ГЕНЕРАЛЬША
I
Дело было в последних девяностых годах прошлого века.
В один из к--ских полицейских участков явилась -- "ворвалась, как буря", говорил мне свидетель-очевидец -- нарядно одетая молодая девушка, очень красивая и вполне приличного типа, но взволнованная, с одичалыми глазами, с щеками, пылавшими огнем.
-- Кто здесь главный? -- резко крикнула она.
-- Пристава нет сейчас. Я за него, его помощник. Что вам угодно?
Девушка продолжала так же резко и порывисто:
-- Меня зовут Марья Ивановна Лусьева. Я из Петербурга, приехала неделю тому назад. Я тайная проститутка и доношу вам на себя, чтобы вы дали мне желтый билет. Вот вам мой паспорт.
Драматический порыв Лусьевой, возбужденный тон ее речи, слишком заметная интеллигентность, общая пристойность всего ее, как говорят немцы, "явления", совсем несогласные с ее показанием, смутили полицейского.
"Дело неспроста",-- подумал он и спросил, избегая местоимений:
-- Из каких?
-- Я же дала вам паспорт,-- грубо рванула Лусьева.-- Там все прописано.
Подозрения помощника пристава, что дело не просто, увеличились, когда в паспортной книжке он нашел обозначение -- "дочь надворного советника", "дворянка", а в графе документов, на основании которых выдан вид, ссылку на аттестат одной из лучших петербургских гимназий.
-- Гм...-- сказал он.-- У вас прекраснейший документ. Как же вы это так? А?
Лусьева молчала, с нервною злобою терзая перчатку на руке. Посмотрел на нее помощник пристава,-- не в себе девка.
"Тут что-то мне не по чину разбирать,-- решил он про себя; -- чем мне самому влетать в эту кашу, пусть расхлебывает ее старшее начальство".
И телефонировал полицеймейстеру, что, мол, так и так,-- пришла барышня благородного звания и отменной наружности, взводит на себя вины несоответственные и заявляет требования несвойственные, очень расстроена и даже как будто не в своем уме; ввиду сомнительности случая, как прикажете поступить?
Вышла резолюция: "Отправить предполагаемую больную в приемный покой и вызвать к ней врача, а там видно будет". Лусьева, с истерическим упрямством, продолжала кричать, чтобы ей отдали позорное свидетельство.
-- Успеете, успеете,-- с досадою сказал ей помощник пристава.-- С этою радостью, мадемуазель, расстаться трудно, а заполучить ее -- минутное дело.
Врач -- глупый, старый, равнодушный формалист, давно уже переставший интересоваться судьбами человечества, поскольку они выходят за границы винта и монопольки с груздем в сметане,-- не нашел в Лусьевой ничего анормального.
-- Женский пол -- как женский пол. Не понимаю, с чего вы сполошились. Что в гимназии училась, так все и рты поразинули, аномалий заставляют искать. Просто развратная девчонка,-- вот вам и вся аномалия.
И, в конце концов, Лусьева получила бы роковой документ, если бы не повезло ей, случаем, горемычное счастье.
Дав резолюцию о врачебном исследовании странной девицы, полицеймейстер отправился прямо от телефона к себе в столовую завтракать и, за рюмкою водки, рассказал:
-- Представьте, какое у нас сейчас в первом участке оригинальное романическое приключение.
И так далее, и так далее.
-- А как фамилия? -- спросил его гость, молодой чиновник особых поручений при к--ском губернаторе.
-- Какая-то Лусьева... Марья Ивановна...
Молодой человек даже покраснел от изумления.
-- Марья Ивановна Лусьева? Да это чепуха какая-то! Не может быть. Я Марью Ивановну Лусьеву прекрасно знаю. Это проезжая барышня остановилась в гостинице "Феникс", я только вчера был у нее с визитом. Тут -- либо самозванство и присвоение чужих документов, либо страшное недоразумение и несчастье. Это надо расследовать. Поедемте-ка, Тигрий Львович.
По дороге чиновник рассказал полицеймейстеру, что познакомился с Лусьевой случайно, на музыке в городском саду. Она была с теткою, в высшей степени приличною особою, которую рекомендовала как баронессу Ландио. Вчера, сделав прежним дамам визит в "Феникс", он убедился, что тетка и племянница -- женщины с состоянием: они занимают хороший номер, везут с собою в Крым собственную прислугу -- тоже весьма благопристойную русскую тетушку, что-то среднее между горничною и экономкою. На что-либо сомнительное, подозрительное, нечистое не было даже и намека.
-- Ну, стало быть, сумасшедшая,-- решил полицеймейстер.-- А знаете ли,-- мы едем мимо "Феникса": не завернуть ли к тетке-то? Быть может, она и не подозревает, что ее племянушка откалывает с безумных глаз. Предупредим. Все-таки, баронесса...
В "Фениксе" на вопрос столь официальных гостей о баронессе Ландио управляющий смутился и вместо ответа пренелепо сразу же заявил:
-- Я, ваше высокоблагородие, ни в чем не виноват. Документ у нее был в порядке.
-- Никто тебя ни в чем не обвиняет,-- возразил изумленный полицеймейстер.-- А разве что-нибудь случилось?
-- У нас ничего особенного не случилось,-- сказал управляющий,-- но только вот -- наш паспортист пришел сейчас из участка и говорит, будто бароншину барышню взяли в полицию и хотят записать в публичные.
-- Пустяки. Проводи нас к баронессе. Управляющий всплеснул руками.
-- Да нету ее уже у нас, ваше высокоблагородие. Уехала с утренним поездом на Одессу. И прислуга ихняя с ними. До ужастей как спешили, в двадцать минут собрались...
Полицеймейстер с чиновником особых поручений переглянулись: дело, действительно, начало становиться романическим. Из дальнейших расспросов выяснилось, что баронесса с племянницею выехали вчера вечером из гостиницы, часов около восьми, в какой-то театр. Баронесса возвратилась в послеспектакльное время, между часом и двумя ночи, одна. Барышня Лусьева приехала уже утром, часов в шесть, или даже позже; вскоре после того у них в номере началась ссора, раздались нестерпимые визг, крик и брань, так что пришлось постучать к ним в дверь, прося вести себя тише и не мешать соседям. Громче всех раздавался голос женщины, которая служила при баронессе.
-- Такие словечки загинала, что слушать,-- на базаре фонари лопнут.
Наконец барышня Лусьева выбежала из номера в страшном расстройстве, с сердитым и презрительным лицом прошла мимо швейцара и исчезла на улице. А баронесса вскоре позвонила и приказала подать счет. Она отлично расплатилась и щедро дала на чай. Но ужасно изумилась и испугалась, когда вместо трех паспортов ей принесли из конторы только два.
-- А где же вид Марьи Ивановны? -- воскликнула она, искривя лицо.
Лакей, который подавал счет, объяснил, что по требованию барышни, еще третьего дня контора возвратила ей паспорт на руки.
-- Но... но... как же это вы так могли поступить... разве это можно?.. Вы ужасно что для меня теперь сделали... Вы не имели права...
Баронессе объяснили, что, напротив, гостиница не имела никакого права задержать паспорт, когда его требовала законная владелица. Во время этого объяснения прислуга баронессы молчала, но смотрела на госпожу свою аспидом и, видимо, была не в духе. Затем они обе уехали в дилижансе гостиницы, и,-- говорит кучер дилижанса,-- всю дорогу до вокзала между двумя женщинами в карете шла ругань не на живот, а насмерть, причем баронесса как будто плакала и в чем-то оправдывалась, а прислуга твердила:
-- Погоди, погоди! дай в купу сесть: я тебе щеки нарумяню!
Все эти необычайности, в связи с исчезновением Лусьевой и последующими странными о ней слухами, смутили управляющего "Фениксом" -- он встревожился:
-- Не гостили ли у нас торговки живым товаром?
Удивляло его еще одно обстоятельство: он решительно не помнил, чтобы возвращал паспорт барышне Лусьевой, а между тем паспорт очутился у нее в руках, и молодой коридорный, служивший при номере, клялся и божился управляющему, что тот собственными руками выдал ему документ для передачи.
-- Оно, конечно, знаете-с, возможно: съезд публики сейчас очень большой, толчея, ум за разум заходит...
Во всяком случае, он по собственному почину собирался уже пойти в полицию -- заявить подозрение о странных гостях, да вот -- на счастье, заехал сам полицеймейстер с его высокоблагородием. Раньше, в течение семи дней, что дамы стояли в "Фениксе", никаких скандалов между ними не происходило, жили они тихо, гости их посещали редко, а если бывали, то очень порядочные.
-- Вот и их высокоблагородие однажды заезжали.
Марью Ивановну Лусьеву полицеймейстер и чиновник застали в страшном возбуждении. Сухое ли, небрежное обращение врача подбавило масла в огонь, просто ли истерический припадок разрастался, но теперь несчастная девушка действительно производила впечатление недалекой от безумия. Настойчивое требование "билета" не сходило у нее с языка.
-- Вот,-- закричала она, едва увидела чиновника особых поручений (окрещу его, наконец, Матвеем Ильичом, прибавив, для краткой характеристики, что губернские львицы прозвали его "Mathieu le beau" {Матье прекрасный (фр.). }, а губернатор, старик веселый и насмешливый, предпочитал для него кличку -- "Мотька, где водька?"),-- вот и этот господин может вам подтвердить, что я такая... Что, брат, узнал? Вот и расскажи всем, как я привязалась к тебе на музыке!
-- Опомнитесь, Марья Ивановна!-- возопил сконфуженный чиновник,-- что с вами? Никогда не было ничего подобного... Ваша почтенная тетушка...
Лусьева громко и нагло захохотала:
-- Тетушка? Это баронесса-то? Целуйся с нею.
-- Так она не тетка? -- встревожился полицеймейстер.
-- Может быть, кому-нибудь и тетка.
-- А с вами -- в каком же родстве?
-- Десять дней тому назад я еще и в глаза ее не видала, не знала, что такая есть на свете -- ба-ро-нес-са Ланди-о...-- со злобною иронией протянула Марья Лусьева.
-- Следовательно, она -- подложная личность?
-- Нет, паспорт у нее настоящий. Кажется, в самом деле баронесса. Что вы думаете? Мало на Сенной в ночлежках живет голодного народа с хорошими паспортами? Заплатите деньги: не то что баронессу,-- графиню, княгиню можно выудить... Наемная дуэнья,-- при мне в тетках состоять была взята. Для языков и для аристократичности. И дешевая: дневной расход, хорошее платье, проезд по первому классу за три рубля в сутки. Правда, умеренно? Потому что, знаете, она хоть представительная, но пьет уж очень и, пьяная, никакой воли в себе не имеет, всю ее хоть разними...
-- Позвольте. Дешево ли, дорого ли, но чей же это расход? Кто платил? Вы платили?
Лусьева злобно засмеялась.
-- Я? Да у меня уже с полгода лишнего рубля в кармане не было. "Антрепренерша" моя платила, "мадам, Анна Тихоновна",-- вот, которая в гостинице за прислугу при нас числилась...
-- Так,-- протяжно сказал полицеймейстер,-- ну, теперь все понятно. Дело бывалое. Рассказывайте.
-- Позвольте, однако,-- вмешался Mathieu le beau.-- Если даже правда все, что вы о себе говорите, я не понимаю цели. Против вас не имелось никаких подозрений, на вас не поступало доносов... Вы могли спокойно продолжать ваше... гм... существование...-- поперхнулся он.-- И между тем сами доносите на себя. Понимаете ли вы, какую ужасную будущность себе готовите? Ведь этот билет, о котором вы просите, просто черт знает что... И зачем?
-- Затем,-- с жестоким гневом прервала его Лусьева,-- что меня так испоганили, что, кроме как продаваться, я уже ни на что не гожусь. Но если продажною быть, так уж пусть хоть в чистую -- сама собою торгую, а не набиваю карман подлых тварей разных, словно раба какая-нибудь...
Полицеймейстер присвистнул.
-- Это у нас называется: "Наказал мужик бабу: в солдаты пошел". Рассказывайте.
II
Марья Ивановна Лусьева оказалась дочерью бедного петербургского чиновника, которому даровая квартира в казенном доме помогла дать детям приличное образование. Их у старого Лусьева было много, но ко времени, как ему овдоветь, средние дети попримерли, и остались только два мальчика, погодки шести-семи лет, да старшая дочь, уже четырнадцатилетняя гимназистка, Маша. Училась Лусьева отлично. Характера она была веселого, хохотушка, любила танцевать, бегала по театрам, садам, на музыку, но, благодаря хорошим способностями, не отставала от подруг в успехах. Курс кончила отлично. Годов с шестнадцати ознакомилась с флиртом и имела огромный успех у мужчин. Нравиться ей никто не нравился особенно, но чтобы ухаживали за нею, она любила очень.
-- Ах, Маша!-- говорили ей подруги,-- какая ты счастливая: даст же Бог такую красоту. Если бы ты еще одевалась как следует, всем мужчинами с ума надо сойти.
-- То-то и есть, что Бог разделил по справедливости,-- отсмеивалась Маша,-- кому красоту, кому туалеты.
Однако рядиться хотелось. Хотелось тоже хороших духов, хотя бы дешевеньких украшеньиц, прошивок, кружев, убрать иной раз голову модною прическою у хорошего парикмахера. Но -- денег нет, а на нет и суда нет.
-- Счастливица!-- вздыхали хорошо одетые подруги, завидуя Машиной красоте.
-- Счастливицы!-- вздыхала Маша, завидуя хорошо одетым подругам.
В числе Машиных приятельниц была некая Ольга Брусакова, жительница того же казенного двора, девица лет уже двадцати двух, грузной, аляповатой красоты и пухлого, поношенного вида. Дурного об Ольге сказать было нечего. Правда, довольно часто она не ночевала дома и даже иногда исчезала из родительской квартиры на целые недели, но всем в доме известно было, что время отлучек своих девица Брусакова проводит у своей крестной матери, госпожи Рю-линой,-- по слухам, важной и богатой барыни, которая ее безумно любит дарить, балует и записала на ее имя крупный куш в своем завещании.
Находили немножко странным, что об этой великолепной крестной матери у Брусаковых в семье ничего не было слышно до семнадцатилетнего возраста Ольги. В ту пору у девушки завязался весьма неудачный роман. Герой его выдавал себя за графа ***. В действительности же,-- как шушукались подвальные кумушки,-- проходимец оказался лакеем графа, выгнанным за пьянство и покражу барского платья и белья. Тогда-то вот и выдвинулась в жизни Ольги величественная фигура знатной и богатой крестной мамаши. Генеральша Рюлина отобрала Ольгу у родителей и продержала у себя больше года. Добрые языки говорили: чтобы разбить неудачное любовное увлечение девушки и дать ей опомниться от драмы тяжкого разочарования. Злые языки утверждали,-- чтобы скрыть беременность и роды.
И то могло быть, потому что Ольга возвратилась от Рюлиной к домашним пенатам сильно изменившись. И физически: приобрела вид скорее молодой дамы, чем девицы. И морально: из резвой и веселой хохотушки превратилась в мрачную лежебоку, страстную курительницу дорогих благовонных папирос и усердную поглотительницу душистых ликеров. Рюлина ее очень избаловала. Так как покровительство этой барыни вносило благосостояние в дом, то Ольга сделалась в своей семье главным лицом. Жила, как хотела. Отец (горький пьяница) и мать (азартная игрица по клубам) ходили пред дочкой на цыпочках и -- что она, как она, где она, с кем она -- не дерзали допытываться. Было однажды навсегда решено, что, раз Рюлина взяла Ольгу на свое попечение, значит, на Рюлиной и ответственность за Ольгу, а у родных папаши с мамашей руки от дочки развязаны и совесть чиста.
Госпожа Рюлина никогда не навещала свою любимицу у ее родителей, но два раза в неделю непременно, а то и чаще, присылала за Ольгою свою карету. И Ольга спешно отрывалась от дела ли, от веселья ли и уносилась с казенного двора на паре чудеснейших караковых, на мягких американских шинах.
-- Счастливица!-- вздыхало вслед ей все молодое женское население огромного корпуса.
Ольга была добрая девушка. За вялость и молчаливость она прослыла глупою. Крестная мать надарила ей множество вещей, но bijoux {Драгоценности (фр.).} Ольги недолго у нее держались: она все раздаривала подругам, либо -- просто и без дарения -- возьмут поносить, да и заносят, а она не спрашивает. Станут Ольгу учить уму-разуму:
-- Зачем зря раздариваешь вещи? Они денег стоят.
-- Великих ли денег? Грошовая дрянь. Если бы брильянты или валансьен,-- не бойтесь, не отдам...
-- Все-таки лучше берегла бы для себя... Ольга улыбалась.
-- У Полины Кондратьевны этой дряни полны сундуки. Скажу, что надо,-- еще подарит.
-- Счастливица!
Однажды Машу Лусьеву пригласили на свадьбу. Надо было одеться поприличнее. Платье довольно хорошее у нее нашлось. Украшения пообещалась дать Ольга. Приходит к ней за ними Маша. Ольга только что приехала домой от крестной матери больная, не в духе, лежит на диване, руки за голову, зевает, еле отвечает на вопросы. Вещи она отобрала для Маши отличные.
-- Счастливица ты,-- по обыкновению говорит Маша,-- чего-чего у тебя нет. Просто зависть берет на твое счастье.
Ольга в ответ промычала что-то не слишком веселым и одобрительным тоном; ее мучил жесточайший мигрень, и она усиленно растирала томимый болью висок платком, вымоченным в одеколоне.
-- Золотая душа твоя Полина Кондратьевна, право, золотая...
-- Бог смерти не дает, должно быть, заживо вознесена в рай будет,-- странным, злобно-насмешливым голосом возразила Ольга.
-- Как ты говоришь...-- смутилась Маша.-- Будто совсем ее не любишь...
Ольга молчала.
-- Она тебе столько благодетельствует... дарит. Разве ты ей не благодарна?
-- Если бы смела... с удовольствием бы швырнула все эти цацки ей в рожу...-- неожиданно прорвалась Ольга, засверкав глазами.
Маша совсем растерялась.
-- Ой, что ты это... За что?
-- Да уж за то... стоит...
Маша подумала, что, должно быть, между крестною и крестницей пробежала черная мошка, поссорились, и теперь Ольга нервничает и злится. Она хотела смягчить неприятный разговор и свести его к шутке.
-- Ну, ты совсем неблагодарная,-- смеясь, сказала она.-- Не стоишь своего счастья. Если бы Бог дал мне такую крестную маму, я бы ее вставила в киот. Слушай. Подари мне свою Полину Кондратьевну, а я тебе отдам свою крестную.
Ольга посмотрела на подругу острым, серьезным взглядом.
-- Вот что, Машка, скажу тебя напрямик и твердо: ты этим со мною не шути. Избави тебя Бог. И слов вперед мне не говори, не начинай, не смей...
-- Помилуй, Оля, что ты? разве я серьезно?
-- Знакомиться с Полиною Кондратьевной не воображай: не допущу, не позволю...
-- Я и не мечтала... тем более, если ты так ревнуешь...
-- Я ревную?..
Ольга даже зубами скрипнула, но спохватилась и договорила уже спокойно:
-- Ревную я или нет,-- этого ты не поймешь, мое дело. А тебе по дружбе советую: не завидуй ты мне и не мечтай о моем счастье. А если столкнет тебя дьявол где-нибудь с моею Полиною Кондратьевной, беги ты от нее, как от огня, не льстись, не знакомься. И если когда-нибудь я сама стану уговаривать тебя поехать к ней, прошу тебя: не слушай меня, откажись тогда...
-- Да, ты не уговариваешь... Напротив, не хочешь... Ольга возразила, глядя в сторону:
-- Вот и напомни мне этот наш разговор, как я не хотела... Потому что, Машенька, сейчас я тебе все это -- свой слова говорю, задушевные, по дружбе. А случается, что мне приказывают говорить... Я, Маша, живу не на своей воле... Не всегда мне можно быть откровенною... А затем довольно об этом. Ну ее к черту... да и меня с нею тоже!..
"Какая она сегодня непонятная,-- думала Маша, уходя от Ольги.-- Точно она выпила?!"
Увы! Если бы подруги поцеловались на прощанье,-- Ольга уклонилась от этого обряда под предлогом насморка,-- то, вероятно, даже наивная Маша заметила бы, что от девицы Брусаковой жестоко разило коньяком.
III
Одною из странностей Ольги Брусаковой было,-- что она терпеть не могла показываться в обществе, на улице, в театре или в концертном зале с кем-либо из своих подруг. Если случалось ей сойтись публично даже с Машею, которую она, всем заведомо, очень любила, она делала неприятное лицо, едва здоровалась, уклонялась от разговора и всячески старалась отделаться поскорее от нечаянной и словно противной ей встречи.
Однажды Маша столкнулась с нею лицом к лицу на Морской. Ольга выходила из фруктового магазина с покупками в руках. Маша обрадовалась. Ольга нахмурилась.
-- Ты куда? Домой? -- спросила Маша.
-- Да, думала уже домой...
-- Вот и прекрасно, пойдем вместе...
Ольга слабо покраснела, пролепетала что-то невнятное и странно оглянулась по людной улице, кипевшей народом. Маша подметила этот робкий взгляд и рассердилась.
-- Что это, право, Оля,-- обиженно сказала она,-- мешаю я тебе, что ли? Право, можно подумать, что ты меня стыдишься...
Ольга Брусакова посмотрела ей в лицо жалким, скрытным взглядом.
-- Вот глупости...-- пробормотала она.-- С чего ты взяла? Пойдем, конечно. Очень рада.
-- Отчего эта дама так пристально смотрит на нас? -- спросила Маша, когда, обогнув угол, они приближались к Полицейскому мосту.
-- Какая дама?.. Ах... Здравствуйте...-- растерянно сказала Ольга красивой, нарядной особе, которая поравнялась с ними.
-- Здравствуйте...-- протяжно сказала та, окинув обеих девушек любопытным, проницательным взглядом.
Подруги прошли было мимо. Маша с изумлением видела, что Ольга красна и дышит тяжело. Чувство оскорбления снова закралось в душу Лусьевой.
"Как она стыдится моего общества перед своими знакомыми", -- с тоскою думала она, уже горько раскаиваясь, что просила Ольгу идти вместе, и решая в уме, что сейчас же расстанется с нею под каким-нибудь предлогом, возьмет извозчика, свернет в переулок, лишь бы освободить ее от своего неприятного присутствия.
-- Виновата... Эвелина, мне надо сказать вам два слова,-- послышался сзади любезный женский голос.
Ольга быстро повернулась: звала красивая встречная дама,-- и подошла к ней.
"Эвелина?!"
Маша ничего не понимала.
Разговор Ольги с незнакомкою был короткий, но пылкий и, заметно, очень неприятный. Маша уловила несколько слов.
-- Вы не имеете права...-- нервно говорила Ольга. Дама спокойно и презрительно улыбалась красивым ртом
и смотрела на Ольгу, как власть имущая.
-- Это ваша подруга?-- нарочно повысила голос она.-- Какая хорошенькая!
Ольга, все более и более разгорячаясь, нагнулась к ней и зашептала быстро-быстро и как бы уже не споря, а просительно.
-- Да, да... Я скажу Полине Кондратьевне...-- с таким же неприятным спокойствием твердила дама.-- А подруга ваша очень хорошенькая... До свиданья, Эвелина.
Ольгу так и передернуло. На ней лица не было, когда она возвратилась к Маше.
-- Кто это? -- спросила Лусьева, когда они отошли. Ольга пробормотала:
-- А, мерзавка одна... Из маменьки крестной прихвостней...
-- Ты с ней в ссоре?
-- Как ни сойдемся, непременно поругаемся... Гадина!
-- Она тебя Эвелиною звала... Как странно...
-- Ничего нет странного,-- быстро ответила Ольга, усиленно глядя себе под ноги.-- Разве я тебе не говорила? Полина Кондратьевна меня так всегда зовет... Ну, и все в доме... Она ведь чудачиха, у нее каждому человеку своя кличка... Этой вот дряни, что мы встретили, настоящее имя Александра Степановна, а Полина Кондратьевна зовет ее Адель... Даже горничную Лушку, и ту перекрестила в Люцию {О ложных именах: Parent Duchatelet, 129--135. Здесь и далее сноски, обозначенные *), принадлежат А.В. Амфитеатрову.}.
-- А эта Адель -- родственница ей или чужая?
-- Черт ее знает. Говорит, будто родственница. Просто любимая приживалка... всем домом управляет.
-- То-то вы с нею не в ладу...
-- Да не то чтобы уж очень не в ладу, а... Скверно, что она тебя встретила со мною,-- вот что...-- вдруг искренно вырвалось у Ольги.
Машу опять кольнуло. Она готова была заплакать.
-- Как это нехорошо с твоей стороны, Оля,-- горячо сказала она.-- Зачем ты так бестактно даешь мне понять, что я тебе не пара? Ну, пусть я бедная, а твои знакомые -- аристократы... Неужели я уж так тебя срамлю? То ты все шла и оглядывалась по сторонам, будто мы что украли, теперь попрекаешь, зачем нас встретили вместе...
Ольга не отвечала, смотрела на тротуарные плиты, и до самого корпуса подруги шли в глубоком молчании. Маша чувствовала себя уязвленною до глубины души. Но у своего подъезда Ольга простилась с нею тепло и сердечно и крепко при этом поцеловала. На глазах ее дрожали слезы.
-- Все равно, дура, думай обо мне, как хочешь...-- сказала она трепетным, полным дружбы голосом.-- Все равно, ты ничего не понимаешь, и не дай тебе Бог понять...
"Удивительная вещь,-- думала потом Маша,-- отчего она так расстроилась? Бедная Ольга. Должно быть у ее благодетельницы все-таки ужасный характер. Как Оля ее боится".
IV
Спустя несколько дней Ольга навестила Машу. Вид у нее был совсем уже другой: холодный, равнодушный.
-- Я к тебе сегодня по делу,-- сказала она, глядя в пространство, мимо лица Маши.-- Ты, помнишь, говорила, что хотела бы познакомиться с Полиною Кондратьевной? Ну, Аделька эта... помнишь, которую мы встретили на Невском? Насплетничала Полине Кондратьевне три короба, какая ты красавица и симпатичная, и теперь моя старуха совсем взбеленилась: вынь ей да подай -- привези тебя в гости... Взяла с меня слово, что ты у нее непременно будешь... Уж поедем, пожалуйста, а то она меня заест...
-- Отчего же нет? -- отвечала Маша.-- Я очень рада... Вот только ты -- как?
Ольга пожала плечами.
-- А мне-то что? -- возразила она с искусственным равнодушием.
-- А помнишь: ты меня предостерегала, чтобы я ни в каком случае не знакомилась с твоею крестною?
Девица Брусакова стала густо-малиновою и захохотала деланным смехом.
-- Ах, ты вот про что... Тогда? Ну об этом можешь забыть... Тогда я была сама не в себе... Она мне, за одну штуку, страшно обидную сцену сделала.
-- Я так и поняла, что это было несерьезно,-- тоже засмеялась Маша.
-- Ну, конечно, несерьезно...-- вяло подтвердила девица Брусакова.-- Поедем.
Маша отправилась к отцу спросить разрешения на новое знакомство. Родитель, разумеется, не только позволил, но и был польщен.
В богатой квартире Полины Кондратьевны Лусьева была встречена как родная. Красивая Адель была тут же.
-- Вас хотели от нас спрятать, но это не удалось,-- сказала она, шутливо грозя пальцем Ольге Брусаковой. Та улыбалась, но очень криво и с нехорошим бледным лицом.
Сама Полина Кондратьевна Рюлина оказалась величавою старухою, лет уже под шестьдесят. Она была массивна, как башня, одевалась молодо, белилась, румянилась и, заметно, с тщательностью старалась сохранить как можно доле остатки былой красоты и эффектной фигуры. Глаза ее удивляли своим выражением: беспокойным и в то же время наглым, дерзко вызывающим.
"Так смотрела Даша",-- подумала Лусьева.
Даша была горничная, которая, прослужив у Лусьевых несколько дней, попалась в воровстве, а когда пришла полиция составить протокол, то сыщик узнал в Даше известную профессиональную воровку, обирательницу мелких квартир.
Заговорила Полина Кондратьевна с Машею по-французски и заметно осталась довольна. Сама Рюлина странно акцентировала на всех языках, не исключая русского, хотя рекомендовала себя кровною русачкою.
Весь train {Образ жизни (фр.).} дома был приличен до чинности. Маша с удовольствием чувствовала себя среди "аристократической обстановки". По приказанию Полины Кондратьевны, Адель показала Марье Ивановне всю квартиру -- очень большую, старинно и богато отделанную, с множеством бронзы, картин, objets d'art {Произведения искусства (фр.).}. Некоторые картины были затянуты зеленым сукном. Особенно много таких было в роскошной и торжественной спальне хозяйки, сиявшей, кроме того, множеством зеркал: даже угол около гигантской двуспальной кровати и квадрат потолка над нею были зеркальные {Кузнецов, 34. Канкарович, 83.}. Маша выразила удивление. Адель засмеялась.
-- Это вкус покойного супруга Полины Кондратьевны. Обстановка не менялась после его смерти. Полина Кондратьевна обожает его память, хотя, говоря между нами, он был большой шалун и mauvais sujet... {Чудак... (фр.).} Например, хотя бы эти зеркала... Или эти картины... Посмотрите...
Адель отдернула один из чехлов. Марья Ивановна взглянула и потупилась, заливаясь румянцем: картина изображала сатира и нимфу поведения совершенно нескромного. Адель хохотала.
-- Согласитесь, что такую прелесть нельзя держать на виду.
-- И все, которые закрыты, такие? -- спросила Маша.
-- Все. Это был вкус покойного генерала. Когда-нибудь приходите днем,-- я вам покажу... Есть шедевры... Даже Рубенс... Только Полине Кондратьевне не говорите: она ненавидит, чтобы их открывали, говорит, что мерзость...
-- Я бы на ее месте просто велела вынести их на чердак...
-- А, милая, говорю же вам: она боготворит память мужа... В квартире -- вот уже пятнадцать лет -- не тронута с места ни одна его вещь... Да к тому же и жаль: иные полотна чудно хороши, за них плачены тысячи рублей. Вот, например... Адель отдернула и другой чехол: Леда и лебедь...
-- Это из мифологии, знаете,-- смеясь, пояснила она.
Маша знала. Вещь была действительно художественная, чуть ли не майковской кисти. Любопытство преодолело стыд. Маша посмотрела картину, конфузясь, краснея, с угрызением совести, но и с любопытством.
-- Тут Фрина с невольницей... Тут Пазифая...-- быстро отдергивала и сейчас же задергивала полотна Адель, так что они едва успевали сверкнуть в глазах Маши обилием нагого тела и странными позами.-- Это рубенсова семья сатиров... Все очень пикантно... Да вы заходите завтра днем... Часа в два... Полины Кондратьевны не будет дома: поедет с визитами... Я вам все покажу. Только ей -- молчок, а то мне достанется.
Она призадумалась как бы с некоторой нерешительностью и вдруг хитро подмигнула.
-- А, впрочем, я и сейчас еще покажу вам что-то интересное. Что же я все забавляю вас старьем? Перейдемте в будуар,-- увидите новую живопись: чудесный Константин Маковский... Это уже приобретение... заказ самой Полины Кондратьевны и, конечно, ничего неприличного... так,-- очень художественное nudité... {Обнаженная натура (фр.).}
V
Картина, действительно превосходная, изображала нагую женщину, стоящую во весь рост, в позе Венеры Медицейской. Но золотые волосы ее не были убраны à la grecque {По-гречески (фр.).}, как у бессмертного образца, но, распущенные по плечам и спине, катились волнами именно уже "рейнского золота" ниже колен. Маша Лусьева смыслила кое-что в живописи. Она сразу распознала, что это -- портрет, и ахнула в изумленном восторге:
-- Какая красавица. Кто такая?
Адель, с улыбкой странного самодовольства, назвала:
-- Евгения Александровна Мюнхенова. Слыхали?
-- Нет.
Адель высоко подняла черные брови.
-- Не слыхали про Женю Мюнхенову?
-- Никогда не слыхала.
-- Ну, Мари, вы, должно быть, не в Петербурге живете, а в какой-нибудь медвежьей берлоге... Впрочем... вам который год?
-- С прошлой недели пошел девятнадцатый.
-- Ага! Значит, когда Женя блистала в Петербурге, вы были еще совсем маленькая девчурка. Ведь это около десяти лет тому назад. Уж седьмой год, что ее нет в России...
-- Она... артистка была?
-- Н-н-н-е-ет...-- протянула Адель,-- не совсем... Ее, знаете, безумно любил великий князь...
Названное имя заставило Машу, верноподданную обожательницу царской фамилии, округлить глаза новым изумлением, почтительным почти до страха.
-- Как же это, Адель Александровна? -- робко возразила она,-- ведь он женатый и у них дети взрослые?
Адель рассмеялась.
-- Ах вы... наивность! Как будто женатые не влюбляются! Что же им, под венцом, глаза, что ли, выкалывают, чтобы не видали больше женской красоты?.. Великий князь человек с развитым эстетическим вкусом... А согласитесь, что между Женей Мюнхеновой и этой жирной немецкой принцессой, его супругой, есть маленькая разница не в пользу законной толстухи...
-- Еще бы! еще бы!-- подтвердила Маша, восторженно вглядываясь в красавицу, которая, гордою победительницею, чуть улыбалась ей с полотна.-- Господи, как хороша! Просто невероятно, до чего хороша!
-- Да, очень хороша. Так хороша, что, пожалуй, лучше уже не бывает. И смею вас уверить: Маковский ей не польстил, а, напротив, на портрете Женя и вполовину не так прекрасна, как на самом деле. Здесь она статуйна немножко,-- застылые классические черты. Константину Егоровичу не удалось схватить жизни ее лица, синего огня глаз ее удивительных...
-- Богиня! истинно богиня!-- повторяла Маша. Адель бросила на нее лукавый проницательный взгляд.
-- А ведь вам хочется о чем-то спросить меня, да не решаетесь? -- усмехнулась она.
-- Я?.. что?.. Почему вам кажется?.. Нет!-- удивилась Маша.
Но Адель, без внимания к ее отрицанию, продолжала:
-- Хорошо уж, плутовочка вы этакая, я пойду навстречу вашему вопросительному взгляду. Вас, не правда ли, удивляет, почему портрет Жени Мюнхеновой, да еще в обнаженном виде, помещается так почетно в будуаре такой строгой дамы, как наша милая Полина Кондратьевна? Очень просто: Женя Полине Кондратьевне немножко сродни... правда, седьмая вода на киселе, но все-таки... и почти воспитана ею... Ведь и с великим князем-то она познакомилась здесь, у нас в доме...
-- Как? у вас в доме бывает великий князь?!-- до мурашек по спине ужаснулась Маша.
-- Очень часто,-- равнодушно подтвердила Адель.-- И не он один, многие из великих князей бывают. А этот... еще бы ему не навещать Полину Кондратьевну, когда покойный генерал был его сослуживец и боевой товарищ? Он к нам -- запросто. Когда-нибуць вы с ним у нас встретитесь.
-- Ой, Адель Александровна, что вы! Господи, как страшно! Да я, кажется, сквозь землю провалюсь...
-- А вот я нарочно вас сведу, чтобы вы не воображали его сверхъестественным существом каким-то... Мужчина, как все, и очень простой, любезный, обходительный господин... Женя,-- кивнула она на портрет,-- была с ним очень счастлива. А он с того времени, как она его бросила, не может утешиться, все ищет замены, но... не так-то легко...
-- Я думаю!-- согласилась Маша, опять вглядываясь в портрет,-- уже завистливыми, ревнивыми глазами.
Но Адель, с плутовской улыбкой,-- фамильярным приятельским жестом -- ударила ее по плечу.
-- Вот увидит вас, влюбится и забудет Женю...
-- Ну уж! где мне!-- вздохнула Маша.-- Я, после этого портрета, буду стыдиться на себя в зеркало взглянуть...
-- Уж будто? -- смеялась Адель.-- А вы хитрая, и напрашиваетесь на комплименты. Унижение паче гордости. Не поверю я, чтобы вы не понимали своей красоты. Вы, душечка, в своем роде стоите Жени. У вас с нею только разный тип. Она блондинка, вы темная шатенка,-- вот и вся разница...
VI
Маша сознавала, что Адель ей безбожно льстит, но слушать было приятно, а к красавице на полотне в ее маленьком глупеньком сердечке зашевелилось не очень-то дружелюбное чувство критического соперничества. Захотелось искать в совершенстве Жени недостатки, сказать о ней что-нибудь неприятное.
-- И все-таки,-- вымолвила Маша не без презрительного оттенка в голосе,-- сколько она ни хороша, я не понимаю, как же ей не стыдно было так позировать?..
-- Ну это-то пустяки,-- небрежно возразила Адель.-- Вы в Петергофе бывали? дворцы осматривали?
-- Сколько раз.
-- Значит, должны были видеть портрет императрицы Елизаветы, когда она была маленькою великою княжною. Отец, Петр Великий, велел написать ее тоже совсем голенькою, чтобы все любовались, до чего она прекрасна...
-- Да, но там маленькая девочка... бессознательный ребенок...
-- А угодно вам взрослую, то на Невском, против Гостиного двора, на лотке у любого формовщика вы найдете гипсовую отдыхающую Венеру Кановы, то есть Полину Боргезе, сестру Наполеона Первого.
-- Пусть так, но что же из того следует? Все-таки стыдно.
-- Следует то, милая, что на настоящих высотах жизни красота перестает считаться с мещанскими предрассудками и не стыдится себя, а, напротив, эстетически гордится своей победительной силой...
-- Ах да! Это -- как в Греции... Фрина!-- вспомнила Маша из запретного гимназического чтения страницу, целомудренно зачеркнутую в учебнике истории педагогическою цензурою, а потому прочитанную гимназистками с особенным живым интересом.
Губы Адели тронула легкая насмешливая улыбка, которую она искусно скрыла.
-- Вот именно, как Фрина пред судьями... А кстати: вам не случалось слыхать, что в Петербурге есть барышня, некая Юлия Заренко, до того похожая на "Фрину" Семирадско-го, что так и слывет в обществе Фриною?
-- Неужели настолько хороша? Адель пожала плечами.
-- Как вам сказать? Конечно, хороша, но, по-моему, уж слишком захвалена и сама слишком много о себе воображает... Я вам покажу ее как-нибудь, она у нас бывает. Вы, на мой взгляд, гораздо лучше.
-- Ох, вы, кажется, тоже хотите совсем меня захвалить!-- смущенно рассмеялась краснеющая Маша
А Адель твердила:
-- Я только откровенна, только искренна!.. И ненавижу условности... условные фразы, условные поступки, условную мораль, отраву всей нашей жизни... В особенности, ох уж эта мне условная мораль петербургских мещан! За что я больше всего люблю и уважаю мою старуху, это -- что в ней бесконечно много истинного достоинства и стыда, но ни малейшего страха пред глупыми условностями, которыми общество само себя сковывает, как кандалами. Собственной совести бояться -- это мы с нею понимаем, но, что люди скажут, нам решительно все равно... Ведь вот и за Женю эту восхитительную сколько нам доставалось, когда она жила с великим князем, зачем мы ее принимаем у себя, не отвернулись от "погибшей женщины", как всякие там злородные и надутые мещанские добродетели... Из которых, однако, каждая, конечно, мечтала втайне: "Ах, если бы мне быть на ее месте!.." Потому что Женя видела у своих ног всю власть, все богатство, весь блеск, всех могущественных и знаменитых людей -- да не только Петербурга, а всей Европы... Вот вам и "погибшая женщина"!..
-- Однако, Адель Александровна,-- робко протестовала Маша, побуждаемая проснувшимся в ней недружелюбием к красавице,-- если она пожертвовала своим добрым именем для власти, богатства и блеска, это, согласитесь, действительно нехорошо... извините, что-то даже... продажное!
-- Нет, это вы извините!-- воскликнула Адель, даже с горячностью.-- Ошибаетесь! Женя не продавалась! не способна была! Она сошлась с великим князем по глубокой, искренней взаимной любви. А что она так рискнула собою, то -- что же было делать, если его высочество узнал Женю слишком поздно, когда был давно женат? Любовь не рассуждает и не терпит, а развод на этих высотах -- дело недопустимое: династический скандал, нарушение политического равновесия Европы!.. А когда Женя заметила, что она ошиблась в князе и разлюбила его, то -- как благородно и честно поступила! Никакие богатства и почести ее не удержали, не захотела кривить душою,-- бросила все и ушла...
Маша вынуждена была согласиться:
-- Да, если так, то, конечно...
Но Адель, все с тою же пылкостью, напирала:
-- Как вы думаете: такая grande dame {Светская дама (фр.). }, как Полина Кондратьевна, женщина старого институтского воспитания, полная самой взыскательной pruderie {Показная добродетель (фр.). }, стала бы поддерживать дружеские отношения с продажной женщиной и вешать ее портрет на стену своего будуара?
Столь прямо поставленный вопрос застал Машу врасплох. Некоторое сомнение в великих добродетелях голой богини все еще смутно копошилось в ее мыслях. Но Адель и не ждала ответа, а с победоносной наглостью заключила:
-- То-то вот и есть!.. А, милая мещаночка, я вас заставлю переменить мнение, пуританка вы этакая! Я вам еще порасскажу о Жене... Это не простая женщина, а живая волшебная сказка из тысяча одной ночи!.. Ну и вообразите себе теперь, что сказка эта, в угоду мещанским предрассудкам, вместо своего преступного романа с женатым великим князем, добродетельно обвенчалась бы с какими-нибудь холостым или вдовцом чинушей, столоначальником, начальником отделения или как там зовуг их еще?.. Женя Мюнхенова в средней буржуазной обстановке! Ведь это же просто противоестественно, дорогая моя!.. Женя сголоначальница! Женя хозяйка квартиры, вде-нибудь в Рождественских, мать дюжины плаксивых ребят! Разве не грех? разве не преступление?
Случаем ли Адель метко попала в цель, Ольга ли Брусакова ее научила, но эти последние слова ее затронули как раз самую больную струну в сердечке Маши Лусьевой. В последнее время к ней упорно сватался столоначальник учреждения, в котором служил ее отец. Человек был приличный, с возможностями успешной карьеры, на виду у начальства. Словом, жених -- хоть куца. Отец Маши очень ему покровительствовал и -- нудить не нудил, но очень донимал дочь бесконечными разговорами-нотациями, что пора ей пристроиться, а лучше случая -- и желать нельзя. Но Маше жених не нравился: казался скучным и пошлым,-- в тридцать лет сухарем, а что же дальше будет?! Вообще, к чиновничьему мирку Маша относилась с недружелюбием и заключиться в нем на всю жизнь представлялось ей жребием почти что самоубийственным. Понимая свою красоту, она даже к влюбленным в нее из этого мирка не имела веры и критиковала их скептически:
-- Знаем мы, зачем ему нужна красивая жена. Женится, да и заставит себе карьеру делать. Предоставит кому-нибудь из начальства...
Так что суждение Адели о браке с "чинушей" взволновало Марью Ивановну, как эхо ее собственных мыслей, и с этой минуты злополучный столоначальник потерял чаемую невесту безнадежно навсегда.
VII
В карете, уносившей подруг к родным пенатам, Маша трещала, как канарейка: уж так-то понравилась ей госпожа Рюлина и в особенности приветливая Адель. Ольга угрюмо молчала.
-- А картины она тебе показывала? -- спросила она наконец усталым, скучным голосом.
-- Да... Фу, какая гадость!.. Не понимаю, как их можно держать в доме...
-- Нравятся иным...-- с насмешкою протянула Ольга.-- Но зато Жени Мюнхеновой портрет -- какая прелесть! Ольга встрепенулась.
-- Как? -- бросила она порывистый вопрос,-- Адель уже просветила тебя и о Жене Мюнхеновой?
-- Фу, Ольга!-- удивилась Маша,-- "просветила!" как ты странно выражаешься!
-- Не в том дело... Ну, ну! что она тебе о Жене наговорила? Маша передала. Ольга хмурая слушала, покусывая губы.
Когда Маша кончила:
-- Ты все-таки этого имени дома как-нибудь не брякни!-- посоветовала Ольга, откидываясь в темную глубь кареты.-- Хотя твой почтенный родитель тоже довольно невинный цыпленок для своих преклонных лет, однако, может быть, как-нибудь случайно осведомлен... И едва ли ему понравится, что дочка посещает дом, где на стенах красуются непристойные картины, а хозяйки читают девицам лекции о превосходстве содержанок... хотя бы и великокняжеских!-- над порядочными женщинами...
-- Да я уже и сама соображаю, что тут кое о чем лучше будет промолчать,-- поддакнула Маша с важностью заговорщицы.
Ольга странно, неприятно рассмеялась.
-- Да, уж лучше помолчи! Однако, как Аделька спешит с тобою... вот спешит!-- вымолвила она после короткой паузы, как бы размышляя вслух.-- Я не запомню, чтобы она с кем-либо еще так спешила...
-- То есть... как это? в чем? Я не понимаю.
-- Дружить с тобой уж что-то слишком пылко устремилась... Ты, Маша, как хочешь, твое дело, но все-таки мой тебе добрый совет: не бери очень всерьез, что она тебе толкует... Она ведь у нас соловей, запоет кого хочет...
-- Разве она мне все неправду говорила? -- недоверчиво озадачилась Маша.
-- М-м-м... н-н-нет... правдою правду, пожалуй, н-но...
-- Что же?
-- Да талант у нее -- так повернуть и расписать правду, что уж лучше бы лгала...
-- Однако, Оля, вот это, что она хвалилась, будто у них бывают великие князья,-- это-то верно?
Ольга опять вся нырнула в мрак.
-- Всякие у них бывают,-- послышался сухой ответ.
-- И великие князья? -- настаивала Маша.
-- Ну... иногда и великие князья... вот пристала!
-- Так-таки вот -- точно мы, в своей среде, друг к другу в гости ходим? совсем запросто?
-- О, слишком запросто!-- быстрою злою насмешкою откликнулась Ольга.
-- И ты встречалась с ними?
-- Имела это... удовольствие.
-- Господи, какая счастливица! Но как же ты мне никогда ничего о том не говорила?
-- Должно быть, к случаю не пришлось. Да и Полина Кондратьевна -- заметь кстати и для себя -- вообще не любит, чтобы на стороне болтали о том, что делается у нее в доме... Знаешь, пословица советует сора из избы не выносить...
-- Помилуй, Оля, какой же этот сор -- визит великого князя? Ты просто деревяшка, ледышка какая-то, если можешь равнодушно говорить о подобной чести... Я прыгала бы от радости!
-- Прыгай, пожалуй, если уж ты такая... верноподданная,-- с особенной, до грусти, серьезностью отозвалась Ольга,-- но, Машенька, еще и еще повторяю: когда Аделька опять будет набивать тебе голову эпопеями о великих князьях и разных там Женях Мюнхеновых да Фринах, дели все, что слышишь, на десять: девять выкинь, одно оставь... да и то еще обочтешься!
Девушки умолкли -- каждая в своих мыслях. Карета катила их в родной казенный двор.
-- Да,-- внезапно сказала Ольга, прощаясь с Машею,-- скверные картины... Ненавижу их... Не увлекайся, не соблазняйся ими, Машенька...
-- Ольга,-- ты с ума сошла!..-- воскликнула изумленная Лусьева.-- Неужели ты думаешь, что они могут мне нравиться?
Ольга горячо жала ей руку и говорила:
-- Я, когда их вижу, всегда об одном думаю. Хорошо, что все эти госпожи рисованые -- мертвые, фантазия одна... А если бы живые?.. Ты вообрази только, поставь себя на место женщины, которая была бы так... и все бы на нее смотрели... разбирали вслух ее красоту, ее сложение... Каково бы ей было? а?
-- Что ты! разве это возможно? -- озадачилась Маша.
-- Да ведь писано же с кого-нибудь...
-- Ну уж, должно быть, с каких-нибудь совсем бесстыдных...-- горячо воскликнула Маша.
-- Прощай,-- сухо сказала Ольга и скрылась за дверью.
Маше спалось отлично, ей снились очень веселые сны в эту ночь.
VIII
В скором времени Марья Ивановна стала в доме Рюлиной своим человеком и, вопреки предостережениям Ольги Брусаковой, особенно дружески сошлась с красивою, умною Аделью. Лусьева еще не совсем вышла из того возраста, когда "обожают" интересных старших девиц и дам. Кроме Адели, у Маши появилась новая приятельница, некая Анна Казимировна Катушкина, по кличке рюлинского дома -- Жозя, молодая разводка полупольской крови, очень красивая и веселая блондинка с заманчиво туманными глазами, крупная, породистая, с языком циническим, но острым,-- неистощимый источник каламбуров, анекдотов и афоризмов самой беспечальной философии {Ломброзо, 448.}. Маше -- впрочем, Рюлина успела уже и Лусьеву переделать в Люлю, по первому слогу ее фамилии -- Жозя казалась очень милою, доброю, немножко жалкою, а что -- шальная, то с нее и взыскивать нельзя: жизнь несчастная.
-- Влюбчива я, душки!-- ахала про себя сама Жозя.-- Ах, если бы не моя проклятая влюбчивость! Ах!.. Ко мне князь Свиноплясов, за красоту мою, без приданого сватался,-- десять миллионов, душки!-- а меня черт дернул в Катушкина врезаться: он у татка в конторе за бухгалтера служил... глаза пронзительные, маслинами... ну и кувырком! и тайный плод любви несчастной!.. вот тебе, здравствуй, и княгиня!.. Спасибо еще, что хоть сам-то Катушкин не спятился, соблаговолил жениться... Но и дул же он зато потом меня, душки,-- вот дул!.. С Катушкиным Бог развязал -- банкир Баланович,-- знаете, на Невском? У-у-у! его все боятся, всех в лапе держит, паучище,-- беда!-- звал меня жить за хозяйку... Собою еще молодец, усы, духи самые джентльменские, квартира, лошади, полторы тысячи в месяц на булавки... Я было и с лапочками, но тут подвернулся юнкер Шмидг. Выжимает шестьдесят килограммов, в рейтузах... Говорит: с милым рай и в шалаше, а то застрелюсь... Два месяца голодала с ним, как собака, да еще -- отчаянный: полтора раза стрелял в меня из револьвера, потому что имел товарища Шульца... вот зубы, душки! ах, милые, шульцевских зубов нельзя видеть без восхищения! Жемчуг! У дантистов в витринах не видала подобных!
-- Погоди, Жозя,-- издевалась Адель,-- как же это Шмидт стрелял в тебя полтора раза?!
-- А во второй раз осечка вышла. Впрочем, это уж не из-за Шульца. К Тартакову приревновал. Я портрет Тартакова купила за гривенник и спрятала под подушку. А Шмидт мой, длинноносый, нашел и сейчас же -- за револьвер. Это у него ужасно как скоро всегда начиналось. Потому что он, душки, так себя понимал, что папаша у него пьяница, мамаша в сумасшедшем доме сидит, а я, говорит, наследственный декадент и психопат и никакого суда на свете не боюсь, потому что, какого лихого прокурора на меня ни спусти, с меня взятки гладки... Чуть поругаемся, глядь, револьвер уже в руках... И тебя,-- говорит! И себя,-- говорит! И его,-- говорит! И всех,-- говорит! А я с Тартаковым и по это время не знакома... ей-Богу!
-- А зачем покупала портрет?
-- Тут в аптеке соседней провизор был, очень похож: славный такой еврей, молоденький, круглолицый, куцрявый... ужасно как мне нравился.
-- И с провизором был роман?
-- Что! Не стоит внимания: всего два рандеву, а после его мамаша с папашею в Вильну выписали и женили на бакалейной вдове... Да! Влюбчива, дети мои! Что делать? Суцьба. Погибаю от влюбчивости. Весь мой глупый характер: не могу. У кого голова кудрявая,-- не могу. Сколько я от одного подлого актерья горя перетерпела, потому что, если мужчина средних лет очень аккуратно выбрит, против этого я уж никак не могу устоять. В одного влюбилась зато, что пиджак синий носил, очень хорошо сидел на нем... А он, дурак, возьми да явись на свидание в коричневом рединготе... ну и никакой иллюзии... потеряла настроение, прогнала.
-- А теперь кто у тебя, Жозя?
-- Инженер... преогромнейший, душки, мужчина... и все шампанское хлещет...
И Жозя, захлебываясь, повествовала, как и где она познакомилась с инженером, и какие приключения у них затем вышли.
-- Стой, Жозька, перестань,-- хохоча, обрывала ее Адель. С тобою договоришься. В голове у тебя дырки, ветер продувает, язык без костей... Разве можно входить в такие подробности? У, бесстыдница! Тут барышня сидит, слушает, ей этого нельзя...
-- Ну-у-у-у? -- отчаивалась Жозя.-- Ах я окаянная! Всегда увлекусь, забудусь... Вы, Люлюшечка, простите, не обижайтесь на меня, грешницу. Я ведь спроста.
-- Ну что вы, Жозя? Что это, право, какая вы, Адель? -- обижалась Маша.-- Разве я маленькая? Смешно не понимать.
Адель строила строгое лицо.
-- Нет, нет... Полина Кондратьевна услышит, будет сердиться. Скажет, что мы вас развращаем... Она на этот счет такая prude... Женщина старого воспитания... Ей и генерал покойный анекдотами подобными надоел...
-- Их дома нет,-- спешит вмешаться любимая камеристка Рюлиной, русская красавица Люция, по паспорту ярославская крестьянка Лукерья Куцулупова, всегда фамильярно вертевшаяся в комнатах при барышнях,-- по фавору у хозяйки дома почти что в ровнях с Аделью.-- Их дома нет, уехали с визитами...
-- Ну, разве что дома нет.
Ольга Брусакова и этой Машиной дружбы не одобряла. О Жозе она выразилась кратко, но сильно:
-- Хуже Адельки. Мерзавка и предательница.
Это было до того не похоже на правду, что Маша возмутилась.
-- Господи! Что с тобою делается, Ольга? Ты мизантропкою становишься. Откуда это у тебя? Всех бранишь, ко всем дурные подозрения, злость, ненависть какая-то...
-- Как знаешь. Твоя знакомая, твое дело.
-- Ты с нею сама друг, даже на "ты".
-- Я! Мало ли что я... Если Полина Кондратьевна мне прикажет, я и с Люською буду на "ты"... А ты человек свободный, у тебя должна быть своя воля, ты можешь выбирать себе подруг...
-- Что ты имеешь против Жози?
-- Она поганая.
-- Что в разводе с мужем, так уж и поганая? Это, Ольга, надо знать, отчего.
-- Дело не в разводе, а... Ну да поживешь,-- сама оценишь эту цацу. Что она, небось, все пакости свои тебе врет? И книжонки скверные навязывает? Ведь она без того жить не может. Дрянь, вся дрянь. И телом, и душою. Да и ты, Маша, хороша, нечего сказать: как уши не вянут слушать?
Маша обиделась.
-- Скажите, сколько нравственности! Ах!.. Угнетенная невинность или поросенок в мешке!..
-- Вот и это, про поросенка, ты уже от нее, от Жозьки... Можно поздравить с успехами... Способная ученица!..
-- В чужом глазу сучок мы видим, в своем не чувствуем бревна. А у самой -- "Афродита" под подушкою.
-- Я -- что? -- стихла сконфуженная Ольга.-- Ты себя со мною, говорю тебе, не равняй. Я уже в старые девы гляжу... И сложилось у меня все так... особенно... ты не знаешь... Я отравленная, человек пропащий. А ты девочка свежая, молодая... Тебе жить да жить...
-- И поживем,-- хохотала Маша.-- Еще как поживем-то. Что ты, право? Нам с тобою только время о женихах думать, а ты панихиды поешь. Поживем.
-- Ну, давай Бог, живи.
IX
За месяц, что Маша, как говорится, и легла, и встала у Полины Кондратьевны, она изрядно втянулась в долги. Адель, Жозя, Ольга одевались шикарно. Лусьевой было стыдно оставаться рядом с ними "чумичкою, хуже горничной", тем более, что, в данном случае, эта фраза, столь обычная в устах всех тоскующих от безденежья модниц, звучала совершенною правдою: прислуга в доме Рюлиной была одета очень хорошо, а Люция франтила, совсем как барышня, по последней моде. На одно хорошее платье Маша выпросила денег у отца,-- он дал с удовольствием, потому что желал, чтобы дочь бывала часто у Рюлиной, воображая, что знакомство принесет ей покровительство и пользу. Но в то же время предупредил:
-- Больше не проси,-- рад бы, да не осилю. Поэтому другое платье Маша, скрепя сердце, заказала
знакомой портнихе в кредит, с ее материей, приняв обязательство уплатить через месяц, но сама не зная, на что рассчитывает, когда обязательство принимала. Срок приближался к концу. Денег, конечно, не было. Маша с трепетом ждала, что вот-вот портниха предъявит ей счет... надо либо виниться перед отцом и выдержать жестокую сцену, либо извернуться, перехватить деньжонок... Спросила у Ольги.-- "Нет, сама на мели... и не в ладах с Полиною Кондратьевною, не смею просить". Маша совсем загрустила.
Тоску ее заметили у Рюлиной, и Адель, оставшись наедине с девушкою, легко выпытала, в чем заключается ее печальная тайна.
-- Вот пустяки,-- воскликнула она.-- Стоит горевать. А мы на что? Сколько вам?
-- Тридцать два рубля,-- с ужасом призналась Маша.
-- Ах как страшно!-- подумаешь, миллионы... О такой мелочи и Полине Кондратьевне не стоит говорить, я ссужу вас из своих. Я ждала все-таки палочку с двумя нулями...
-- Что вы, что вы, Адель, как можно! Я ста рублей и в руках никогда не держала.
-- Вот, возьмите, Люлю... укротите вашу свирепую кредиторшу... Как не стыдно было давно не сказать?.. Скрытная!.. А заказов ей вперед не давайте. Между нами говоря, она шьет на вас отвратительно. Прачкам так одеваться прилично, но хорошенькой изящной барышне непозволительно. Разве это туалет -- на тридцать два рубля?
-- У меня нет средств одеваться дороже.
Адель ласково обняла Лусьеву.
-- Зато у вас есть друзья, которые заботятся о вашей красоте больше, чем вы сами. Полина Кондратьевна давно уже просила меня предложить вам ее кредит у madame Judith, но я все забывала... Ну а теперь, раз к слову пришлось,-- хотите?
-- В долг? Нет, Адель, я не могу должать.
-- Вот?! Почему?
-- Долг платежом красен. Я бедная. Откуда возьму денег расплатиться?
-- С кем? С madame Judith? Полина Кондратьевна платит ей два раза в год.
-- Нет, с Полиною Кондратьевною.
Адель опять ударилась смеяться и трепать Машу по плечу.
-- С Полиною Кондратьевною? Полно, не смешите, Люлю, когда она требует долги? С кого? Это у нее страсть -- баловать нас, молодежь. Я, Жозя, Ольга -- все у нее по уши в долгу, без отдачи. Разве мы, бедные церковные крысы, в состоянии так франтить, если бы не она? Все живем ее кредитом, и никогда ни у кого никаких неприятностей. А вы сейчас у нее в особенной милости, фаворитка. Она рада будет, вы ее обяжете. Ведь ангел же, воплощенная доброта. Рада все отдать, если кого полюбит. Хорошо, что у нее нет близких родных. А то ее давно в опеку взяли бы,-- честное слово.
И вскоре после этого разговора податливая Маша-Люлю была одета, как парижская картинка, одною из самых дорогих модисток Петербурга. Поданный счет Адель все-таки попросила Машу подписать {Корнич, 29. Cutrera, 37--39.}.
-- Знаете, деликатнее... Старуха не любит, чтобы ее благодарили,-- вообще, чтобы подарок имел вид подарка... Подарки без оплаты, по ее взглядам, немножко оскорбляют тех, кто принимает; из-за подарков всегда потом начинаются неприятности, разлад... Предрассудок, конечно... А, впрочем, может быть, она и права... Во всяком случае, декорацию эту, будто вы должны, красивее сохранить... ведь и для вас удобнее... Мы все так делаем, и она очень довольна.
Маша подписала счет, причем цифру долга Адель прикрыла рукою.
-- Не покажу. Вы еще в обморок упадете.
-- Ну что вы, право... Покажите, Адель... Сколько? Адель с обычным своим хохотом воскликнула:
-- Тридцать два рубля!
-- Ах, Адель, какая вы шалунья!
-- А вы, милочка, красавица! Для вас -- все на свете.
Подарки -- вообще сила развращающая, но подарки кредитом опаснее других, потому что при них не так осязательно чувствуется благодарность к дарителю, менее смущается совесть даропринимателя. Что же, мол? Ведь не свое дает, ручается за меня только; я не подведу, ручательство оправдаю, расплачусь... Мало-помалу, день за днем, Маша Лусьева получила кредит в нескольких магазинах Гостиного двора, у парфюмера на Морской, у фруктовщика в Милютиных рядах, у очень солидного, хотя и русского, ювелира на Невском.
-- Ах,-- сама на себя ужасалась она,-- какая я негодница!.. Должаю, должаю и удержаться не могу... Вот -- как Жозя влюбляется, так я должаю... Словно демон меня обуял!.. Как буду отдавать?
-- Отдадите, милая,-- утешала Адель.-- Вот, даст Бог, выйдете замуж за богача,-- тогда мы с вас все и потребуем.
-- Так и возьмет меня богатый.
-- Такую-то красотку? Да вас у нас с руками оторвут. За миллионера отдам. Меньше -- не согласна.
-- Скромничает невинность!-- трунила и Жозя.-- А на кого Ремешко смотрит каждый вечер, как кот на сало?
Ремешко -- молодой и довольно представительный, всегда безукоризненно одетый господин, с драгоценнейшим солитером в булавке галстука -- бывал у Полины Кондратьевны довольно часто. Как-то раз Маша упомянула его фамилию у себя дома. Отец ее оживился:
-- Ремешко? Из каких Ремешков?
-- Не знаю. Адель говорит, что с юга откуда-то, овцеводство там у него какое-то особенное... Очень богатый человек.
Старик так весь и встрепенулся.
-- Какое-то? О-го-го! Дурочка! Если этот Ремешко тот самый, то -- перед ним все шапки долой: архимиллионер. Понимаешь? О нем вот что рассказывают. Встречает он где-то, в клубе, что ли, тоже овцевода одного, хвастуна великого. А в лицо его, Ремешко, хвастун не знает, да и фамилию не расслышал, мимо ушей пустил. "Вы,-- спрашивает,-- чем занимаетесь?" -- "Я,-- скромно отвечает Ремешко,-- имею свое хозяйство, овцою пробавляюсь..." Хвастун давай ему вперебой расписывать про свое хозяйство, какое оно превосходное... Надоел. Ремешко спрашивает: "И много у вас овец?.." Хвастун говорит: "Двадцать тысяч. А у вас?.." Ремешко отвечает: "Овец не считал, но собак при овцах у меня вдвое больше..." Вот он каков, этот господин Ремешко!
Тот ли, не тот ли, но Ремешко действительно ухаживал за Машею очень скромно, почтительно, как человек хорошего воспитания и честных правил. Хотя он Маше не нравился, однако после родительского анекдота об овцах и собаках Лусьева стала поглядывать на архимиллионера с большим, чем прежде, интересом. Тем более, что архимиллионер не раз проговаривался многозначительными фразами, что жениться богатому на богатой без любви -- преступление. "Я женюсь только по сильной страсти; мой идеал--девушка, выросшая в небогатой, честной семье, неизбалованная, со скромными весами и привычками..." Адель при подобных заявлениях толкала Машу под столом ногою, и Маша мало-помалу выучилась в ответ на них краснеть, словно бы они именно к ней относились...
-- Вот будет у тебя сорок тысяч собак,-- ты нам все собаками заплатишь,-- острила Адель.
Острила Адель, острила Жозя, острила Полина Кондратьевна, острила сама Маша,-- все острили и смеялись. Ужасно много было в этом доме острот и смеха, а под смех и остроты Маша все забиралась да забиралась в кредит {Корнич, 29. Cutrera, 37--39.}.
Ольга Брусакова вмешалась было:
-- Не зарывайся, Марья! Серьезно тебе говорю: это скверно кончится. Ты Полины Кондратьевны не знаешь... Она с большими капризами...
-- Да ведь не у тебя беру,-- выучилась уже огрызаться Маша.-- Жаль тебе чужого? Что взяла, то и отдам...
-- Когда? Чем?
-- Ждут, не требуют,-- чего же мне заботиться? Я все помню: сколько, куда, кому, на что... Отдам.
-- То-то, надо помнить. Отдать, Машенька, придется. Будь ты Люлюша-Разлюлюша, а придется,-- в этом я тебя заверяю. И заставят тебя заплатить гораздо скорее, чем ты надеешься. Ты Адельке не верь, у нее свой расчет в голове.
Маша призадумалась было, посдержала себя, стала экономнее. От Адели не укрылась ее новая осторожность, она узнала причину и пришла в страшное негодование.
-- Ох уж эта мне Ольга-Эвелина!-- с досадою кричала она.-- Вечно сует свой нос, куда не спрашивают. Ревнива, как бес, жадная, злая... Уж, кажется, ей-то пора бы быть сытою и совесть знать: задарена выше головы, избалована, как принцесса... Нет, всего мало, все недовольна: зачем хоть что-нибудь достается не ей, а другим!.. Глаза завидущие!.. А главное, что за низость? Какое право имеет она восстановлять вас против Полины Кондратьевны? Ну против меня,-- я понимаю: меня она всегда ненавидела, потому что я ее вижу насквозь и не раз выводила на свежую воду разные ее подлые штучки,-- но против Полины Кондратьевны? Это гадко, это черная неблагодарность... это -- предательство!
Слушая эти патетические причитания, произносимые самым благородным и горьким тоном (Адель действительно рассвирепела на Ольгу очень искренно),-- Маша тоже вознегодовала. Отношения между двумя подругами были, таким образом, что называется, подсалены. Когда в тот же вечер приехала к Рюлиной Ольга, Полина Кондратьевна пригласила ее к себе в спальню для объяснений. Разговор был очень недолгий, но, должно быть, слишком выразительный. Ольга вышла от крестной с глазами, распухшими от слез, а щеки ее горели румянцем, как огонь.
Домой Ольга и Маша, по обыкновению, ехали вместе. Маша дулась на коварную подругу и молчала всю дорогу. А Ольга обмолвилась только одною фразою:
-- Ты, Марья, такая дура, что больше я ничего тебе советовать не стану. Бог с тобой. Из-за тебя сама в беду попадешь.
-- И очень рада,-- сухо отрезала Маша.-- Никогда в твоих советах не нуждалась.