Смотрит на меня Бастахов, ворочает красными глазищами.
-- Ты что же здесь сидишь, Люлюшка? Море при восходе солнца желаешь видеть? или квартиры у тебя нет?
-- Нет, квартира у меня есть... А, впрочем, пожалуй, что и нету,-- все равно, вернусь поутру -- только затем, чтобы выгнали.
Засмеялся.
-- Так хоть выспалась бы в хорошей постели на прощанье... Кто же ночью уходит, когда время терпит до утра? Запиши часов семь или восемь себе в убыток... Продулась, значит? Ничего... Женщине продуться -- ничего... У женщины всегда остается про запас капитал на отыгрыш...
-- Нет,-- говорю,-- у меня ничего не осталось, ни единого су... Казино для меня закрыто.
Отдул губы и фыркает на меня.
-- Ты -- как? отроду глупа или притворяешься,-- в наивность играешь? Так со мною не финти... Это дело безнадежное. Я калач тертый, в девок Агнессок не верю.
-- Я вас не понимаю. Я совершенно искренно говорю вам, что я села без копейки.
-- Дура! Я тебе не про деньги... Разве женский капитал -- деньги? Это наше мужское дело. Вот твой капитал: тело твое красивое, продажное... Им отыгрывайся.
-- Ах, вы вот в каком милом смысле... Виновата, позабыла, как мы с вами друг друга знаем... Да, этого капитала, конечно, я проиграть не могла,-- только вот пользоваться-то им больше я не собиралась... и очень-то печально мне будет, если придется. Я эти дела, в которых вы меня знали, совершенно оставила, господин Бастахов.
-- Очень глупо. Красота и молодость -- процентный билет: требуют, чтобы с них хозяин стриг купоны, покуда билет не вышел в тираж.
-- Может быть, господин Бастахов, но только оно так. Хотела я порядочною быть, стала на честную дорогу.
-- Вот какие нежности! Скажите! Ты, значит, с генеральшею-то своей, Рюлиной-старухой, рассталась?
-- Хватились! Рюлина который год умерла уже... Адель замужем, во Франции живет.
-- Ну да! стану я всех ваших мерзавок помнить. Адель какую-то приплела... Еще, как швейцара у вас там, в заведении вашем подлом, звали, знать не прикажешь ли?.. А помнишь, как ты у меня на даче в белом вине плавала? Loulou au vin blanc? {Лулу в белом вине? (фр.).} Недурна была выдумочка?
-- Как не помнить!
-- Теперь, моя любезная, ау! не выкупаю -- не поплывешь! Теперь Бастахов винцо-то не аквариумами считает, а стаканчиками приемлет, и то не каждый день.
-- Что же вам -- запрещено докторами? Страшнейшую рожу состроил.
-- Да,-- говорит,-- запрещено. Только не докторами, а российским государственным банком.
-- Почему? Какое дело банку до здоровья вашего?
-- Такое, что больше в нем государственных кредитных билетов не осталось на мою долю, первой гильдии купца и разных орденов кавалера Павла Родионова Бастахова... Ну, Люлюшка! Удивляешь ты меня,-- этакую жизнь вела, у генеральши Рюлиной работала, плотичкою в аквариуме плавала, а все-таки, в самом деле, наивна, как молодой карась... Неужели ты сразу-то не поняла, кто с тобою разговаривает? Плохо же твое дело: девке без нюха -- грош цена. Ты присмотрись ко мне хорошенько. Разве я тот Бастахов, которого ты знала? В этом-то котелке? В этаком-то пальто? С этакою-то образиной?
-- Никакой особенной перемены не нахожу... конечно, постарели, поседели... и вина, должно быть, много пьете, хоть и хвалитесь, будто стаканчиками... потому что лицо такое -- одутловатое и нос... совсем красно-бурого цвета.
Захохотал,-- словно медведь заурчал.
-- Да,-- говорит,-- да! это твоя правда, Люлюшка, это -- именно от стаканчиков. Потому что, когда вином аквариумы наливались, этого мне никто не смел заметить, чтобы у меня лицо пухло и нос красный был. А когда вино пьешь только, если добрые люди стаканчик поднесут, тут твою рожу всякий замечает и отмечает: вот он бродяга! пьяница!.. Пословица даже такая есть у нас, питухов, что господа никогда не бывают пьяны, пьяны бывают лишь мужики да прохвосты, а господа бывают только нездоровы... Нищий я, Люлюшка! Голый нищий! Беднее тебя! А как же -- после моей-то жизни -- нищему пьяным не быть? Сердце горит, не терпит.
Я так и ахнула.
-- Господин Бастахов! Вы надо мною посмеяться хотите! Разве это может быть?
-- Отчего же нет?
-- Да ведь у вас, говорят, состояния сто миллионов было?
Приосанился:
-- Ну, это преувеличивали... а к пятнадцати -- правда, шел.
-- Да -- если даже пятнадцать... Господи! Это и считать-то месяц надо...
-- Если в банке, то много больше: сторублевками -- пятнадцать недель. Но -- тут артель проворная, считают быстрее...
И указывает рукою на казино.
-- Ты, Люлюшка, много ли проиграла?
-- Около пяти тысяч рублей.
-- Ничего себе,-- для такой маленькой дряни, как ты, и этого достаточно... Ну, а я в этом милом учреждении пять миллионов оставил. Non c'e male! {Это не беда! (ит.).} -- как говорят итальянцы.
В ужас я пришла.
-- Неужели так вот сразу -- в один присест?
-- Ну нет. Этакие страсти только в романах бывают, да в нравоучительных книжках о них пишут, чтобы публику от Монте-Карло предостерегать. Сам же игорный дом эти книжки и заказывает, потому что от их предостережений народ сюда еще вдвое больше валит... Кому не лестно побывать в раздевальне, где этакими сменками торгуют? Сейчас -- миллионер, сейчас -- нищий, утром -- голодранец, вечером -- капиталист... Это чепуха! Нет, меня восемь лет чистили, покуда не доскребли до конца... Ну и выпотрошили же! Говорю тебе: пять миллионов моих эти стены в себя вобрали! Вот -- брожу по ночам, как упырь какой-нибудь, да любуюсь издали... эка утроба! Внутрь-то, в жерло, ведь меня уже давно не пускают! Три года, как не был в жерле. А кабы пустили, я б им показал теперь, я б их в свою очередь тоже вот как почистил... Сейчас-то... с моей-то опытностью, с моей выдержкой, с системой-то... о-го-го!
Вспомнила я, говорю ему:
-- Ах, знаете, системы эти... наслушалась я о них: один обман и яд!
-- Ну что ты понимаешь!
-- Тут писателя русского я встретила: тоже с системою играл... что на плечах осталось,-- только с тем и уехал.
-- Знаю я писателя твоего... Где ему! Какая у него может быть система? Система игры требует правильного представления о деньгах. Разве у писателя может быть правильное представление о деньгах? Какие он деньги видел в своем веку? Вон для тебя -- пять тысяч деньги. Разве с пятью тысячами игра? Наверняка банку в пасть бросить... А вот как приехала к ним, голубчикам, наша московская Анастасия свет Романовна княгиня Латвина, урожденная купеческая дочь Хромова, пригляделась к столам, да и пошла их чистить. Удачница! С выдержкой! А, главное, капитал на капитал: проигрывает -- не жмется, выигрывает -- рискует, аж у самого хладнокровного крупье руки трясутся... Неделю их грабила, курицыных детей! Когда уезжала, смеется на вокзале: "Я бы еще поиграла, да боюсь: отравят подлецы..." Мне на прощанье тысячу франков подарила на счастье: "Авось, мол, пойдешь опять на поправку с моей легкой руки..." Какое! в тот же вечер в Ницце в Jetée {Жете (название игорного дома; фр.).} до последнего сантима уложил... Что тысячи, Люлюшка! Миллионы только миллионов и боятся.
-- Послушайте,-- говорю,-- господин Бастахов,-- ну, положим, пять миллионов ваших рулетка съела. Это очень много, конечно, но -- все-таки -- вы же говорили, у вас пятнадцать было... Куда же остальное-то ваше состояние разошлось?
-- Если хочешь,-- отвечает,-- опять-таки все туда же, в эту великолепную печь, которую для покойника Блана архитектор Гарнье выстроил, а черти помогали... Потому что скажу тебе слово опытное: как ни ужасен вред, который это чертово гнездо приносит нашему карману, он -- ничто в сравнении с тем опустошением, которое, через него, врывается в ум и душу... Прах побери капитал, был бы цел характер,-- ан он-то здесь и разрушается. Княгине Латвиной играть можно, потому что для нее это шалость, в увеселительную программу входит, а характер ее -- не тут, весь наружу, вдоль стола прыгает, а крепко в ней сидит, баланс рассчитывает и волю ее в кулаке держит. Ну, а аз многогрешный... У меня, Люлюшка, мой друг, миллионные дела в России провалились только от того, что я здесь находился и не мог оторваться от азарта. Как же! Шутка ли? Пять-десять тысяч франков на номере -- хо-хо? Разве это не интересно? Ну и убил, взял... торжествуй, победитель! На другой же день половину в Ницце на Bataille des fleurs {Бой цветов (фр.), карнавальное развлечение, во время которого бросают друг в друга букетами цветов.} выбросил...
А тем временем Мурлыкинская дорога у меня, можно сказать, из-под носа уплыла... Когда Тузовский банк рушился, меня из Питера, Москвы, Саратова телеграммами засыпали: "Приезжайте, мол, в Питер, переговорите с министром, добейтесь ссуды, на вас вся надежда, спасайте себя и нас..." А я -- как нарочно, тут -- в руке: везет мне... Как удар бросить?.. Телеграфирую: "Завтра непременно... завтра выезжаю... держитесь до завтра..." Завтракал, завтракал, да и дозавтракался: сто тысяч франков снял, забастовал, телеграфирую: "Еду", а мне отвечают: "Поздно, банк опечатан, и теперь хозяин в нем судебный следователь по особо важным делам..." Хо-хо-хо! А я в Тузовском банке был заинтересован больше, чем на полтора миллиона... по ликвидации-то еле двадцать процентов получить пришлось... Отец у меня умер,-- я здесь сидел... Жена с любовником сбежала и на сотни тысяч вещей из дома средь бела дня увезла,-- я здесь обретался... Как повелся человек с здешним пеклом, так уж это кончено: станет оно между тобою и остальным миром, и ничто тебе не мило и не интересно по-настоящему, кроме него. Разве я один такой? Ты посмотри, как американские миллиардеры играют, наследные принцы, герцоги владетельные, всякие там князья из Готского альманаха... Что у них своих денег, что ли, нет? или дел важных не имеют? Вандербильт или Асквит какой-нибудь? У них на родине такие аферищи, что каждая секунда приносит доход хорошего рабочего дня, а между тем они торчат здесь почти безвыездно, из фраков не вылезают, от столов игорных не отходят, всякая шушера их толкает, через голову их деньги бросает или тянет, а они чуть не прыгают от радости, когда рулетка выбросит им тысячу франков... Я здесь одного нашего русского администратора -- туза из тузов -- видал; от одного титула помереть с испугу можно; в России он, на питерском своем кресле пальцем шевельнет, а в Камчатке либо в Ташкенте каком-нибудь чуть не землетрясение; хочет -- милует, хочет -- губит... все! А здесь -- при мне было!-- пробирался он к столу, согнутый, заискивающий, лишь бы протискаться; ругают его со всех сторон, а он будто и не слышит, только лезет. А, черт его знает, может быть, и в самом деле не слышит! У самого стола он -- должно быть, проигравшемуся какому-нибудь на ногу, что ли, наступил, и тот, со злости, кулаком его в шею ткнул... так веришь ли, Люлюшка? плюнь ты мне в глаза, если я лгу!-- он даже не обернулся. В России из этого покушение состряпали бы, за одно намерение в Сибирь человека загнали бы, а тут даже не обернулся!.. Выиграет -- ходит индейским петухом и на всех смотрит, словно с высоты горы высокой; а когда в проигрыше, гнусно на него смотреть: из великана маленький станет и перед каждым счастливым игроком лебезит, ухмыляется подло, завистливо... лакей лакеем, право! Бывало, так и хочется ему двадцать франков швырнуть: лови, мол! поминай Бастахова!.. А чего ему? Он и проиграться-то не мог. У кого капитал, у кого доход, а у него и доходы-то на капитал походили. Каждый год на судостроительстве миллион воровал. Не к деньгам, значит, зависть, не к деньгам жадность, а -- к счастью. Это, любезнейшая моя, в высокой степени особенная штука! обаяние магическое! прелюбопытнейшее колдовство!
Француз-художник приехал с молодою женою -- путешествие медового месяца... понимаешь? Он играет, а ей скучно... Ухажеры пошли... Испанец какой-то... Французу друзья шепчут: "Это известный Дон-Жуан, смотрите в оба..." Проследил: в самом деле, завелись шуры-муры... Ну, ревность, страдание, самолюбие оскорбленное -- все черти в стуле... А в казино между тем нет сил не ходить: играет и проигрывает... И вдруг -- счастье повернуло: взял на rouge et noir двадцать тысяч франков... Бежит домой и застает супругу свою с испанцем только что не au flagrant delit... {На месте преступления (фр.).} Ну, казалось бы, скандал, дуэль... Так нет: не тут-то было... Стукнуло ему в голову, что это потому он и выигрывать начал: что -- либо игра, либо женщина, и, значит, испанец ему счастье принес... Ну и -- неделю спустя, уехала молодая с испанцем своим куда глаза глядели, а супруг еще с год здесь околачивался и счастье пытал, покуда вот в таком же положении не очутился, как я, твой покорнейший слуга... Ну, характера у него оказалось побольше моего: могу тебе завтра показать крюк, на котором он повесился.
А, благо я француза вспомнил, самоубийцы здешние? В романах и страшных книжках пишут, обыкновенно, только про таких, которые -- вот вроде тебя, Люлюшка,-- скудные деньжонки свои до последнего грошика спустили либо казну при этом обидели и пополнить надежды нет, либо чужими капиталами позаимствовались... Разумеется, таких большинство, но видал я совсем другого сорта упокойничков. И состояния еще впятеро осталось против того, что проиграл, и позора никакого за спиною нет; а человек стреляется себе в лучшем виде либо со скалы прыгает, разбивает себя вдребезги, как пустую бутылку... Потому что -- тут, опять-таки, не в деньгах одних дело, Люлюшка, а так: вдруг почувствует мужчина, что вот стоял он на дуэли против судьбы своей, и судьба оказалась сильнее, а ты -- пред нею вышел как пигмей, Иной еще загадает на что-нибудь. Выиграю, мол,-- знак будет: стоит жить. Не выиграю, жизнь -- плевок, нечего ее и тянуть-маячить. Я сам когда-то насчет пули в лоб подумывал здесь очень серьезно -- чуть ли даже не на этой именно скамье, где мы с тобою теперь беседуем,-- и далеко не разорен еще был тогда... До администрации, до банкротства... А когда разорился, то, напротив, тогда что-то не в охоту оказалось череп свой дырявить,-- струсил, жаль стало: один ведь он у меня -- природный, я не наживной, свой собственный, а не благоприобретенный. И тебе не советую! Что! Пуля грубая, скалы жесткие, вода мокрая.
-- Да я и не собиралась...
Оглядел он меня.
-- Это, что на тебе, только и есть у тебя туалета?
-- Да.
-- Трудно тебе будет... Здесь туалет -- первое дело, гораздо дороже самой женщины стоит... По платью встречают, а по красоте провожают... Рожа в туалете стоит гораздо дороже красавицы, одетой без шика... Как же это ты так оплошала, Люлюшка? Кажется, хорошей школы девка, должна бы знать.
-- Распродала я туалет свой.
-- Эх, ты! Жаль, поздно встретились... Отсоветовал бы я тебе. Кто же так поступает? Здесь, моя милая, все наоборот: лучше сперва самое себя распродай до гнилости, а потом уже, когда на этом торге совсем обанкротишься, когда ни Пакэн, ни Дусэ, ни краски никак не помогают; тогда принимайся за туалет... Туалетные здесь себя в сотнях франков числят, а без туалета, как ты, и за двадцать франков скажи "мерси".
-- Повторяю вам, бросила я это...
-- Что ж -- бросила? При деньгах-то всякая бросит. Сама видишь: приходится нагнуться да поднять... Ну, подымайся, пойдем!
Гляжу на него во все глаза.
-- Куда пойдем? Зачем? К вам? Затряс бородищею.
-- На кой ты мне бес? Я, ангел мой, тоже бросил вас, женщин, и поднимать не хочу. Да и -- правду тебе сказать, если бы и не бросил, то -- принять тебя мне некуда: в мансарде живу, в Монако, плачу скверно, хозяева суровые католики, угрюмые буржуа, не охотники до нашего брата, вагабонда, терпят, но не дорожат,-- побаиваться их приходится. Если я себе этакую дерзость позволю -- с женщиною вернусь, выйдет скандал великий, выгонят меня завтра же из конуры моей... А, с другой стороны, нельзя же тебе совсем бесприютною оставаться... Пойдем, пока еще полиция внимания не обратила, что ты этак странно сидишь здесь... поверь: не совсем обыкновенная фигура, недаром я тебя за привидение принял... От тебя, хоть ты и не собираешься, но самоубийством пахнет-таки. Уважь, не пугай жандармов, уйдем.
-- Вы скажите, куда меня вести хотите, я так -- в неуверенности -- не могу.
-- Эх, ну словно тебе не все равно? Под крышей будешь. Не бойся, в обидное место не поведу. Знакомая тут у меня есть, пансион для девиц приезжающих содержит, устроит тебя...
Вижу, что глаза у него бегают, и спрашиваю прямо:
-- Сводня, что ли? Рассвирепел, вспыхнул...
-- Дура! За кого ты меня принимаешь? Я ей -- благодеяние, а она...
Но тут же и смяк, и стих. Бурчит:
-- Ну и сводня. Что ж, что сводня? К принцессе Бельджойозо тебя вести, что ли? Так не примет! не беспокойся, мой друг. Конечно, тварь: была девка, разбогатела, теперь промышляет вашею сестрою, прогоревшею... Да! Когда-то с меня тысячные куши рвала! Десяти лет нету, как она для меня публично на столе danse du ventre {Танец живота (фр.).} танцевала... А вот теперь... Пойдем, пожалуйста! Чего тебе? будешь ты сыта, одета, обута, денег на игру получишь малую толику, комнату прекрасную Мари-Анет даст тебе -- все в кредит... Ну, конечно, работать заставит... Пойдем! И я, старик, не останусь без выгоды, куртаж с нее, шельмы, сорву за то, что привел тебя... Пойдем! помоги старичку... будь добрая девушка... Я тебя когда-то в вине купал... Сделай такое одолжение! Меньше двадцати франков не помирюсь, вот тебе мое слово... А то к мадам Фридолине уведу... Да! Двадцать франков -- и никаких разговоров!.. Что ж? Девушка красавица, свежая... школы какой... Двадцать франков и шабаш!
-- Вы, господа, можете верить мне или не верить,-- это ваше дело, но даю вам слово мое, клянусь вам всем, что мне свято: если я тогда встала и пошла за ним, то исключительно потому, что охватила меня страшная жалость к нему, этому горемычному человеку, когда-то удившему меня в белом вине на приманку сторублевых бумажек,-- такие у него ноты в голосе звучали, когда он о двадцати франках говорил, что во мне вся кровь закипела и к лицу прилила, и слезы на глаза выступили.
"Будь, что будет!" -- думаю. Пойду, посмотрю. Закабалить себя я не позволю,-- не такая я теперь уже наивная дурочка, как была, да и трудно это с иностранкою, до консула-то недалеко... А зарок, действительно, приходится нарушить: надо же как-нибудь выйти из положения невозможного и перебиться до получения денег из России. Не пропадать, же на улице, как собаке, покуда жандармы, бесчувственную, подберут, да вон, уже и сейчас мне есть хочется, а к утру я от голода совсем волком взвою... Главное же,-- пусть этот несчастный не думает, что я какая-нибудь неблагодарная. Конечно, из того, что он на нас тогда, будучи в богатстве, денег перешвырял, я ни грошиком не попользовалась: все поделили Адель и старуха Рюлина,-- но все-таки был же он великодушен и щедр, а вот теперь дрожит голосом при одном помышлении о двадцати франках... Доставлю же ему двадцать франков эти! Куда ни шло, где наше не пропадало и была не была! Это все равно, что нищему милостыню подать.
Повел Бастахов меня переулками. Ведет и все ворчит себе под нос о двадцати франках. Давно, должно быть, у него их в кармане не было.
Переулки очаровательные, розами заплетенные, из-за оград пальмы подымаются, плющи по ним вьются... Чудо! Вижу все это в первый раз и изумляюсь:
-- Как красиво!
-- Что?
-- Природа, говорю, какая здесь очаровательная...
-- А, да, природа... В насмешку дана.
-- Почему же в насмешку, господин Бастахов?
-- Потому что лучше, чем здесь, ее нигде нет, но здесь она никому решительно не нужна, и никто ее не замечает. Ты -- до сих пор -- природу замечала? Море? Горы? Небо? Корниш? Кап Мартен? Тюрби?
Я должна была сознаться, что нет.
-- То-то вот и есть... Природу здесь видят только те, от кого игорный дьявол отступился; то есть,-- кто так просвистался, что даже черту ни к черту негоден стал. Природа для нищих. Для тех, кому закрыт вход в казино... Природа, любовь -- все это, милая моя, не от здешнего мира. Вот ты -- красивая, молодая и, что называется, заманчивая женщина. На водах, где-нибудь, в Aix les Bains {Экс ле Бен -- название бальнеологического курорта (фр.).}, в Виши, за тобою тянулся бы длинный хвост ухаживателей, вздыхателей, поклонников. Скажи, пожалуйста, правду: был ли у тебя с тех пор, как ты сюда приехала, хоть один этакий -- приличный, как говорится,-- роман? Ухаживали за тобою? Старались познакомиться? Получала ты букеты? письма?
-- Нет, конечно. Полагаю, что если бы было что-нибудь подобное, то я не сидела бы на бульваре в пятом часу утра и без единого су в кармане.
-- Ага! То-то! Во всяком другом южном городе, тем более на границе Франции и Италии, где приличную красоту ух как ценят, ты была бы окружена молодежью... Здесь тебя не замечают так же, как не замечают природу. И по той же причине. Не надо тутошней толпе ни природы, ни женской красоты, ни искусства. У них тут лучший по силам театр в Европе. Шаляпин поет, Фелия Литвин, Рено -- самые первые знаменитости. Но, знаешь, это выходит совершенно так, как, бывало, у меня на обедах: мы, именитые, едим, а на хорах нанятые музыканты играют,-- это нужно для обстановки, но никто их не замечает. Подают тюрбо выписное,-- черт ли слушает, что в это время, пока вилки серебряные по фарфору стучат, музыка рассказ Лоэнгрина играет. Так и здесь. Настоящее -- одна игра. Другое все -- обстановка. В одной зале -- trente et quarante, а в другой -- "Мефистофель" или "Валькирия". Здесь -- rouge et noir, a выйди на террасу -- вид, какого другого нет на земном шаре. Тут -- рулетка, а вон там, в ресторане, букет кокоток, съехавшихся со всех столиц и подбирающих крохи, которые упадут им с игорных столов, потому что крохи -- тысячные. Все устроено к удобствам и комфорту играющего человека до такой степени полно, что он уже даже не замечает своего блаженного комфорта, как воздуха, которым дышит, ни о чем-то ему не приходится подумать кроме игры. Казино на себя как бы поручительство берет: "Только играй, милый друг, играй себе, не развлекайся, а уж за все прочие твои потребности, физиологические и эстетические, я отвечаю -- без всяких с твоей стороны усилий, будут они удовлетворены за первый сорт..." Удивительно, как еще тут церквей для всех исповеданий не настроили!.. У католиков и англичан есть, а русским приходится в Ниццу ездить. Следовало бы выстроить. Одними просительными молебнами в год окупилась бы постройка... Нет! ты подумай: пятьдесят лет тому назад здесь была голая скала,-- вся земля, из которой поднялись теперь эти вековые пальмы, бананы, бамбуки, приехала сюда из Франции и Италии на спинах мулов... Единственное место в Европе, где нет ничего своего,-- даже земли!-- ничего, кроме скалы-подпочвы!.. Море обращено в гигантский аквариум, природа -- в зимний сад, великие артисты, певцы, художники -- в нечто вроде граммофона и кинематографа, играющих автоматически по востребованию, женщины -- в разряженных гаремных кукол, которые ждут своей очереди, как базарный товар, без всяких иллюзий... Выбежит выигравший счастливчик на веранду, свяжется с тою, которая наряднее в глаза бросилась, рассыпется билетами или золотом, избудет минутку возбуждения, и назад, в казино!.. Все здесь между двумя ставками! Faites votre jeu... Rien ne va plus!.. {Делайте свои ставки... Никто больше не ходит!.. (фр.).} О проклятые черти! И когда только провалится она в тартарары свои обратно, эта из ада вынырнувшая скала!
В таких-то веселых разговорах добрались мы до весьма красивой виллы с маленькою вывескою справа входной двери "Pension de Famille" {"Семейный пансион" (фр.).}, слева -- "Sage Femme" {"Повивальная бабка" (фр.).}. Вид был такой приличный, что я даже усомнилась было: туда ли меня завел проводник мой полоумный?.. Но он принялся бесцеремоннейше дубасить в дверь обоими кулаками и орать таким зычным басом, что я даже испугалась:
-- Тише вы! Соседей разбудите! Привлечете к нам всеобщее внимание... Что хорошего?
Но он:
-- Наплевать! Эта штука тут нарочно повешена, чтобы, в случае ночного шума, была отговорка и никто не смел бы заявлять претензии и жаловаться...
И показывает на дощечку "Sage Femme". Ухмыляется:
-- Остроумно, не правда ли? Не слышится ли тебе, Люлюшка, нечто инфернальное в самой идее -- объявить себя повивальной бабкою в Монте-Карло? Повивальная бабка в Монте-Карло -- это что-то вроде адмирала швейцарского флота либо лейб-гвардии пономаря! Как будто здесь рожают!.. Ведь это же просто неприличие для метрического свидетельства: "Родился в Монте-Карло". А ведь, бывало, оно,-- случалось даже в самом казино, но это уж просто потому, что маменька заигралась и не приняла своевременно к сведению, что для нее le jeu est fait! {Ставка сделана! (фр.)} Либо из игроков кто-нибудь, не считаясь с месяцами почтенной соседки, двинул ее локтем под ребро... К слову спросить: тебя не толкали?
-- Еще и как!
-- Вот тебе и красавица!.. Говорю тебе: здесь, как на пожаре... Эй, да что же вы там? все перемерли, что ли?.. Фелиси! Антуан! Ашиль!..
Открылось окно. Выставилась женская голова.
-- Ого! Сама Мари-Анет!-- пробормотал мне Бастахов, стихая,-- bonjour, madame! {Здравствуйте, мадам! (фр.)} я к вам...
-- Это вы шумите, мосье Поль?-- сурово заговорила женщина.-- Кажется, я в последний раз категорически заявила вам, чтобы вы оставили меня в покое? Что же мне -- полицию, что ли, прикажете приглашать против вас?
-- Извините, мадам, но вы напрасно напоминаете давешнее,-- сказал Бастахов, видимо смущенный и униженный.-- Я сегодня к вам совсем по другому делу...
-- Дела имеют для себя день, а не раннюю зарю.
-- Но -- я привел к вам новую постоялицу, madame! Понимаете? Новую постоялицу!-- воскликнул Бастахов с горячностью и даже стукнул кулаком в грудь. Разве ваш пансион полон? Разве все комнаты заняты? -- Разве вам не нужны пансионерки?
-- Все это прекрасно,-- мягче отвечала Мари-Анет,-- но все-таки лучше бы вы приходили днем...
-- Днем? Но -- если мадемуазель прибыла в Монте-Карло ночью? -- хитро подмигнул он мне,-- должна же она где-нибудь приклонить голову... Или вы хотите, чтобы она скиталась, как бродячая собака?
-- Ко мне так придираются в последнее время...-- вполголоса проворчала Мари-Анет.
Бастахов с притворным равнодушием надел котелок свой.
-- Ну, нечего делать, если вам неугодно, поведу ее к Фридолине.
Это решило дело.
-- Раз вы меня разбудили,-- совсем уже любезно сказала Мари-Анет,-- понятно, я велю вам открыть мои двери... Но, право, вы такой беспокойный, мосье Поль. Никогда не знаешь, с чем вы -- с хорошим делом или со скандалом...
-- Ну-ну, не ворчите! Поль -- друг ваш верный. Не первый год друг друга знаем. Будете Поля благодарить...
Задвижка щелкнула, дверь на шнурке подалась, и мы вошли. Престранное это было заведение, куда привел меня Бастахов. Первый вопрос, который я услыхала от Мари-Анет, был:
-- Позвольте, мадемуазель, но -- разве вы одна? Где же ваш мужчина?
Я смотрю на нее во все глаза: что за чепуха? Ведь видела же она, что я пришла с Бастаховым? Говорю:
-- Доставил меня к вам вот он.
-- Да... доставил... Я не о том вас спрашиваю, а где ваш мужчина, который с вами здесь останется?
"Да -- что она,-- думаю,-- с ума сошла или нарочно дуру валяет?"
Очень обозлилась: понимаете,-- ведь утро, уже двадцать четыре часа как не спала, устала, как собака, а тут -- фокусы.
Отвечаю:
-- Полагаю, мадам, что таких мужчин находить для меня уже не мое, а ваше дело. Если бы я хотела ловить мужчин на улице, то мне незачем было бы стучаться в вашу лавочку.
Она вся вспыхнула и закипела, но Бастахов вмешался.
-- Позвольте, Мари-Анет! Молчи, Люлюшка! Вы, так сказать, люди с двух разных планет и друг друга не понимаете. Дело в том, Люлюшка, что заведение Мари-Анет находится на положении chambres garnies {Меблированные комнаты (фр.).}. Конечно, в меблированных комнатах девица, как ты, может поселиться и одна, но, обыкновенно, хозяйки предпочитают, чтобы при ней был мужчина, который бы ее защищал...
-- Не только предпочитают,-- вставила Мари-Анет,-- но я вам, мосье Поль, прямо заявляю: для того, чтобы поселиться у меня, мадемуазель непременно должна иметь мужчину. Довольно мне было неприятностей от одиночек...
-- Ну, черт возьми, Мари-Анет!-- в конце концов, это же простая формальность, пустая отметка в livre de police... {Полицейская книга... (фр.)} запишите при ней хоть меня, если вам нравится!
Мари-Анет присела перед ним почтительнейше, показала ему шиш и говорит с усмешкою:
-- Вы слишком любезны, прекрасный рыцарь...
-- Почему же нет? -- обиделся Бастахов и даже медно-красный с лица сделался, как индеец.
-- Потому, мой друг, что вас здесь все знают, как белого волка, и за вами полиция ходит по пятам.
-- Кажется, я ничего дурного не делаю.
-- У нас, здесь, как вам известно, полиция французская, а во Франции принято следить не за теми, кто делает что-нибудь дурное, а за теми, кто способен сделать.
-- А я способен? Покорнейше благодарю!
-- Конечно, способны.
-- Почему?
-- Потому что вы нищий и пьете.
Нехорошо захохотал в ответ ее словам Бастахов и ко мне обратился:
-- Вот, Люлюшка, учись. Ты находишься в той прелестной стране, где бедность -- преступление, где власть существует только для того, чтобы нищие не хватали за горло богатых...
Но Мари-Анет тотчас же его оборвала.
-- Ну, вы с этими речами можете в Ниццу отправляться, там в порту и в кварталах под Cimiez вас будут охотно слушать, а тут вам, слава Богу, не анархический митинг, но приличный дом...
И -- ко мне:
-- Видите ли, мадемуазель: у нас, если девушка поселяется в "гарни" одна, то полиция уже a priori рассматривает ее как проститутку,-- начинаются преследования, дознания, сыщики, соседское шпионство, хозяйка не будет иметь ни минуты покоя... Тогда как -- если при ней записался в домовую книгу мужчина, который за нее отвечает и ее защищает, дело кончено: полиция больше вами не интересуется, а переносит все свое внимание на него, и -- чем бы вы ни промышляли,-- смотрит сквозь пальцы, разве уж забудете всякий такт и поведете себя слишком вызывающе... Вот -- посмотрите...
Раскрыла домовую книгу:
-- 12 апреля м-ль Элеонора Друо и мосье Артур Дьелегард из Парижа.
-- 17 апреля: м-ль Эвфемия Траспаренте из Турина и мосье Леоне Ботильасекка из Генуи.
-- 23 апреля: м-ль Юлия Феркельфус из Инсбрука и мосье Алексис Пижоно из Дижона.
-- И так далее. При каждой из моих жилиц записан ее мужчина. В случае какого-либо столкновения с полицией первая ответственность -- на этом мужчине, а я не при чем... Слава Богу, пятый год держу свой пансион и никогда не имела никаких историй!..
-- Послушайте, Мари-Анет,-- остановил ее Бастахов,-- что вы мне очки втираете? Ведь это же у вас все фиктивно. Ну что Артур при Элеоноре находится, это -- правда, потому что он ее любовник и сутенер и глаз с нее не спускает, каждую копейку ее сторожит и грабит... Но Леоне уехал в Геную обратно в тот же самый день, как привез вам итальянку свою, а Пижоно ваш -- обыкновеннейший странствующий сводник, который, может быть, сейчас находится уже где-нибудь в Нью-Йорке или Аргентине... Так что ихним записям цена -- грош и, чтобы форму, вам желательную, выполнить, мое имя ничем их, почтенных сопромышленников ваших, не хуже.
-- Ну уж это позвольте мне знать,-- сказала Мари-Анет.
-- Да -- чем же, наконец?!-- взбесился Бастахов.
-- Тем, что, раз вы записаны в мою домовую книгу, я не смею отказать вам, коль скоро вы придете и вздумаете в самом деле у меня поселиться. Напьетесь пьяны, вздумаете бушевать,-- что мне с вами тогда делать? То есть вышвырнуть-то вас я, конечно, сумею вышвырнуть, но это опять-таки скандал, шум, полиция, соседи... вы знаете, в нашей профессии все на руку, кроме скандала.
-- Подумаешь, полиция и соседи -- агнцы невинные: так и не знают, что вы держите публичный дом!
-- Во-первых, потрудитесь лучше выбирать ваши выражения: я не держу публичного дома, но -- пансион для приезжающих и приют для родильниц. А, во-вторых, что обо мне знает полиция, это мне решительно безразлично. Важно, что она хочет знать обо мне и как ко мне относится.
-- А вы не скупитесь на взятки, не жалейте денег,-- вот и все будет хорошо.
-- Если вы думаете, что я мало плачу, то горько ошибаетесь. Это -- настоящие пиявки. Намедни я смотрела из окна, как дочери нашего комиссара шли в церковь к коммуникации. Из каждой складочки их беленьких платьиц мне, как голубые ангельчики, мои bleux {Денежки (фр.).} улыбались...
Мари-Анет засмеялась.
-- Нет, нет, любезный мосье Поль. Вы для меня слишком шумный и заметный субъект. Наше положение здесь, к сожалению, похоже на то, как -- если бы акробату позволили ходить по гнилому канату, но -- без сетки и всякой гарантии, что его поддержат, не дадут ему расшибиться об землю в случае, если канат оборвется. Завтра выйдет у меня скандал,-- и я пропала. Тот же самый комиссар, который за мой счет рядит, как куколок, своих причастниц-дочерей, погубит меня не только совершенно спокойно, но еще и с красивыми фразами и громкими словами, en bon bourgeois, en bon père de famille, en vrai citoyen et patriote {Хороший буржуа, хороший отец семейства, истинный гражданин и патриот (фр.).}, и ему рукоплескать будут, а про меня соседи хором скажут: "Туда ей и дорога, мерзавке"! Вы бы посмотрели, с каким видом в мэрии принимают от меня благотворительные пожертвования разные, которые, однако же, сами приказывают делать. Есть у них нарочно такой прохвост -- для сношения со мною и Фридолиною. Жуира из себя разыгрывает, а на самом деле сквалыга и взяточник. И на приюты дай, и на школы дай, и на мостовые дай, и на корсо, и на гонки -- на все! Давай широкою рукою, а принимают -- фыркают. Подумаешь, я им не деньги даю, но жаб и змей подсовываю. И -- в отчетах всегда показано меньше, чем я пожертвовала. Так и говорят без всякой церемонии, когда засылают гонца своего с требованиями, что -- пожалуйте, мол, пора денежки нести, давно не раскошеливались... "Вы, мол, пожертвуйте 500 франков, а в отчете будет показано 50".-- "Это за что же?" -- "А за то, что принцесса Бельджойозо пожертвовала всего только сто, не можете же вы стоять в списке жертвователей выше принцессы Бельджойозо?.." "Я совсем не добиваюсь чести стоять рядом с ее светлостью и готова ничего не жертвовать... "Мне швыряют в нос бумагу и приказывают: "Пишите, что вам говорят, и не рассуждайте! Если вы не будете давать на общественные нужды, то -- кто же будет? Помните, что вы пользуетесь общественною терпимостью и висите на волоске... Умейте быть благодарною обществу, которое вас терпит!.."
В конце концов, дело мое, конечно, сладилось, мы с Мари-Анет друг дружке понравились, Бастахов получил свои комиссионные двадцать франков, а я вошла в число пансионерок, с обязательством уплачивать Мари-Анет за содержание свое тридцать франков ежедневно, десять франков платить господину, которого она ко мне припишет или к которому меня припишет, то есть, в конце концов, тоже ей, и, сверх того, за посредничество, отдавать ей треть заработка, который она будет мне доставлять. Кроме того, она обязалась уплатить мой счет в отеле, под расписку на один месяц, составленную с надбавкою 12%, и оказать мне кредит, чтобы я могла восстановить свой туалет. Когда я сосчитала все, к чему обязана, то увидала очень хорошо, что, если я не выработаю в день, по крайней мере, 150 франков, то в мою-то собственно пользу не останется ни единого су. Но выбирать мне было не из чего. Я была еще молода, сильна, здорова, хороша собою,-- рассчитывала быстро выплатиться и при помощи тех 520 франков, что ежемесячно мне посылаются из Петербурга, устроиться где-нибудь на Ривьере на дешевую жизнь.
Все это шло -- как по-писаному, тем более что Бастахов в одном отношении, к счастью моему, ошибся; Мари-Анет не только не дала мне денег на игру, но оказалось, что, по конституции княжества Монако, мы, как постоянные обывательницы, даже и не имеем права играть. Положим, запрещение это желающими превосходнейше обходится, но -- конечно, не нами, жиличками пансиона Мари-Анет. Нам нигде не чинили никаких препятствий, ни неприятностей, ничем не показывали, что профессия наша известна, но -- с первого же дня, как я вошла в пансион, я почувствовала, что между мною и остальным миром опустилась завеса, которой до сих пор я -- вне дома -- даже у Буластихи не чувствовала. Там, бывало,-- у себя дома, в четырех стенах,-- рабыня, в люди вырвалась -- барышня, как все. Здесь -- как раз наоборот. Надо отдать справедливость Мари-Анет: она была вправе обижаться, когда ее пансион ругали публичным домом. Хотя все ее жилички были проститутки и работали, как вы видите из моего условия, всецело на нее, но тон был взят такой, будто мы, в самом деле, жилицы, а она очень любезная -- до известных пределов кредита -- и потрафляющая нам хозяйка. Кормила недурно, сцен никаких, в расчетах была очень порядочна, прислугу держала вышколенную, учтивую. Зато вне пансиона все время, бывало, сознаешь себя под зорким, неумолимым надзором, который, при первой же промашке с твоей стороны, вцепится в тебя безжалостною рукою и тебя оскорбит, осрамит, раздавит. Все время сознаешь за собою презрительную силу, которая двигает тебя, как пешку: иди сюда, а не туда, садись здесь, а не там. Тут -- порядочные, а вон там -- ты. В театральной кассе спрашиваешь билет в партер. Кассир выглядывает в окошечко и, молча, отрезывает талон где-нибудь в тринадцатом ряду.
-- Я не хочу так далеко.
-- Ближе нет.
-- Не может быть... Позвольте план.
-- Бесполезно: ближе нет.
-- Все-таки позвольте... А это -- что? это -- что? Указываешь незанятые места в третьем, четвертом ряду.
-- Позабыл отметить... Проданы. Ближе тех, которые я вам предлагаю, нет...
И, получив такой "билет терпимости", имеете удовольствие слышать, как следующий за вами буржуа спокойнейше получает те самые места, в которых вам только что отказано: "Ближе нет".
В ресторане слуга, мельком окинув вас взглядом при входе, сразу показывает вам стол -- в сторону налево, где гнездятся подобные вам же козлища, и, Боже сохрани, если вы, по ошибке, попадете в места, уготованные для агнцев и овечек праведных: вам просто служить не станут,-- выживут вас невниманием. На площадке бельведера -- конечно, все равны, никто прогнать тебя не может, но сейчас же вырастает подле тебя откровеннейше глазеющий шпион и следит, не отрываясь, как вежливый коршун: не сделаешь ли ты какого-нибудь ложного шага? не привяжешься ли к какому-либо мужчине? не бросишь ли какой шутки или скоромного словца, не сделаешь ли авось жеста непристойного? А тут же рядом открытые кокотки, soumises, ведут себя нахальнейшим образом, как ни в чем не бывало,-- а дамы наезжие, иностранки, очень усердно им в манерах и туалетах подражают, визжат, как они, хохочут, словечками швыряются, с мужчинами вольничают... ничего! Даме -- можно, проститутке -- можно, а ты -- ни дама, ни проститутка, значит, чувствуй себя неизбывно в когтистой лапе какой-то, которая тебя хочет -- сожмет -- раздавит, хочет -- потерпит и помилует... Вот я вам рассказывала, как, впервые проигравшись, прямо подошла к московскому актеру и получила от него сто франков. Теперь, если бы я имела подобную встречу, то никогда не решилась бы вести себя так смело, потому что -- уверена: едва отойдя от актера, была бы арестована и препровождена в участок... В какое бы пристойное место ни пришла ты, уже смотрят откуда-нибудь на тебя подозрительные глаза и без слов говорят: "Догадайся же, душенька, что здесь тебе не место и уйди честью, покуда не попросили тебя вон..." Юлию Феркельфусс в Ницце так-таки и вывели из евангелической церкви. Да-с! Из церкви! Подошел сторож и говорит: "Уходите, дамы волнуются, вы получите неприятность..." Ушла! А указала на нее англичанка -- богатая леди из этаких, знаете, кочующих по свету прожигательниц жизни, какие, по-настоящему, только в Англии, кажется, и плодятся. А признала Юлию как грешницу недостойную добродетельная англичанка потому, что раньше Юлия работала в Каире, и было там, среди дам международной знати и аристократии коммерческой, тайное дамское общество, то, что у нас в России называется Еввин клуб, где эти скучающие добродетельные госпожи развратничали втихомолку, которая как горазда... Юлия в клуб этот бывала часто приглашаема и немало денег в нем заработала... И англичанка, которая ее из церкви вывела, была в клубе одна из самых, что ни есть, habituées {Завсегдатаев (фр.).} и безобразничала так бесстыдно, что даже подруги ее унимали и стыдили... удержа не было -- глаза прятала в мешок!.. Но тем не менее стоять перед одним Богом с продажною женщиною, как ведите не согласилась... где же английской спеси вьщержать подобное равенство?
Однажды под вечер возвращаюсь я домой, вдруг окликает меня приличный господин. Узнаю: конторщик великолепного отеля, в котором я раньше стояла.
-- Мадемуазель Лусьева?
-- Что вам угодно?
-- О! Я только с удовольствием вижу, что вы еще находитесь в наших местах.
Помолчал,-- потом начинает:
-- А ваш счет у нас погасила m-me Мари-Анет?..
-- Да... так что же?
-- Да -- жаль, что вы нас не предупредили о ваших намерениях. Могли бы гораздо лучше устроиться. Обесценили себя. И вам было бы выгоднее, и нам бы доход.
-- Где же это вы меня устроили бы?
-- Да у нас же, в отеле.
-- Как у вас в отеле? Разве вы...
-- Боже мой! Мадемуазель! Да -- откуда вы? с луны, что ли, свалились? Какой же большой отель в Париже не промышляет этим делом? А мы здесь, конечно, уголок, в некотором роде, дача Парижа... Кто же не знает, что за штука такая les aventures de l'hôtel? {Гостиничные приключения (фр.).} Это же целая система! Ею отлично пользуются в свое удовольствие и господа, которые любят пожить в свое удовольствие, и дамы, которые не прочь приработать несколько денег к своему доходу, не рискуя в то же время опасностью вылететь за решетку общества, в разряд déclassées... {Опустившихся людей, деклассированных (фр.).} Вы не можете себе представить, как наш управляющий жалел, когда выяснилось, что вы попали к Мари-Анет. Простите меня, но вы поступили безумно. Это все равно, что наш здешний стофранковый золотой отдать за серебряный кругляк в пять франков. Вы просто зарезали себя, погубили себя для Монте-Карло. И еще если бы мы не делали вам намеков...
-- Позвольте! Какие же намеки? Я не помню. Мне никто ни одного слова не говорил...
-- Еще бы вам слова! За слова-то есть такая статья 334-я... А разве вам не подавали ежедневных счетов? Разве не торопили вас уплатою? Вы подумайте: велик ли, по нашему огромному делу, был ваш маленький долг, чтобы мы с ним к вам приставали так тревожно? Мы вас на объяснение вызывали, а вы не поняли. И горничную к вам подсылали, чтобы она вас навела на мысль, что в отеле всегда можно сделать выгодное знакомство, а вы вместо того вздумали распродавать платья... Разве она вас не спрашивала, что -- нет ли у вас в Монако друзей, которые за вас могли бы поручиться?
-- Спрашивала.
-- А вы что же ответили?
-- Что нет и искать таковых не желаю.
-- То-то вот и есть! Ну -- что ж? в конце концов, была бы честь предложена, от убытков Бог избавил: мы решили, что ошиблись на ваш счет, что вы, в самом деле, маленькая добродетельная буржзуазка, которая ждет откуда-то своего там жениха, что ли, или мужа,-- ведь вы же так и уверяли, помните? -- и, хотя проигралась, но имеет пред собою еще какие-то исходы... Жаль! Очень жаль! В отеле вам одни сутки могли бы принести то, что у Мари-Анет вы едва ли заработаете в неделю...
-- Если так,-- говорю я,-- то -- очень просто: заплатите Мари-Анет за меня мой очень небольшой долг, и я возвращусь в отель.
-- То-то и есть,-- возразил он,-- что уже поздно. Вы уже не приезжающая, слишком примелькались в глазах. Вас уже начинают понимать. И полиции вы известны, и dossier {Досье (фр.).} ваше составлено. Я знаю. Взять вас обратно в отель теперь -- значит, нажить надзор, хлопоты, да еще и узнает вас кто-нибудь из бывающих у Мари-Анет, запротестует, скандал устроит... все это нам не подходит, наш отель респектабельный. А вам позвольте посоветовать: если вы от Мари-Анет скоро выйдете, а, вероятно, скоро, потому что подолгу держать у себя в пансионе одних и тех же женщин ей неудобно, еще недели две-три, и полиция начнет уже на вас коситься, а к ней придираться, и вам трудно будет остаться insoumise {Строптивая, непокорная (фр.).},-- так вот, если с Мари-Анет вы расстанетесь и поедете в другой город, то я очень рекомендую вам отелями не пренебрегать... Вы, мадемуазель, с вашим видом светской дамы, можно сказать, созданы для этого именно рынка, а вас -- вон куда бросило. И как только было не понять? Решительно недоумеваю, как могло выйти такое недоразумение, что вы не догадались, а мы не настояли...