Машу часто оставляли ночевать у Полины Кондратьевны, и она любила оставаться. Бывало очень весело. Обыкновенно ночевала за компанию и Жозя. Адель укладывала подруг в своей комнате, приходила вальяжная и фамильярная Люция, и молодое общество трещало, как певчая стая, до белого света, причем Жозя, по обыкновению, сыпала анекдотами, стихами, амурными воспоминаниями; Адель ее подстрекала и ей подпевала, и так -- покуда всех не сморит сном...
Поутру -- ванна. Молодой визг, резвые шутки, хохот, шалости... Ванна у Полины Кондратьевны была устроена на диво, последнее слово гигиены, даже с приспособлениями в комнате для домашней гимнастики.
-- Mesdames {Дамы, сударыни (фр.).},-- предлагает Жозя.-- Давайте представлять статуи...
-- Живые картины!
-- Нет,-- хохочет Адель.-- Лучше, как в цирке, составим пирамиду. Люлю, Жозя, становитесь, а Люська -- к вам на плечи...
Шалили опять-таки потихоньку: Боже сохрани, чтобы не услыхала Полина Кондратьевна!.. А Адель, бывало, смотрит-смотрит на разыгравшихся подруг...
-- Фу,-- скажет,-- какие вы, негодные, все красивые!.. Загляденье!.. Подождите... Стойте так, останьтесь: я вас сниму... уж очень хорошо!..
Она усердно занималась фотографией и имела превосходный аппарат, с цейссовым объективом. Чуть не по целым дням щелкала машинкою. С Маши, как новенькой в доме, нащелкала особенно много негативов,-- в том числе немалое количество "живых картин" в ванной комнате.
Однажды с Машею приключилось у Рюлиной довольно странное происшествие. Села она в ванну, и вдруг закружилась у нее голова, и она сразу потеряла сознание. Слышала, как сквозь сон, что ее как будто куда-то несут. Очнулась -- в ванной же, на диванчике. Жозя, Адель, Люция хохочут около, дают ей нюхать спирт.
-- Она, как ты нас напугала! Мы думали, ты умерла...
-- Долго я была без чувств?
-- С четверть часа.
-- А зачем вы меня куда-то носили?
-- Что вы бредите, Люлю!-- удивилась Адель,-- только и было, что перенесли вас из ванны на диван...
-- Никуда вас не носили, барышня,-- подтверждает и Люция.-- Это вам показалось в обмороке...
Но глаза у всех трех были лживые... Посмотрела Маша на часы: половина двенадцатого. А она хорошо помнила, что села в ванну в пять минут одиннадцатого. Стало быть, обморок ее продолжался не четверть часа, а час с лишком.
-- Зачем вы меня обманываете? -- рассердилась Маша. Жозя покраснела и говорит:
-- Мы боялись, чтобы ты не испугалась, что у тебя был такой долгий обморок.
-- Знаете, Люлю,-- поддакивает Адель,-- это не хорошо, вы обратите внимание, вам лечиться надо...
Тем дело и кончилось. У Маши поболела дня два голова, и затем все прошло и забылось.
Когда Лусьева рассказала про свой обморок Ольге Бру-саковой, та ужасно взволновалась.
-- Обморок, в ванне? Отчего?
-- Сама не знаю, раньше никогда не бывало.
-- Ты перед тем ела что-нибудь? пила?
-- Чай с вареньем пила, в постели...
-- Ага!-- с каким-то злорадным отчаянием промычала Ольга.
И принялась уговаривать Машу:
-- Слушай, Марья Ивановна, такими внезапными обмороками не шутят. Так начинается острое малокровие, это опасно... Я по себе знаю. Я в твои же годы от обмороков этих чуть на тот свет не отправилась. Искренний мой тебе совет: посоветуйся с женщиною-врачом...
Маша была жизнелюбива, за здоровье боялась,-- струсила.
-- Да я с радостью бы, но у меня нет знакомой.
-- Я тебя отвезу, у меня есть... Анна Евграфовна, старая приятельница...
-- Отлично, поедем.
Женщина-врач, после долгой и внимательной консультации, признала Машу совершенно здоровою и в порядке. Ольга после приема переговорила с нею еще раз наедине. Та повторила свой прежний диагноз. Ольга осталась в большом удивлении: "Странно...-- размышляла она, трясясь рядом с Машею на плохом извозчике.-- Зачем же они в таком случае опоили ее? {Генне-Ам-Рин, 117.} Какую подлость еще мастерят? Очень странно..."
XI
Быстро летело время. Маша все глубже и глубже входила в рюлинский дом и его быт. Рюлинские нравы все крепче и крепче впивались в Машу, все острее и острее ее заражали. Перерождение девушки из скромной, мелкобуржуазной куколки в бойкую и вертлявую бабочку,-- она думала, что большого света, в действительности -- демимонда, совершалось последовательно и неуклонно. Почти каждое гостеванье у Полины Кондратьевны приносило Маше новые знакомства -- все больше мужские и с такими громкими именами, что старик Лусьев, слыша их от дочери, уже и не знал, восторгаться ему или трепетать: привел же Бог Маше вращаться в этаком избранном кругу! И благословлял благодетельницу Полину Кондратьевну, которой он, конечно, был представлен и очень ею обласкан, но ограничился единственным к ней визитом: куца, мол, мне, маленькому человеку, садиться в такие большие сани -- с посконным рылом да в суконный ряд! Препирательства с дочерью о женихе-столоначальнике прекратились: у старика теперь тоже не те мечты зашумели в голове. В обществе генеральши Рюлиной -- чем черт не шутит? Полина Кондратьевна в Машу -- ну просто влюблена! Захочет ее превосходительство сделать счастье девушки,-- то и высватает ее за какого-нибудь этакого с золотым эксельбантом... Вон ведь там князья да графы, как шмели, толкутся... Маша говорит: даже великие князья бывают... шутка ли! великие князья!..
Упованиями своими старый Лусьев усердно делился, по близкому соседству, с матерью Ольги Брусаковой, дамою молчаливою и слушательницею охотною, но несколько странною. Внимая старику, она не разуверяла его в надеждах, не поощряла их, а только в конце непременно советовала -- не распространяться много о Машином фаворе у Рюлиной при посторонних, особенно при сослуживцах. А то, мол, по зависти, подстроят какую-нибудь пакость, так что все ваши планы-прожекты разлетятся прахом... Пессимистические предостережения эти старик находил разумными и принимал их к сведению и исполнению,-- молчал.
Великих князей Маша видела, покуда только в посулах Адели, но раза два или три Полина Кондратьевна допустила Машу на свои интимные вечерки для друзей, на которых бывали только мужчины,-- всегда понемногу, трое-четверо, все старички, притом истые тузы. Вечерки эти проходили опять-таки очень благопристойно, только тон старческой французской causerie {Непринужденная беседа, болтовня (фр.). } держался невозможно скабрезный. К удивлению Маши, Полина Кондратьевна, вопреки своему обычному показному пуризму, выслушивала сквернословие дряхлых гаменов с весьма благосклонною готовностью и зачастую даже сама давала им толчок к "милым мерзостям", как выражался один из ее именитых гостей, крупный биржевик и предприниматель на все руки, Илья Николаевич Сморчевский. Еще казалось Маше странным, что в свои вечерки Рюлина ни за что не позволяла ей заночевывать и довольно рано отправляла ее домой, словно скрывая от нее какие-то домашние таинства, которые должны начаться после ее ухода. Маша спросила Ольгу Брусакову.
-- Очень натурально,-- возразила та, брезгливо пожимая плечами.-- Конечно, мы, молодые, не к месту и только мешаем старичью. Ведь у них там чуть не восемнадцатый век ancien régime {Старый порядок (фр.); отживший, устарелый уклад быта.}. Отставные Ловеласы в подагре и среди них крестная в роли седой Клариссы.
-- Я так полагаю,-- язвила по тому же поводу Адель,-- что старушка наша просто ревнует нас, молодежь, к своим селадонам... каждому в субботу сто лет! Ах, ведь сердце не камень! Я прекрасно знаю, что граф Иринский в 1859 году предлагал Полине Кондратьевне свою сиятельную руку и сердце, и в 189* он, коварный изменник, мне глазки строит: полагайтесь после этого на мужчин! Какой женщине приятно видеть, что старый поклонник гуляет на сторону? Полина Кондратьевна оберегает своих юношей от нашего легкомыслия и прекрасно делает.
И действительно, Адель едва-едва показывалась на вечерки, Жозю и Ольгу Маша на них тоже ни разу не встретила. Кстати сказать,-- когда Лусьева, неудовлетворенная ответами Ольги и Адели, стала расспрашивать о рюлинских вечерках Жозю и Люцию, то первая фыркнула и, захлебываясь смехом, убежала от нее в другую комнату, а степенная Люция, хотя тоже смеясь, сказала нравоучительно:
-- Много будете, барышня, знать,-- скоро состаритесь. Всему свой черед. Придет ваше время, и вы попируете...
А что пировали на вечеринках сильно, было несомненно. После каждого сборища запах вина и сигар долго не исчезал из нарядных комнат Полины Кондратьевны, до спальни включительно, не поддаваясь курениям, лесной воде и усиленной вентиляции...
Должать Маша окончательно перестала опасаться, потому что в самом деле было очевидно, что Ремешко не сегодня-завтра будет просить ее руки. Он влюбленною тенью ходил за Машею по пятам, подносил ей конфеты, букеты, доставал дорогие билеты в театры, экипажи для прогулок, глядел в глаза, ловил желания и выражал всем лицом и всею фигурою: "Прикажи,-- и я твой, и овцы мои твои, и собаки, и пастухи, и страусы".
Ибо, ко всем великолепным слухам о богатствах Ремешки, прибавилась еще легенда, будто в его необозримых полях производятся опыты работ над верблюдами, ламами и страусами -- в первый раз в Европе.
-- Правда, что у вас в имении на страусах воду возят? -- спрашивала его Адель.
Ремешко скромно улыбался.
-- Да ведь что такое страус? Только что слово громкое... А то -- как журавль или аист... Ну, конечно, ростом вышел... Но все-таки,-- кто привык, ничего особенного: птица...
Миллионер давно уже познакомился с отцом Маши, совсем его очаровал, пообещал стипендию брату ее, как скоро тот кончит гимназию,-- словом, жениховствовал, сколько умел,-- только вот все запинался с предложением.
-- Робок,-- извиняла его г-жа Рюлина,-- застенчив очень. Что же? Тем лучше для вас, Люлечка. Скромность в женихе не порок. Между нынешнею молодежью такие смирные -- редкость. Из него, деточка моя, золотой муж выйдет... Да и куда вам спешить? Вы молоденькая. Что уж так прытко -- едва из коротенького платьица и сейчас же в мамаши? Надо поглядеть на свет и людей, повеселиться, перебеситься, как говорят мужчины... Ведь вы в него не влюблены?
-- Н-н-н-нет... не очень...
-- А если не очень, так и потерпите, пока будет очень... Нехорошо быть разборчивою невестой, но выскакивать замуж за первого жениха, который навернулся навстречу... знаете,-- оно мескинно как-то... Может быть, он и не судьба ваша, может быть, Бог вам еще лучше счастье готовит... Les mariages se font aux cieux!.. {Браки устраиваются на небесах!.. (фр.).} Живите, Люлечка, веселитесь, пользуйтесь жизнью, пока вы такой резвый, маленький котенок. А он у вас всегда останется в запасе... Я уж вижу: у него это очень серьезно, он от вас никогда не откажется...
-- Ну, Полина Кондратьевна,-- протестовала Адель,-- философия ваша прекрасна, но, воля ваша, если он думает еще долго мямлить, я его возьму за ушенки, насильно приведу к Люлюше и на коленки поставлю!.. Мне его влюбленные глаза опостылели... Миллионер, а тряпка какая!.. Это на нервы действует...
-- Ага, кажется, мы завидуем? -- поддразнивала Рюлина.
-- Еще бы не завидовать: сорок тысяч собак!.. И еще овчарок!.. Обожаю овчарок!.. Мохнатые!..
Маша обещала:
-- Я вам, Адель, половину подарю.
XII
Подруги -- Адель, Жозя, Маша, иногда Ольга -- много выезжали вместе по вечерам.
-- Вы куда сегодня? -- спросит Рюлина.
Адель чуть заметно подмигнет Маше и отвечает спокойно:
-- В консерваторию. "Демон" идет, с Баттистини... Ремешко привез ложу.
-- А,-- одобряет старуха,-- в консерваторию -- это прекрасно. Туда совершенно прилично и одним... А то эти "Аквариумы", "Фарсы", "Неметти"... Фи!.. Не понимаю, как туда ездят порядочные женщины?.. А Баттистини поет "Демона" очаровательно, я знаю, стоит послушать... Поезжайте, поезжайте, насладитесь... Только, ради Бога, мои девочки, не волнуйте меня: после спектакля прямо домой...
-- Конечно, домой, Полина Кондратьевна. Куда же еще?
Рюлина лукаво прищуривалась, как старый кот, и грозила пальцем:
-- Знаю я вас, плутовки, знаю! Вы думаете, что если старуха в постели с одиннадцати часов, то ничего уже и не замечает? В котором часу вернулись третьего дня, негодные? А? Светало уже. Я слышала, знаю...
-- Ну, Полина Кондратьевна,-- шутливо извинялась Адель,-- один раз не в счет. Совсем исключительный случай. Если бы один Ремешко звал, мы ни за что не поехали бы, а тут и Сморчевский, и Фоббель, и инженер этот, поклонник Жози... неловко было отказаться: все просят. Сморчевский на колени встал, всех надо обидеть... Ну нечего делать, позволили себя уговорить, поехали на полчаса к "Медведю", да и -- вот...
Она комически развела руками.
-- Уж очень развеселились там, у "Медведя", не заметили, как пробежала ночь...
-- Если со Сморчевским и Фоббелем, это ничего,-- примирялась старуха.-- Они свои люди, почтенные. Сморчевского я с детства знаю...
Выбравшись из дома, подруги хохотали...
-- Держи карман! Очень нам нужны твоя консерватория и Баттистини! Не слыхали скуки?
И ехали в "Фарс". Там их окружало огромное знакомство: золотая молодежь и действительные статские папильоны, львы, онагры, мышиные жеребчики, бритые актеры, модные журналисты в воротничках à la Rostand и блистательное офицерство. Ложа с тремя-четырьмя красивыми головками привлекала всеобщее внимание.
-- Кто такие? -- услыхала однажды Маша вопрос в фойе и ответ -- каким-то, как показалось ей, и завистливым, и вместе презрительным тоном.
-- Рюлинские...
-- Ага!.. Это известная "генеральша"?
-- Ну да...
-- Эффектные штучки! Познакомиться бы?
-- Ну, брат, это -- с посконным рылом в калашный ряд. Тут, сотнями и тысячами пахнет...
Маша передала слышанный разговор Адели.
-- Очень просто,-- невозмутимо объяснила та,-- эти господа принимают нас за кокоток... Очень лестно: доказывает, что мы хорошо одеваемся... Вы говорите,-- они сказали: "Пахнет сотнями и тысячами?.." Ну вот и поздравляю: теперь мы, по крайней мере, знаем, сколько стоим, если нам случится сделаться кокотками...
Некоторое недоумение Маши: почему же эти господа приняли ее, Жозю и Адель за кокоток, раз им известно, что дамы -- "рюлинские",-- Адель умела ловко замять и заговорить так, что оно уже и не всплывало наверх...
Почти после каждого спектакля знакомые увлекали подруг ужинать к Кюба или "Медведю" либо мчали их на тройках к Эрнесту и Фелисьену.
-- Черт знает что за жизнь мы ведем,-- зевала на другой день часу во втором дня, в постели, усталая Адель.-- Право, даже уж и неестественно как-то стало -- засыпать без шампанского и не слыхав румынского оркестра {Ср. Корнич, 35. Роль ресторана в тайной прост<итуции>.-- Канкарович, 92--95.}.
Первый ужин и тон, который господствовал за столом, очень смутил было Машу. Как ни "развила" ее Жозя, как ни испортили душу ее безделие и пустословие рюлинского дома, но когда сальные намеки, распущенный флирт, грязные анекдоты, жесты, нелепейшие шансонетки, самый наглый канкан -- все, что до сих пор говорилось и проделывалось наедине между подругами, интимно, запретной шалости ради,-- когда все это пришлось увидать и услыхать как нечто самое заурядное и общепринятое в кружке смешанном, в разговоре и обращении "порядочных" мужчин, Люлю растерялась и не сумела сразу попасть в тон. И когда старый, наглый, гнусавый каботин Сморчевский, друг и покровитель невских кокоток в трех поколениях, сообщил Лусьевой на argot {Арго {фр.); ненормативная лексика.} парижских бульваров каламбур, от которого стошнило бы и сутенера,-- Маша страшно оскорбилась, расплакалась и, оставив французские тонкости, обругала нахала на простейшем и тончайшем русском языке "свиньею". На что забубённый старичина нимало не обиделся, а, наоборот, пришел в самый дикий и глупый восторг.
-- Dame! Quelle vervel! Hein! En voilà un tempérament!.. A? И каким контральто! Какая сочность!.. "Свинья-а-а-а"... Avez vous entendu, messieurs: она тянет!.. "Свинья-а-а!"... Поет... Une chanson de Wolga!.. Дичок... Чернозем... "Свинья-а-а-а"... C'est pour la première fois que j'entends, чтобы ругались так красиво... Bast! En ce cas je me fais nationaliste! Ну, m'selle Loulou! Ну, милая! Allons donc, ma chère! Allons donc! Encore un petit "свинья"! Je vous supplie... {Госпожа! Черт побери! Какой пыл! А? Вот вам и темперамент! ... Вы слышали, господа... Песня с Волги. Первый раз слышу... Баста! Становлюсь националистом! Ну, мадемуазель Люлю!... Пожалуйста, дорогая! Ну, пожалуйста! Еще одну маленькую "свинку"! Я вас умоляю... (фр.).} Я вас умоляю, еще только один раз: свинья-а-а!
Все смеялись за столом, а Жозя, на которую сосед ее, бородатый и усатый, из опасной породы серьезных и молчаливых развратников, швед Фоббель, надел рогатую тиару, свернутую из салфетки, кричала через стол:
-- Не ругай его даром, Люлю! Если нравится, пусть за каждую "свинью" платит по большому золотому!
-- В пользу моих бедных!
И Адель, взяв со стола тарелочку из-под фруктов, кокетливо протянула ее Сморчевскому.
-- Ах, с удовольствием...-- заторопился тот.-- Когда я доволен, мне не страшна никакая контрибуция... Сделайте одолжение, вот... Eh bien: c'est payé. Allons donc, Loulou! J'attends mes dix beaux cochons de Wolga... {Прекрасно: это оплачено. Послушайте, Люлю! Я дожидаюсь десятка прекрасных свинок с Волги... (фр.).} Пожалуйте порцию "свиньи" -- на сто рублей!..
И он даже жмурился, предвкушая. Маше стало уже и смешно.
-- А одиннадцатую и двенадцатую я вам так и быть, говорю даром...-- скокетничала она так ухарски, что Жозя зааплодировала с своего конца стола
Но назавтра и она, и Адель дружно напали на Машу за ее обидчивость.
-- Стыдитесь, Люлю, милая. Нельзя, душечка, держать себя недотрогою. Вы ведете себя comme une oie blanche {Как простушка; наивная и невинная девушка (фр.).}. Времена, когда это нравилось мужчинам, прошли безвозвратно. C'est du moyen âge {Это от Средних веков (фр.).}. Нынешняя девушка должна все понимать, ко всему быть готовою, на все уметь ответить... В моде демивьержки, а не Агнессы и белые гусыни... {Школа распущенности и шик ее: Кузнецов, 26.}
-- Но, право, стыдно, mesdames!.. Этот Сморчевский так скверно врет, что я не могу, уши вянут...
-- Да вам-то что? Ведь он врет, а не вы!.. Пусть врет. Разве вы слиняете от его слов? Если бы он позволил себе по отношению к вам что-нибудь нехорошее,-- ну тогда еще я понимаю... Я сама терпеть не могу, когда этакий мухомор вдруг вздумает давать волю рукам и лезть целоваться... Но -- слова? что вам слова?
Адель с недоумением и даже как бы не без негодования воздымала плечи к ушам. Жозя скалила зубы:
-- Оставьте старцу слова его... В возрасте Сморчевского,-- знаете?-- moralement on est physique, mais physiquement on est moral... {Духовно они телесны, но телесно -- духовны (фр.).}
И завертелась мельница, пошла писать губерния, посыпались двусмысленности, дрянные анекдоты о разнице между словами и делом...
-- Право же, он не дурной человек, наш бедный Сморчевский,-- заступалась Адель.-- Очень добрый, с большим тактом. Хотя бы и вчера: вы наговорили ему дерзостей, а он премило обратил все в шутку и еще пожертвовал для моих бедных десять золотых. C'est un vrai gentilhomme {Он настоящий аристократ (фр.).}, это надо ценить. Нет, Люлю, вы его не обижайте: увидите, что когда-нибудь он очень и очень вам пригодится... Да и Полина Кондратьевна его уважает и не будет довольна, что вы с ним так резко... Она ему тоже все позволяет... Это старый друг дома, приятель еще покойного генерала.
-- Да мне теперь уже и самой совестно, что не сдержалась, обидела его.
А Жозя хлопала Машу по спине.
-- Ничего! Это она у нас по молодости и глупости! Утенок учится плавать. Дайте Люлюшечке срок: стерпится -- слюбится...
И действительно, стерпелось и слюбилось. Ужина три оттерпев, Маша усвоила их каботинный тон в совершенстве. Пустит ей Сморчевский грязную остроту, она, не сморгнув, ответит вдвое круче; либо, если, сконфузившись, не найдется, что ответить,-- посмотрит на старого сатира мутным, глупым, ничего не говорящим, но как будто веселым взглядом, которому выучилась у Жози.
-- Oh-là-là!..
Или:
-- Et patati, et patata!.. {И так далее, и тому подобное!.. (фр.).}
И захохочет. Бессмысленны восклицания, бессмысленны глаза, бессмыслен хохот, но это метод,-- политичный исход из щекотливого положения.
-- Так, душечка, и кокотки,-- поучала Жозя.-- То ли им, бедняжкам, случается терпеть от мужчин? А они все смеются. Надо трещать и смеяться, смеяться и трещать. А слушать и думать как можно меньше, и все, что мужчины соврут уже очень подло, пропускать мимо ушей... И тогда всем очень приятно и весело. По-моему, женщина, которая все замечает и обижается словами, не имеет такта, не умеет себя вести. Она не на высоте своего положения, душечка. Женщина для общества должна быть вся восторг. Надо, чтобы -- розы и весело!.. смеяться и трещать!..
На одном из ужинов появилась и Ольга Брусакова.
От присутствия Маши ей было сначала заметно не по себе: она хмурилась, смотрела на тарелку и едва отвечала Фоббелю, который за нею ухаживал. Но Адель вызвала ее на минутку в уборную, и Ольга возвратилась преображенная: столь разбитная и веселая, столь "смеясь и треща", что за нею померкла даже неунывающая Жозя.
-- Наконец-то я узнаю нашу милую Эвелину!..-- гнусил Сморчевский.-- А что вы делали там в уборной? Отчего такая перемена? Сафо объяснялась в любви Фрине, или получили подарок в десять тысяч?
Ольга думала: "Переменишься, когда Аделька грозит жаловаться старой стерве, чтобы та надавала мне плюх..." Но говорила, кривляясь:
-- J'ai eu mal au ventre! C'est passé -- et me voilà! Connu? Oh-là-là! Va-t'en, gros pignouffe! {У меня болел живот! Прошел -- и вот здесь! Ясно? О-ля-ля! Пошел вон, наглец! (фр.).}
-- Так вот ты какая!.. Не ожидала... Прелесть, лучше всех!..-- с веселым удивлением говорила Ольге Маша в уборной же, собираясь уже к отъезду с пиршества.-- Вот ты умеешь быть какая!
Ольга красная, как кумач, с мутными, безумными глазами, поправляла перед зеркалом спутанную прическу, пошатывалась, приседала и хохотала:
-- Да, я такая... А ты думала,-- что? Ха-ха-ха!.. Есть о чем тужшь!.. Дряни!.. Да!.. И Аделька дрянь, и все!.. И я дрянь!..
-- Тише ты! Какие слова? Разве можно?
-- Не желаю тише. Имею право, чтобы громко. Кричи во всю! Ругай! Бей! Ничего не будет! Это ничего... Сделай твое одолжение! Еще деньги заплатят.
-- Ты уж очень много шампанского выпила.
-- Еще бы с поганцами трезвою сидеть!.. А Адельке я покажу, как меня в морду...
-- Оля!.. Бог с тобою! Что ты говоришь?
Ольга опомнилась, посмотрела на Машу пьяными, мрачными глазами, оправилась и спустила тон.
-- И то... эк меня разобрало!..-- с усилием засмеялась она.-- Невесть что плету... Фу-у-у!.. Налей мне воды, пожалуйста.
-- Надеюсь, ты с нами, к Полине Кондратьевне? -- спросила встревоженная Маша.
Ольга отрицательно замотала головою.
-- Ой, Оля,-- встрепенулась Маша,-- ой, голубчик, поедем лучше с нами! Уж мы тебя как-нибудь спрячем от крестной. А домой как ты покажешься такая? Всех перепугаешь... Не надо, Олечка!..
-- Фю-ю-ю-ють!..-- засвистала Ольга.-- "Иде домув мой?" -- слыхала, хоры поют? Когда еще я попаду домой-то?! Меня Фоббель проветривать везет... За Лахту, в охотничий домик... чай пить... у! Ненавижу! Кровь мою выпьет, швед проклятый!.. Нуда ладно! погоди!..
И вдруг насупилась.
-- А Ольгою называть меня здесь не смей... Я для кабака Эвелина, а не Ольга... Ольга, Марья -- это мы дома. А Эвелинка, Люлюшка -- для кабака...
XIII
Как-то раз Маша прихворнула на несколько дней и, смертельно скучая, должна была отсидеть их в полном одиночестве. Даже Ремешко не заезжал, потому что его не было в Петербурге: он отправился по делам в Москву. Прибыв по выздоровлении к Полине Кондратьевне, Маша еще на подъезде, по перекошенному лицу красивой Люции, которая вышла на ее звонок, заметила, что в доме неладно.
-- Не приним...-- начала было Люция, но, узнав Машу, улыбнулась и махнула рукою.-- Ох, это вы, барышня! Вот до чего замоталась: своих не узнаю. Пожалуйте. Вам-то можно. А то никого не принимают -- ни сама, ни Адель Григорьевна...
-- Что случилось? -- испугалась Маша.
-- Сама больна... Третьи сутки... Сегодня с утра пятую истерику закатывает. Швейцар за доктором Кранцем в карете услан... Такая тамаша идет третий день, что не дай Бог лихому татарину...
И, наклонясь к уху барышни, горничная прошептала:
-- На бирже пробухалась. Сормовские подкузьмили.
Адель, сидевшая в своей комнате за письменным столом, мрачная, бледная, злая, обернулась на Машу тигрицею какою-то разъяренною, но, узнав ее, смягчила взгляд.
-- А, Люлю! Поправилась? Слава Богу, очень кстати. А то я одна просто с ног сбилась. Слышали, старушка-то наша отличилась? Чтоб ее черт побрал, не говоря худого слова!.. На сорок одну тысячу! Можете себе вообразить?
Маша не могла вообразить. Про такие суммы она только в романах читала.
-- Главное, что досадно,-- желчно продолжала Адель, роясь в бумагах на столе,-- что досадно... Если ты хочешь крупно играть, то умей владеть собою. А то извольте радоваться: хлопнулась в обморок в банкирской конторе!.. ну и скандал на весь Петербург! Сейчас же закричали: Рюлина разорилась, Рюлина банкрот! А ничего подобного. Она не сорок одну тысячу, а четыреста десять тысяч в состоянии потерять, и все-таки у нее останутся прекрасные средства на дожитие... Да!.. Конечно, если не хлынут потопом вот этакие бумажки.
Адель бросила Маше голубой листок, в котором m-me Judith вежливо и сухо просила m-me Рюлину как можно скорее очистить счет по ее магазину.
-- Понимаете? Мерзавка какая! Часа не прошло после этого глупого обморока, как мы уже получили эту прелесть... Я всегда говорила и говорю, что Петербург по сплетням хуже всякого захолустья... Часа не прошло, а уже всюду молва, что разорилась, и счет!.. И вот еще!.. вот еще...
Адель нервно подавала Маше счет за счетом.
-- Денежные катастрофы поражают людей, как молнии. Вы не успели опомниться, как кредит ваш -- уже на дне пропасти...
Маша видела на счетах фирмы знакомых магазинов, где она должна, и сердце ее сжалось.
-- Что же теперь делать? -- пролепетала она. Адель злобно мотнула головою.
-- Надо платить. Но -- чем, вот вопрос... не знаю!.. Не предвижу никаких поступлений. У нас до ста тысяч в долгах, и никто не платит... Я не про вас говорю,-- резко бросила она в ответ на робкое движение вспыхнувшей Маши.-- Что ваш долг? Капля в море. Заплатите вы, не заплатите,-- нам от того ни лучше, ни хуже не будет. Да и с какой стати вам платить свои гроши, когда другие так бессовестны -- не платят десятки тысяч? За что вам быть святее остальных?
Тон Адели -- даже не укоризненный, а какой-то необычайно свысока пренебрежительный, точно и в Маше, и в долге ее видела невесть какую ребяческую, даже недостойную разговора, мелюзгу,-- больно уколол Лусьеву. А Адель, сердито усмехаясь, поддавала жару:
-- Вот тоже Жозька... сумасшедшая... Можете себе представить? Как услыхала про нашу беду, сейчас же бросилась в ломбард, вся заложилась, осталась в одном платье... Пятьсот тридцать рублей принесла... Ну, спрашивается, на что нам ее пятьсот тридцать рублей? Конечно, благородно... Я всегда знала и утверждала, что другой такой души, как Жозя, не найти днем с огнем... Но -- какая польза? к чему?
-- Нет, Адель,-- твердо возразила Маша.-- Нет, это она прекрасно поступила, как должно... Всем нам надо так. Я уверена, Адель, что и вы сделали то же... что-нибудь очень хорошее.
Адель нахмурилась.
-- Я... что обо мне?! Если я не постараюсь для Полины Кондратьевны, то кому же? Мы с Люцией без башмаков останемся, а старухи своей не выдадим. Довольно предательниц и без нас...
Когда Маша уходила от Адели, Петербург для нее делился рюлинским домом на две резко распределенные половины: на белых агнцев, которые стараются всеми своими средствами и силами помочь бедной Полине Кондратьевне, как Адель, Жозя и Люция, и на смрадных козлищ, ничего не сделавших и не желающих сделать для своей благодетельницы, как (покуда) она, Маша, и, быть может, "вечная эгоистка" -- Ольга Брусакова. Сделав визит к последнему козлищу, Маша, действительно, нашла его возмутительно равнодушным к злополучию Полины Кондратьевны, от чего и пришла в величайшее негодование. Само собою разумеется, что Лусьева последовала великодушному примеру Жози и немедленно заложилась в ломбарде тоже до последней нитки. Вырученные сто восемьдесят четыре рубля -- жалкие крохи -- она принесла к Адели со слезами на глазах, понимая ничтожность своего даяния.
-- Вот... все, что выручила... больше не дают...-- сказала она и горько заплакала.
Адель нетерпеливо отмахнулась от нее.
-- Я говорила вам, Люлю, что это лишнее, возразила она довольно сухо.-- Во всяком случае merci {Спасибо (фр.). }. Но самое лучшее и умное, что вы можете сделать,-- возьмите эти деньги, займите у меня еще немного, сколько там следует, на проценты за полмесяца, как это водится, и выкупите ваши вещи обратно. Молодой девушке нельзя без этого, а сто восемьдесят четыре рубля все равно, честное же слово даю вам, нам не в помощь!.. Сами посудите: у одной Judith ваш долг на тысячу семьсот шестьдесят восемь рублей...
-- Что?.. Ах!
Маша в ужасе схватилась за голову. Адель сделала гримасу: "А ты, мол, легкомысленная дармоедка как полагала?" -- и продолжала:
-- Да. Почти две тысячи одной Judith. A Maurice? A Alexandre? A ювелир Карпушников? Что же тут сто восемьдесят четыре рубля? По пятаку за рубль... {Искусственная фабрикация долгов. Елистратов, 18. Кузнецов, 186. Cutrera, 37--39.}
Маша рыдала.
-- Вы убили меня, Адель! Я просто не знаю, как теперь глядеть вам в глаза... Я так несчастна, чувствую себя такою жалкою, неблагодарною... Но что же я могу сделать? Ничего, ничего, ничего...
-- Ну, это -- положим...-- пробормотала Адель, устремляя на нее загадочный, предлагающий взгляд.-- Сделать-то вы можете много, только захотите ли...
-- Что? что? Скажите мне,-- обрадовалась Лусьева,-- я все, что велите...
-- Нет уж, велеть я вам ничего не буду,-- не то обидчиво, не то презрительно возразила Адель.-- Я совсем не желаю предъявлять к вам требования, чтобы вы потом имели повод хоть в чем-нибудь упрекать нас с Полиною Кондратьевною. Всякое требование с моей стороны сейчас было бы нравственным насилием... Нет уж! Если хотите, ищите и догадывайтесь сами!.. Вон -- Жозя догадалась... Она мне три тысячи принесла...
-- Три тысячи? Да кто же ей дал?
-- А уж это вы ее спросите, ее дело...
XIV
Маша бросилась к Жозе, в ее грязноватые меблированные комнаты, где она, как первая жилица, царила, окруженная чрезвычайным уважением прислуги и обожанием холостых жильцов. Застала Жозю Лусьева за пианино, довольно скверным и разбитым.
-- Ах, душка!-- воскликнула веселая особа, не отрываясь от клавишей, выпевавших фальшиво и не без запинок "Бурю на Волге": как все женщины мажорного характера в жизни, Жозя любила в музыке мрачный и сентиментальный минор.-- Ах, душка, нет ничего легче и проще!.. Я удивляюсь, почему Адель ломается, ничего вам не сказала... Вы не три, а пять, семь, десять тысяч можете достать... Пустяки!.. Вам стоит сказать одно слово... Маша покраснела.
-- Вы, может быть, намекаете, Жозя, чтобы я попросила взаймы у Ремешко? но это так совестно, да его сейчас и нет в городе.
Жозя перестала играть и круто повернулась к Лусьевой на табурете.
-- Ремешко?..-- воскликнула она, округляя голубые глаза.-- Да что же это? Вы словно с луны свалились, душечка!.. Разве Адель и про Ремешку вам ничего не сказала?
-- Нет...
Жозя всплеснула руками.
-- Ну она чудачиха, совсем чудачиха!.. Ремешку, душечка, у Полины Кондратьевны не велено принимать.
-- Почему? -- бледная, едва выговорила Маша.
-- Ах, душка!-- затараторила, махая руками перед своим лицом, проворная Жозя, вы и вообразить себе не можете, какой он оказался ужасный мерзавец! Видите ли: все обнаружилось. И он, хотя Ремешко, совсем не Ремешко, то есть не Ремешко, у которого собаки; а Ремешко, у которого собаки, жаловался полиции, что Ремешко называет себя Ремешко, а у Ремешки, душка, собак нет, и ничего нет, и он мещанин из Либавы, и кроме того арап.
-- Жозя, Бог с вами!.. что вы?.. что вы?..
Но Жозя махала руками и мчалась вперед, как Иматра.
-- Арап, душка, арап!.. По всем клубам известен!.. арап!
-- Да он же белый, Жозя!.. помилосердуйте!
Жозя только досадливо отряхнулась, точно собака, на которую брызнули водою.
-- Ах, душка, я совсем не о том арапе, который черный! Он -- в высшем смысле арап. Арап -- это называется человек, который, когда в клубах идет игра, примазывается к крупным игрокам. Увидит, кто ставит большие куши, и пристанет к нему, будто бы в долю. Если тот выиграл арап сейчас же тут как тут: позюльте, душечка, получить, я с вами вместе играл, душечка. Ну, а когда тот, душка, проигрывает, арап прячется под стол или в какое-нибудь низкое место... пропадает, душечка, как сатана или нечистая сила!.. И полицию, душечка, уже спрашивали, и полиция говорит, что Ремешко -- арап, да и арап-то не простой, а самый что ни на есть над арапами арап, и давно уже запримечен, так что многие на него жаловались и хотели его даже просить выехать из Петербурга... Да, душка!.. И бриллиант этот у него, который в галстуке, тоже арапский, у Alexandre за восемь с полтиною куплен. Вот он каков господин Ремешко. Да! А мы, дуры, ему верили, вас за него замуж прочили!.. Это спасибо сказать Люции, душка, она все открыла, потому что ее сестра служит в судомойках в той самой гостинице, где этот арап проживал. Да! За арапа вас чуть-чуть не выдали, Люлечка бедная! И были бы вы теперь арапка... Да что же вы бледная такая? Люлечка... Господи, да она падает!.. Люлечка!.. Из-за арапа?! Стоит ли?.. Люлечка... Фу, глупая какая!..
XV
Открытия о Ремешке ввергнули Марью Ивановну в обморок вовсе не по обманутым нежным чувствам к фальсифицированному магнату, но просто потому, что, покуда Жозя изъясняла ей его проделки, Лусьевой с необычайною резкостью представлялась мысль, что, стало быть, весь ее долг, сделанный в расчете на замужество за Ремешко, теперь ляжет на нее, как неотвратимая груда, быть может, на много лет жизни... Когда она пришла в себя, оттерпела хорошую истерику, выплакалась и успокоилась, Жозя заговорила о делах. Достать денег, притом в количестве какое угодно, Маше оказалось действительно очень легко: надо было только написать вексель на желаемую сумму, на имя Полины Кондратьевны Рюлиной, и подписать этот вексель именем Машина отца, Ивана Артемьевича Лусьева.
-- По какому же праву я подпишу вексель именем отца?
-- Ах, душка, кто же говорит, что по праву? Нет права... Но, видите ли, душка, это не вы виноваты, что так надо, а закон такой глупый, потому что, душка, женские векселя вообще не охотно учитывают, а вы еще вовсе не имеете кредита и даже не можете выдавать векселей, потому что вы несовершеннолетняя...
-- Я боюсь, Жозя... Я, конечно, ничего не понимаю в делах, но из этого, мне кажется, легко может выйти что-нибудь дурное...
-- Ах, Люлечка, да что же может выйти дурного из векселя, по которому никогда не придется платить? Ведь Полина Кондратьевна его учтет, понимаете? -- учтет...
-- Нет, Жозя, не понимаю...
-- Ах, душка, как же вы не понимаете, когда так просто, что я не знаю, как вам объяснить?! Это значит, душка, что она свезет вексель к знакомому дисконтеру, в банкирскую контору одну, и дисконтер ей даст денег, только вычтет там сколько-то процентов, и потом вексель может лежать у дисконтера как вы хотите много времени, душка, хоть тысячу лет, только его, душка, надо часто переписывать и аккуратно платить проценты... Да! И когда, душка, проценты дисконтеру платятся аккуратно, то ни один человек на свете не может знать, что есть такой, душка, вексель, и отец ваш, душка, тоже никогда не узнает. Никак, никак ему нельзя этого узнать, душка, потому что это коммерческая тайна, кто какие пишет векселя, и если дисконтер кому-нибудь о вас откроет, то его за это в Сибирь!.. понимаете, душка?.. Нечего вам бояться, не знаю, чего вы боитесь. Я вот всегда так. Если Полина Кондратьевна велит или самой нужны деньги, а у нее занять нету, я сейчас же беру за бока своего разведенного благоверного и катаю на его векселя,-- я катаю, Полина Кондратьевна учитывает... Тут нет ничего дурного, Люлечка. Что же особенного? И вы, Лусьева, душка, и отец ваш Лусьев, душка... Вы только именем пользуетесь... А что в имени? Дисконтеру -- что Лусьев, что Лусьева, все равно. Дисконтер, душка, даже не спросит, что таков Лусьев, и есть ли он на свете. Ведь он не вам и не отцу вашему поверит, а Полине Кондратьевне. Это ее кредит, и только так уж заведено, душечка, форма такая глупая, что кредит-то ее, а вексель нужен на ее имя от кого-нибудь другого, чтобы были две подписи,-- она поставит бланк и получит деньги... И всем очень приятно, душка, и чрезвычайно просто!
Вдохновенное лганье Жози дурманило Машу. Перспектива достать кучу денег под залог клочка бумаги и нескольких букв начала представляться ей заманчивою... Жозя говорит, что все так делают. Если все, то почему же и не попробовать?
-- Только все-таки я не знаю, право... страшно как-то... сама не понимаю чего, но чего-то боюсь...
-- Ах, душка,-- обиделась даже Жозя,-- как буцто я вас уговариваю?! Никто вас не неволит, поступайте как знаете!.. Я только думала, что вы, как все мы, хотите помочь бедной Полине Кондратьевне, которая вас так любит. Это у нас, в компании, самое обыкновенное: когда ей нужны деньги, мы все пишем для нее векселя,-- и я, и Адель, и Ольга...
-- Как и Ольга тоже? -- живо переспросила Маша
-- Еще бы! И еще сколько! Спросите Адель: она вам покажет.
Лусьева вздохнула с облегчением.
-- Ну, если уж Ольга,-- хорошо, в таком случае, я согласна...
-- Ишь какая, нехорошая!-- ревниво попрекнула Жозя.-- Ольге своей противной верит, а мне нет!..
-- Да не то, Жозенька,-- как вы можете думать?.. Но она такая осторожная, благоразумная... Только уж вы, Жозя, научите меня, как что надо сделать там, с векселем... Я ведь на этот счет круглая дура, ничего не знаю...
-- Да вы обратитесь к Адели!.. хотите, я сегодня же ей скажу, что вы желаете?.. Она вам все устроит...
Разумеется, фантастический шестимесячный вексель, выданный в тот же самый день Марьею Ивановною Лусьевой, за подписью Ивана Артемьича Лусьева, очень изумил бы всякую банкирскую контору, в которую был бы представлен к учету, но -- он никогда ни в какую банкирскую контору и не предназначался, а очень мирно и спокойно улегся в несгораемом шкафу госпожи Рюлиной, в плотный полотняный конверт большого формата, с пометкою лиловыми чернилами: "Люлю". Таких конвертов, плотно набитых какими-то бумагами, покоилось довольно много в шкафу. Были конверты Жози, Ольги, даже Люции,-- всех, кроме Адели. Хотя денег по векселю Рюлина, конечно, ниоткуда не получала, тем не менее благодарность за то, что Маша "выручила", была разыграна очень трогательно, а счеты из магазинов, касавшиеся Машиных заборов, были с благородством изорваны на глазах девушки. Надо ли говорить, что действительная сумма к уплате по счетам была впятеро меньше цифр, поставленных Аделью? Вместе с тем Маше дали понять, что платить проценты по векселю -- конечно, входит в ее обязанность и что процентов будет довольно много, а вексель придется переписывать часто, так как кредит-де -- самый трудный и краткосрочный.
XVI
Прошло три месяца, сильно двинувших Марью Ивановну вперед по пути "просвещения". Каждый месяц вексель ее переписывался, и каждый раз надо было доставать денег для процентов -- действительно, огромных, зверских процентов: сперва Адель потребовала двести рублей, во второй раз уже триста, а на третий месяц пришлось найти и все пятьсот. Минули те времена, когда у Маши Лусьевой дрожала испугом душа при одном звуке таких цифр. Теперь она знала, что рубли в сотнях -- очень небольшие деньги для хорошенькой барышни, "которая не дура", и доставала их очень легко.
Стоит только поплакать да надуться на целый вечер,-- Сморчевский заплатит. А не Сморчевский, так Фоббель. А не Фоббель, так Бажоев...
Изменился и тон, которым Адель спрашивала проценты. В первых двухстах рублях она извинялась, умоляла занять их, сконфуженная, уверяла, что охотно внесла бы свои, если бы стояли лучшие времена, а то все еще никак не соберется с деньгами и не оправится от недавнего разгрома. На второй месяц извинения были уже гораздо слабее.
-- Прямо несчастие мне с вами, Люлю, по этому векселю: как ему срок, так у меня касса пуста... фатум какой-то!.. Уж нечего делать, попросите опять у Сморчевского... старик выручит: он вас любит...
А в третий платеж она просто уведомила -- почти что приказала:
-- Люлю, через четыре дня вам платить пятьсот... Старайтесь, деточка Люлюшечка, добывайте!..
И "деточка Люлюшечка" добывала: хныкала, капризничала, жаловалась на судьбу, на злых людей, плакала, уверяла, что "лучше отравиться", и "деточку Люлюшечку" спешили развеселить и утешить. А затем:
-- Кажется, я заслужил поцелуй?
-- Сморченька, миленький! Да хоть двадцать!
-- А Люлюша споет нам "Connaissez vous l'histoire d'un vieux curé de pays"? {"Известна ли вам история старого деревенского кюре"? (фр.). }
-- Фи, Бажоев, вам бы только гадости слушать!.. Ну да уж хорошо, спою, спою!.. для вас!.. противный!..
Раздобывала Маша такими способами деньги для "процентов" Адели, раздобывала и для себя. При всем том,-- хочется человеку всегда хорошо о себе думать!-- она и не воображала, что она продается, и очень бы удивилась, если бы ее укорили в том. Продаются кокотки, камелии, проститутки. Продаваться -- это значит принадлежать мужчине телом за деньги, а два-три пьяных поцелуя, даже объятия, скабрезная песенка, фривольный жест... какая же тут самопродажа? Помилуйте? Что за невидаль при добрых дружеских отношениях? И, наконец, это добрая воля Сморчевского -- дать или не дать денег. Чем Маша виновата, если он такой нервный и щедрый человек, что согласен лучше заплатить за хорошенькую женщину все маленькие долги ее, чем видеть ее в слезах. А когда выпадает такое счастье, глупо им не пользоваться. Маша не миллионерка, Сморчевский и прочие доброхотные датели от того не обнищают, а бедной девушке будет на что поправить свои обстоятельства и выполнить обязанности к своим друзьям.
Впивая эту мораль, Маша, тем не менее, иногда смущалась втайне своим поведением и испытывала угрызения совести. Стали проявляться у нее и кое-какие подозрения, что среда, где она увязла, не только веселящаяся, но и жуликоватая, и развратная. Рюлина и ее приспешницы еще скрывали от Маши кое-что, и даже очень многое, и даже самое главное, но уже часто проговаривались словами и попадались на фактах, совсем не согласных с первоначальным высоким тоном, который Лусьева встретила в доме. Так, например, узнала Маша, что, столь часто поминаемый всуе, покойный "генерал" Полины Кондратьевны, якобы повинный в безобразных картинах ее спальни и во многих других неприличиях, никогда ни генералом, ни даже военным не был, и по паспорту госпожа Рюлина писалась вдовою губернского секретаря.
А кроме того, никто и никогда этого таинственного губернского секретаря Рюлина при великолепной супруге его не видывал, и прозябал он, и помер неведомою смертью где-то за тридевять земель, в тридесятом царстве, не то в Асхабаде, не то в Благовещенске. Само собою разумеется, что столь отдаленный губернский секретарь никак не мог быть ни сослуживцем, ни тем более боевым товарищем великого князя, любовника Жени Мюнхеновой, которым Адель хвалилась Маше в первый день знакомства. Вообще, великокняжеские сказания Адели,-- права была Ольга Брусакова!-- мало-помалу очень слиняли и выцвели.
Например, оказалось, что тот великий князь, герой романа Жени Мюнхеновой, не только не близкий друг дома, как уверяла Адель, но и всего-то лишь дважды, за всю жизнь свою, удостоил укромный рюлинский особнячок высочайшим посещением инкогнито. Один раз, ненароком, прямо с какого-то гвардейского полкового праздника, полупьяный, с компанией офицерской золотой молодежи, наговорившей ему чудес о волшебной красоте Жени Мюнхеновой, которая тогда проживала у Полины Кондратьевны на положении воспитанницы: тут-то он, действительно, и влюбился! А в другой раз -- уже нарочно, чтобы увезти Женю из-под гостеприимного генеральшина крова в приобретенный для нее дом на Английской набережной.
В качестве устроительницы и посредницы сего беззаконного союза генеральша содрала с его высочества какой-то едва вообразимый огромный куртаж. Так что даже сама сконфузилась и восчувствовала признательность к виновнице такого успешного грабежа. Женя Мюнхенова сделалась для нее самым любимым, поэтическим воспоминанием, почти до культа. История Жени развилась в эпопею дома, которою обязательно "просвещаются" рано или поздно все, вновь входящие к Полине Кондратьевне, дамы и барышни: вот, мол, пример для вас, поучайтесь и подражайте!
Однако, по сплетням Жози, сама-то Женя, как скоро выбралась с Сергиевской, порвала с генеральшей все сношения, ни к ней не бывала, ни ее у себя не принимала. Даже ее портрет знаменитый был вовсе не заказан генеральшею, как хвастала Адель, но попал к ней совершенно случайно.
Когда Женя, наскучив любовью великого князя, сбежала от него на манер Периколы или Бетгины из "Маскотгы", покинутый любовник в неистовом бешенстве приказал убрать с глаз долой все вещи, напоминавшие ему коварную изменницу. Портрет же (к слову сказать, писанный совсем не Константином Маковским, а каким-то случайно заезжим и мало ведомым французом) -- уничтожить. Камердинер князя, рассудив, что хорошая живопись денег стоит, спустил портрет за двести рублей маклерше, а та предложила его Полине Кондратьевне за тысячу и отдала за пятьсот. Так как манера француза напоминала Константина Маковского, то Адель нашла, что будет шикарно приписать картину этому последнему и, владея несколько кистью, намазала внизу портрета, в углу, довольно неясно подделанную подпись русской знаменитости... А затем сфабрикованный кумир водрузили в святилище, и вокруг него обвились легенды, столь увлекательные, что, в конце концов, им едва ли не верили и сами, их творившие.
XVII
Прошлое Полины Кондратьевны тоже тонуло в легендах. По-видимому, она была действительно хорошего происхождения, потому что, даже сквозь налет многолетнего авантюризма, проблескивала следами прекрасного воспитания, какое давали только благородным девицам строгие институты пятидесятых годов. Она знала множество анекдотов из быта Смольного в его славную "Леонтьевскую" эпоху и, может быть, в самом деле, была заблудшею овцою из стада смольнянок.
Но далее следовали провал и мрак. Вспоминали одно: что смолоду Полина Кондратьевна существовала (и весьма шикарно) на иждивении того самого графа Иринского, который и посейчас не оставляет ее, хотя уже старуху, своими милостями. Вся великолепная обстановка рюлинских аппартаментов, до скверных картин включительно,-- от графа и его друзей; а в числе их, и впрямь, имеются два-три высокопоставленных лица, более известных распутством и казнокрадством, чем служебными доблестями, и некоторые великие не столько князья, сколько князьки второстепенного значения в фамилии, но первостепенно громкой скандальной репутации и в российской, и в чужеземных столицах. Граф Иринский -- страшный потайной развратник, но он осторожен и не доверяет страстей своих никому, кроме Полины Кондратьевны; она, когда-то его любовница, теперь осталась его альковною поставщицею и вознаграждается за то огромными суммами. На таинственных рюлинских "вечерках" графская компания чувствует себя гораздо более дома, чем сама хозяйка, и безобразничает так, что плюнуть хочется,-- потому-то Полина Кондратьевна и выживает из дома на это время лишние глаза и уши...
Об Адели Жозя насплетничала Маше на ушко, что у той есть старик, к которому она ездит в Царское Село каждые вторник и субботу. Адель же, даже не на ушко, сообщила про Жозю, что у нее старики имеются чуть ли не на все дни недели, кроме воскресенья, оставленного для молодых. Люция то и дело выходила из роли горничной, обмолвливалась на "ты" с Жозею, с Ольгою, даже с Аделью... Однажды, когда Маша ночевала у Адели, Люция возвратилась откуда то на рассвете вместе с Жозею и еще с какою-то незнакомою Маше, но весьма фамильярною ко всем, девицею. Все три были мертво пьяны, а Люция даже до беспамятства. Жозю и фамильярную девицу Адель быстро спрятала куда-то. Но Люция бродила по всей квартире, ругаясь площадными словами, уселась к роялю и добрые полчаса колотила по клавиатуре кулаками, визжа фабричные песни. Никто -- ни Адель, ни Полина Кондратьевна -- не посмел к ней подступиться, покуда ее самое не сморило сном. Тогда она без церемонии повалилась на кровать Адели и захрапела. Маша была уверена, что негодяйку немедленно рассчитают, но назавтра Люция, как ни в чем не бывало, снова служила в доме, и только щеки у нее как будто немножко поприпухли да глаза покраснели, заплаканные... Вообще, правда дома начала сквозить из-за временных декораций его очень ярко: Лусьеву считали благоприобретенною уже настолько крепко, что очень далеко прятать карты от нее не стоит...
XVIII
В один роковой день, тоже после ночевки в доме Рюлиной, Маша, ненароком, из соседней комнаты, подслушала странный деловой разговор между Аделью и утренним визитером, неким господином Криккелем,-- пшютом и дельцом, всему Петербургу известным, необходимым в каждом шикарном кружке и клубе, в каждом громком предприятии, в каждой модной забаве. Столица еще не успела разобрать, кто он -- капиталист или мошенник. В газетах его величали "финансистом", а люди опытные усматривали в нем вызревающий "прокурорский фрукт". Но он шел в гору, и настоящие финансовые тузы-дельцы смотрели на него, туза-аплике, уже довольно благосклонно. Ему очень хотелось проникнуть интимно в тесный кружок Сморчевского и Фоббеля, и он делал для этого множество шагов, заигрываний, усилий.
-- Не могу, Отгон Эдуардович,-- говорила Адель.-- Честное слово, не могу. Вы знаете, я для вас, по старой дружбе, готова на все, что угодно. Но ведь я не хозяйка. А Полина Кондратьевна -- кремень: знает только свой prix fixe {Постоянная, твердая цена (фр.).}. По полтораста на рыло, за Люлюшку три "сотерна". Entweder -- oder {Или -- или; одно из двух (нем.).}. Если я сделаю вам уступку, мне придется доложить из своих: "генеральша" у нас строгая...
-- Дьявольски дорого, Адель.
-- Что же делать? На то мы рюлинские. Буластиха или Перхунова устроят дешевле. Подите к ним. А то Юдифь...
-- Все это, Адель, я знаю, да что пустяки болтать? Не тот шик...
-- А если шик нужен, не скупитесь.
-- Да! не скупитесь! У меня миллионов нет.
-- Будут.
-- Вашими бы устами мед пить. И за что так дорого? Ну за что? Только что посидят за столом в самом избранном обществе, скушают отличный ужин, проведут весело время...
--
(В 1902 году московский обер-полицеймейстер обратил внимание на странный новый класс женщин, приличных по имени, званию, состоянию, живущих на хороших квартирах одиноко или полуодиноко и почему-то выставляющих на доске подъезда вымышленную фамилию -- не ту, что значится в паспорте и домовой книге. По расследованию причин, вызвавших в свое время приказ, тоже усердно цитированный газетами, оказалось, что ложные имена псевдонимных дам хорошо известны в мирке шикарных сводниц, ходебщиц и богатых прожигателей жизни. Дамы откровенно признавались, что источником средств к жизни являются для них ужины в веселых мужских компаниях, к которым приглашают их, через разных посредников и посредниц, московские кутилы и, в особенности, наезжие "бразильянцы": дельцы и жуиры из провинции. Это -- уже demimonde {Полусвет (фр.).}, но нет улик и "состава преступления", чтобы причислить ужинающих дам к проституции. На первом показном плане здесь -- веселое времяпровождение, а торговля полом так ловко тушуется за флиртом и ухарским житьем, что многие профессиональные soupeuses {Здесь ироннч.: любительницы поужинать, содержанки (фр.).} совершенно искренно считают себя женщинами хотя шальными, безумными, порочными, но отнюдь еще не падшими и продажными. В Петербурге класс этот особенно быстро и широко развился в последние годы, когда роскошь мод, прогрессируя с каждою зимою, переделала множество слабых семей в ménages à trois {Семья втроем (фр.).}, составляющихся из жены, мужа и богатого содержателя или богатых содержателей, платящих счета за туалеты. В числе известных soupeuses много наезжих провинциалок, причем юг оказывается наиусерднейшим поставщиком.)
-- А вам бы еще чего? -- засмеялась Адель.-- Ишь, баловник! А сидеть с вами, кутилами безобразными, разве не труд? Из вашего брата теперь озорники пошли хуже, чем из купцов. Вон -- Бажоев, черт старый, третьего дня Жозе на платье бутылку шамбертена опрокинул... Платье триста рублей стоило, а его бросить надо: хуже этих бургонских вин нет, ни за что пятно не отойдет... А получила-то я те же полтораста...
-- Не врите, Адель,-- уж, наверное, Бажоев заплатил...
-- Да, он-то заплатил, потому что он ужасно какой благородный, а другой не заплатит, и ничего с него не возьмешь. Нас обидеть легко... Мы не хористки, не кокотки, скандала поднять не смеем, должны репутацией дорожить...
Криккель считал:
-- Следовательно, вы, Эвелина, Жозя -- по полтораста, да Люлю триста... семьсот пятьдесят... Уф, даже в жар бросает!..
-- Может быть, Люську к концу ужина привезти?
Криккель оживился:
-- Эту? Горничную-то? Которая русскую пляшет и песни поет? Привезти, непременно привезти! Панамидзе от нее без ума...
-- Двести пятьдесят рублей,-- сказала Адель.
Криккель инда крякнул.
-- Это почему же?
-- Для круглости счета. Чтобы уж ровно тысяча.
-- Но за что?
-- За оригинальность.
-- Вы цените эту особу выше себя самой?
-- Нашей сестры в Питере много, а Люська -- в своем роде, единственный экземпляр.
-- Полно, пожалуйста. Кого вы морочите? На Никольском рынке,-- вот где прислугу нанимают, этих ваших Люсек -- прямо из деревни -- сколько угодно.
-- Вот и поищите себе Люську на Никольском рынке,-- спокойно сказала Адель,-- а наша пусть останется при нас.
-- Тьфу! Ну только ради Панамидзе... человек-то больно нужный...
-- Не скаредничайте, не жалейте,-- ласково говорила Адель.-- Ведь уж не даром вы затеяли этот ужин. Истратите две-три тысячи, а делишек обделаете на сто. Так не грех за то побаловать и нас, бедненьких...
-- Скидки не будет?
-- А ни-ни. Prix fixe. С какой стати? У нас клиентуры -- хоть отбавляй. И то придется обидеть кого-нибудь для вас. Ей-Богу, все вечера расписаны на две недели вперед.
-- Министр вы, Адель.
-- Да уж министр ли, нет ли, а денежки пожалуйте.
-- Но я буду надеяться: все буцет аккуратно и благородно?
-- Так, что благодарить приедете и браслет мне от Фаберже привезете.
-- И уж без всяких гримас, обид, жеманств и фокусов?
-- Говорю: браслет привезете.
XIX
Криккель уехал. Проводив его, Адель заметила за дверью растерянную, встревоженную, недоуменную Машу.
-- Ага, ты слышала...-- хмурясь, сказала она (в последнее время все молодые женщины в рюлинском доме сошлись на "ты").-- Ну что же? Очень жаль... То есть, правду-то говоря, вовсе не жаль, а отлично. Я очень рада, что так вышло наконец... Мне смертельно надоело кривляться. У Полины Кондратьевны свои расчеты играть с тобою в жмурки да прятки. А, по-моему, напрасно; давно пора -- карты на стол и в открытую.
-- За что ты требовала с Криккеля тысячу рублей?
-- За то, что мы -- ты, я, Жозя, Ольга, Люция,-- сделаем ему честь, поужинаем с ним и с его приятелями.
-- А больше... ничего?
Адель сухо улыбалась.
-- Vous avez un esprit mal tourné {У вас извращенный ум (фр.).}. Больше, покуда, ничего.
Она ударила Машу по плечу.
-- За больше, Люлюшенька, и сдерем больше.
Но Маша серьезно смотрела ей в глаза.
-- Потом -- как же это? Нас ужинать зовут -- и Люцию с нами? Горничную? Стало быть, мы на одной с ней доске?
Адель с досадою тряхнула головою.
-- Ах, какой аристократизм напал внезапный!.. Да тебе-то что? Если это их каприз? Ведь ты слышала, какие деньги платят... И притом можешь успокоиться, Люцию зовут совсем не ужинать, а после ужина -- проплясать русскую и спеть несколько ее глупых песен...
-- Но она не умеет петь. У нее и голоса-то нет, визг какой-то...
Адель согласилась:
-- Совершенно верно, что не умеет и визг... Но вот поди же: находятся дураки, которым это нравится, и Люська сейчас положительно в моде.
И прибавила нравоучительно:
-- Мужчины ведь удивительно глупый народ. Черт знает что иной раз их прельщает. Ну Люська хоть красивая,-- и лицом, и фигурою вышла... А то жила тут у нас, у Полины Кондратьевны гостила, одна киргизская или бурятская, что ли, княжна... Да врала, небось, что княжна,-- так азиатка, из опойковых. Ростом -- вершок, дура-дурой, по-русски едва бормочет, лицо желтое, как пупавка, глаза враскос... И что же ты думаешь? От поклонников отбоя не было. Первый же тюй Сморчевский с ума сходил... "Ах,-- кричит,-- это из Пьера Лоти!.. "Дайте мне женщину, женщину дикую"... Кризантэм!.. Раррагю!"... Много он тогда на нее денег ухлопал...
Маша, не слушая, резко прервала:
-- Ты и с Сморчевского так берешь? И с Фоббеля? И с Бажоева?
-- Конечно. Чем они святее других? Со всех. Маша подумала и всплеснула руками.
-- Но, Адель! Мы бываем в разных компаниях так часто... Если ты берешь за это деньги, значит, ты ужас сколько получаешь.
-- То есть, не я,-- поправила Адель.-- Я тут решительно не при чем... Получает Полина Кондратьевна, а я только ее доверенное лицо. Да, старуха зарабатывает очень хорошо.
-- А мы?
-- Что "мы"?
-- Мы ничего не получаем?
-- Как ничего? -- засмеялась Адель.-- А это что? Она дернула за рукав Машина платья, коснулась браслета на руке, ткнула указательным пальцем на брошь.
-- А это?.. это?.. это... А шесть тысяч под вексель?.. Разве мало затрат?.. Вот она их и возвращает,-- и согласись, что очень деликатно: ты вот и сама не знала, как ей отрабатывала...
-- Адель, ты поражаешь меня!.. я совсем растерялась в мыслях... Я думала, что Полина Кондратьевна...
-- Даром бросит на тебя деньги? -- захохотала Адель.-- За что же это? Где ты видывала таких благодетельниц рода человеческого?
-- Я думала, что она просто -- потому, что мне симпатизирует... А тут выходит какой-то промысел...
-- Да что ты -- малолетняя, что ли? Где и когда бывало, чтобы за симпатию давали тысячные кредиты? Если Полина Кондратьевна рискует на тебя рублями, то, конечно, имеет свой расчет, ищет получить с тебя прибыль...
-- Ужасно, ужасно, что ты говоришь, Адель!.. Это -- как во сне. Тебя ли я слышу?.. Ты прежде мне говорила не то, совсем не то...
-- Мало ли что было прежде? -- огрызнулась Адель.-- То -- прежде, а то -- теперь. Да и что тут во всем, что ты слышала, удивительного? И из-за чего ты так кипятишься? Кабы мы заставляли тебя делать что-либо постыдное... А то ведь, сознайся, ни к чему такому мы тебя не приглашали и не принуждали... И не намерены...
-- Извини меня, Адель, но все-таки наши ужины, раз они за деньги, это -- что-то очень нехорошее... Если бы я знала, что все эти камни и платья приобретаются такою ценою, то лучше бы их не было...
-- Ну, милая,-- холодно возразила Адель,-- об этом было нужно раньше думать и спрашивать, а теперь вон сколько на тебе понавешано... Да и что ты в самом деле -- все на меня да на Полину Кондратьевну? А сама ты? Разве не брала денег у Сморчевского с Бажоевым? Ведь знаю я...
Маша бормотала, разводя руками:
-- Я просто не знаю... Что же это? Я теперь буду стыдиться в глаза смотреть Сморчевскому... и тем другим... Если наше общество можно покупать за деньги, кто же мы для них оказываемся? Что они о нас думают? Какая же разница между нами и кокотками?
Адель зло закусила губу.
-- Та разница,-- язвительно сказала она,-- что, если бы ты была кокотка, тебе не платили бы триста рублей только за то, чтобы ты сидела за ужином в cabinet particulier {В отдельном кабинете (фр.).} и плела пьяным дуракам демивьержные разговоры. Ты, покуда, порядочная барышня из общества, за это ты и в цене {См. примеч. на с. 213 -- les soupeuses.}.
-- А почему же для себя, для Ольги, для Жози ты выговариваешь только половину.
Лицо Адели исказилось невеселою усмешкою.
-- Вероятно, потому, что мы не имели счастья так хорошо сохраниться, как ты.
-- Адель!
-- "Будто мы кокотки",-- передразнила Адель.-- Ну и, конечно, кокотки!.. А кто же еще? Это я не знаю, какою дурою надо быть, чтобы не разобрать, что мы кокотки!..
-- Ты просто с ума сошла и не знаешь, что говоришь.
-- Нет, я-то в своем уме, а вот ты -- удивительно наивная... особа.
-- Можешь врать, что угодно. Я девушка. Я знаю, что я не кокотка.
Адель насмешливо присела.
-- С чем и поздравляю. Честь вам и место.
-- Да и на себя, и на них, на Жозю и Ольгу,-- я ума не приложу,-- зачем ты взводишь такое страшное? Ведь клевещешь!..
-- Кой черт, я клевещу? -- и озлилась, и захохотала Адель.-- Нет, Люлюшка! Думала я, что ты глупа, но все же не до такой степени.
И быстрым, резким, циническим языком своим она пустилась разоблачать перед Машею до конца всю подноготную страшного дома...