаке.
-- Любит, а подличает против нее -- и собирается сделать ее несчастною на всю жизнь?
-- Это сейчас она несчастная, -- еще сердитее огрызнулась Агаша, -- а мы, напротив, хотим составить ее счастье... Пора ей от полоумных-то своих избавиться. За Тихоном да при Варваре она проживет жизнь как за каменною стеною. А в родительском дому... вам-то, господам, оно, может быть, и слепо, а как мы, прислуга, все подноготные знаем, то достаточно хорошо в том уверены. У них, у Арсеньевых, что ни комната, то уголовщина назревает. Каждый глядит либо в острог, либо в сумасшедший дом. Попомни мое слово: года не пройдет, как все они рассыплются аредом. И останется Софья эта -- одна... дура-девка... беспомощная неумель... с деньгами... Налетят на нее черные вороны и расклюют ее железными носами.
-- Напрасно ты замешалась в это дело, -- строго сказал Володя.-- Я вполне уверен, что из всех ваших глупых планов ничего не выйдет, и очень тому рад. Но тут легко может разыграться скандал. Ты попадешь в некрасивую историю. Они тебя дурачат.
-- Кто дурачит меня? -- сразу развеселилась Агаша: так забавна показалась ей самая мысль, что ее кто-нибудь может "дурачить".
-- Они: эта Варвара и ее ничтожнейший брат. Какая там любовь и преданность? Враки! Просто к арсеньевским деньгам подбираются, именно -- как вороны, железные носы. Хотят пощипать капитал.
-- Без капитала нельзя, -- решительно возразила Агаша.-- Тоже с чем-нибудь начало жизни положить надо. Тихон от хозяина своего отходит, думает свое дело поднять. Как же без капитала?
-- Ну так и есть. Я говорил, что -- грабеж.
-- Кабы грабить хотели, то нашли бы невесту побогаче, -- равнодушно возразила Агаша.-- Тихон по своему торговому кругу очень хороший жених. За него любая хозяйская дочь пойдет. И сейчас к Варваре сваха ходит: вдову предлагает. Конечно, баба темная, но лавка у нее мелочная, дом у Дорогомилова моста, дача на Филях... А у Софьи своего капиталу -- всего-навсего десять тысяч, да и то, чтобы получить их, надо ждать совершеннолетия, потому что они под опекою находятся, -- наследственные по маменькиному завещанию.
-- На папенькину щедрость, следовательно, не рассчитываете? -- ядовито усмехнулся Володя.-- Это благоразумно. И впрямь дурак будет Валерьян Никитич, если даст дочери хоть грош один... на разврат!
-- А это уже его родительская воля, -- спокойно согласилась Агаша.-- Волен простить и приданым наградить, волен на глаза к себе не пустить и без грошика оставить. В своем праве. Когда девку жених уводом берет, с приданым не считаются. В чем взял, в том и твоя. Истинно говорю тебе, что корысти тут для Тихона не предвидится никакой. Вдова ему много подходящее. А единственно, что -- как Варвара замечает, что оченно они друг в друга влюблены.
-- Влюбиться в Тихона Постелькина!
Агаша возразила сухо и невинно:
-- Есть, дружок, пословица: не по хорошу мил, а по милу хорош.
А Володя продолжал:
-- Конечно, ты права, что Соня очень неумна, и скучно с нею ужасно, но ведь она уже одною красотою своею могла бы составить себе партию...
-- Что же ты зевал, если нравится? -- насмешливо улыбнулась Агаша.-- Посватался бы... еще не поздно.
Володя против воли расхохотался.
-- Бог с нею... На что мне такой монумент? По ярмаркам, что ли, ее возить и показывать в качестве "самого толстого и большого дитя в мире"?
-- Вот видишь: красоту хвалишь, а сам издеваешься. И все вы к ней так-то относитесь, господа женихи, которые из образованных. Красота, красота, а, между прочим, одни смешки вам с той красоты. Не подходит она к вам, не та модель. Тихон небось не спросит: на что мне такой монумент?
-- Однако сватался же к ней Илиодор Рутинцев? Да и другие женихи были...
-- Вот уж эти, точно, интересанами себя оказывали. За приданым охотились да за папенькиным кальером... Спасибо надо сказать Антону Валерьяновичу, что разбил сватовства эти. Долго ли, в самом деле, этакую беспомощь сделать несчастною на всю жизнь? Нет, уж надо начисто говорить, по совести, по правде, -- из вас, благородных, образованных, этакое полудурье -- без корысти и расчета -- разве старичишка какой-нибудь возьмет, вдовый и развратный, польстится на девичьи телеса. Экая благодать подумаешь -- быть стариковскою утехою!.. А с Тихоном Софья -- как есть вровень. Самая настоящая пара. Он парень смышленый, с характером, но примеров образованности не получил, -- она примеры образованности получила, но царя в голове не имеет и характером слаба. Друг над другом не превозвышены, два сапога -- пара, в отличном равновесии век проживут.
-- Видишь ли, -- продолжала Агаша, помолчав, -- что затея наша не совсем обнаковенная, это ты, пожалуй, прав, в том я тебе уступаю. Не тебе одному так сдается. Вот ты Варвару разными худыми словами обзываешь, а она -- совсем твоих мнений: ужас, как робеет, каждый день -- в новых нерешительностях, -- если бы не я, давно бы все дело бросила... Тоже ей дико и странно, как это ее барышня станет столь влюблена в ее брата, что семью и природную барственность кинет и замуж за него пойдет.
-- Я думаю, что дико и странно!
-- А мне ничего не странно, потому что и от природы дура, а теперь еще дура влюбленная. Мы все разнюхали. Она у Варвары его, Тихонов, портретик потихоньку украла и держит под подушкою... Какова? Барышня Мутузова нарисовала в насмешку картинки какие-то про нее и про Тихона, что -- будто они муж и жена... так Софья эти картинки припрятала, и Варвара три раза заставала: когда она вынет их из шкатулки и рассматривает... ха-ха-ха! Ну чего же ейную фантазию мучить? Чем вприглядку любить, -- пусть лучше в самом деле идет замуж.
Агаша резко смеялась, Володя недоумевал.
-- Нет, как хочешь... я этого совместить не могу. Пусть даже дура, как ты говоришь, но... Арсеньева и Тихон Постелькин!.. Какой-то жалкий проходимец... нищий, мещанинишка... приказчик из рядов... брат ее горничной... невероятно! черт знает что! Фи!
-- Да я-то кто? -- вдруг, перестав смеяться, серьезно спросила Агаша.
Володя удивился.
-- Ты?
-- Я, милый, я, -- вот эта самая Агаша, которую ты в любовь сманул?
-- Ты?
-- Не из великих принцесс -- такая же горничная, как Варвара. Еще, если роды наши разбирать, она будет на ноготок повыше: все-таки мещанского звания, городская, фабричная, а мои родители -- тверские мужики. Как же ты со мною, горничною, слюбился?
-- Это совсем другое дело, -- опешил Володя.
-- Нашел чем позорить: брат горничной! Нешто горничная не человек?
-- Ты не так понимаешь...
-- Понимаю, что довольно стыдно тебе. Сам с горничною живешь, а братом горничной ругаешься.
-- Я нисколько не ругаюсь, но -- должна же ты сознаться, что для Арсеньевых этот брак -- ужаснейшее несчастие... позор всего рода... Я, право, не знаю, как они перенесут... Случись что-нибудь подобное в нашей семье, я просто страшно подумать, что сделал бы... Это дело кровью пахнет.
-- Уж и кровью?
-- Конечно... За честь сестры-то? Убью -- и рука не дрогнет... Ты погоди еще, чего Антон натворит, когда узнает.
-- Вот то-то вы, баре!-- возразила Агаша, с задумчивою, но незлою насмешкою.-- Нашу сестру портить -- куда горазды, а когда наш брат до барышни из ваших достиг, так у вас от обиды и фанаберии ум за разум заходит... Ты мне сколько разов говорил, что -- кабы не супротив мамашиной воли -- то беспременно бы на мне женился? Нет, нет, ты не конфузься, личика не вороти. Я не со зла говорю, не для напоминания какого-нибудь, а только для примера. Я свое место знаю и своим положением довольная. Замуж за тебя я и сама не пойду, -- летай, сокол, крылья не связаны. Но -- хотел ты на мне жениться? обещал?
-- Разве я отрекаюсь?
-- Ага!-- так почему же это, если я, горничная, тебе невеста, то барышне Арсеньевой брат ее горничной -- не жених?
-- Огромная разница. Если я женюсь на тебе, я дам тебе сословное и общественное положение гораздо выше того, в котором ты родилась и жила до сих пор, -- я возвышаю тебя, -- понимаешь? Ты поднимаешься по классовой лестнице. Наоборот, брак с Тихоном Постелькиным принизит Соню и в сословии, и в общественных отношениях, и в самой породе, наконец... Если я на тебе женюсь и у нас будут дети, они будут дворяне, как я, получат все мои права и привилегии, как законные продолжатели рода Ратомских. Понимаешь? Тогда как потомство Сони уже выходит из рода: это мещане, чернь, податное сословие. Понимаешь? Тут все рушится -- семейная честь, историческое родословие, благородная наследственность... Нечего сказать: стоило родиться дворянкою по бархатной книге, чтобы затем плодить мещан Постелькиных! Это обращение истории вспять! Это деклассировка! Это удар по культуре!
-- Я ученых слов не могу вникать. А вот Борис Валерьянович однажды при мне у Тихона на именинах как раз об этом самом говорил. Так он совсем наоборот -- был моих мнений. То есть -- что, ежели вам, мужчинам, позволено, то не за что и девушку обижать, если она избирает себе неровню.
-- Борис -- теоретик, сантиментальный фразер. Вот я посмотрю, что он запоет, когда дело коснется собственной шкуры... В отвлечении-то рассуждать легко, а когда вопрос о сестре... тут никаким социализмом не отыграешься.
-- Мне и самой это любопытно!-- засмеялась Агаша.-- Но только я так думаю, что ты ошибаешься: сердцем он, может быть, заскрипит, но вида не покажет и экзамен свой выдержит... Потому что он у них -- такой... блажной... вроде как бы юродивый... Я больше того другого сокола побаиваюсь... долговязого Антошки...
При имени Антона Володею овладело обычное ему в последнее время неприязненное, злое чувство, и из чувства этого родились быстрые и нехорошие мысли: "А, собственно говоря, какое мне дело до того, что станется с этой Софьей? Я ей не жених, не брат, не друг, не любовник. Даже знакомства близкого между нами не осталось: в последние годы мы с Арсеньевыми как-то взаимно охладели и почти разошлись. Из-за чего же я распинаюсь? Агаша права. Эта Соня -- красивая, но глупая и неинтересная самка, которой пришло время найти своего самца. Не все ли мне равно, кто им будет -- Аполлон Бельведерский, Тихон Постелькин или первый прохожий офицер, чиновник, мастеровой? В самом деле, может быть, брак с Тихоном, раз они друг друга любят, еще сравнительно лучший исход. Пожалуй, немножко жаль Бориса. Следовало бы предупредить его по старой дружбе. Но... он же социалист... стоит за равенство, за слияние классов, проповедует бессословность... следовательно, огорчение ему не так уже большое, -- только решительный случай проверить наличность и твердость своих убеждений. И, наконец, сам же он во всем виноват: столько носился с этим Тихоном Постелькиным, столько навязывал всем нам своего "Ломоносова"... вот тебе и Ломоносов!.. Что касается Антона, -- так ему и надо, этой надменной скотине... "Вы любите других в шуты рядить, угодно ль на себе примерить?" В свое время я тоже сумею рассказать ему побасенку... Как же! Мудрый психолог! Крафт-Эбинга за пояс заткнул и Ломброзо за флагом оставил!.. А у себя под носом не видит, что взрослая сестра-невеста одурела от одинокой скуки и, как животное, увлекается к падению первым мужчиною, который ее за собою поманил?.. Антон посмел издеваться надо мною, что я сошелся с Агашею... но сотни молодых людей моего круга живут с простыми девушками, и быль молодцу не укор. А вот -- как сей великий и аристократический интеллект воспримет и переварит совершенно необычайную перспективу иметь бо-фрером Тихона Постелькина, -- это, как Квятковский выражается, любопытен был бы я посмотреть..."
-- Скажи, пожалуйста, -- медленно и раздумчиво спросил он Агашу, -- только всю правду скажи... почему ты-то так усердно хлопочешь в этом... приключении? какой тебе интерес?
Агаша отвечала с полною готовностью.
-- Если хочешь знать всю правду, у меня тут разное... Во-первых, ты очень уж надоел мне ревностью своею к Тихону этому... Авось, когда женится на этакой красавице-барышне да уедут они из Москвы, то и ты перестанешь мучить меня глупостями...
Володя промолчал. Ему было совестно сознавать, что Соня в некотором роде приносится неповинною жертвою на алтарь его мнительных капризов, но он только вздохнул -- и подумал: "А в самом деле, так куда спокойнее... было бы очень недурно".
-- Во-вторых...-- Агаша засмеялась, -- все мы, бабы, вчуже охочи свадьбы ладить и любовникам помогать... А тут еще -- пара-то этакая... необыкновенная. Ну -- как же не помочь? Любопытно, поди... Вона мы -- сколько с тобою спорили, прежде чем я тебя убедила.
-- Положим, ни в чем ты меня не убедила.
-- Да ведь молчать-то будешь? поперек дороги нам с Варварой не станешь? Ты слово дал.
-- М-м-м... Если дал слово, надо его держать... Буду молчать.
-- А мне больше ничего и не надо.
-- Но не изволь воображать, что это по убеждению. Именно только потому, что заранее слово дал.
-- Мне все равно почему, лишь бы не мешал.
-- Я человек современный, либеральный, не ретроград и не крепостник какой-нибудь, но сословием своим дорожу. Если бы я был на месте старика Арсеньева, я посадил бы Софью в сумасшедший дом, а вас, всех троих, выслал бы чрез генерал-губернатора из Москвы.
-- Что больно строго?
-- А! Не забывай своего происхождения, не позорь рода, не унижай семьи!
-- А мне-то и лестно, -- вдруг возразила Агаша с особою, странною, будто пьяною улыбкою, слабо осветившею смуглое тюркское лицо ее, как недобрым блуждающим огоньком.-- Да... чрезвычайно как забавно! Грешный человек, зла я, девка, на вас -- дворянов и вообще превозвышенных... Вы нашу сестру, походя, без счета губите, как какую-нибудь бессловесную скотину... Ну -- вот в кои-то веки и вам -- невестка на отместку...