-- Поймите, вы, голова с мозгами! Хуже положения, глубже падения, чем наше с вами, не бывает. Не только проститутка-одиночка, даже проститутки в доме терпимости -- свободные птицы сравнительно с нами! Их вон филантропы оберегают, спасать стараются, а нас... нас не то что оберегать, не то что спасать,-- к нам подступиться никакой посторонней охране предлога нет! о нас человеческая доброта и догадаться не в состоянии! в колодце мы!.. Вот в каком мы мерзком рабстве сидим! Мы -- живые вещи... да еще вдобавок и не купленные, а взятые разбойничьим захватом! От слова-то бегали мы, бегали, береглись, береглись, а в деле-то, в самой вещи, себя вконец погубили... Вот вы огласки боитесь... А между тем,-- ну что, что может сделать вам огласка хуже, чем вы терпите сейчас?!
-- Стыдно!-- вырвалось у Маши.
-- Слушайте-ка лучше, как я поступила бы на вашем месте,-- зашептала Катерина Харитоновна.-- Я бы урвалась как-нибудь из дома или из квартиры да больше уж и не вернулась бы...
-- Паспорт мой у нее...
-- Паспорт -- ерунда! Паспорт она обязана отдать. Если задержит -- на то мировые в Питере сидят, через полицию можете требовать. Паспорта задерживать нельзя. Врешь! Отдашь! До суда доводить не потерпит!.. Ну, конечно, Буластиха вам не спустит, изсрамит вас как нельзя лучше... да перед кем? Перед участковым, да агентами, да доктором? Небось, брат! большого шума поднять не посмеет: самой дороже!..
-- А что должна-то я ей?
Катерина Харитоновна присвистнула.
-- Должна? Нашли о чем говорить. Нынче и регистрированных проституток долгами запугивать не велено,-- а ваш долг -- какой же долг? Весь дутый и ничего не стоящий! {Елистратов, 18 Золотарев, 66--68. Живарев, 22.}. Вы думаете, она осмелится предъявить ваш документ ко взысканию? Нет, матушка! Говорю вам,-- самой дороже! Рискует многим! Хорошо! Она предъявила ко взысканию, а вы объявляете документ выданным безденежно. Выманили, мол! силою взяли! Дело-то перейдет в уголовный порядок. С вас все равно взятки гладки, потому что вы голы, как церковная мышь, а ей надо доказать, почему это и как она передавала своей лектриссе... ведь вы при ней лектриссою, что ли, числитесь:
-- Лектриссою.
-- Неважное кушанье!.. Черт знает что! Лектрисса при бабе, которая за всю жизнь свою, конечно, ни в одну книгу не заглянула, да еще вопрос, знает ли она грамоте-то -- дальше, чем нацарапать свое имя и фамилию... Хорошо-с. Что такое лектрисса? Горемыка -- максимум на тридцать рублей в месяц, чаще на двадцать, на пятнадцать, а то и за комнату и стол... Почему же вы вдруг оказались в глазах госпожи Буластовой такою кредитоспособною особою, что она отвалила вам экую уйму денет взаймы без всякого обеспечения? Помилуйте! Да это самому глупому и близорукому прокуроришке в глаза ткнет, в чем тут суть,-- такая ясная видимость... Пойдет ли Прасковья на подобный риск? что вы! Она себя бережет и соблюдает до крайности, чтобы никакой прицепочки-ниточки на себя не дать. Ведь ежели расшевелить наш муравейник, так ей будет каторги мало. За исключением векселей этих дурацких, вы чисты пред нею? уголовщины за вами нет?
-- О нет, этого нет!
-- Тогда у нее останется именно только та возможность, что она вас "накатит" {"Понт" (гость, барин), "накатит" -- argot петербургских хулиганов ("Всемирный вестник", 1903), 143.}.
-- Как это?
-- Пошлет анонимный донос на вас, что вы тайная проститутка, и доказательства приложит... А вы -- возьмите да ее предупредите... сами заявитесь в полицию! А как книжку получите,-- ваша воля, как тогда с собою распорядиться. Хотите остаться проституткою, оставайтесь; не хотите,-- ступайте к приютским дамам,-- я вам, если желаете, дам адрес,-- заявите, что, мол, желаю на исправление... Отбудете там на испытании срок, сколько у них полагается, и шабаш: уезжайте из Петербурга в город, где вас не знают... Бог весть,-- может быть, вы и в самом деле еще не вовсе потерянная... где-нибудь, при хорошей поддержке, выбьетесь на дорогу!
-- Эх, как хорошо бы, если бы так!..
-- А хорошо, так и нечего зевать... валяйте!
-- Страшно!-- прошептала Маша и закрыла лицо руками. Катерина Харитоновна окружилась облаком табачного дыма.
-- Что говорить? Ампутация не из легких... А только без нее нельзя. Либо гнить, либо жить.
-- Так что вы думаете,-- после некоторого молчания возвысила голос Маша,-- вы думаете... помогло бы?
Катерина Харитоновна пожала плечами.
-- Уверена.
-- Были примеры?
Катерина Харитоновна, сквозь дымное облако, кивнула головой.
-- Запопала им в лапы,-- протяжно начала она,-- некая Лиляша, прелюбопытная особа, москвичка родом и не из простых!.. Нас с вами здешняя сволочь дразнит благородными и образованными, а Лиляшу не грех было бы и ученою назвать. И из семьи такой -- интеллигентной, профессорской, даже очень известной,-- только, как видно, правда, что в семье не без урода. Как она свертелась и "дошла до жизни такой", это я вам когда-нибудь в другое время расскажу; на досуге, сейчас не в том дело. Летела, свертевшись, как водится, со ступеньки на ступеньку,-- сперва в Москве, а как из Москвы ее выставила полиция, прикомандировала сюда. По барству своему, работала она с факторшей, а факгоршей имела свою бывшую горничную, Дросиду Семеновну. Вы ее, конечно, знаете. Теперь она у Буластихи держит квартиру на отчете. Шельма, каких мало. Рассчитывала Лиляша устроиться к Рюлиной -- проманулась: Аделька забраковала, что стара. Ну,-- к Буластихе. Здесь хозяйка с Федосьей обрядили ее в хомут,-- валяй в хвост и в гриву! Долго ли, коротко ли,-- не стерпела, взвыла. Улучила случай, что занесло к нам богатенького "понта", который знал ее в приличных барышнях, да, по сговору с ним,-- взял он ее к себе на дом, будто на ночевку,-- поехала и, ау, не вернулась!.. очень просто!..
-- Что же, этот "понт" на содержание ее, значит, взял? -- перебила Маша.
-- Нет, только помог выбраться из нашей ямы.
-- Выбраться... А дальше-то, выбравшись, как?
-- А дальше, конечно, сперва пришлось Лиляшке туто. Накатила ее Буластиха, и было все по порядку, чего вы, Маша, боитесь: участок, книжка, докторские осмотры, сыщики,-- весь жалкий жребий проститутки-одиночки... Погибель! Казалось, нет тебе другого исхода: судьба так и прет тебя рожном кончать жизнь либо в реке, либо в бардаке. И вдруг -- случайная встреча тоже с стародавним знакомым... артист оперный Леонид Яковлев... конечно, слыхали?.. Узнал Лиляшу, ахнул, видя, до чего она пала и в какой грязи тонет, и помилосердовал: выдернул увязшую из трясины и поставил на ноги...
Марья Ивановна с недоверием качнула головою.
-- Ну... уж это ей, вашей Лиляше, повезло счастье какое-то необыкновенное! Должно быть, в сорочке родилась.
-- Конечно, счастье,-- согласилась Катерина Харитонова,-- да ведь счастье-то летучая птица: его надо за хвост ловить тоже на воле, из клетки не поймаешь.
-- И что же? -- допытывалась Марья Ивановна,-- с легкой руки Яковлева, Лиляша вернулась в честную жизнь и устроилась как порядочная женщина?
Катерина Харитоновна усмехнулась уклончиво, в новых клубах табачного дыма.
-- Это -- как взглянуть. Во всяком случае, из продажных вышла... Русскую капеллу -- хор Елены Венедиктовны Мещовской -- слыхали? Это -- она, Лиляша!
-- Вот оно что!-- протянула Марья Ивановна с заметным разочарованием.
Но Катерина Харитоновна продолжала одушевленно, одобряя и почти гордясь:
-- Перед всеми хорами она -- в первую очередь... И состояние имеет, и любовник ее, с которым она живет, человек прекраснейший... {Истории "Лиляши" посвящен мой роман того же названия -- "Лиляша" (Рига. Грамату Драугс, 1928).} Так то-с!.. Ну? что же вы молчите? не соблазняет вас?
-- Да, видите ли,-- нерешительно откликнулась Маша,-- видите ли, Катишь... Сколько тут было благоприятных условий для вашей Лиляши... И все-таки чего же она, наконец-то, достигла? Только что из девиц сама выскочила в хозяйки...
Катерина Харитоновна поправила быстро и недовольно:
-- Да, в хозяйки, но хора, а не черт знает чего! Но Марья Ивановна не уступила.
-- Ах, Катишь, велика ли разница? Знаем мы, что за штучка ресторанный хор. Хозяйке да старостихе лафа, а певичкам не лучше, чем нам, горемычным...
-- Я не спорю, что такие хоры бывают...
-- Большинство, если не все!-- настаивала Марья Ивановна.
-- Только не хор Елены Венедиктовны,-- с уверенностью защищала Катерина Харитоновна.-- Она и сама своими девушками не торгует, и всякой девушке, на которую проституция закидывает петлю, рада дать приют, совет и помощь... И вот -- запомните-ка на всякий случай. Если бы вы в самом деле набрались ума и смелости, чтобы удрать, я могу вас устроить в хор к Елене Венедиктовне -- и под ее рукою плевать вам тогда на Буластиху, хотя бы она вам и в самом деле всучила желтый билет. Лиляшка меня помнит и любит, а фокусы хозяйские знает по собственному опыту. Моя рекомендация для нее важнее документа...
-- Спасибо, Катя, но... у меня же голоса нет?!
-- И не надо: наружностью возьмете. Ну? что же вы мнетесь? Все-таки не нравится?
-- Знаете, Катя...
-- Нет, не знаю... Ну?!
-- Да вот... скажем, сижу я в ресторане с кавалером, хоры поют, а какая-нибудь из хористок обходит столики с тарелочкою, собирает, кто сколько положит...
-- Ну да, и вот на это-то именно и посылают таких, как вы, которые голосом не вышли, а собою хороши.
-- Как хотите, Катя, но это ужасно стыдно и оскорбительно!
-- Та-ак! А сидеть в ресторане продажною девкою при случайном "понте" -- это что же, по-вашему, красивое и гордое положение, что ли?
-- Все-таки не она мне, а я ей на тарелочку-то бросаю...
-- Ничего вы не бросаете, потому что в кармане у вас дай Бог двугривенному найтись...
-- Ну, все равно, попрошу,-- кавалер ей бросит... Следовательно...
-- В девках лучше? -- язвительно обрезала Катерина Харитоновна.
Маша сконфузилась до слез на глазах.
-- Ну зачем вы так грубо, Катя? Не вовсе уж мы такие...
-- Нет, миленькая, нет! утешать себя самообманами не извольте! Такие, очень, чрезвычайно, совершенно такие!
-- Ну,-- обиделась и надулась Маша,-- я с вами об этом спорить не стану: это у вас пунктик, вас не переубедишь. Что наше положение ужасное и горькое, я знаю не хуже вас, но все-таки девкою себя не чувствую и никогда не назову...
-- Ах!-- с гримасою передразнила Катерина Харитоновна,-- ах! "Я не кошка, а киска!" -- подумаешь, благополучие какое!
Но Маша сердито упорствовала:
-- Да уж кошка или киска, а пойти в хор -- это, как вам угодно, значит со ступеньки на ступеньку... шаг еще вниз... почти вроде как в прислуги...
Катерина Харитоновна желчно захохотала:-- Черт знает, что такое!-- воскликнула она, заминая гневным толчком большой белой руки окурок своей папиросы в подпрыгнувшей пепельнице.-- Неужели вы, несчастная раба, которая, чтобы не быть ежечасно битою от хозяйкиной руки, должна цепляться, как утопающая за спасательный круг, за юбку черта-экономки, неужели вы, Маша, еще имеете наивность воображать себя на каком-то особом уровне -- выше ваших "корпусных" кухарок, горничных, Артамона, Федора и всяких там прочих?.. "прислуг"?
-- Конечно!-- храбро возразила Маша,-- если я позвоню или позову, то горничная ли, Артамон ли, Федор ли идут ко мне: что вам угодно, барышня? И, что я велю, они должны сделать, а не то им будет гонка от Федосьи Гавриловны. Вот они служат, они прислуга, а я нет... Я барышня!
Катерина Харитоновна продолжала хохотать.
-- Рассудила, как размазала! Вот логика! Ну, Машенька, извините, но, право же, вы гораздо больше дурочка, чем я ожидала... Жалкое вы существо! Да ведь с равным правом корова в хлеву может считать себя барышней и воображать своею прислугою скотницу, которая к ней приставлена, чтобы держать ее в чистоте и задавать ей корм!..
Она примолкла, закуривая новую папиросу. Потом заговорила, развевая рукою пред лицом дым.
-- Но, милая моя, если вы забрали себе в мысли, будто от Буластихи уйти стоит только с перспективою возвыситься в принцессы или герцогини, то дело ваше плохо: тут вам и сгнить... Чудес сказочных у нас не бывает!
-- А Женя Мюнхенова? А Юлия Заренко? -- напомнила Маша.
Катерина Харитоновна язвительно осклабила рот, сверкнув прекрасными зубами, лишь чуть-чуть слишком золотистыми от непрерывного курения -- "папироса на папиросу".
-- Во-первых, вы, Машенька, хотя девочка очень недурная собой, но, к несчастию, все же не богиня красоты, как Женя Мюнхенова, и, к счастию, не такая архибестия, как Юлия Заренко, а, напротив, довольно-таки глупенький и трусоватый котенок. Во-вторых, из того, что кто-то когда-то где-то выиграл двести тысяч по трамвайному билету, не следует надеяться, чтобы подобное счастье повторялось часто. В-третьих, даже и эти-то выигрыши приключились у Рюлиной, а не в нашей помойной яме. Здесь вам, чем о великих князьях мечтать, гораздо полезнее будет размышлять о "Княжне", которая, будучи "от Гостомысла", тем не менее почитает за счастье вступить в законное супружество с лакеем-ростовщиком Артамоном Печонкиным. Так что, любезная Машенька, вы этих Жень да Юлей выкиньте из головы. А вот -- открываю я вам потайную узенькую лазейку,-- ну и старайтесь, приспособляйтесь, чтобы поскорее проскочить в нее, покуда молоды и не схватили поганой болезни, которой рано или поздно и мне, и вам, и всем нам, рабыням, не миновать.
Умолкла и угрюмо утонула в дымных облаках.
-- Однако послушайте, Катишь,-- осмелилась Маша,-- если так можно, почему же вы сами не поступите, как рекомендуете мне?
Катерина Харитоновна отвечала значительно и мрачно:
-- Оттого, миленькая, что вы у нас -- в чужом вертепе, а я -- у себя дома. Мне только здесь и место. Я, Маша, зверь, откровенно вам говорю. И пьяница, и... черт! Отвратительнее моего характера нет на свете. Я только на цепи, в рабстве, под кулаком и могу жить безопасно. Если выпустить меня на волю,-- я через месяц буду в предварительном заключении, а через год на Сахалине. Меня бить надо, как скотину бьют, чтобы хозяев понимала и знала... ну, тогда я -- ничего, не кусаюсь!.. А то -- дикий зверь... Нет для меня воли! Моя воля, говорю вам,-- Сенная площадь, Литовский замок, Сахалин!.. Ну, а туда я не хочу... Не-е-е-ет!.. Как ни подла моя жизнь, а я за нее обеими руками цепляюсь... Ни в каторгу, ни в могилу!.. Не-е-е-ет...
(Тип Катерины Харитоновны см. у Ломброзо, 417--418, у Тарновской. Впоследствии буйную простшутку-протесгантку хорошо (но в более низменных условиях) изобразил Куприн в "Яме" (Женя). Однако, ссылаясь на Ломброзо, я никак не имею в виду рекомендовать Кат. Хар. в качестве "прирожденной проститутки" по теории знаменитого антрополога, которым я когда-то в молодости весьма увлекался, а потом в ней -- опытом и изучением -- сильно разочаровался. Известно, что малая подвижность и долгая устойчивость порочного женского типа вызвала в Италии гипотезу о проституционной женской расе, формулированную Ферреро и Ломброзо, параллельно с преступною расою прирожденных преступников. Теория эта, как и другие, родственные ей, в итальянской криминально-антропологической школе, когда-то много нашумела, но быстро растеряла большинство своих научных достоинств. Лист и Кох разбили ее искусственные построения наголову. Один из первых русских ее защитников, Дриль, от нее отказался. Другой, очень талантливо развив возможность существования проституционной расы и указав ее приметы, убил себя заявлением, что за тридцать лет своей медицинской практики, протекавшей по преимуществу в проституционном мирке, он почти ни одной проститутки с ясно выраженными признаками расы не видел. Любопытно напомнить, что едва ли не первым русским публицистом, угадавшим жестокую фальшь этой теории и энергично против нее восставшим, был Глеб Успенский.)
Ходила, дымно курила, мела подолом. Маша недвижно тосковала, углубленная стройным телом в кресло-розвальни, забравшись в них с ногами и крепко обняв руками свои колена, точно сама себя удерживала от гудящего в ногах непроизвольного позыва -- вскочить и бежать прочь, куца глаза глядят...
-- Боже мой, Боже мой!-- прервала она молчание тяжелым вздохом,-- какое горе! сколько тоски!.. Где же, наконец, выход-то, Катя? Неужели так вот и помириться на том надо, что, хочешь не хочешь, а судьба -- сгнием?
-- Не знаю, как вам посчастливится,-- мрачно возразила Катерина Харитоновна, затягиваясь новой папиросой,-- но за себя я уверена. Крест поставлен. Крышка. Выхода нет.
Марья Ивановна рассуждала.
-- Хорошо, положим даже,-- отчасти я с вами согласна,-- к так называемому честному труду, в порядочную жизнь нам возвратиться трудно... Но уж хоть бы в этой-то устроиться как-нибудь получше... чтобы не вовсе рабство... чтобы хоть сколько-нибудь человеком, женщиной себя чувствовать, а не самкой на скотном дворе.
-- Хуже, моя милая, гораздо хуже. Самок не проституируют, как нас с вами, изо дня в день. Самка -- орудие приплода, а мы с вами закабалены бесплодной похотью. Попробуйте-ка забеременеть,-- сейчас же явится почтенный доктор Либесворт устраивать вам аборт. А не захотите, будете упираться, то Буластиха не постеснится и сама распорядиться кулаками да ножницами...
Марья Ивановна продолжала:
-- Меня последнее время часто брал от нее один богатенький студентик, белоподкладочник, как их нынче зовут, но сам он говорит, будто социалист. Так он все удивляется на нас, что нам за охота терпеть над собою хозяек, экономок и прочую дрянь, которая нас обирает и тиранит. Ежели, говорит, вам трудно жить свободными одиночками, не достает энергии на конкуренцию в промысле, то соединились бы группами, по пяти, шести, десяти и больше, да и работали бы сами на себя, сами управляясь, сами хозяйствуя... Катерина Харитоновна вынула папиросу изо рта.
-- Ага! "ассоциация"?!-- осклабилась она.-- Скажите вашему студентику, что это старая песня... ничего не выйдет.
(Идею проституционной ассоциации проповедовали в Австрии Иерузалем ("Красный фонарь"), а в России В.Е. Жаботинский (впоследствии известный сионист).
-- Почему, Катя? Неужели, в самом деле, нельзя однажды так столковаться, чтобы всем за одну, одной за всех, выбрать из своей среды распорядительницу, которая была бы за хозяйку, экономку, кассиршу...
-- Нельзя.
-- Почему? Начальство не позволит?
-- Нет, что начальство! Начальство -- это полиция... А плевать я хотела на то, что полиция не позволит. Буластиха тоже не носит в кармане бумажки, разрешающей усеивать Питер развратными притонами, однако... Были бы деньги, а с полицией счеты простые...
-- Думаете, нельзя составить капитала?
-- И капитал отлично нашелся бы.
-- Тогда что же, Катя?
-- То, Маша, что дело наше не такое и характеры наши не те, чтобы укладываться в ассоциацию. Ассоциации слагаются свободным соглашением, а наша профессия рабская. И не только потому, что мы хозяйками закабалены. Нет, она по самому существу своему рабская. Потому что мы делаем то, чего ни одна нормальная женщина иначе, как в порабощении, делать не станет. Мы рабыни не только наших эксплуататорш, но прежде всего,-- как это красиво называют; -- общественного темперамента, то есть, попросту сказать, разврата. Когда женщина принуждена поработиться разврату, это печально, горько, страшно, но -- n' insultez jamais une femme qui tombe! {Никогда не оскорбляйте падшую женщину! ( фр.). } -- общество это понимает и, в значительной своей доле, жалеет и прощает. Как прощает вора, укравшего с голодухи калач, либо даже убийцу, доведенного преступлением до кровавой мести. Однако, мой друг, жалость жалостью, прощение прощением, но и преступление остается преступлением, а разврат развратом, и никакие софизмы вас не выпустят из этого кольца. И, будучи проституткой, никогда вы не скажете себе самой, что занимаетесь хорошим делом. Будь вы даже хоть сто раз Соня Мармеладова с самыми лучшими побуждениями и намерениями -- губя себя, спасать ближних своих... Кстати: вот эту неизбежную в наших вопросах Соню Мармеладову вы любите?
-- Еще бы!
-- Уважаете?
-- Очень!
-- Так. Мой закал совсем не тот, но все же я Соню Мармеладову понимаю и представляю себе в каждой черточке и в каждой нашей профессиональной, как говорится, ситуации. Достоевский написал ее бланковой одиночкой,-- вижу. Запер бы он ее в публичный дом,-- вижу. Закрепостил бы сводне или госпоже, вроде нашей Буластихи,-- вижу. Но вот членом ассоциации, устроившейся для добровольной коммерции своим телом, никак не могу я вообразить Соню Мармеладову... и вы не вообразите!
Мария Ивановна молчала, обдумывая. Катерина Харитонова продолжала:
-- Обманывать-то себя громкими словами легко... кто себя не обманывал, особенно смолоду... Ассоциация, корпорация, кооперация... конечно, красивее звучит, чем дом терпимости. Да дом-то терпимости не может быть ни ассоциацией, ни корпораций, ни кооперацией,-- вот в чем беда. Пекари, портные, сапожники, модистки, прачки, адвокаты, врачи, актеры, извозчики,-- это так... почему им не объединиться в ассоциации, кооперации -- и как там еще?.. Но когда жулики, шулера, фальшивомонетчики слагаются в "ассоциацию", это называется шайкою, бандою, преступным сообществом...
-- Что же вы так приравниваете? -- обиделась Маша.-- Мы-то разве жулики или шулера, что ли?
-- Нет, зачем... Я только хочу вам указать, что ассоциации определяются не устройством своим, но целью, которую они преследуют, существом профессии... Ассоциации предполагают союз людей, уважающих свой труд, уважаемый и обществом. Как нас общество уважает, что уж говорить! А о собственном уважении... ведь вот и вы же сейчас прелестно обмолвились, что нам поздно возвращаться к честному труду. Значит, хотя за сравнение с жуликами обиделись, однако сами-то считаете свой труд бесчестным. И прямо вам скажу: тридцать восьмой год живу на свете, девятнадцатый гуляю, всякие чудеса видала, но такого, чтобы проститутка уважала свой труд,-- нет, не видывала... и не увижу! Есть, пожалуй, тупицы, бессознательно, животно довольные своим положением, есть бахвалки, хвастуньи, есть холодные хищницы, которым промысел -- по Сеньке шапка, но уважающих его и себя в нем нет... Самая оголтелая, самая бесстыжая, самая убежденная торговка собою, которой природа не отпустила ни грана сердца и совести,-- и те, все одинаково, знают, что они не по закону природы женской, но грехом человечьим живут... Ну, а сообщество для эксплуатации человеческого греха, конечно, не "ассоциация", но шайка такая же, как компания шулеров или фальшивомонетчиков!.. А если оно, такое порочное сообщество, не хочет быть шайкою, но, обманывая себя, упорствует рядиться в "ассоциации", то быстро погибает в комедии, которая была бы смешна, если бы не сокрушались в ней души и жизни женские... Ведь это, Машенька, ваш студент не новость вам проповедует, пробованное дело.
(Идея давняя, идея расцвета буржуазии, выношенная во Франции конца империи. У нас же еще некрасовский Леонид провозглашал общественным идеалом "мысль центрального дома терпимости", повторяя собою античного Солона, который наполнил государственные диктерии невольницами, дабы общественный темперамент не обращался на гражданок. Любопытно, что идея Леонида чуть было не осуществилась лет шесть назад в Софии, и уже было воздвигнуто прекрасное здание для этой государственной цели, но затея рухнула из-за негодования болгарских женщин и... отказа проституток!)
И за границею, в Германии и Австрии, немочки пытались, и у нас в Петербурге было... Про "Феникс" слыхали? Имя Аграфены Панфиловны Веселкиной вам известно?
-- Да... но какое же отношение? Ее "Феникс" обыкновенный, только очень шикарный, открытый публичный дом с билетными девицами.
-- Совершенно верно, но вырос он именно из такой вот "ассоциации", которая вам мерещится... Я эту историю могу вам рассказать в безошибочной подробности, потому что сама принимала в ней участие, да, слава Богу, вовремя убралась...