-- "Невозможное невозможно",-- печально, загадочно и как-то мудро улыбалась Елена Венедиктовна, медлительно покачивая головою, которая благодаря большому великорусскому лицу с широкими скулами и высокой модной прическе всегда производила на меня впечатление некой тяжеловесности не по росту, даже при ее крупной и весьма полной корпуленции. -- Невозможное невозможно... Да как бы не так!.. А я вот вам расскажу, как оно невозможно... Человек предполагает, а Бог располагает... Да и один ли Бог, не черт ли тоже немножко?
Любовались мы с Галактионом Артюшей нашим час, другой, третий и долюбовались до того, что короткий зимой день пошел на быструю убыль, а давешние утренние взметы снежков по полям выросли к сумеркам в буйную вьюгу. Спохватились ехать в Москву -- ан на дворе темно, хоть глаз выколи, а вьюга-метель ходит-воет, кружит-пляшет, ни зги не видать за нею, только сухим снегом сыплет-колет, как иголками.
Лихача своего я с утра отпустила в Останкино -- чай пить, потому что в Марфине нет трактира. Условлено было, что он приедет за нами к двум часам,-- изволил явиться в пять, пьян-распьян и на совершенно измученной лошади. Расстояние между Останкиным и Марфиным пустое, три-четыре версты, но дорога -- проселок с оврагами. Возница наш по ней мотался-мотался сквозь вьюгу, как слепой, битый час, покуда умница лошадь не выручила: вывезла прямохенько к избе нашей хозяйки и уперлась мордой в ворота.
Вышли мы с Галактионом на крыльцо попытать погоду: ад снежный! Темень -- рядом стоим, друг дружки не видим. Вот тут и поезжай!
-- Этакого бурана я и в Сибири не видывал,-- говорит Галактион.
Лихач бахвалится:
-- Не видал я метелей?! Плевать в тетрадь! Садитесь: доставлю в лучшем виде.
А хозяйка отговаривает, тоже плюнуть советует, только не в тетрадь, а в бороду бахвалу извозчику, потому -- "борода глазам замена".
-- Он, пьяница, вас не то что в Москву, до Останкина не довезет, свалит в овражец... Как можно? Посмотрите животинку евоную: бока ходят, словно изнутри кузнец мехами поддувает, сопит, в мыле вся и пар столбом...
Решили заночевать и выехать завтра, чуть свет, как скоро уляжется метель. Да если и не уляжется, до Останкина с дороги не собьемся при свете: два шага, а от Останкина на Марфину слободку -- прямое шоссе.
У хозяйки не нашлось места для нашего ночлега, но она устроила нас у богатой соседки, которая жила почти на купеческий лад и отвела под нас чистую половину избы. Действительно, оказалась не по имени только чистою, но не отапливалась всю зиму. Поэтому теперь баба поусердствовала нажарить печь, аж в горнице пар от стен белым туманом плыл, как в бане. Мне досталась мягкая хозяйская двухспальная постель за дощатой от избы перегородкой. Галактион поместился в избе -- добыли для него где-то койку на козлах. Поужинали яичницей-глазуньей и затем сидели недолго. В девятом часу мы, как и все Марфино, уже были в постелях, баюкаемые вьюгою, которая, не умолкая, стучала-хлестала в окна и ведьмой выла в трубу.
Засыпала я очень веселая, довольна была хорошо прошедшим днем. И худой мир лучше доброй ссоры, а наше замиренье с Галактионом как будто даже было не худо. Он на отведенном ему одре устроился с деликатною бесшумностью, и -- уж не знаю, спал или не спал, но не подавал ни признака жизни, словно его и не было в избе. Я, устав за день и от езды, и от волнующих разговоров, заснула, едва положила голову на подушку.
Но часа, должно быть, через два проснулась, уже как будто выспавшись: бывает это, когда заснешь с устали сразу очень крепко. Лежу в египетской темноте, слушаю вьюгу, поджидаю нового сна. Сверчок скрипит. Жарко -- ужас! Ну, и не без клопиков.
В избе по-прежнему ни шороха, но со стороны бревенчатой стены, к которой примыкает моя кровать, слышу как будто шепот. Наставила ухо: да, шепчутся, целуются, смеются, возня... Ага! Это в клети -- соседкина сношка с мужем, молодожены с Покрова, еще очень влюбленные друг в дружку, полуночничают, изволят играться... По тишине ночной мне все слышно... Забавно!.. Засмеяться боюсь, не сконфузить бы влюбленную пару, а они, воображая, будто никто не слышит, все пуще и пуще...
"Ну,-- думаю,-- и с подглазицами же завтра станет молодуха!"
Опять заснула... И теперь уже сразу стала видеть сон. Да такой ярый и живой, что -- сколько, бишь, ему, четырнадцать, что ли, лет прошло,-- а и сейчас, чуть захочу вспомнить, он так и засверкает перед глазами.
Снилось мне, будто я в Петербурге и поднимаюсь по лестнице в Эрмитаж--пришла смотреть картины. А лакей ливрейный подает мне букет каких-то языкастых оранжевых цветов, вроде орхидей, и говорит:
-- Сударыня! Для чего вам смотреть картины, когда вы сами картина? Извольте стать в рамку, есть распоряжение от директора показывать вас публике, по рублю с персоны.
Я будто тем нисколько не удивлена, словно так оно и следует и мне давно известно, но обидным кажется: почему же только по рублю? Неужели же я больше рубля за посмотр не стою?
А брат Поль с приятелем своим Иваном Фавстовичем будто проходят навстречу мимо, лица отвернули, носами крутят.
-- Фи, Лили! В каком ты виде? Смрад пороков твоих отягчает тебя!
Глядь: ан я вся голая! И со стыда как брошусь я бежать вверх по лестнице, а ей -- конца нет! Что больше бегу, то она выше! А за мною и вой, и свист: погоня! Держи ее! Держи!
Но я вдруг -- пред картиной: знаете, есть там известная -- вакханалия сатиров... чья она? Рубенса, что ли?.. Ну, где толстый старик сатир, сидя на осле, дремлет, молодая сатиреса кормит грудью козлоногих близнят, а мальчишка-сатиренок в углу, извините, за маленькой нуждой ходит... Я на него смотрю: что это? Никак мой Артишок? Ах, поросенок! Да когда же он успел так вырасти, что уж и на ножки встал?.. А вся эта их козлоногая компания, представьте, как только завидела меня, скок с полотна в зал и давай около меня кружиться и плясать хороводом. И старик толстопузый тоже с осла слез, топчется с ноги на ногу и ловит меня, бурчит:
-- Сотворим прелюбы!
Но я его ногой в пузо, он перекувырнулся и пропал, а я -- вот тебе раз... будто и впрямь на картине, и -- знаете, на какой? Тогда "Русалки" Маковского в моде были -- ну так будто я русалка, лежу в камышах на берегу, гляжу в воду, а в воде отражается полный месяц, и у него человечье лицо, мужское, и только я никак не могу разобрать, чье -- то ли барона М., то ли Галак-тионово... И тянусь, тянусь, тянусь к месяцу, поймать его хочу, а он от меня -- все вглубь да вглубь... А за мною сзади будто подкрался и стоит кто-то, а кто -- и ни оглянуться, ни спросить не смею: страшно!.. "Батюшки,-- думаю,-- никак леший?"
И слышу шепот:
-- Чего зеваешь? Бери ее, дурень! Не бойся: она креста не носит -- я намедни с нею в бане мылась, видела...
Так и есть: это Дросида поведьмилась и сговаривается с лешим на мою погибель!.. Как я закричу, как прыгну от них вперед, в воду!.. Ну в воду-то не попала, а проснулась -- не лежу, а сижу на кровати, одеяло слетело, подушка тоже, босые ноги -- на полу, а сама -- вся в дрожи и в поту...
А за стеною все еще целуются! Вот черти -- угомона на них нет!
Слышу: Галактион тоже что-то возится, спичками чиркает, щелкнул часами... Окликаю:
-- Галактион Артемьевич, вы не спите? Который час?
-- Четверть первого, Елена Венедиктовна...
-- Боже мой! Значит, еще целая ночь впереди, а я уже почти задохлась в здешней жаре и сплю отвратительно, под кошмаром, дикий сон сейчас видела...
-- Да, я слышал: вы закричали... Потому и свет зажег -- на случай, не дурно ли вам...
-- Благодарю вас, нет, нисколько... Мне совестно: разбудила я вас?
-- Никак нет, Елена Венедиктовна, я еще не спал.
-- О?! Что же вы так?
Он помолчал. Потом -- коротко:
-- Жарко.
-- Да, хозяюшка дров не пожалела. Даже вьюга тепла не выдувает. Как, по-вашему, лучше на дворе?
-- Как будто стихает понемножку... К утру обойдется...
-- Слава Богу, потому что, если будет так же, я и днем не решусь выехать... Это -- в Москву с сырой говядиной вместо лица приехать... Вам-то необходимо в город?
-- Да, есть делишки...
-- В крайнем случае, поедете одни, а за мною пришлете потом, когда стихнет.
-- Слушаю...
-- Ну, утро вечера мудренее... Попробуем уснуть...
-- Попробовать можно... -- возразил он нерешительно.
-- А надежды мало?
-- Да, признаюсь, разгулялся, что сна ни в одном глазу...
-- Мне соседи мешают немножко, смешат...
-- Отчасти и до меня доходит...
-- Ну, приятных сновидений!
Перекидываемся такими вот незначительными словами, а -- как будто говорим совсем не то, что хотим сказать. Про самое себя это чувствую, про него -- в голосе слышу.
Сон не берет. Уткнулась носом в подушку. Думаю. Вспоминаю свое сновидение, только что бывшее: откуда оно стасовалось и к чему бы было?
Я это люблю. Знакомые доктора-психиатры научили, что ежели внимательно и с соображением разбирать привидевшийся сон, то непременно узнаешь в нем свой вчерашний день, отраженный, как в кривом зеркале. Соображаю: Артюшу видела -- понятно; кормилиц в Марфине насмотрелась -- не удивительно, что пригрезилась сатиреса с сатирятами; брат с Иваном Фавстовичем попрекнули смрадом пороков потому, что я сама себя, в совести своей, грызла и корила целый день и зачинала себе разные побранки. "Сотворим прелюбы" -- это уж, конечно, от милых целующихся соседушек-молодоженов... А все вообще -- от жары невыносимой, пуще тропической: тут не только до сатира пляшущего, а и до огненного змея недолго доспаться, как бывает с бабенками, которые на горячей печи спят да еще укрываются бараньим тулупом... Ну и то, Лили, принимай в расчет, что которое время живешь монашкою... И еще поцелуйщики эти за стеной... Смешно-то, смешно на них, а... га, как будто, пожалуй, и завидно...
Мечта пошла. А -- нет-нет и пробежит в теле огонек какой-то, который внутри обожжет, словно горячий уголек проглотила, а по спине оттого мгновенным морозом дернет, чтобы затем, в следующую секунду, еще жарче стало... И все чаще, чаще... Размышляю о себе, о Галактионе: жалко мне его...
Как хорошо показал себя сегодня!.. И Артюшу как любит!.. А уж меня -- что же и говорить, как меня!.. Хорошо это все-таки, что мы договорились до дружелюбных, добрых отношений... Чего же? Всегда скажу: человек превосходный и встречаться с ним -- как свои -- я всегда буду рада... Мне, конечно, не за что на него злобиться, решительно не имею, в чем его винить... Положим, исключая сцену намедни, и ему меня тоже... Любила, не любила -- не знаю, но любовницей была верною... пусть-ка поищет такую другую!.. А любопытно: будет искать или, как в январе сулил-грозился, мною навсегда забастует?.. От него станется!.. Хотя... забыл же он свою Лидию, когда повстречал меня... Победила императрица Елизавета Петровна кривобокую Мадонну!.. Теперь -- отвалилась Елизавета Петровна -- пошлет черт навстречу какую-нибудь Екатерину Алексеевну, что ли: утешится! Верь им, мужчинам!
И чувствую: ужасно неприятна мне эта мысль! Так неприятна, что огоньки, во мне бегающие, как бы в одно пламя слились и давай меня всю охватывать, чередуя полымя с ознобом. Мечусь, головой по подушке кручу, выискивая местечки попрохладнее, и с тоскою злою думаю: "Этого вот я никогда ему не прощу, если он после меня, в Москве живя, с моего, значит, ведома, в двух шагах от меня польстится на какую-нибудь Миликтрису Кирбитьевну, будь у нее звезда во лбу и ясный месяц под косою... Тогда лучше пусть в Сибирь уезжает, чтобы мои глаза не видали... О! Я ему покажу! Я ему тогда покажу! Пусть он, как Дросида говорит, не лукошко, не выкинуть его из окошка, да ведь и я не перчатка, чтобы снял меня с руки да другую надел... В Сибири все равно не уследить и не достать, хоть гарем заводи из татарок косоглазых. Но -- только узнай я, что к нему тут в "лисью нору" какая-нибудь мерзавка шляется, да -- я ее! Да я его!.. Собака на сене? Сама не ем, другим не даю? Ну и собака на сене! Такой мой характер, не переродиться мне!
А впрочем, еще найди-ка ты, Галактион Артемьевич, другую такую, охочую настолько жертвовать собою и рисковать, лазя в твою "лисью нору"... Уж смею сказать: доказала привязанность и преданность, нестерпимое терпела и невыносимое выносила -- не грех и любовью, пожалуй, назвать... Да... дело прошлое, а пожалуй, что и так... Что же? С чего-нибудь да была же я ему верна-то, и ни один мужчина мне не нравился с того часа, как мы сошлись... Вот полгода не видались, а я, с гордостью похвалиться могу, чистенькая: как оставил, так нашел... А ведь вот уже три месяца с лишком, что родила... Здоровущая, не кормлю, крови-то во мне, крови!.. Не деревяшка, не статуя мраморная... Опять целуются застенные скоты!.. Ах, чтобы вас!
И этак-то, в полудуме-полубреде, горела я, металась и ворочалась, покуда не подступило ко мне то самое "овладение", которым когда-то в великом недоумении пред самим собою извинял себя в своем грехе против меня Галактион; которое на минутку, на одну только минутку и я испытала поутру в "лисьей норе", когда он вернулся с голубым шелком -- зашить мне лиф, а мне почудилось, будто он долго ходил, и я сперва закатила ему сцену за какую-то безвинную продавщицу, а потом, как сумасшедшая, бешеная, ему на шею повисла...
И как подступило "овладение", то охватило меня пламя уже сплошное, безознобное, и сгорел в нем мой рассудок... Отшвырнула одеяло, соскочила с кровати и -- босыми ногами -- топ-топ-топ за перегородку, в избу!.. Без памяти, зверь зверем... Поутру сноха соседкина действительно с ужасными подглазицами вышла, да и я -- недурна...
Вот вам и "невозможное невозможно"! Вот вы и разберите нашу сестру, бабу! Сам царь Соломон, говорят, отказался, забастовал, и самый умный писатель нас никогда до конца не поймет и не напишет, потому что мы и сами-то себя так лишь, чуть-чуть понимаем, чем и как мы в состоянии иной раз вдруг взять да и себя, и других удивить!
* * *
Ну-с, возобновилась, значит, и потянулась между мною и Галактионом Шупловым прежняя канитель.
Не совсем, однако, по-прежнему. Скрывалась я теперь меньше. "Лисью нору" мы почти упразднили. Так как от Дросиды было прятаться не к чему, то теперь, как скоро тетушки мои уехали восвояси, я начала храбро принимать Галактиона у себя. Был проект совсем переселиться ему ко мне, как предполагали весною, но Дросида отговорила:
-- Кабы венчаться, другое дело, а то -- что же вам вывеску-то прибивать к квартире: живу-де с любовником!
О браке вопрос больше не поднимался. Ни мною, ни Галактионом. От Дросиды я узнала теперь, что, когда он раньше настаивал на свадьбе, то -- молчал только, скрывал от меня, а между тем приносил своей любви большую жертву. Пресловутая его "маменька", честная старица Пиама, прямо заявила ему, что, если он женится не по ее выбору, а уж в особенности на мне, почему-то уж очень ей не полюбившейся, то как сына она его, конечно, не отвернет, но на состояние ее он может не рассчитывать: все оставит своему монастырю. А у нее в Купеческом банке лежит нетронутым, обрастает процентами капитал, доставшийся ей по завещанию от отца Лидии, первой жены Галактиона.
Этот пункт в завещании предводителя в свое время немало удивил душеприказчика, потому что обозначен был -- "в вознаграждение услуг по уходу за покойным братом моим во время его долгой и тягостной болезни". А брат-то умер чуть не двадцать лет тому назад. Очень благодарно, но кто же ценит услуги сиделки в двадцать пять рублей? Да еще и награждает двадцать лет спустя службы? Тем более что завещатель почтенную Пелагею Семеновну, ныне мать Пиаму, терпеть не мог, как особу, напоминавшую ему семейный позор: брак Лидии с Галактионом.
Люди догадливые объясняли странное чудачество гордого предводителя надвое. По одному суждению, он тем исполнил волю покойного брата. Тот ведь умер сумасшедшим и, следовательно, сам не мог завещать ничего своей сперва любовнице, потом сиделке, а между тем хотел ее обеспечить и в один из своих светлых промежутков поручил это своему брату и наследнику. Тот сперва поручением пренебрег, а впоследствии, в предчувствии смертного часа, совесть зазрила, дворянская честь заговорила,-- исполнил. По-другому -- капитал был косвенно завещан предводителем Лидии; прямо он из гордости не хотел назвать ее по фамилии, ему ненавистной, а свекровь ее, "маменьку" Пелагею Семеновну, при всей своей нелюбви считал бабою честною и заслуживающею доверия. Она его и не обманула, но по смерти предводителя вокруг наследства поднялись споры, так что получение Пелагеей Семеновной ее части очень затянулось. Тем временем умерла и Лидия, и деньги остались на руках у свекрови.
Так или иначе, но мать Пиама берегла доставшийся ей капитал в такой строгой неприкосновенности, будто в самом деле лишь порученный ей, а не ее собственный. Говорила Дросида:
-- Хоть зарежься мы все, Шупловы -- братья, сестры,-- на ее глазах, из предводительских она копейки не выдаст. Так она довольно даже родственная и другими какими средствами, если может, поможет, а этими -- ни за что! Помру, говорит, Галактион все получит, если будет к матери почтителен и послушен. Тогда может распоряжаться как угодно, а покуда жива -- ни-ни-ни! А кроме Галактиона, никто другой на этот капитал не рассчитывай: это его деньги, так все и знайте! Ему не достанутся -- никому не достанутся: Богу верну, на монастырь отдам.
Конечно, самоотвержение Галактиона, что ради меня он зачеркивал шанс такого крупного наследства, меня тронуло. Но в то же время я впервые как-то чересчур практично нашла, что это уж слишком, и откровенно высказала Дросиде:
-- Напрасно же Галактион рисковал ссорою с матерью! Разве можно -- из упрямства ведь, в конце концов,-- выбрасывать за окно подобные возможности? С таким наследством при уменье и счастье Галактиона в делах ему никакой Иваницкий не будет нужен. А жениться, если доживем -- не поссоримся, успеем: мать Пиама не бессмертная богиня, когда-нибудь да помрет...
Как видите, я сделала большие успехи с того дня, когда меня коробили бессердечные расчеты Дросиды на смерть Катерины Бенаресовой!
А Бенаресова-таки их оправдала: Царство ей Небесное, пухом земля! В марте получили от курских ее родных -- дьякона с дьяконицей -- в каком-то селе захолустном письмо, что отдала Богу душу, и счет за лечение и похороны... Ничего -- недурной был счетец: воображения и аппетита хватило отцу дьякону на кругленькую сумму!
Мои соображения насчет брака и "маменькина" капитала Дросида передала Галактиону, и больше я от него никогда никаких свадебных проектов не слыхала. Но изволила также сообщить и "маменьке". А та в первый же раз, что сын приехал ее навестить, и преподнесла ему:
-- Слыхала я, будто ты с "твоей" на мою смерть рассчитываете? Так знай, сынок любезный, что, хотя я теперь монахиня и завещание может быть опорочено, но ежели замечу, что вы меня в смертном моем часе надуть собираетесь, то я капитал при жизни передам из рук в руки кому моя воля будет...
Галактион задал Дросиде страшную гонку, но Дросида клялась и божилась, будто она ничего не говорила "маменьке", а та сама, своим умом дошла. Кое-что и еще прибавила "маменька" к своей угрозе, чего Галактион мне не передал, и лишь много позже я узнала. Сказала:
-- А что я теперь не прекращаю вашего бесстыжего баловства и беззакония, так только потому, что знаю, открыто мне: скоро оно и без того само собою кончится. Все мне известно, сынок: была порвана веревка -- связали вы ее, да не больно хитро -- узел остался... Гуляйте, гуляйте -- жива буду, своими глазами увижу, как ты с тех гулянок зеленей листа станешь! При одном имени ее, если при тебе кто им обмолвится,-- а, теперь ты ухмыляешься, верить не хочешь? -- а придет время, может быть, и захохочешь, да только не человеком, а волком!
К весне я опять была беременна -- с еще меньшею охотою к тому, чем в первый раз: мне было вполне достаточно моего Артюши, в которого я просто влюблена была -- такой очаровательный развивался дитенок! Мне казалось обидным, что вот придется двоить свое материнство между ним и еще каким-то неведомым, другим. Но на Пасхе, в тот год еще снежной и холодной, поехали мы с Галактионом в Марфино навестить Артюшу. На возвратном пути, уже вечером, на Самотеке при повороте в переулок раскатились у лихача сани, стукнулись о тумбу, и я вылетела на мостовую на всем ходу рысака. Ушиблась не больно, даже лицо успела защитить, не разодрала в кровь, но зато костяшкам пальцев сильно досталось, шапочка -- в лоскутья, шубка -- грязная тряпка. Доехала домой как будто ничего, здоровая. Едва дошла -- боли и... выкидыш!.. Самый благополучный. Недельку пролежала в постели, будто больна ангиной -- инфлюэнцы нынешней в то время еще не знали,-- и встала как встрепанная.
Со смертью Катерины Бенаресовой стало возможным объявить Артюшу. Брать его на весну и лето из деревни было бы нелепо, и мы решили, что возьмем его в город с осени, а сейчас вдвоем с Дросидою наймем избу в Марфине, Галактион же будет к нам заезжать. Относительно младенца я сделалась теперь уже так храбра и не конфузлива, что, сойдясь у Эллы Левенстьерн с князем А.И. Урусовым, прямо спросила у него совета, как это сделать, чтобы Артюшу мне усыновить и -- непременно бы с моей фамилией. Князь сказал, что возможно, но -- долгая история: нужно согласие моих родных, нужно согласие Бенаресовых, если таковые имеются, и, так как я дворянка, то усыновление пойдет на высочайшее утверждение... Рекомендовал мне для хлопот одного помощничка своего: шустрый был молодой человек и старательный, дела-то ему, должно быть, были внове, так уж так-то ли надрывался...
В согласии своих -- брата Павла, кузена-профессора -- я не сомневалась: люди умные, либеральные. Удивятся странной охоте усыновлять чужое дитя? Признаюсь, что мое. Ну, погорюют, подосадуют, побранят -- да и перестанут, простят. У профессора жена суровая, пуританка ужасная,-- та, пожалуй, от дома откажет. Так не очень-то она мне нужна. Всегда мы друг дружку терпеть не могли, а в дому у них я бываю только на Рождество, на Пасху да в ихние семейные праздники... И скука у них всегда -- о Господи, какая зеленая скука!
Ну а с Бенаресовыми вышла заминка. Не от Катерининой родни: они, поверенный объяснил, и прав никаких не имели, чтобы помешать. Так для проформы съездил Галактион в Курскую губернию поговорить с дьяконом и дьяконицей. Сказали без всякого спора:
-- Куда нам его? Дайте, коли ваша милость будет, что-нибудь на бедность, и -- отступаемся! Берите! Нам, как лицам духовного звания, не достоит и мешаться в подобно затруднительные мирские дела.
А нашелся, вынырнул откуда-то со дна меньшой брат покойного Бенаресова, такой же пропойца, но лукавый подлец, из выжиг. До настоящей сути дела он, к счастию, не добрался: думал, что ребенок действительно Катеринин. Но учуял, что тут жареным пахнет, и вооружился шантажничать.
-- Я,-- заявляет,-- родной дядя младенца, отцу его родной брат и за кончиною родителя единственный и естественный сему малолетнему несмысленышу попечитель... Не допускаю никаких усыновлений, желаю сам дать воспитание племяннику, на что имею достаточные средства!
А какие у него, бродяги, средства? Недвижимости -- жена-калека, которой он же, пьяный, переломил спину безменом, так отнялись у нее с того ноги и лежит третий год на печи в хибаре, не движется. А движимого -- вот эта самая хибара в Бронницах, что ли, или в Подольском, где она лежит, потому что, как ветер подует, хибара шатается, как мимо в телеге едут, трясется.
С этим судариком пришлось повозиться. Три сотни счистил, чтобы отстать и провалиться сквозь землю. А дознайся-ка он, что Артюша -- мой сын, то мы от него и тысячей не отмахнулись бы... Это дело с ним Дросида вела и, давай ей Бог здоровья, ловко спроворила.