XL
Маргарита Георгиевна Ратомская слишком легко брала значение Агаши в жизни сына. Обманутая смирением и тактом девушки, а еще более -- собственным высокомерным, хотя и всегда ласковым, панским отношением старой польской дворянки к "хамке", как к существу иной и бесконечно низшей породы, которая пред господами провиденциально поставлена безропотною, бессловесною и безответною, -- старуха не разобрала, с кем имеет дело. Агаша не напрасно хвалилась своею властью над Володею в ночь, когда гостевала у Тихона Постелькина. Своим сильным, скрытным характером она крепко надавливала на мягкую, податливую, как воск, душу Володи. Нерешительный охотник советоваться, он, подобно многим экспансивным людям, как скоро завелась у него тайна, должен был роковым образом очутиться в рабском подчинении у той, с которою тайна его связывала и с которою единственною он мог свободно говорить о тайне, как с соучастницею. Чувственная привычка росла с страшною быстротою и силою, исподволь перерождаясь в привычку нравственной зависимости. Прошел месяц, другой, третий, и Володя, сам того не замечая, выучился смотреть на все в окружающем быту глазами своей любовницы. Агаше не нравилось, что Володя много ходит по гостям и пропадает "в чужих людях" до вторых петухов, и как-то само собою, даже без ревнивых просьб и громких сцен, вышло, что Володя перестал выходить куда-либо, кроме Каролеевых и театра. С театром Агаша не решилась и не находила нужным бороться: уж очень горел душою к нему молодой человек! Агаше не по вкусу были Володины товарищи: часто ходили, много курили, поздно сидели, требовали долгой услуги,-- словом, утомляли ее и оказывались не с руки ей, как горничной. Опять-таки без ссор, дутья и резких требований она сумела устроить, что Володя к одному охладел, на другого надулся, третьего приревновал, четвертого перестал приглашать, при пятом сидел такой небрежный и скучный, что тот сам обиделся и уже больше к Ратомскому ни ногой. Самонадеянная, испытанная в своем грубом женском обаянии, Агаша не была ревнива от природы, не любила и не старалась ревновать. Володя не сразу отстал от своих платонических увлечений. Агаша понаблюдала эти его романы, пригляделась...
"Книжки читают и из книжек друг с другом говорят, а больше ничего, -- спокойно решила она.-- Мне же лучше! С ними выболтается, мозги проветрит, а ко мне, врешь, придет..."
К тому же единственная сколько-нибудь серьезная привязанность Володи "для чтения книжек и разговоров из книжек" -- Любочка Кристальцева благополучно вышла замуж за Адриана Ивановича Бараницына и сразу проявила столь стремительную готовность продолжать род дворян Бараницыных, что даже сконфузила всех родных и знакомых. А Володя по случаю этих плачевных слухов дня три ходил не в духе и мурлыкал себе под нос фразы Расам из "Гугенотов":
Нет, не любовь, презренье к ней!
Нет, не любовь, презренье к ней.
Потом сочинил стихи во вкусе лермонтовского "К ребенку", -- очень развеселился, что вышло удачно, -- и... как рукою сняло! Любочка Кристальцева скатилась с горизонта его жизни, точно потухший метеор... А за нею начали гаснуть и остальные Лидочки, Серафимы и tutti quanti, дарившие минутными вспышками его юношеское сердце и мгновенными вдохновениями его способную голову, полную красивых звуков и звонких образов... пустых и радужных, как мыльные пузыри!
Он никогда не сознался бы не только другому кому, но и себе самому, что боится Агаши, но уже боялся ее. Первою же ссорою, -- тогда, в самом начале их связи, -- Агаша показала, что не намерена быть игрушкой барских капризов, и заставила высоко ценить свои ласки. Володя внимательно следил за ее настроением и трусил, когда она дулась. Он волновался, как при первом свидании, если Агаша хоть получасом опаздывала прийти к нему. А та, быстро приспособившись к его тревожному, подозрительному характеру, к мечтательной привычке чувствовать себя виновным и искупать вину, принимала его волнения как должное и умела вовремя приласкатъ, вовремя обидеться. Она усвоила себе тон некоторого превосходства над молодым барином, но Володя дорого платился за каждое небрежное или неосторожное слово. Для всех в доме Агаша оставалась по-прежнему молчаливою, покорною, почтительною горничною, готовою беспрекословно исполнять все, что прикажут. Но его, Володю, отучила видеть в ней служанку быстро, резко и решительно.
Последняя ссора их вышла из-за визита молодых Бараницыных, то есть Любочки Кристальцевой с мужем, по возвращении их из свадебного путешествия. Случай был слишком соблазнителен, чтобы Володя не "пустил Байрона", как выражался о нем в таких случаях Макс Квятковский. Он употребил все средства своего таланта, чтобы растерзать угрызениями совести сердце коварной изменницы. Но надо сознаться, что трагические усилия пропали даром: коварная изменница в качестве счастливой новобрачной была до глупости влюблена в своего молодого мужа и, кроме его русых бакенбард, длинного белого носа и молочно-голубых глаз навыкате, ничего не хотела видеть, кроме его горлового баритона с важными, дворянскими переливами, ничего не желала слышать... Маргарита Георгиевна уговорила Бараницыных остаться обедать, а там подъехали Ольга Каролеева с мужем и бессменным своим адъютантом Илиодором Рутинцевым, послали записки Лидочке Кристальцевой, сестрам Бараницына, -- и сложилась сразу молодая веселая вечеринка.
К несчастью для Володи, байронический спектакль, пропавший для влюбленной Любочки, был хорошо замечен, понят и оценен по достоинству Агашею. Скользя по комнатам за услугами, она ни на минуту не теряла из глаз Володю с его бывшею "пассией". Сперва она насмешливо улыбалась про себя, потом нашла, что представления уже довольно, -- заходит слишком далеко!-- осердилась и нахмурилась. А Володя ничего не видел и, увлеченный новою драматическою ситуацией, пел перед Любочкою слова, полные скрытого яда и прежестоких намеков, пел, пел, пел, как умирающий соловей над бездушною розою. Он пел, а Любочка смотрела через комнату на мужа и жевала конфеты, уничтожая их с жадным проворством беременной женщины, которая еще не знает о своем положении... И до того дожевалась, что даже побледнела.
-- Вам нехорошо? -- не без злорадства спросил заметивший Володя: внезапную слабость Любочки он не усомнился отнести насчет своего трагического красноречия.
Любочка оправилась.
-- Нет, ничего, с головою что-то... Уже прошло... Я бы попросила у вас стакан воды.
Агаша в эту минуту проходила мимо них.
-- Агаша.. воды!-- бросил ей приказание Володя, не гладя на нее, через плечо и как-то уж чрезвычайно свысока -- таким барским тоном, что и с прислугою-то этак разговаривают только на театре, в высокой комедии.
Агаша принесла Любочке стакан воды на подносе, подождала, покуда та пила, и ушла с лицом столько же бесстрастным и каменным, как пришла. Но нечто в ее походке, когда она уходила, заставило сердце Володи екнуть. Он вдруг оборвался петь сладкозвучным соловьем, поскучнел и, благо подошел Илиодор Рутинцев, откачнулся от Любочки и -- когда на него никто не обращал внимания, в общем шуме и суете молодого оживления, -- незаметно вышел из гостиной. У лестницы в свою комнату он нашел Агашу с знакомым и страшным ему черным лицом в припадке молчаливой злобы.
-- Что с тобой?
-- Ничего-с!
-- Как ничего? Ты обиделась на меня?
-- Не за что мне обижаться: невелика барыня!.. Горничная. Стало быть, кому господа велят, тому и должна служить... от звания своего не отказываюсь.
-- Пошли слова! Пошли жалкие слова!-- попробовал засмеяться Володя.
Но девушка посмотрела на него такими глазами, что смех застрял у него в горле и язык прилип к нёбу.
-- Вот что, Владимир Александрович, -- сказала Агаша жестко и спокойно, -- кабы вы не вышли сюда ко мне, вам бы больше и не видать меня никогда. Ищите себе другую Агашу!.. Ну а раз вышли, -- вот вам теперь мое решительное слово. Ежели вы сейчас пойдете туда, в гостиную... к барыне этой... так я завтра же возьму расчет! Ищите себе другую Агашу!
-- Помилуй, Агаша, меня ждут...
-- Пускай ждут!
-- Там Ольга танцы затеяла... как же мне не выйти?
-- Потанцуют и без вас. Кавалеров довольно.
-- Подумай сама, прилично ли это? Что мама скажет?
-- Как вам будет угодно... Вся ваша воля... Ищите себе другую Агашу... Вся ваша воля...-- твердила горничная, все злобнее и злобнее омрачая свои глаза, все крепче и крепче стискивая губы.-- А вы скажите, что нездоровы! Зубы разболелись. У вас ведь часто зубы болят.
-- Воля ваша, Агаша: это ужасно глупо!
-- Пускай глупо -- да я так хочу!
-- Ведь скучно же наконец сидеть одному, когда внизу веселятся!
-- Как вам угодно... Вы себе господин... Ищите другую Агашу!
Володя махнул рукой и пошел в свой мезонин. Через минуту ему самому казалось, будто у него страшно заныли коренные зубы... В утешение себе он уселся вычитывать корректуру своей новой поэмы "Царица фиалок": с действием во времена короля Артура, с героем -- рыцарем "Круглого стола" и с такою эфирною героинею, что сквозь ее опаловое тело просвечивала изумрудная душа; когда же она ступала по Млечному пути, -- великому ковру небес -- по земным коврам она ступать не удостаивала, -- то под ногами ее вырастали фиалки, на каждом лепестке которых сияли плачущими бриллиантами семь звезд Большой Медведицы... "Медведица" была набрана через "ѣ" в первом случае и через "е" во втором. Володя свирепо поправил... А внизу кто-то -- должно быть Евграф Каролеев, обычный тапер своей супруги, мягко играл вальс "An der schönen blauen Donau" {"На прекрасном голубом Дунае" (нем.).}, глухо доходивший к Володе сквозь потолки и мягкий толстый ковер... Агаша -- у лестницы -- ворчала на верную и безответную рабу свою Аниську, и Володе казалось, что он узнает в ее голосе следы неукрощенной бури...
"Как, однако, любит меня эта женщина!..-- с самодовольством думал он.-- И как ревнует, оказывается... Тигрица!.. Прав Квятковский: Кармен, совершенная Кармен... Право, я рад, что ее послушался... Приятно чувствовать себя так любимым... Вот любит! Вот любит!.. Кармен!.."
* * *
В своем кругу Агаша, с тех пор как прошли слухи об ее отношениях к Володе, была как бы окружена ореолом и восторга, и ненависти... И завидовали ей страшно, и надеялись, что -- авось скоро Агаша споткнется, "сковырнется" и выпроводят ее от Ратомских в три шеи, и настанет время -- после зависти ее презирать.
Однажды под Смоленским рынком она столкнулась носом к носу с Варварою Постелькиною, но та осыпала ее злобными искрами из глаз и, не ответив на поклон, побежала мимо скоро-скоро. Агаша не смутилась и окликнула подругу вслед.
-- Напрасно так спесивы -- не хотите здороваться, Варвара Гордеевна. Не за что вам на меня гневаться, вины на мне против вас никакой нет. Что планы ваши не сошлись, на том не взыщите, не моя, значит, судьба, а вы хотите -- ссорьтесь, хотите -- давайте дружить, но мое к вам расположение, как было, так остается прежнее. И к Тихону Гордеичу тоже. Я вам завсегда преданная и желаю добра.
-- Оно и видно, -- буркнула Варвара, нехотя подавая руку.
-- Ничего не поделаешь, ангел ты мой, -- говорила ей между тем Агаша.-- Нет такого человека на свете, чтобы оставался довольный положением, как ему Бог дал. Всякому хочется хоть на вершок поднять самого себя от земли за волосы... Ну иным и удается. Вот и я... И, что ты на меня серчаешь, в том ты неправая. Что на морозе стынуть? Пойдем-ка, пойдем-ка со мною -- я тебя чаем напою. Да и поговорить надо... Да! Хочу, чтобы ты знала мое добро, -- хочу тебе глаза расслепить и секрет один открыть... пойдем, не бойсь, потом в ножки поклонишься, спасибо скажешь...
-- Секрет? Да ты -- о чем? Какой секрет? -- пытала, машинально следуя за нею, заинтересованная Варвара.
Агаша, усмехаясь, отвечала:
-- А вот как раз о том, как это надо делать, чтобы человек мог сам себя за волосы от земли поднять... Пойдем, пойдем... О брате твоем хочу говорить. Глазаста ты, мать, только глазищами своими плохо видишь.
И сидели они за самоваром в тихой и темной буфетной квартире Ратомских вдвоем долго-долго и шушукались тихо-тихо, с оживленными лицами и блестящими глазами. И, когда расстались, то, -- всегда живая, как ртуть, и подвижная, точно в нее игла впущена, -- Варвара возвращалась домой не в обычай медленным шагом, и глаза ее сосредоточивались в глубокой, новой думе, и сухой лоб покрылся тонкими морщинками. "Путает Агафья, -- размышляла она, -- широко раскинулась, всех очень в дураки ставит, возвышается мечтою... А хорошо бы, как она советует... Чем лукавый не шутит?.. У нее голова на плечах есть, не с бухты же барахты брякает, -- что-нибудь да заметила... Любовь-то она, правда, -- преглупая: прихотью горы опрокидывает... А уж хорошо бы! Так-то ли бы хорошо!"
И с тех пор она ходила день за днем, нося и растя в себе заброшенную думу, сгорая к ней и желанием, и страхом. И, полная тайною, стала чрезвычайно осторожна и молчалива со всеми -- особенно же с барышнею Сонею. С нею Варвара избегала теперь даже встречаться глазами, как человек с совестью, нечистою против другого человека, -- и взгляд ее, которым она никак не умела управить, привыкнув целыми годами к полной откровенности с Сонею, сделался престранный. Когда Соня не замечала, Варвара смотрела на нее, как очарованная, не отрывая глаз, и было в созерцании этом что-то и ласковое, и враждебное, и умильное, и хитрое-хитрое, с грубым и жадным "себе на уме". Так большая и опытная крыса смотрит на кусок сыра в проволочной ловушке: как его выхватить, не тронув пружины, чтобы не захлопнуло западнею?
Уже несколько недель Соня жила почти в одиночестве. Скандал Мауэрштейна и Лидии Мутузовой, громко огласившийся по Москве, -- сверх ожидания и совсем не в обычай, -- возмутил Валерьяна Никитича страшно, и он даже вне всех своих правил проявил "родительский деспотизм": запретил Соне навестить больную Лидию и выразил положительное желание, чтобы эта девица более не посещала его дома. В другое время Соня, может быть, и заспорила бы, но теперь -- после той странной ссоры -- между нею и Мутузовою уже легла полоса беспричинного охлаждения, и оно -- беспричинно же -- росло и росло. Что касается Лидии, ей, охваченной общественным вниманием и участием, было совсем не до Сони.
-- Наша интересная самоубийца!-- острил Квятковский.
Скучающая Москва носилась и возилась с "интересною самоубийцею" как с пикантною новинкою добрый месяц. Салоны отходящей в вечность железнодорожной и нарождающейся коммерческой аристократии соперничали: где Лидия раньше появится? У Ольги Каролеевой она была теперь свой человек. Великим постом Лидия уехала со своим антрепренером в артистическую поездку и настолько забыла о Соне, что даже не уведомила ее, когда отбывает... И жила Соня одна-одна. И ходила вокруг нее задумчивая Варвара, и смотрела глазами, полными загадочного замысла.
Снаружи все как буцю оставалось по-прежнему. Ни барышня, ни горничная не говорили одна другой ничего, выходящего из круга их постоянного, каждодневного обихода. Однако смутный инсганкг подозрения работал между ними, прокладывая незримые, отчуждающие черты. Чувствовалось вторжение в жизнь чего-то нового, необыкновенного, зреющего, что может перевернуть вверх дном и самую жизнь. Чувствовалось нарастание тайны. И сознание, что в ней ищут каюй-то тайны, отражалось на Соне тяжелым и тоскливым настроением. Если Варвара напоминала собою крысу, которая видит лакомый кусок, но боится его схватить, то у Сони появилось растерянное выражение доброй собаки, которая знает, что хозяин на нее сердит, а не понимает, за что, -- но во всяком случае готова быть и без вины виноватою и принять наказание, хота боится наказания страшно -- всею дрожащею своею шкурою и робкими, ласковыми глазами.
Уроки, которые давала Соня брату Варвары, Тихону Постелькину, прекратились очень вскоре после того свидания, что в вечер свадьбы Евлалии Ратомской с Георгием Николаевичем Брагиным устроили себе Тихон и Агаша. Оборвались уроки по вине Тихона. Он вдруг словно отупел. Заниматься стал отвратительно, объяснения слушал рассеянно, понимал туго, а отвечая, нес такую чепуху, обнаруживал такую путаницу в мыслях и памяти, будю кто его дурманом опоил, и он позабыл все, чему его учили. Потом не пришел на один урок, на другой, на третий. Это бывало и прежде, когда у Тихона накоплялось много работы по лавке, так что манкировку прилежного ученика и Соня, и Варвара приняли за случайность. Но когда Тихон "не показал носа" в течение двух недель, Соня начала удивляться и даже как будто обиделась, а Варвара озлилась и обычным вихрем полетела к брату -- хорошенько обругать его и выпытать, что на него нашло. Объяснение они имели долгое, бурное, горячее. И после разговора этого то ласково-жадное, выжидательное и укоризненное выражение, что положили на лицо Варвары советы Агаши, сделалось еще явственнее, приняло большую уверенность, -- теперь оно хотело быть заметным, подчеркивало тайну и вызывало на объяснения.
-- Что же? -- спросила Варвару Соня.-- Разве Тихон Гордеич не будет больше учиться?
Варвара, не глядя, пробормотала:
-- Ну что уж!
И прозвучало в ее голосе нечто, от чего Соня испуганно вспыхнула и была рада, что разговор происходит в сумерках и не видно Варваре ее сконфуженного, пламенного лица.
А Варвара, помолчав, продолжала:
-- Просит извинить... Не приходит, потому что хозяин приставил его сортировать товар к Фоминой неделе для дешевки... Вот оно, ученье-то наше каково!.. Как кончит переборку, опять будет ходить.
Так говорила она, но Соня отчетливо слышала в ее тоне: "Не приходит, потому что имел несчастье влюбиться в тебя по уши, понимает, как это глупо и безнадежно, и не хочет мучить себя, а тебя ставить в неловкое положение... Вот оно -- каково нашему брату, простаку, приближаться к вам, господам!.. Когда победит он свое сердце и спадет с него блажь, может опять прийти, если прикажешь".
И Соня обмирала, чувствуя себя грешницею -- кругом, бессовестно, неизвинимо виноватою.
И не было дня, чтобы у Варвары не вырывалось при Соне как бы нечаянных, прозрачных намеков о брате:
-- Погубили парня господские бредни! Ни в тих, ни в сих... От наших отстал, ваши не принимают! Был на своем месте человек как человек, а теперь -- дурак ошалелый... И что ему в мысли засело, желала бы я знать? Уж это нет хуже несчастья для человека, как ежели он не по себе дерево рубит...
Соня слушала, молчала, ужасалась и чувствовала себя все более и более виноватою.
А Варвара мрачно трубила:
-- Вот разбили добрые люди, когда я хотела Тихона женить... А надо, надо обзаконить парня, покуда вовсе с пахвей не соскочил... Запутали малого барские фантазии! Намедни толковала я с ним: у него такие дури в голове, что -- ну!.. не хочу его пред вами конфузить: смех и говорить!
Соня не спрашивала.
Ночью возвратившийся из всегдашних таинственных бегов своих Борис, проходя коридором, услышал из комнаты сестры слезливое сморкание и всхлипывания.
-- Соня!
-- Ну?
-- Это ты плачешь?
-- Я.
-- О чем ты?
-- Так.
-- Нездорова?
-- Нет... так!
-- Дико!
-- Скучно мне... ну и плачу...
-- Да-да-а-а...
Борис задумался и вошел к сестре. Соня сидела на подоконнике, поставив ноги на кресло и уронив на колена тяжелые белые руки. Лицо ее было красно, красивые карие глаза влажны. При появлении брата Соня без испуга и медленно спрятала в карман какие-то белые клочки бумаги, рассыпанные пред тем на ее коленях.
-- Письма читаешь? -- спросил Борис, садясь к столу.
-- От Лиды...
-- А? Ну что она?
-- Ничего... играет... пожинает лавры... веселится... очень большой успех... Всего два слова пишет -- так только, чтобы отделаться от обязанности... Скучно!
-- Письмо от Лиды скучно?
-- Нет, все скучно... так... вообще...
-- Скучно? Зачем же тебе скучно? -- заговорил Борис.-- Кстати: давно не спрашивал, -- что твой ученик?
Соня ответила медленно и как-то глуповато.
-- Редко ходит... Занят он чем-то...
-- Этакой лентяище! Ну погоди, дай срок, будет мне время посвободнее, -- уж я его, голубчика, проэкзаменую!
Соня молчала. Борис соображал:
-- Это от безделья на тебя наплывает. Займись, делай что-нибудь, не будет скучно.
-- А... что мне делать? Я ничего не умею.
-- Если хочешь, я тебе сейчас же дам работу -- переписку одну... спешную... сделай к утру, спасибо скажу.
-- Если тебе надо, давай, -- согласилась Соня без всякого оживления.
-- Да, мне-то надо... Мне всегда надо. Я всегда занят, и мне никогда не скучно. И если ты хочешь быть мне товарищем, то у меня всегда найдется для тебя что-нибудь такое, рабочее, спешное. Я оригинал на две половины разорву: одна -- тебе, другая -- мне... В два-три часа все до конца отработаем. Пиши косым почерком, клади буквы справа налево... понимаешь? -- чтобы личности писца в манускрипте не оставалось, такие почерки все похожи один на другой...
Часам к пяти утра Соня с кипою написанных листков тихо постучала в комнату Бориса. Он за конторкою тоже дописывал последнюю копию.
-- Молодчина, Софья! Ну а нервы как? Повеселела?
Соня с лицом спокойным, но усталым промолчала, зевала и сказала:
-- Спать хочу.
-- Ступай, ступай... вались в постель, сестричка!.. Спасибо тебе: помогла!.. Эка работа-то: лучше литографии! Золотой у тебя почерк, Соня!
-- Я в гимназии за чистописание двенадцать имела...-- с гордостью сказала она, но тут же улыбнулась с так ей свойственною добродушною откровенностью.-- Только за чистописание мне и ставили хорошие отметки...
-- Соня!-- окликнул ее Борис, когда она уже выходила.
-- Что, Боря?
-- А ты понимала, что писала?
Соня очень нерешительно протянула:
-- Да-а-а...
-- Нравится?
-- Да-а-а... Что все люди равны, и имущество у всех должно быть равное... Только ты, Боря, не заставляй меня рассказывать!-- поспешила защититься она, -- я, во-первых, спать хочу, а во-вторых, я все поняла и чувствую, но -- ты знаешь, у меня никогда слов нет, и язык ужасно тугой. Покойной ночи.
-- Скажи: покойного утра, -- засмеялся Борис.
-- Бедная Соня!-- вздохнул он, проводив сестру, -- должно быть, ей действительно ужасно скучно жить с такою тяжелою головою... и без дела... и еще в нашем пустыре... И фразу эту ее, что все понимаю, только не спрашивай -- рассказать нету слов, я слышал уже от кого-то... Только никак не могу вспомнить, от кого... А надо вспомнить: это наводит... тут -- единство недоразвитого интеллекта, обобщающая нить...