Бросилась Маша к Ольге Брусаковой и, к счастью, застала ее дома и одну. Та, с первых же слов, даже с удовольствием и облегченно как-то, подтвердила ей все рассказы и признания Адели.
-- Ничего, Машенька, не поделаешь,-- говорила она, лежа на кушетке в полутемной своей комнатке и попыхивая папироскою.-- Это петля. Тебя так захлестнули, что не вырваться. Ты у них вся в руках: что хотят, то с тобою и сотворят. Вот -- попробуй, откажись ехать на ужин к Криккелю...
-- Да и не поеду! Неужели ты можешь думать, что поеду... после всего, что теперь знаю? -- стиснув зубы, мотая головою, твердила Маша.
Ольга уныло возразила:
-- Ну и скрутят тебя в бараний рог.
-- Да чем же, наконец? Что они могут мне сделать? Ольга только рукою махнула.
-- Всё. Говорю тебе: всё. Вексель твой, ты сказывала, у Полины лежит?
-- Я не знаю... У нее или в банке, что ли, каком-то...
-- Врет: у нее. Ну и вот тебе и -- чем.
-- Я несовершеннолетняя, с меня искать нельзя. Я Сморчевского -- так обиняками -- выпытывала, а он, сама знаешь, какой знаменитый юрист... Он говорит, что не только векселя несовершеннолетних недействительны, но еще, если ты берешь вексель с заведомо несовершеннолетней, то тебя можно судить. Стало быть, по векселю им с меня ничего взять нельзя.
-- Да, деньгами нельзя... Но ведь ты забыла: вексель-то твой -- не твой, а отцовский.
-- Ну?
-- Значит, он фальшивый.
-- Как ты странно выражаешься... Разве я стала бы писать фальшивые векселя? Неужели я способна? Адель и Жозя уверяли меня, что вексель никогда не будет представлен ко взысканию. Так что -- отец написал, я ли,-- это все равно... только форма...
-- Очень верю, что никогда не будет представлен ко взысканию, но лишь в том случае, если ты будешь слушаться Полину и Адель во всем, что они тебе прикажут. А если ты вздумаешь сопротивляться, вексель увидит свет. И тогда суд не станет разбирать, почему он фальшивый, довольно и того, что фальшивый. А это уголовщина, за это в Сибирь. Ну, засудить-то тебя, по молодости и глупости твоей, пожалуй, не засудят,-- но все равно: куда ты после такого дела годишься? Скандал, срам, газеты расславят... Одно средство: может быть, отцу признаешься? Может быть, он заплатит, не доводя дела до огласки?
Маша с ужасом покачала головою:
-- Откуда ему взять такие деньги? Да никогда и не признаюсь я ему... что ты!.. Он меня убьет!.. Как я смею? Не одна я у него: два брата... Заплатить -- значит нищими стать, в конец, до последней нитки разориться.
Ольга согласно кивала в такт ее словам.
-- Я так и понимала. Конечно, разорение и скандал. Иссрамят тебя, а срам на семью падет. Пожалуй, отцу и должности пришлось бы лишиться... А уже о тебе самой,-- повторяю тебе, нечего и говорить: если и оправданная выйдешь из суда, дорог тебе, "подсудимой", дальше нет,-- ни службы, ни занятий, ни замужества порядочного... Следовательно, один выбор: в кокотки же -- больше некуда!.. Ну, и, стало быть, как ты тогда ни вертись, а опять к ним же придешь,-- к Полине Кондратьевне с Аделью, либо того хуже -- к Буластихе какой-нибудь или Перхунихе... Либо запутает тебя, одинокую и без грошика, какая-нибудь простая факторша, от них же ходебщица... Я, Машенька, знаю: у меня самой с Полиною другие счеты, моя кабала по-иному строена, а видать, как они с другими такое мастерили, видала не раз... Комар носа не подточит,-- вот как! Да! Связана ты, голубчик, этим векселем проклятым по рукам и ногам!.. Да и одним ли векселем? Видела я: хвасталась мне Аделька, в каких позах она тебя наснимала!.. Хороша и ты тоже, Марья,-- нечего сказать, есть за что тебя хвалить: такую мерзость над собою допустила!..
-- Да что же я могла? И как было мне ожидать?
-- Ну, милая,-- строго возразила Ольга,-- какая ни будь ты наивность, а есть же у женщины и природный стыд. Настолько-то соображения должна иметь девушка и сама, без чужой указки, чтобы понимать, что если ее фотографируют, черт знает как, с мужчиною, то добра из этого не выйдет...
Маша широко раскрыла глаза.
-- С мужчиною? Я фотографировалась с мужчиною?
-- С Мутовкиным. Видела снимки своими глазами.
-- С Мутовкиным? Ольга, ты бредишь! Я никогда никакого Мутовкина не знала.
-- Ну как не знала? Даже замуж за него собиралась...
-- Ремешко?
-- Ну да, по паспорту Ремешко. А по-нашему, по-рюлинскому, по-буластовскому и так далее, Мутовкин... Кличка его такая в этом мирке...
-- Ты видала мой портрет с ним вместе?
-- Да еще какой,-- смотреть стыдно!..
-- Ольга, я клянусь тебе всем, что свято: я никогда не снимались вместе с Ремешко. Даже и в мыслях не имела подобного!.. Даже и разговора о том между нами не было!..
Ольга воззрилась на подругу с любопытством.
-- Тем хуже,-- протяжно сказала она.-- Значит, вас, голубчиков, Аделька фотографировала,-- конечно, по уговору с тем мерзавцем,-- когда ты не подозревала... тем опаснее... Эх, Маша, Маша!.. Не ждала я от тебя, что ты так легко скрутишься!.. И как только угораздило тебя унизиться? Ведь прохвост же он, на роже у него написано, что прохвост!..
-- Ольга,-- кричала Маша, хватаясь за виски,-- что ты говоришь? Объяснись! Как унизиться? Что там у них на карточке? Я ничего,-- ну слышишь ли ты: ровно ничего из всех твоих слов не понимаю!.. Никогда,-- веришь? -- никогда между мною и Ремешко не было ничего стыдного и неприличного!
-- Ты не врешь?
Глаза Ольги загорелись тревожным любопытством.
-- Никогда!.. Никакой близости, интимности!.. Нельзя было, нечего было фотографировать с нас компрометантного!
-- Откуда же взялась фотография?
-- Я не знаю, но -- чем хочешь буду божиться!.. Да и зачем мне теперь врать?.. И, наконец, сам он, Ремешко, хотя оказался потом дурным человеком, но я решительно не могу на него жаловаться: он вел себя совсем не таким,-- был всегда очень приличный, скромный, почтительный...
Ольга нахмурилась.
-- Ну, а на портрете вашем этот скромный и почтительный сидит на кровати, без сюртука, в расстегнутом жилете, а ты -- лежишь у него на коленях, в костюме праматери Евы...
Маша остолбенела.
-- Это безумие какое-то!..-- сказала она так искренно, что Ольга сразу уверилась в ее правдивости.-- Я? я? Ты уверена, что я?
-- Как в том, что сейчас тебя вижу.
-- Может быть, похожая на меня какая-нибудь?
-- Ну вот! Не знаю я тебя? Ты, Маша. Даже родимые пятнышки твои все обозначены, чтобы и сомнения не оставалось.
Маша, усталая от волнения, присела у ног Ольги, почти в суеверном трепете каком-то.
-- Я не знаю, что... Это колдовство!-- воплем вырвалось у нее.-- Они волшебницы... так просто, человеческими средствами, нельзя этого сделать...
-- Подделать-то, положим, можно,-- возразила Ольга.-- Даже очень легко. Обыкновенное средство, которым разные негодяи-лоботрясы дурачат ревнивых мужей: берут неприличную карточку подходящего размера, приклеивают женской фигуре голову с портрета дамы, которую хотят компрометировать, переснимают на новую пластинку, ретушируют,-- и готово... Но это уже старая штука, на это, кроме сумасшедших от ревности, теперь никого не поймаешь. И экспертизы не надо, чтобы разобрать, что фотографировано с натуры, что переснято с рисунка или фотографии... Я бы сразу отличила... И вот то и ужасно, и удивительно выходит, что, как ты ни спорь, а фотографии деланы с тебя, с живой тебя...
-- Волшебницы? -- шептала Маша. Ольга что-то соображала.
-- Нет, не волшебницы,-- медленно сказала она наконец,-- а это -- твой обморок, вот что. Помнишь?
-- Да, да...-- пролепетала Маша.
Мысли ее прояснились. Она вспомнила и свое долгое беспамятство, и странное общее смущение, когда она очнулась.
-- Несомненно! В обмороке сняли. То-то у тебя там глаза полузакрыты... Да! В обмороке! Ловки, нечего сказать!
Ольга в волнении вскочила с кушетки.
-- Я думала тогда, что тебя опоили для еще худшего. Оказалось, нет. Они тебя для кого-то берегли и берегут. Потому так долго и комедии с тобою тянули. А беспамятство твое понадобилось именно для того, чтобы нахлопать с тебя компрометантных снимков...
-- Но, значит, этот Ремешко... или -- как ты его? -- Мутовкин... тоже из их компании и заодно с ними?
-- Еще бы! А ты как думала? Давний прихвостень. На жалованье и сдельную плату получает. Известный "пробочник".
-- Как?
-- "Пробочник". Так эти господа у госпож Рюлиных называются. Он-де пробку из бутылки вытягивает, а мы вино выпьем... {Живарев, 21. Генне-Ам-Рин. Commenge, 338, 347.} Его обязанность -- заманить в долг или опозорить девушку так, чтобы ей потом выхода не осталось, чтобы она вся очутилась в лапах у Полины Кондратьевны. Ты думаешь, я умнее тебя? не считалась когда-то в его невестах? Было, друг!.. Тебя вот ругаю, а сама во дни оны, в такую лужу, по его милости, села, что страшно вспомнить!.. куца хуже твоего! Было, всего было... Это его должность, Мутовкина, по генеральшиной методе разыгрывать богатого влюбленного, чтобы мы, дуры, не боялись ей должать... Ну что же? Мастер! Разыгрывает джентльмена и Креза -- лучше невозможно, надо к чести приписать!.. Но как только заберется наша сестра у Полины выше ушей своих да выдаст какой-нибудь красивый документик, вроде твоего, тут конец его роли: он исчезает, яко воск от лица огня... Он нужен, чтобы петлю надеть, а затягивают уже без него. Ему дают сотню, две, три -- и отправляют из дома, подальше от скандала... Ты не беспокойся: еще насладишься обществом этого душеньки!.. Не тебя первую, не тебя последнюю "генеральша" ловит... увидитесь!..
-- Я плюну ему в глаза,-- сказала Маша. Ольга горько засмеялась.
-- А он скажет: Божья роса. Увидишь его! Самый подлый зверь.
XXI
Маша рыдала.
-- Оля, Оля!.. Как же тебе-то не грех и не совестно? Как же ты-то -- все знала о них и меня не остерегла?
-- Я ли тебя не предупреждала? -- грустно отозвалась Брусакова.-- Что ты говоришь? Я вся извертелась перед тобою в намеках, а ты,-- нет, все не хочешь понимать, всем веришь больше, чем мне. В старуху влюбилась, в Адель влюбилась, в Жозьку-поганку... На меня же за них кошкою фыркала! Разве я виновата, что тебя Бог догадливостью обидел, а черт тебе глаза слепотою застлал?
-- Но зачем же было намеками и обиняками? Ты бы прямо, начистоту...
-- То есть, так-таки вот сразу и признаться тебе: беги, Машенька, от нас куда глаза глядят, мы все здесь распутные и тебя ловим, чтобы сделать такою же, как мы?.. Ну, голубчик, духа не хватило!.. Я тебя очень люблю, но пожертвовать собою, чтобы ты так уж все знала про меня... нет, этого я не могу!.. стыдно очень, себя жаль!..
-- Да ведь, Оля,-- теперь же вот все равно открылись все ужасы эти...
-- Э, теперь!-- страдальчески морща лоб, отозвалась Ольга.-- Теперь мне все равно!.. Обе в одной ловушке сидим... теперь мне тебя не стыдно... Примеряй по себе: в состоянии бы ты была признаться во всем, что с тобою сейчас происходит,-- кого бы назвать из наших порядочных подруг? -- ну, хоть Кате Заряновой?
-- Ни за что на свете!.. Сохрани Бог!.. Лучше умереть!.. {Ломброзо, 450-451. Parent Duchatelet, I, 111, 112. Дальтон, 66, 67.}
-- Ну, а со мною ты говоришь очень просто, по-деловому... и с Аделью будешь говорить, и с Жозькою, и с Люською... и с другими. Да! Порядочная ты очень была, стыдилась я тебя безмерно... и никак этого стыда не одолеешь. Жалость сильна, а он и жалости сильнее... Ну, а потом, если уж всю правду до конца говорить, то я, Маша милая, и за намеки-то мои тебе сколько раз бита!
-- Бита?
-- Да, бита...-- всхлипнула Ольга.-- Ты не удивляйся: у нас это часто и скоро. Я и пригласить-то тебя в дом к "генеральше" согласилась только с битья; целые две недели отвиливала, отговаривалась, врала небылицы и на тебя, и на себя, почему ты не можешь прийти... Ну, Аделька,-- ведь все это несчастье началось с той нашей встречи на Невском,-- выследила как-то, что я плутую, подвела, наябедничала,-- от старухи сейчас же мне таска!.. А помнишь, как ты провралась, что я отговаривала тебя входить в долги? "Генеральша" тогда полчаса истязала меня у себя в спальне... У нее система: сама с комфортом в кресла сядет, тебя на колени перед собою поставит, кольца с пальцев своих поснимает,-- чтобы убойных знаков не делать,-- и пошла лупить со щеки на щеку...
-- И ты давалась?
-- Да -- что же я могу? Уж лучше пусть бьет наедине... А то позовет Адельку, Люську, велит держать... еще хуже!.. и срам...
-- Я бы скорее ее убила, себя!..
Ольга взглянула на Лусьеву с сомнением.
-- Не убьешь...-- проворчала она.
-- Нет, убью!
-- Не убьешь! слыхали мы! Это только говорить, дружок, легко, что убью. И я когда-то кричала: ее зарежу, сама утоплюсь! Ты думаешь, одни мы с тобою у нее? Мало других, таких же закабаленных? Погоди, теперь от тебя прятаться перестанут,-- перезнакомитесь!.. И все-то -- все до единой -- вопили в свое время: убью!.. убьюсь!.. Но ни в каторгу, ни на позор судебный, ни на тот свет раньше времени, как видно, идти никому не в охоту... Так что убила-то себя покуда только одна Розя Пантормова... Помнишь Розю? В Озерках, на вокзале блистала... Наверное, помнишь!.. Впрочем, тому уже года четыре... Ты тогда еще девочкою была...
-- В Озерках? Позволь... Брюнетка?.. Дочь священника?.. Помню!.. Говорили, что она отравилась от несчастной любви...
-- Никакой несчастной любви не было. Просто попала в силок к "генеральше", как и мы, грешные. Розя хорошенькая была, живая, с образованием, неглупая, нравилась мужчинам ужасно. Торговала ею Полина широко... А та пылкая, гордая, гневная. Неволю-то нести надоело... ну да и зазналась: думала, что очень уж необходима она генеральше, может пошвыривать ею, как хочет. Адели страшно грубила, ненавидела та ее. В один прекрасный день Розя совсем взбунтовалась. Довольно, говорит, вы мою кровь пили, хочу на волю, больше я вам не слуга!.. Старуха с Аделью на нее с кулаками, с дрекольем, а Розя револьвер вынула... они и осели... Ушла победительницею. А дней десять в своей комнате -- да к следующему утру душу Богу и отдала. Да! Вот что! {Петербургский факт.}
-- И ты на такой же цепи, как я... и все? -- тихо и робко спросила Марья Ивановна.
Ольга угрюмо поникла головою.
-- Больше, чем все. Она меня хоть в ступе толки, хоть масло из меня жми,-- я бороться не смею. Я из рабынь рабыня. Ну да об этом лучше и не спрашивай!.. Велит воровать -- буду воровать; велит сводничать -- должна сводничать!.. У меня сердце кровью обливалось, когда ты пошла на их удочку, а раскрыть тебе весь план и ужас ихний я все-таки не смогла... страшно!.. Уж очень тоже один мой секрет у нее в шкафу запаян... И -- вот что, Маша: до сих пор я, хоть и робко, но все восстановляла тебя против них. Ты не слушала, завязла... Ну, а теперь я сама тебе говорю, первая: не убереглась ты,-- так лучше повинуйся, делай, что велят... сопротивляться ты опоздала! Если ты озлишь "генеральшу", она погубит тебя, как муху,-- раздавит, и мокро не останется. Если же слушаться ее, не фордыбачить, то она -- пожалуй, еще и не из худших мерзавок по своей части. Секрет держит хорошо,-- об Адельке нечего и говорить: могила!-- и обращается недурно. Без толку не дерется, ведь другие бывают ужасные, словно не люди, а звери их родили!-- в деньгах карманных, в кредите, в вещах никогда отказа нет. Но чуть ты вздумала явить перед нею свою волю,-- шабаш: за малую вину изобьет смертным боем, за серьезный бунт загубит, как Розю Пантормову... Она, когда молоденькая была, то, говорят, у графа Иринского, покровителя своего, в имении крепостных собственноручно порола, а теперь мы у нее вместо крепостных. Она одной Адельки только и боится, потому что -- одного поля ягода, и та, по натуре, сама черт хуже ее...
XXII
-- Что же? -- признавалась своим слушателям Марья Ивановна.-- Я не героиня... характера у меня нет, трусиха я, дрянь!.. отстоять себя не сумела! Всему, чего от меня потребовали, покорилась, на все пошла и сдалась,-- а тогда очутилась уже совсем в их руках... Да надо правду говорить -- не скрывать: мало-помалу и сама опустилась, втянулась в эту подлую жизнь... Натуришка у меня слабая... аппетиты развернулись: и съесть я хорошо люблю, и вина отличать стала мастерица, и туалеты изящные мне подай, и шляпу-модель, и камушки... Без этого уже досадно и скучно: что за жизнь, если нет? -- как это -- у других все есть, а у меня вдруг не будет?
(В Петербурге ловушка затягиванья в проституцию сперва через "живые картины" и задолжение, потом через шантаж, работала в начале девяностых годов настолько открыто, что, когда первая половина "Марьи Лусьевой" была уже напечатана, известный столичный журналист Д.А. Линев-Далин прислал мне старую, пожелтелую вырезку из "Нового времени" с фельетоном покойного Жителя как раз об этом мрачном промысле. От другого, весьма известного петербургского журналиста, М.М. Кояловича, я получил письмо с вопросом, не рассказываю ли я в "Марье Лусьевой" историю некой его знакомой, погибшей, при очень похожих условиях, в шикарном петербургском доме свиданий на Морской улице? Фамилия девушки оказалась мне совершенно неизвестной. Совпадение же вымысла с фактом, во всяком случае, достойно внимания и характерно (1904). Да наконец, чтобы подкрепить мой рассказ большим и привычным литературным авторитетом, вспомните молоденькую невесту Свидригайлова, сосватанную ему шельмою немкою Ресслих, в расчете, что "я наскучу, жену-то брошу и уеду, а жена ей достанется, она ее и пустит в оборот; в нашем слою, то есть, да повыше".)
К тому же разврат, как его продавала "генеральша", был тонкий, подкрашенный, даже раззолоченный: клиенты ее принадлежали к самому блестящему кругу Петербурга,-- значит, были люди негрубые,-- по крайней мере, в большинстве,-- хотя поношенные, но элегантные, с приятными манерами и кротким обращением, ищущие и в продажной любви некоторой иллюзии флирта; так что ужас своего положения жертвы госпожи Рюлиной, если не очень грызла собственная совесть, не ощущали очень назойливо и резко.
Уже более полугода будучи "живым товаром", Лусьева телом оставалась девушкою: "главного" условия женского торга собою от нее не требовали очень долго, покуда в Петербург не приехал человек, которому ее именно в этом "главном смысле" предназначали и, как обещала Адель, "за большее и содрали больше". То был "стальной король" из Германии, архимиллионер, личность, по рассказам Лусьевой, мрачная, жалкая и трагическая. Марья Ивановна вспоминала о нем с ужасом.
-- Жесток что ли был? Безобразничал очень?
-- Нет, довольно сдержанный, даже из смирных... Но маньяк. Я с ним сама чуть с ума не сошла... Вы представьте себе: одержим боязнью местности!..
-- То есть пространства? -- поправил Лусьеву чиновник особых поручений.
-- Нет, нет. Не пространства, а именно местности. Он не в состоянии оставаться в одном и том же городе больше недели: страхи на него нападают. У него на родине, говорят, и дворцы, и виллы чудеснейшие, парки, охоты, а он мечется метеором беспривязным по земному шару, обогащая отели и промышленниц вроде Полины Кондратьевны... Болезнь свою он скрывает довольно ловко. Все думают, что вечные разъезды его -- деловая горячка: кипит-де человек энергией, сам во все свои аферы вникает. Ну а мы-то, женщины, знаем, какая у него энергия! Первые три-четыре дня он -- ничего себе, совсем в здравом уме и твердой памяти, а потом, глядь, и пошел от своего козла бегать.
-- Это термин что ли какой-нибудь особенный из вашей... профессии? -- брезгливо осведомился полицеймейстер.
-- Нет, какой термин? Просто галлюцинат он, маньяк: козла видит,-- самого обыкновенного козла, черного с бородою. Куда он, туда за ним и козел. Вот вы улыбаетесь... А я сколько слез приняла из-за этого козла! Издрожалась вся от страха...
-- Тоже начали его видеть?
-- Нет, но ужасно это на нервы действует -- долго быть с человеком, которому так постоянно, упрямо мерещится!.. Он видит, а вы не видите... это противно и жутко, если часто. Сперва, правда, только смешно, а потом начинают мысли приходить: а вдруг ему не чудится, но он в самом деле что-то такое настоящее видит?.. Ну и скандала тоже вечно ждешь, нервы в постоянном напряжении,-- страшно!..
-- Скандал-то откуда же?
-- Ах, мало ли этот козел проклятый штук с нами выкидывал?! Помню: повезли мы с Аделью его в Петергоф -- показывать фонтаны... Остались обедать у тамошнего "Медведя"... Татары блюда подают, а мой Herr Augustus им на ноги косится и глаза кровью налил: это значит,-- уже привиделось ему -- козел, за татарами бегает... А то ночью вдруг заревет, как вол. Просыпаюсь ни жива, ни мертва: пожар что ли или режут его?.. "Что с вами? Что случилось?.." Сидит на кровати, таращится в одну точку, весь в холодном поту, брыкает в воздухе голыми ногами... "Der Bock!.. Der Bock!.." {"Козел!.. Козел!.." (нем.). } Оказывается козел в гостях был, на кровать лез и чуть было его не забодал... На Иматре он у меня, от козла удирая, чуть в водопаде не очутился. Едва-едва мы с Люцией успели поймать его за фалды...
-- Однако!
-- Мучительный человек!
-- Вы долго его знали?
-- Нет, где же? С Иматрою, шхерами, с Ялтою,-- всего три недели. И то его главный секретарь, который с нами ездил, удивлялся, что так долго. Это редкость, чтобы он взял женщину с собою в путешествие. Ведь ему во всех городах, по маршруту, куда он направляется, заранее готовят новую. И, непременно, чтобы девушка. Он живет с нею несколько дней, а потом возненавидит и уже лица ее выносить не может. Меня тоже чуть не задушил.
-- Даже? За что?
Марья Ивановна, как ни была расстроена, а улыбнулась.
-- За козла принял!
-- Черт знает что!
-- Мало что не убил, дурак!.. И -- главное: где его угораздило,-- на Учан-Су. Наконьячился по дороге и пошел юродствовать. Придрался: почему в Учан-Су воды мало? Это не хороший вид, если в водопаде воды нет, это недобросовестность против путешественников!.. Я, сдуру, и пошути ему: "Должно быть, говорю, ваш козел здесь был и, на зло вам, всю воду выпил!.." А он осатанел: хвать меня за горло и к обрыву тащит!.. Я кричу: "Was machen Sie, Exellenz? Lassen Sie mich! Ich bin kein Bock, ich bin Ihr kleines Schäfchen!" {"Что вы делаете, ваше превосходительство? Отпустите меня! Я не козел, я ваша маленькая овечка!" (нем.).} -- "Врешь, все вы одна шайка!.. Ты с ним сговорилась!.." Спасибо, проводники отняли!.. И больше,-- как отрезало,-- уже не захотел меня видеть. В тот же вечер отчалил на своей яхте в Константинополь.
-- А зачем это вы с ним все по водопадам скитались? То на Иматру, то на Учан-Су?
-- Тоже страсть. Как же? Помилуйте,-- в Африке на Замбези был, в Полинезию нарочно ездил смотреть какие-то горячие каскады... Должно быть, потому наш Учан-Су так его и разобидел...
XXIII
-- Какая, однако, ваша жизнь!-- с некоторым содроганием сказал Mathieu le beau.-- Зависеть от подобного субъекта!..
-- Э! что!-- небрежно возразила Лусьева,-- таких ли я чудушек видала?! Про Бастахова слыхали?
-- Это московский? известный?
-- Ну да. О котором слухи ходили -- и даже до судебного следствия, будто он старуху-жену отравил после того, как выманил у нее завещание на все состояние -- движимое и недвижимое, а капиталу-то ни много ни мало -- пятнадцать миллионов! Только это вздор: куда ему! Добрейшей души был господин и, если бы не склонен был в кутежах скандалить, то и цены бы ему не было: не характер -- золото!.. Путался он тоже в компании Фоббеля и Сморчевского, но был много их шире... Налетал к нам изредка из Москвы или провинции, и тогда начинался у Рюлиной такой пир горой, такой шабаш безумный, что, проводив Бастахова из Петербурга, мы все с неделю никуда не годны бывали -- головою маялись.
Однажды всех нас четверых, ближайших рюлинских,-- меня, Адель, Жозю, Люську,-- он выписал к себе на подмосковную дачу,-- инженеров каких-то он чествовал, с которыми дорогу что-ли строил или другое чта Целый дворец у него там оказался. А в оранжереях у него аквариум-исполин -- на сто ведер -- стекла саженные зеркальные. Вот -- однажды, ради инженеров этих -- какую же он штуку придумал? Воду из аквариума выкачал, а налил его белым крымским вином, русским шабли. Сам он и трое гостей кругом сели с удочками, а мы -- Жозя, Люська, Адель и я -- по очереди, в аквариуме за рыб плавали.
Удочки настоящие, только на крючках вместо червяков сторублевки надеты... Натурально, боишься, чтобы сторублевка не размокла в вине, ловишь ее ртом-то, спешишь,-- ну хорошо, если зубами приспособишься. Мне и Адели как-то счастливо сошла забава эта, ну, а Люську больно царапнуло, а Жозе -- так насквозь губу и прошло -- навсегда белый шрамик остался... Зато каждая по четыре сотенных схватила. И уж пьяны же мы выбрались из аквариума -- вообразить нельзя. Удивительное дело. Вино легчайшее, да и не пили мы ничего, только купались, глотнуть пришлось немного. А между тем меня едва вынули, потому что я на дно упала... мало-мало не захлебнулась...
Бастахов же стоит, руки в карманы, и хохочет:
-- Мне,-- говорит,-- это -- наплевать!-- что шабли? Его ведро десять рублей стоит. Сто ведер -- тысяча рублей. Нет, вот я в другой раз купанье из pommery sec {Сорт сухого сухого яблочного вина (фр.). } закачу...
Другие его поддерживают:
-- Что же сразу-то не закатил? Поскупился?
-- Ничего не поскупился. Из одной эстетики. Так как шабли цветом белее, то -- для прозрачности... А коль скоро ты сомневаешься в широте моей души...
Насилу его удержали. Потому что уже скомандовал было молодцам своим:
-- Выкачивай шабли! Тащи шампанского!
Только тем и отговорили, что "рыбки" уже совершенно пьяны -- "заснули" -- и пускать их в шампанское больше нельзя: "играть" не смогут. И только вино испортят, а удовольствия никакого. Согласился.
-- Хорошо! Значит, верите мне на слово, что я это могу?
-- Верим! Верим!
-- Ну так знайте же, что я и еще больше могу!
С этими словами берет в углу оранжереи заступ или лом какой-то, да -- как развернется, хватит...
Дзззинь -- гррр! Дзззинь -- грр!.. Стекло из аквариума к черту, и хлынул винопад... Сотня-то ведер!.. Все потопил... Самого его, дурака, чуть не залило.
Гости бегут, ругаются, вино -- по колено, тысячные растения пропали, нижние стекла в оранжерее напором вина высадило, во дворе каскады полились... Что этот Бастахов себе убытку в одну секунду наделал, многими тысячами считать надо. А он хохочет и рад:
-- Понимаете-ли вы теперь меня? Я -- сверхчеловеческий человек белокурой расы!
Между тем у самого бородища черная-пречерная: Пугачев живой!..
Редко когда-либо я видала Адель такою веселою, как когда мы ехали от этого Бастахова назад в Питер. Значит, уж чисто ограбила человека,-- отвалил, не пожалел!
(Факт сей относится к 1895 году. Герой его умер лишь недавно в Ницце, в глубокой нищете, еще задолго до революции совершенно разоренный игрою. Существовал на жалкую пенсию, которую выплачивал ему игорный дом в Монте-Карло. 1928.)
XXIV
-- Фи!-- возмутился Mathieu le beau,-- какое дикое безобразие! Ох уж эта Москва!
-- Ну, знаете, и в культурном Петербурге не лучше... Еще не похуже ли?.. Есть такие фокусники-чудодеи, что Москве и не снились... Князь Мерянский, например... Не знаете?
-- Один Мерянский, Гриша, был со мною в Правоведении. Неужели он?
-- Нет, того звали, помнится, Валерианом... А у нас он был "вечным шафером" и "похитителем невест"... Ужасный был комедиант. Когда он меня заприметил в театре, то Рюлина с Аделью прежде чем нас свести, целых три дня учили меня, как и что надо, чтобы этому полоумному угодить. Знаете, и смешно было, и страшно. Сшили мне венчальный туалет, одели. А он, Мерянский этот, является как будто бы шафер -- везти невесту к венцу. С дорогим букетом, изящный такой, tiré a quatre épingles {Щегольски одет (фр.).}, но -- на лице -- трагический мрак. Хорошо. Полина Кондратьевна и Адель разыгрывают чувствительнейшую слезную сцену, словно, в самом деле, дочь и сестру венчаться провожают. В карете этот тип удивительный начинает обясняться мне в любви. Я возмущена:
-- Как, князь? Вы делаете декларацию невесте вашего лучшего друга -- в тот самый час, когда она готова стать его женою и произнести обет вечной верности?!
-- О, да! Я подлец! я знаю, что я подлец и совершаю предательство, которому нет имени! Но страсть моя сильнее меня! Пусть гибнет дружба, пусть гибнет моя честь, но ты должна быть моею! Не в церковь я везу тебя, где напрасно ждет обманутый жених, а в свой загородный дворец, где ты будешь хозяйкой и царицей...
Я сопротивляюсь, осыпаю его упреками, он настаивает, разливается в красноречии. Наконец, я колеблюсь, убеждена, сдаюсь,-- робко признаюсь, что сама давно его люблю и, если выхожу замуж за другого, то лишь потому, что он-то не являл мне своих чувств и не сватался... Ну, дикие восторги, блаженство и упоение...
-- Итак, бежим?
-- Бежим!
На Островах он имел, действительно, дворец не дворец, а дачу -- каких мало. Прожила я у него трое суток и впрямь в царицах. Чего хочешь, того просишь, обхождение самое рыцарское, прислуга рабствует. Но я все время настороже, потому что в первый же день его дворецкий улучил минутку предупредить меня:
-- Вы, барышня, поглядывайте за ним, чтобы не испугал он вас врасплох. Он ведь у нас трагедчик, любит себе страшные представления давать. Все -- ничего, но как скоро вы заметите, что начал он от зеркала к зеркалу ходить, за волосы себя трепать, глазами ворочать и бормотать разные оскорбительные для себя слова, то вы старайтесь тогда уйти от него незаметно, и мы вас спрячем и благополучно выпроводим. А то может быть нехорошо.
Потому что это, видите ли, обозначает, что он уже пресытился преступною любовью, впал в раскаянье, мучится угрызениями совести и жаждет искупить свой ужасный грех...
Все это обещанное он разыграл, как по-писаному. Но я, по любопытству посмотреть подольше, как он ломается, пропустила удобный момент, когда благоразумно было уйти. А он уже заигрался до того, что врет:
-- Ни я, ни ты недостойны жить! Неумолимый рок нашей крови требует! Умрем вместе!
И, глядь, у него в руке -- револьвер!
Я -- как завизжу и бежать! А он мне вслед -- бац! бац!.. Не помню, как я очутилась в какой-то каморке под лестницей... Сижу и трясусь... А наверху -- опять выстрелы, рев какой-то звериный, топот многих людей...
Немного времени погодя приходит этот самый дворецкий. Я -- в ужасе:
-- Что у вас там? что случилось? Он -- совершенно спокойно:
-- Ничего особенного. Не извольте беспокоиться. Князь застрелился.
Я обомлела и не знаю, как на него смотреть: что он, говоря такое, дурак или изверг? А он хохочет:
-- Он у нас раз десять в год стреляется. Не бойтесь: нас с вами переживет. Здоровехонек. Сейчас мы его связали и спать уложили. Уже задрых. Завтра приедет профессор Томашевский, приведет его в чувство...
-- Значит, слава Богу, обошлось благополучно? он себя не ранил?
Дворецкий еще пуще -- в смех:
-- Помилуйте, как же он себя ранит? Хоть и полоумный, а тела-то своего белого барского, чай, ему жалко...
-- Ничего не понимаю! Вы же только что сказали, что он стрелял в себя?
-- Ну да: в зеркало стрелял. Вот на зеркала у нас, в подобных случаях, действительно, большой расход. Сегодня разошелся,-- уж очень вы его в фантазию ввели,-- штук шесть перекрутил простенных да трюмо... Что ему стоит -- от миллионов-то?
-- Однако по мне-то он стрелял не в зеркало?!
-- А это уж вы сами виноваты, что долго с ним задержались... Я вас упреждал... Да это ничего, вы не жалейте, что страха набрались: он за это особо заплатит... господин щедрый, с пониманием...
-- Это прекрасно, но ведь он попасть мог.
-- Гм... случалось, что и попадал...
-- Как же тогда?!
-- Счастьем везло, что легко, без увечья, по мякотям... Ну тысячи три-четыре в зубы,-- еще и рады: хоть опять стреляй... Маргариту Михайловну знаете?
-- Которую? "Тебя, мой друг Марго"?
-- Вот-вот... Которая жандармского полковника подвела под растрату и суд... Спросите у нее, за что она от нас пенсию получает... Пятый год княжая пулька в ней катается...
Я в негодование пришла:
-- В самом деле, этого бешеного вязать надо, только, к сожалению, вы это делаете слишком поздно!
-- Никак нет. В самое время. У нас рассчитано. Ежели скандал не до конца, так он обидится и не дается. А как вошел в удовлетворение и стал от своего безобразия изнемогать, тут его бери и крути. И чем крепче, тем он больше доволен... Это у него в программу входит.
Не знаю, сколько сняли с "похитителя невест" Рюлина и Адель за мое похищение,-- должно быть, много, потому что и я получила очень хорошие подарки. А все-таки я искренно счастлива была, что эта трагикомедия не могла повториться: женщину, однажды через нее прошедшую, "вечный шафер" уже никогда больше не брал и даже, встречая, делал вид, будто ее не знает...
-- Слышали? вот вам и петербуржец! Нет знаете, нашей сестре, безответно подчиненной мужским капризам, все равно плохо: что без культуры, что в культуре!
Полицеймейстер крякнул-поддакнул:
-- Н-да-с. Профессия, можно сказать, енотовая.
(Эпизод о "Вечном шафере" сообщен автору известным петербургским психиатром, проф. Брониславом Викентьевичем Томашевским, под присмотром которого этот психопат находился многое время. 1928.)
XXV
До появления в Петербурге гонимого козлом немецкого миллионера участие Марьи Ивановны в операциях госпожи Рюлиной ограничивалось по-прежнему ролью soupeuse,-- ужинающей и прожигающей жизнь демивьержки, для богатых холостых компаний и -- новенькое -- фигурантки для "живых картин" в афинских вечерах, которыми развлекались граф Иринский и другие маститые гости генеральши {Ломброзо, 419 Parent-Duchatelet, 118--121. Корнич, 35.}.
-- Что же вы представляли? -- с оживленными глазами заинтересовался Mathieu.
Марья Ивановна посмотрела на него с презрительною злостью и нетерпеливо дернула плечом.
-- Что я вам буду расписывать,-- что? Разумеется, не "Пострижение монахини" и не "Первый день в школе"!.. Ведь рассказывала я вам, какая живопись висела по стенам у Рюлиной... Ну, эти самые милые сюжеты и воспроизводились.
-- Ах, это -- как намекала вам ваша подруга?
-- Да, Ольга Брусакова... Если бы я тогда понимала!
-- Неловко это? -- с деловою прямолинейностью задал вопрос полицеймейстер.
Марья Лусьева бросила на него уничтожающий взгляд и сказала сквозь зубы:
-- Попробуйте!
Полицеймейстер крякнул и не нашелся ответом.
-- Нет, что же? -- выручил его Mathieu le beau.-- Тигрий Львович данных для того не имеет... Вы уж лучше про себя!..
При первом своем "дебюте" Маша участвовала в группе "Трех Граций" -- с Люцией и с какою-то совершенно безмолвной на всех языках, не исключая родного, шведкою, которую Лусьева видела только однажды в жизни,-- именно вот в этот вечер и на этом "спектакле".
-- Я не имела духа выйти: так было ужасно, позорно, скверно... Стою, уже убранная и причесанная по-гречески, как надо,-- сама Полина Кондратьевна голову убирала,-- стою перед дверью этою проклятою, зубами стучу, лихорадка колотит. Ну вот не могу перешагнуть в ту комнату и не могу!.. Полина Кондратьевна, Адель стараются около меня -- просят, приказывают, злятся, грозят... не могу! А бить не смеют... зубами старуха скрипит, а ни щипнуть, ни ударить нельзя: если зареву,-- гостям будет слышно, граф губу оттопырит, что mauvais genre {Неприлично; букв.: дурной вкус, тон (фр.).},-- дерутся! Да и как же потом будет меня выпустить -- заплаканную? Ведь комната -- не сцена: все видно, каждый синяк, всякая царапина на теле обозначится; а если за волосы,-- прическу смять должны... Ольга тут тоже,-- она в тот вечер "Запарилась" изображала, картину художника Матвеева,-- сама в три ручья плачет надо мною, а умоляет: "Все равно уж, Машенька: если ты на это пошла, то судьба такая... надо начать! Ободрись,-- что тянуть-то? Перед смертью не надышишься!.. Ступай!.." Нет, не могу. Ноги -- точно ватные, колени гнутся... Они меня -- Валерьяном, они меня -- шампанским, они меня -- коньяком... Ничего не помогает: нет сил, и шабаш!.. И вдруг -- Люция влетела?.. Злая, красная, огромная... "Долго еще,-- кричит,-- эта невинность ломаться намерена? До утра, что ли, я, по ее милости, мерзнуть буду?.." И затопотала на меня пятками... Никто еще в жизни на меня не орал... У меня кровь так к вискам и хлынула! Света я не взвидела! Ни стыда, ни страха не осталось в глазах! Завизжала что-то ей в ответ и сама не помню, как выскочила за дверь, как очутилась в той комнате, перед занавескою, как стала в позу...-- вся в электричестве... Люция после удивлялась: "Ну и обругала же ты меня, девушка! Откуда слова взяла?.." А я не помню... Потом легче стало, привыкла, некоторые картины даже самой нравились... Я больше в Тициане имела успех... Уж очень хвалили меня: и богиня-то я, и статуя, и мрамор живой... Что же? Со всем освоиться можно. Балерины привыкают же, актрисы тоже, которые в оперетке и в феериях... Разница не велика. И публика у нас бывала та же самая,-- только что меньше ее, да в комнате, а то весь балетный первый ряд!..
(Генне-Ам-Рин, 32.-- Историю "живых картин" я изложил с давнего рассказа первоклассной опереточной звезды, которая имела несчастие состоять в кабальных отношениях к их устроительнице,-- надо думать, не долговых, потому что женщина эта сама зарабатывала от сцены немалые тысячи и в средствах не нуждалась. Я имею право говорить об этом случае, потому что он когда-то был сообщен мне его героинею с предисловием: "Вот напишите повесть о моей жизни". В лапы "генеральши" (обобщаю в данном случае кличку нарицательно) она попала еще консерваторкою через... торговку-разносчицу, у которой покупала кружева и которая в Москве семидесятых и восьмидесятых годов была, оказывается, своего рода знаменитостью.)
XXVI
-- И часто мучили вас подобными спектаклями? -- спросил полицеймейстер.
-- В месяц раз пять или шесть, не больше... это очень дорогая забава.
-- И все было шито-крыто? Полиция не беспокоила?
Лусьева пожала плечами и окинула полицеймейстера язвительным взглядом, под которым тот невольно опустил глаза и даже как будто слегка покраснел бурым румянцем.
-- В самом деле,-- опять поддержал его Mathieu le beau, и на этот раз очень некстати,-- в самом деле, не могла же полиция не знать, что в доме госпожи Рюлиной происходят оргии... ну, хотя бы только подозревать, наконец... Достаточно подозрения, чтобы вмешаться.
Лусьева возразила медленно и ядовито:
-- В присутствии господина полицеймейстера, чтобы не обидеть его мундира, я отвечу вам на это только одно: и уши, и глаза одинаково могут быть золотом завешаны.
Полицеймейстер угрюмо промолчал. Лусьева продолжала, злорадно торжествуя:
-- Много я чудес видывала на веку своем -- чуда не видала: полиции, которая взяток не брала бы... Присутствующие, конечно, исключаются.
-- И по вполне заслуженному праву,-- любезно заметил Mathieu le beau,-- Тигрий Львович известен своим рыцарством и бескорыстием.
-- Уж не знаю, известен я или нет,-- проворчал полицеймейстер,-- а только что не беру-с,-- это верно. Не беру.
-- Так за вас кто-нибудь берет!-- хладнокровно возразила Лусьева.-- Вы-то, может быть, не берете и даже не хотите брать, но -- оглянитесь хорошенько назад: уж наверное найдете какого-нибудь притаившегося человечка, который за спиною вашею дерет с живого и мертвого. Может быть, даже и от вашего имени... Не бывает, что ли? Какой же обыватель поверит, будто полицеймейстер может быть феникс бескорыстный? Только постучись да скажи, что надо для полицеймейстера,-- никто не усомнится, всякий даст. А уж особенно у кого хвостик замаран. Кто вином без патента торгует, игорный дом держит, промышляет тайною проституцией... Эх вы! Меня сам Зволянский {Директор департамента государственной полиции конца девяностых годов.} в ванне с шампанским купал, а вы хотите, чтобы Рюлина боялась полиции!..
Полицеймейстер густо кашлянул и возразил тоном строгим, но не слишком решительным и твердым:
-- Не все же таковы, сударыня...
Лусьева злобно засмеялась...
-- Нет уж, знаете, каков поп, таков и приход. Что-то я праведников-то в сером пальто с серебряными пуговицами не много видала.
-- Я не решусь отрицать... К сожалению, вы правы: этот порок распространен в нашем ведомстве, и некоторые из моих коллег и сослуживцев, действительно, обличались в потворстве торговцам живым товаром... и даже... гм... как ни грустно сказать, даже в соучастии...
-- Чего там -- в соучастии? -- грубо рванула Лусьева.-- Кому же и знать, если не вам? В Кронштадте Головачев, в Николаеве Бирилев, на чужое имя, прямо открытые публичные дома держали...
-- Н-да,-- подтвердил Mathieu le beau, играя карандашом,-- это было... я читал...
-- Вы мне лучше вот скажите,-- настаивала Лусьева.-- Ваша полиция проппрафляется часто, и тоща ее ревизуют из Петербурга. Так вот -- была ли хоть одна такая ревизия, чтобы не открыла она печек и лавочек-то этих, связей и дружества между полицейскими и притонами, в которых развратом торгуют? Ведь это же главный полицейский доход. Разве вот -- игорные дома и клубы еще больше платят. Без покровительства и потворства полиции, конечно, истиной не просуществовал" бы и дня. Но кому же из полиции было поднять на нее руку, если она сыпала тысячами? И -- если бы вы знали -- в карманы каких тузов! Кому в охоту лишиться этакого постоянного дохода и закрыть себе этакую верную кассу страховательную против черного дня? Проворуется туз полицейский, надо пополнить растрату,-- к кому бежит за деньгами? К "генеральше"! Отдали полицейского под суд, грозит ему предварительное заключение, следователь требует залог,-- опять Рюлина выручает, либо Буластиха, либо Перхунова, либо Юдифь... Неправда, что ли? {Дальтон, 75. Елистратов, 28, 29, 290. Канкарович, 84. Рубиновский, 22, 23.}
XXVII
-- Не то чтобы неправда,-- слабо отбивался угрюмый полицеймейстер,-- но уж слишком вы обобщаете. Конечно, дружество бывает. Даже часто. Но ведь подобные дружества весьма непрочны,-- до первой ссоры-с... И тогда...
__Что же тогда? Все переплетено в неразрывность, в круговую поруку. Топить этакую "генеральшу" для полицейского значит утопить, за компанию, самого себя. И для "генеральши" тоже -- подвести полицию под следствие -- уж чего бы легче!-- да ведь вместе и самоё себя увязишь в уголовщине так, что потом уж и не вылезть... Вы думаете, не бывало доносов? И анонимные письма посылались, и девушки некоторые, из смелых, прямо к властям обращались за защитою... Ничего! Сама же полиция и предупреждала тогда Рюлину, что, мол,-- остерегись маленько! держи ухо востро!.. Ну, и выходила "генеральша", по секретному дознанию, белоснежною голубицею, а донос оказывался клеветою... А всего чаще подобные извещения прямо складывались под сукно, а то и бросались в корзину. Одна хохлушка, Галею звали,-- бойкая была,-- чуть-чуть не подвела нас под прокурора. Что же? Правда, пришлось-таки Полине Кондратьевне порастрясти банковые вклады свои, но зато полиция живо обернула дело вокруг пальца, и, в конце концов, следствие осталось с носом, хохлушку признали нервнобольною, психопаткою, и "генеральше" же отдали на попечение...
-- Жутко, поди, пришлось бедняжке?-- спросил Mathieu le beau.
-- Нет, ничего. Старуха была уж очень напугана, опасалась тиранить, чтобы не повторился скандал. Хоть и обидно ей было, а все-таки поторопилась сплавить Галю в провинцию... там она, говорят, даже замуж вышла... Вот тебе и сумасшедшая!
Голос Марьи Ивановны, когда она рассказывала о мнимом сумасшествии Гали, зазвучал каким-то неопределенным испугом, и глаза сделались странные, подозрительные, с бегающим в глубине их тревожным светом.
Полицеймейстер посмотрел на нее и подумал: "Сама-то ты, сударыня, что-то -- как будто -- не совсем того... не совсем в равновесии".
А Лусьева оправилась и продолжала:
-- Когда полиция заинтересована в деле, то -- хоть семь министров на то дело войною пойди: все останутся в дураках. Как же! Следили ведь за ними в то время, как Галька-то нажаловалась... усиленно следить было велено. Кто вошел, кто вышел, все было известно. Ну и в конце концов что же могли уследить? Живет себе богатая вдова, Полина Кондратьевна Рюлина. Живет на доходы с капитала. Интимно близка к графу Иринскому, одному из богатейших и влиятельнейших людей в Петербурге. Тогда-то у госпожи Рюлиной был завтрак, обед или ужин, на котором присутствовали граф Иринский, Сморчевский, Фоббель... слава Тебе Господи! не маленькие люди! за шиворот их, так вот с бухты-барахты, ни село ни пало, не возьмешь! А у нас и куда громче и властнее гости зауряд пировали... Иногда, бывало, такое светило блеснет на горизонте нашем, что вся обомлеешь перед ним, дрожмя дрожишь от страха, уж и не знаешь, как его титуловать... Одна Люська у нас на этот счет была дорогой человек -- бесстрашная: хоть китайского богдыхана или шаха персидского ей предоставь,-- и с тем будет запанибрата!
Полицеймейстер проворчал, все еще не сдаваясь:
-- Доносы иногда залетают на великие высоты,-- тогда полиции уже не до попустительства-с: каждому надо свою шкуру спасать, покуда не погиб, как червь, за одно уже незнание и неслежение.
Лусьева отрицательно мотнула головою.
-- Нет. Относительно Рюлиной полиция всегда осталась бы права. С какой стати было ей следить за квартирою "генеральши"? Какое может быть дело полиции до гостей в частной аристократической квартире? Ведь не политикой занимались. Откуда подозрения? Рюлина никогда не была на дурном замечании. Знакомства у нее -- блестящие. Скандалов громких у нее не случалось. Что же полиции? Часть города, где был наш дом,-- самая шикарная. Пять-шесть человек гостей -- не сборище какое-нибудь, даже если бы и каждый вечер, а у нас -- редко больше двух раз в неделю, а чаще -- один раз. Журфиксы тоже у всех бывают: не на что полиции обратить внимание, хотя бы и несколько карет у подьезда... Да и говорю вам: не такие люди нас посещали, чтобы очень бояться полиции. Наоборот: пред большинством наших гостей полицию лихорадка била.
-- Ну, если бы,-- вмешался Mathieu le beau,-- если бы случилось все-таки нечто,-- хотя, по-вашему, и невозможное? Вообразите себе счастливо попавший донос, который возымел действие с быстротой молнии,-- местная полиция не успела ни слова шепнуть вашей Рюлиной, потому что сама попалась врасплох,-- и производится внезапная облава? Ведь в таких случаях даже принято употреблять в дело полицию не местную, которая может быть заинтересована или куплена, но -- нарочно берут -- чужую, командированную из далеких окраинных районов.
Лусьева с уверенностью возразила:
-- Ничего не нашли бы. Разве что -- перевернуть вверх дном весь дом, разобрать несколько перегородок, ободрать обои, сломать две-три стены. Эта комната,-- гобеленовая,-- где мы давали представления, была настолько хорошо замаскирована, что мы сами, девушки,-- без Полины Кондратьевны и Адели,-- днем не находили в нее входа...
-- А пресловутые картины на стенах?
-- Они висели в другой части дома: то была совсем особая квартира, снятая на чужое имя... Наш дом был небольшой, трехэтажный, всего в восемь квартир. И все они были заняты Рюлиною на разные имена, и во всех жили подставные хозяева... тот же Ремешко, например, факторша одна из светских, вообще господа и госпожи в таком роде... На имя же самой генеральши было записано только небольшое помещение нижнего этажа с окнами во двор,-- очень простенькое, небогатое: обыскивайте его, сколько хотите! Там она принимала людей, которые приходили к ней не по торговле, и незачем им было видеть верха... Мой отец, например, был очень удивлен, когда побывал с визитом у Рюлиной. "Что же ты, Маша, говорила, будто Полина Кондратъевна уж очень хорошо живет? Ничего особенного, обыкновенная самая обстановка, видать, что женщина не бедная, но деньгами вокруг себя на роскошь не швыряет".
-- Однако, сколько видно, она рисковала огромными расходами?
-- Да. Я знаю наверное, что эти восемь квартир стоили ей тринадцать тысяч рублей в год, и, если бы домохозяин набавил вдвое, пришлось бы заплатить {Дороговизна подобных квартир: Кузнецов, 34.}. Хозяйкою той квартиры, где давались "живые картины", считалась старушка, дальняя родственница Адели... даже и не помню уже, как ее звали!.. Я долго -- до тех самых пор, пока не поселилась у Рюлиной совсем, принимала ее за экономку какую-нибудь или, как говорится, "чуланную приживалку": хрюзьба, из ума выжившая!.. Вот ей бы и пришлось отвечать в первую голову, если бы случился донос и обыск. Тоже очень хорошее жалованье имела {Parent Duchatelet, 474, 475. (Квартиры на чужое имя.)}.
XXVIII
Захваченная рюлинскою мышеловкою, Марья Лусьева утонула в мутном омуте, который со дня на день все крепче сковывал ее ноги втягивающей вглубь тиной. По возвращении из путешествия со "стальным королем", ее телом стали торговать уже систематически, как товаром, дорого таксированным, но в предложении по спросу. На беду Маши, в недрах особняка произошла некоторая бурная революция. Из кабалы у генеральши вырвалась на волю, с большим для Рюлиной ущербом и на этот раз в самом деле не без великокняжеского участия, козырная дама колоды, та самая Юлия Заренко, о которой Адель когда-то рассказывала Маше, что она разыгрывает из себя Фрину и так слывет в городе. Маше пришлось занять ее место и, таким образом, повыситься как бы в примадонны генеральшина персонала.
(Кличку "генеральши" для Рюлиной я взял из Москвы, где под таким именем очень долго процветала Рюлина своего рода, в гостиной которой золотая молодежь и мышиные жеребчики имели самые неожиданные дамские встречи. Притоны ее помещались на Никитском и Рождественском бульварах. Фирма передавалась в трех поколениях, причем утверждали, что с первой "генеральши" покойный Всеволод Крестовский написал свою фон Липпе в "Петербургских трущобах". Кузнецов, 246.-- Заграничные примеры (процессы Леруа, Рисбахский, Ростерт и др.) см. у Генне-Ам-Рина. Когда я впервые печатал "Марью Лусьеву", в московских газетах появилось интересное сообщение о доме свиданий в Николаеве, устроенном похоже на то, как описана у меня торговля "генеральши" Рюлиной. Южные газеты, перепечатывая известие, прибавляли, что подобное lieu de retraite aristocratique {Притон; букв.: уединенное место, приют аристократа (фр.). } имеется и в Одессе: были даже поставлены инициалы коммерсантки, им промышляющей. По справкам моим у одесситов, инициалы зги очень популярны в городе. А вот что писал мне по этому поводу одесский журналист А. Чивонибар (автор интересной книги "Каторга. Тюрьма. Голод"): "Дома свиданий, о которых вы спрашиваете, существовали и существуют в Николаеве и Одессе. Полиция знает и... пока нет скандала, молчит. Содержательницы "домов" соблазняют девушек и замужних женщин обещанием выгод,-- капиталов, бриллиантов и пр.-- и эксплуатируют их. Девушки и дамочки -- так называемые "частные", приходящие. Они -- при родителях или при муже; получив записку, отлучаются на "дело". Дороговизна жизни, желание красиво одеваться и вообще все более устанавливающаяся "свобода нравов" способствуют умножению числа тайных "честных" проституток. Содержательница одесского дома свиданий Г -- берг. О ней была напечатана корреспонденция в "Русск<ом> слове" Дела в суде оканчиваются штрафом или арестом (небольшим); на днях в Одессе супружеская парочка оштрафована по 50 р. за это занятие. 21 сентября 1903 года". См. также книгу одесского журналиста Кармена -- "На дне Одессы". Ростовские и екатеринославские газеты в 1902--1903 году оглашали подвиги какой-то кочующей "баронессы". Таким образом, зло это оказывается повсеместным в больших русских городах, принимая только разные размеры и окраски.)
Специальностью "генеральши" была торговля исключительно "порядочными" женщинами хорошей репутации, стоящими вне подозрений в продажности. Главным орудием вовлечения их в разврат являлся систематический шантаж,-- разнообразный, вкрадчивый, повелительный, беспощадный. Агентов, агенток, факторш, "ходебщиц", собственных сыщиков и сыщиц имелась в распоряжении Рюлиной очень изрядная армия,-- и дорогая. Были у нее слуги на постоянном жаловании, были на сдельной плате. Одни жертвы ловились на любовь, на обманы обещанием жениться, другие затягивались в тенета деньгами, кредитом, векселями, третьи порабощались каким-либо уголовным секретом, четвертые, наконец, просто приводились к убежденно, что, при условии мертвой тайны, которую обещала им, и действительно сохраняла Полина Кондратьевна, ремесло продажной женщины нетрудно и доходно. К таким принадлежала Жозя. Но их в рюлинском гареме было меньшинство, и "генеральша" не ценила их высоко.
-- Подобные особы слишком легко перескакивают в откровенные кокотки. А мне кокотка -- ни к чему: она только цену сбивает и моих компрометирует. Я с кокотками рук марать не хочу: я работаю порядочным товаром {Мартино, 66, 67. Кузнецов, 89. Канкарович, 84, 87. Commenge, 60--64.}.
Старая ведьма была положительно гениальна по умению создавать "порядочные" обстановки и условия даже для самого шального, разнузданно-продажного разврата: угостить и утешить клиента, и оберечь свою рабыню.
-- Уж у меня этого быть не может, как у других,-- гордилась она,-- чтобы муж жену сюрпризом встретил или знакомый знакомую опознал. Никаких дурацких альбомов и смотрин на удачу! {Мартино, 142. Кузнецов, 37.} Я все заранее в расчет принимаю. Мне о каждой моей и о всяком клиенте всегда вся подноготная до последней порошинки известна.
Всего в кабале у нее было от пятнадцати до двадцати женщин, рассеянных в разных концах Петербурга и рассыпанных по разным общественным слоям, начиная снизу,-- сбитыми Питером с толка деревенскими девками, вроде вот этой песенницы без голоса, а плясуньи без грации, которую прихоть столичного разврата возлюбила под именем "горничной Люськи",-- и, кончая вверху,-- превосходительною супругою очень видного чиновника, известного своею неподкупною честностью и бедного не по месту, которое он занимал. Супруга очень любила мужа, имела на него большое влияние, но аристидовых правил его не разделяла и тайком побирала взятки, паче всего на свете трепеща, что муж когда-нибудь и как-нибудь о том прослышит. На этом именно и поймала ее одна из доверенных факторш Рюлиной. Чиновнице дали крупную взятку за дело, о котором знали заранее наверное, что она будет бессильна его провести; затем выждали, когда она профинтит деньги и окажется без гроша,-- и тут-то приступили: либо подай немедленно всю сумму, либо будем жаловаться мужу. Перетрусившая дама заметалась по Петербургу в поисках кредита и тотчас же нашла его: благодетельная рука другой факторши направила ее к Полине Кондратьевне, а та уже сумела окружить рыбку со всех сторон своею крепкою, шелковою сетью. С тех пор чиновница,-- вот уже который год,-- получает время от времени от Рюлиной любезно-условные предписания и в ответ на них, не смея и пикнуть против, садится в карету и скачет, куда велено, с такою исполнительностью, как Ольга, Жозя, Люция и Маша.
(Случай этот перенесен мною в Петербург из Одессы, где его свидетелем был В.М. Дорошевич. Но впоследствии я имел наглядные доказательства, что подобный подпольный полусвет des lionnes pauvres {Жалкие львицы (фр.). } имел не одну жертву или жрицу среди дам петербургского бюрократического круга 1910 --1918 гг. Что творилось хотя бы вокруг пресловутой Ольги Штейн! 1923.)