Так как брат мой, как я обрисовала его выше, был человек необыкновенно деликатный и не обладал сильным характером, то связь его с роднёю покойной жены не прекратилась со смертью Анны Трифоновны (так ее звали). Он сумел отстранить эту родню лишь настолько, чтобы она не лезла к нему в дела и душу и не смущала своею фамильярностью нашу обособленную жизнь. Но он никогда не мог отказать, когда с этой стороны обращались к нему за благодеянием и покровительством. Поэтому то и дело приходилось устраивать на места самые неожиданные фигуры, завещанные ему покойною супругою.
Из этого сложилось также и то курьезное обстоятельство, что в доме нашем -- на кухне, в чуланчиках, в коридоре -- всегда, кроме прислуги, ютились какие-нибудь женщины или молодые люди, приходившиеся брату моему через покойную жену в дальнем свойстве. Иногда такие приживалы и приживальщицы околачивались у нас целыми месяцами, а иные даже, выживая прислугу, сами занимали ее место на более или менее продолжительное время. Эти компромиссы всегда были не особенно для нас приятны. Потому что, бывало, никак не сообразишь, как обращаться с этими людьми. Если требовать с них, как с обыкновенной прислуги, -- обидно по-родственному. А если обращаться по-родственному -- то служат Бог знает как и обращают квартиру только что не в свинюшник.
Единственным исключением из этого печального правила оказалась некая пожилая девица, уже лет за тридцать и даже с порядочным хвостиком, носившая довольно странное и редкое имя Дросида. Она приходилась брату моему совсем уже, как говорится, седьмою водою на киселе: покойной Анны Трифоновны троюродная, что ли, сестра с материнской стороны. Девица эта довольно приятной наружности, хотя несколько истощенная бедною и тяжелою рабочею жизнью, как-то очень пришлась нам ко двору. Мало-помалу она сняла с меня почти все хозяйственные мои заботы. Дом она вела очень честно и исправно, обладая к тому талантом, гораздо большим, чем я чувствовала в себе. Да и брат находил то же самое, хотя по деликатности своей остерегался мне это выражать. Так что с тех пор, как Дросида поселилась в нашем доме на постоянное жительство, я, собственно говоря, только считалась уже хозяйкой, а на самом деле и кухня, и весь быт наш легли всецело на плечи этой новой пришелицы.
Человек она была не скажу, чтобы покладистый и уступчивый. Напротив, в ней было много самостоятельности и даже гордости, что нам обоим с братом очень нравилось. А в то же время и фамильярности большой она никогда не проявляла, знала свое место и -- куда ее не спрашивали -- не совалась. Брат говорил с нею на "вы", что она и принимала с большим удовольствием. Я говорила ей "ты", на что она не обижалась.
До приезда этой Дросиды мы с братом держали двух прислуг: кухарку и горничную для уборки комнат. Но как только Дросида утвердилась в нашем дом, так нашла, что две прислуги нам слишком много, и мало-помалу убедила нас с братом, что горничная лишняя. Так и пошло с тех пор это дело: кухарка и Дросида. Ни брат, ни я, конечно, ее так вот прямо "горничной" не почитали, а держали ее на линии, так сказать, домоправительницы и гостям старались такое же отношение к ней внушить. Однако, в сущности, она была у нас не более чем -- как это в старину называлось -- "горничной с ключами".
Я очень уважала эту женщину и даже немножко ее побаивалась, потому что она мне казалась жизни строгой и ума более серьезного, чем мой собственный, несмотря на мое хорошее и разностороннее образование. Она была очень опытна в жизни, много видела, на разных местах служила, имела замечательно разнообразные знакомства в разных провинциальных больших городах, которые посетила, зарабатывая себе на жизнь, хорошо помнила все и всех, и если начинала что-либо рассказывать, то это всегда было интересно. Однако отнюдь не была болтушкою, и я решительно не помню, чтобы она про кого-нибудь из своего прошлого рассказала что-нибудь, для него опасное, неловкое, компрометирующее. Говор у нее был чрезвычайно разнообразный. Иной раз слушаешь: по фразе, по интонациям совсем интеллигентная женщина. А вдруг -- точно сорвется в ней какая-то внутренняя пружина: бряк с языка фабричная девка либо ростовская огородница (она откуда-то с тех мест была урожденная).
Итак, жили мы с братом за этою особою как за каменною стеною и чувствовали себя превосходно -- так, что хоть бы и никогда не менять нашей спокойной, удобной и не обремененной скучными обыденными заботами жизни.
Готовясь к одному из бесконечных своих экзаменов на один из не нужных мне дипломов, я как-то умудрилась переутомиться и нажить себе зачатки острого малокровия. Знаменитый врач, большой приятель моего брата, осмотрев меня, посоветовал провести лето где-нибудь на юге. Я провела его в Крыму, в Гурзуфе, и очень поправилась. Но пребывание на веселом курорте как-то вдруг сильно повлияло на всю мою психику: выбило меня из привычной методической рабочей колеи и повернуло в сторону новую, неожиданную и для меня самой, и для всех моих знакомых.
Как я уже говорила, никакое личное участие в искусствах и всяких показных выступлениях меня никогда не пленяло. Но театр, музыку, зрелища я всегда любила, хотя и не до страсти. А теперь вот у меня вдруг развилась к ним именно страсть. Особенно к опере, в которой я по возвращении в Москву начала бывать чуть не каждый вечер. А не в опере, так в концертах либо в драматическом театре.
Такого образа жизнь повлекла за собою новую потребность -- хорошо одеваться. Так как за особенною роскошью я, конечно, не гналась -- да в нашем обществе это было и не принято, показалось бы просто неприличным,-- то и эта потребность оказалась также удовлетворимою. Средства наши были не велики, но все-таки и не настолько скудны, чтобы три-четыре туалета средней руки в год могли лечь на доходы наши с братом слишком тяжелым дефицитом. Лично брат даже рад был моему увлечению, так как он по свойственной ему деликатности всегда несколько страдал внутренне подозрением: не слишком ли мне скучно жить при нем, одиноком вдовце, всегда занятом службою и ученическими тетрадками, не заел ли он жизнь мою, не задушила ли я ради него свои молодые годы?
Очень может быть, что мои театральные и связанные с ними увлечения продолжались бы недолго и кончились бы сами собою без всякого вреда для нашей жизни и нашего бюджета, если бы тут вдруг не вмешалась новая сила -- и все перевернула на свой лад и закружила меня в тот вихрь, которому я обязана крушением всей своей жизни и началу своей гибели.