Пароходъ "Александръ".
-- Дѣсь ристань темна; пароходъ пойдетъ,-- будетъ вѣтло,-- утѣшительно напутствуетъ финнка-горничная мой стремительный нырокъ -- ибо нельзя же назвать подобнаго сальто-мортале входомъ!-- въ странное помѣщеніе, именуемое на валаамскомъ "Александрѣ" каютою I класса. Я, ощупью, валюсь на диванчикъ и не безъ смущенія ожидаю, что вотъ сейчасъ точно такъ же нырнетъ за мною носильщикъ и сброситъ въ эту тьму кромѣшную мой чемоданъ, а въ немъ будетъ пуда четыре съ походомъ. Обстоятельства нѣсколько напоминаютъ игру въ "кукушку", которою будто бы забавлялись нѣкогда пресловутые владивостокскіе "ланцепупы". Къ потолку, на длинной веревкѣ, прикрѣпляется пятифунтовая гиря. Одинъ изъ играющихъ раскачиваетъ гирю, другіе садятся по угламъ. Тушатъ огни. Кто-нибудь громко кричитъ: "куку". Тогда раскачиватель толкаетъ гирю по направленію голоса, асамъ Ложится на полъ. Гиря, надъ его головою, летаетъ по комнатѣ саженными размахами,-- кто ее схватитъ впотьмахъ и.удержитъ, тотъ и выигралъ...
-- Но, вѣдь, этакъ она и въ лобъ можетъ попасть!-- возразилъ я штурману дальняго плаванія, о томъ мнѣ впервые разсказавшему.
Онъ съ профессіональною гордостью, отвѣтилъ:
-- И попадала-съ!
-- Ну, и, значитъ,-- готовъ человѣкъ? на мѣстѣ?
-- Н-нѣтъ... Пьяные, вѣдь, играли... А у пьянаго человѣка мозги, знаете, какъ-то упруже... Однако, оно, конечно, того... ошарашиваетъ!
-- А случалось, что кто-нибудь ловилъ гирю?
-- Помилуйте: многіе даже зубами-съ!..
Не знаю, удалось ли бы мнѣ -- по правиламъ этого ланцепупскаго вранья -- удержать мой чемоданъ, въ случаѣ, если бы онъ въ меня попалъ, но, къ счастью, носильщикъ дюйма на два промахнулся. Безпомощно водя руками, я чувствовалъ себя въ убліеткѣ старыхъ французскихъ тюремъ или въ венеціанскихъ piombi, описанныхъ Жакомъ Казановою и Сильвіо Пеллико. Рука всюду упирается въ стѣнку или въ потолокъ, а жара и духота ужасны до того, что я начинаю сомнѣваться: не посадила ли горничная меня, вмѣсто каюты, во внутренность парового котла?
Въ потемки доносятся звуки торжественнаго пѣнія -- красивые, мощные, стройные. Такъ какъ дѣло весьма похоже на то, что я сижу въ аду, то предполагаю, что звуки несутся, черезъ стѣнку, по сосѣдству, изъ рая, и принимаюсь искать туда лазейки... Выбрался! На крытой палубѣ служатъ напутственный молебенъ. Народу -- видимо невидимо; все -- простецы, только ужъ ни въ какомъ случаѣ не сѣряки: день воскресный, и толпа нарядная, пестрая, женщины рябятъ во всѣ цвѣта радуги, особенно яркіе и рѣзкіе сегодня подъ безоблачнымъ небомъ и почти отвѣсными лучами палящаго солнца. Когда мы отваливаемъ, пристань, насъ провожающая, похожа на огородъ, усѣянный цвѣтущимъ макомъ. Машутъ платками, картузами...
-- Домна-а-а Пантелѣевна-а, безъ меня, слышь, не пе-е-е-ей!-- гремитъ съ носовой палубы чье-то супружеское завѣщаніе.
И съ пристани -- визгливый отвѣтъ:
-- Самъ не пей, а я не напью-у-у-у-съ!..
Хожу, вѣрнѣе сказать, толкаюсь по пароходу: публики ѣдетъ столько, что стоятъ и сидятъ чуть не плечомъ къ плечу. Почти всѣ -- прямо на Валаамъ.
-- Всегда такъ много пассажировъ ѣздитъ?-- спрашиваю уже бывалаго богомольца.
-- Въ лѣтнее время, особенно коли погода хорошая, да праздники совпадутъ -- большое стеченіе бываетъ. Валаамъ безъ пятисотъ, шестисотъ гостей не живетъ. А- на Петра и Павла такъ и по нѣскольку тысячъ собирается.
-- Слѣдовательно, это финляндское общество Валаамскаго пароходства зарабатываетъ хорошія деньги?
-- А какъ же? Вы примите во вниманіе: третьекласснаго пассажира -- орда! А онъ -- по два цѣлковыхъ голова-съ. Второй классъ тоже всегда достаточенъ: купечество ѣздитъ, духовенство. Ну, и первый, съ господами, даетъ свою покрышку... Вы каюту изволили взять?
-- М-м-м... да, каюту,-- подтверждаю я, съ содроганіемъ припоминая свой "паровой котелъ".
-- Стало-быть, рейсъ-то влетѣлъ вамъ въ пять съ четвертакомъ... Нѣтъ, жаловаться нечего: большой процентъ имѣютъ.
-- Въ такомъ случаѣ, не грѣхъ бы имъ обзавестись пароходомъ получше. Вѣдь, этотъ "Александръ" -- даже не самоваръ, а самоварная канфорка какая-то.... Тѣсно, грязно.
Плывемъ... Боже мой! Какъ невозможно длиненъ Петербургъ, какъ утомительны его фабричныя трубы, вытянутыя, точно горла, подавившіяся кускомъ, его дровяныя и кирпичныя барки! А красоты все-таки много -- конечно, для охотника искать ее -- и въ этой "испакощенной" природѣ. Хороша Нева, вся сверкающая солнечными блестками по голубой синевѣ, хороша краснорубашечная группа рабочихъ, ворочающихъ что-то на доскахъ, подъ припѣвъ "дубинушки", хороши голые ребятишки -- сотни ихъ, желтыхъ подъ солнцемъ, точно вохрой вымазанныхъ -- съ крикомъ и гикомъ, прыгаютъ съ барокъ въ могучую Неву... Купанье съ барки! Это ли не сласть? Какая трапеція, какой трамплинъ замѣнитъ наслажденіе кувыркнуться въ воду съ выгнутаго барочнаго пуза, карабкаться на руль, ежеминутно предупреждать товарищей и быть предупреждаемымъ:
-- Ты, чортъ, не ныряй, а то подъ барку утянетъ.
И, при всемъ томъ,-- нырять, нырять, нырять... Есть въ этомъ какой-то "безсмертья залогъ" -- на дѣтскій масштабъ, конечно. Было что-то, не то, чтобы преступное, но какъ будто грѣховное и непозволительное, не то, что запретное, но все же не болѣе, чѣмъ лишь съ грѣхомъ пополамъ терпимое... По крайней мѣрѣ, бывало, мы -- хотя купаться намъ никто не запрещалъ -- бѣгали на барки тайкомъ отъ старшихъ, крадучись точно воры, и много было восторга именно въ этой таинственности... О, дѣтство! ау! гдѣ ты?
Vorbei sind Kinderspiele
Und alles rollt vorbei...
На пароходѣ не весело. Съ кормы я ушелъ, ибо на "интеллигенцію" и въ Питерѣ любоваться возможно, даже въ преизбыткѣ,-- такъ если лицезрѣть ее еще на валаамскомъ пароходѣ, то будетъ -- по польскому выраженію -- "южъ занадто". Впрочемъ, и интеллигенціи-то, въ буквальномъ смыслѣ слова, полтора человѣка: юный и хорошенькій студентъ-горнякъ съ еще болѣе юною барышнею,-- влюбленные до остолбенѣнія. Молчатъ, держатся за руки, смотрятъ другъ другу въ глаза и улыбаются глупо, но мило... Нирвана любви, мало занимательная для постороннихъ, но которой самъ не промѣняешь "ни на какіе милліоны", какъ говорятъ институтки. О, юность! ау! гдѣ ты?
На демократическомъ "носу" -- народъ. Странныя лица. То -- красивыя, строгія, сухія, полныя какой-то особой выдержки, спокойной энергіи, то -- безпутныя, опухлыя рожи, съ отпечаткомъ порока, съ блудливымъ взглядомъ исподлобья, глаза -- и наглые и сконфуженные... Словно избранные агнцы и отверженныя козлища. Середины нѣтъ. Прислушиваясь къ разговорамъ, понимаю, въ чемъ разгадка. Предо мною -- везущіе и везомые. Образцы русскаго характера и русской запойной безхарактерности. Это -- пьяницъ, запутавшихся въ Петербургѣ безъ надежды на вытрезвленіе, везутъ подъ монастырскій началъ, на Валаамъ, гдѣ ни водки, ни вина, ни пива, ни курева не достать ни за сто рублей.
-- Везутъ,-- и я довольно даже благодаренъ!-- разсуждаетъ одинъ изъ злополучныхъ, размахивая руками.-- Что, въ самомъ дѣлѣ, за мода? Ну, выпей стаканъ, другой, тихо, благородно... А, вѣдь, я, милый мой господинъ мастеръ, закурилъ на шесть недѣль!
-- Былъ буемши?-- хриплымъ басомъ возражаетъ господинъ мастеръ -- мужчина лѣтъ за сорокъ, съ мрачными бровями и еще мрачнѣйшимъ красно сизымъ носомъ, висящимъ на усы.
-- Страсть! По участкамъ -- ровно бы шаръ по билліарду -- катался...
-- А я тихой. Я, братъ, какъ пью, запрусь въ камерѣ одиночкой, сижу да молчу. Только отъ мысли -- большое огорченіе. Потому -- не-христіанское въ голову лѣзетъ.
-- Скажите!
-- Фатеру поджечь -- вотъ, али самому зарѣзаться ..
-- Это онъ васъ смущаетъ.
-- Извѣстно, онъ: кому жъ другому, какъ не ему, подлецу!? Ну, да теперь только бы до Валаама добраться, а тамъ -- ему повадки не дадутъ.
-- Тамъ строго! Это вы правильно! И отъ угодниковъ благоволеніе, и отъ монашества суровость.
-- Что? водки?-- входитъ въ азартъ господинъ мастеръ,-- какъ же! такъ для тебя и припасено! А не хочешь ли поговѣть? Безъ масла вкушая, напримѣръ?
-- Опять же и трудъ -- великая помощь,-- вставляетъ кто-то.-- Тамъ отцы-монахи нашему брату шалберничать не даютъ. Говѣнье -- говѣньемъ, а ты и поработай. Водять тебя по скитамъ, молитвою угобжаютъ, кормятъ въ трапезной за братскимъ столомъ, а, промежъ дѣла,-- ну-ка, милый человѣкъ! вздѣнь подрясничекъ на плечи, да вотъ тебѣ коса, либо грабли въ руки... ступай въ монастырскіе луга, поусердствуй обители...
-- Главное, чтобы человѣкъ не скучалъ, праздности не имѣлъ, въ мысли свои уйти не могъ. Потому -- какъ дѣла нѣтъ, такъ мысли, а какъ мысли, тутъ и бѣсъ запойный.
-- Алкоголь это называется!-- авторитетно поясняетъ пиджачникъ, съ блѣдно-зеленымъ лицомъ..
-- Да какъ ни называй,-- все бѣсъ... Нешто упомнишь ихъ, бѣсовъ-то, по именамъ? Всѣ -- отъ лукаваго! Одного помету!..
Жутко слышать этотъ самосознающій, самоосуждающій, гласный и откровенный, но безсильный справиться съ собою порокъ. Здѣсь -- не стѣсняются другъ друга, всѣ маски сняты, у всѣхъ одна бѣда, одинаковый интересъ. Каждый, наоборотъ, спѣшитъ высказаться -- въ надеждѣ, что кто-нибудь изъ его товарищей по несчастью, боромыхъ тѣмъ же "бѣсомъ", пойметъ его, раздѣлитъ горе, а можетъ быть, и дастъ хорошій совѣтъ, какъ съ "бѣсомъ" управляться,-- "средствіе", основанное на горькомъ опытѣ.
У трубы везомый чуть не въ ноги кланяется везущему:
-- Петръ Николаевичъ! Разрѣши единую... ну, одну только единственную... выпью -- и до Шлюзенбурга приставать не буду.
-- Голубь мой, не проси,-- не могу; нельзя тебѣ, голубь; вредъ тебѣ отъ того,-- ласково и кротко отвѣчаетъ рыжій мужичиншка, изъ артельщиковъ, опрятный и солидный.
-- Вѣдь, купилъ же ты, какъ мы на пароходъ шли, сороковку? Вѣдь, купилъ?
-- Ну, купилъ.
-- Для кого купилъ?-- сказывай!
-- Знамое дѣло, для твоего продовольствія. Мы не потребляемь.
-- Чего жъ ты въ карманѣ-то ее томишь? Видишь, у меня душа мретъ...
-- Какъ пароходъ отходилъ, ты единую выпилъ?
-- Ну, выпилъ.
-- Теперича, стало-быть, до Шлюшина терпи. Вредительно, голубь.
Богатырь говоритъ ласково, но ласковость эта -- желѣзная. Паціентъ его, съ тоскою, бредетъ на носовую палубу. Богатырь издали слѣдитъ за нимъ глазами.
-- Хорошъ у тебя, товарищъ-то!-- говорятъ запойному. Онъ согласно киваетъ головою, разводитъ руками, лицо у него -- восхищенно-изумленное...
-- И не говори! Такой человѣкъ, такой человѣкъ... Весь Питеръ исходи, не найти другого. Помилуйте! Мѣсто пропимши, задумалъ я теперича на Валаамъ. Долженъ я себѣ предѣлъ положить или нѣтъ? Объясните обязательно!
-- Что и говорить! кому предѣла не надо?
-- Теперича Валаамъ -- мѣсто свято, говѣть тамъ буду. Выходитъ мнѣ, стало-быть, православная необходимость -- у всѣхъ друзей-товарищей, кого когда обидѣлъ, яже вѣдѣніемъ и невѣдѣніемъ, христіанскаго прощенія попросить. И думалъ я, братцы, всѣёхъ своихъ друзей-сродственниковъ и свойственниковъ въ одинъ день обойти, а на завтра, съ пароходомъ "Петръ", на Валаамъ прослѣдовать. Но -- что бы вы полагали? Къ кому ни приду,-- сейчасъ монопольное напутствіе, потому народъ мастеровой. И пили мы, братцы, семь дней и семь ночей, и все я на каждое завтра на Валаамъ ѣхалъ. Тутъ вотъ Петръ Николаевичъ себя въ благородствѣ и оказалъ. Пришелъ, меня жалѣючи, взялъ за руку: "Пойдемъ, говоритъ, Семенъ Иванычъ!" -- "Куда?" -- "На Валаамъ!" -- "Невозможно, потому съ кумой не простёмшись!" -- "Нѣтъ ужъ, пусть кума тебя заглазно проститъ, а тепереча пойдемъ, а не то, съ прощаньями твоими, ты синенькимъ огонькомъ загорѣться можешь!"... И самъ, между прочимъ, все меня тянетъ, а лапища у него, сами обозрѣть потрудитесь,-- клещи кузнечные... Я что же? Я пошелъ!.. Пожалуйте на пароходъ!-- На "Петра"?-- На "Александра".-- Желаю, чтобы на "Петрѣ"!-- Ладно! Держи билетъ!
-- Ахъ, какъ прекрасно! Вотъ какъ прекрасно, что вы такъ заботитесь о товарищѣ,-- вздыхаютъ двѣ мѣщанки-богомолки, умиленно глядя на богатыря.
Тотъ, потупивъ глаза, ковыряетъ палубу носкомъ сапога и, сплюнувъ на бокъ въ Неву, заявляетъ кратко:
-- Наше дѣло артельное.
-- Но только, какъ скоро ты въ карманѣ сороковку держишь, а товарищу рюмку дать жалѣешь,-- мѣняетъ вдругъ запойный свой диѳирамбическій тонъ,-- то, Петръ Николаевичъ, выходишь ты ужъ не пріятель мнѣ, но подлецъ... Дай, а то умру.
Молчаніе,-- точно Петръ Николаевичъ на другой планетѣ.
-- Это вы напрасно такъ,-- поддерживаютъ запойнаго другіе собратья по искусству,-- отъ внезапнаго воздержанія даже вредь можетъ произойти. Бросать надо по малости, обрывать, сохрани Богъ...
-- Дано ему по положенію,-- будетъ!
-- Вотъ и извольте говорить съ этакимъ статуемъ. Ему говорятъ: "вредъ",-- а онъ: "будетъ!"... Дай, а то сейчасъ помирать лягу...
-- Въ Шлюшинѣ.
-- Аль въ тебѣ Бога нѣтъ?
-- Въ Шлюшинѣ.
Изъ толпы раздается коварный совѣтъ:
-- Но почему же вы въ буфетъ не отправитесь? Тамъ вы завсегда можете получить свое удовольствіе и воздержать васъ никто не властенъ...
Запойный свирѣпѣетъ.
-- Не учи, окажи любезность! Не глупѣе тебя! Буфетъ! А если онъ, идолъ, у меня всѣ деньги отобралъ? Девять копеекъ было -- на свѣчку угодникамъ -- и тѣ въ карманъ къ себѣ спряталъ...
-- На свѣчку и пойдутъ,-- хладнокровно отзывается богатырь.
-- Петръ Николаевичъ! Человѣкъ ты или звѣрь?
-- Въ Шлюшинѣ.
Возвращаясь на корму, прохожу мимо богатыря. Глаза наши встрѣчаются, и онъ почему-то, съ внезапною откровенностью, извинительно говоритъ въ мою сторону:
-- Мѣдники они. Хорошій человѣкъ и мастеръ прекрасный... Жалко-съ.
Спускаюсь въ каюту. Финика не солгала: теперь въ ней болѣе или менѣе "вѣтло". Адски хочется ѣсть. Звоню. Является другая финика. Объясняюсь -- вотще: по-русски -- ни ползвука; пробую по-нѣмецки,-- ни четверти звука. Только ласково улыбается, показывая ротъ съ двумя вырванными передними зубами, и повторяетъ, кивая головою:
-- ІО! ю! ю!
-- Карточку дайте, волкъ васъ заѣшь!
-- Ю! ю! ю!
-- О, Господи! Даруй мнѣ терпѣніе!
-- Ю! ю! ю!
Къ счастью, -- явленіе No 2: входитъ первая финика. Эта, оказывается, тоже по-русски не говоритъ и мало понимаетъ, а только притворяется знающей по-русски, умѣя сносно произносить нѣсколько фразъ; но,-- по крайней мѣрѣ,-- хоть кухонныя-то и пароходныя слова зазубрила отчасти. Опять-таки -- верхъ заботливости пароходнаго общества о публикѣ, которая его кормитъ своими паломничествами: населить пароходъ прислугою, "подобной надписи надгробной на непонятномъ языкѣ"! Съ тѣхъ поръ, какъ издается въ свѣтъ словарь Ефрона и Брокгауза, въ Россіи появилось много образованныхъ, съ разсрочкою, людей,-- одинъ всеобъемлюще образованъ до буквы "к", другой до буквы "р", глядя по тому, до какого полутома успѣли они получить словарь. Моя -- сперва погубительница, а потомъ спасительница -- финика въ русской рѣчи своей напоминала этихъ господъ. Она была прекрасно образована до слова "пиво" (включительно), но "сельтерская вода" уже ставила ее въ горестный тупикъ, вмѣсто "содовой" она приносила мадеру, а на требованіе "клюквеннаго морса" сердито отмахивалась руками, какъ бы желая сказать:
"Если вамъ угодно издѣваться надъ бѣдной финнской дѣвушкой, то помните, что у нея есть "пукки" на поясѣ и свой собственный женихъ Гансъ Пайканенъ въ Вильманстрандѣ..
Кормятъ пассажировъ эти удивительныя дѣвы не то, чтобы скверно, ибо провизія свѣжая, но... глупо какъ-то. Есть старый анекдотъ о матросѣ, который убилъ грубостью своихъ гастрономическихъ вкусовъ лакомку-грека. Матросъ поймалъ какую-то изумительной прелести рыбу и несетъ ее черезъ одесскій рынокъ. Грекъ увидалъ кухонное диво, привязался къ матросу съ разговоромъ, и пошло между ними словопреніе.
Грекъ. Матросъ, а матросъ? Зачѣмъ у тебя эта рыба?
Матросъ. Какъ, зачѣмъ? Ѣсть!
Грекъ (съ глубочайшимъ презрѣніемъ). Ты будешь ее ѣсть?!
Матросъ (съ полнѣйшимъ убѣжденіемъ). Я буду ее ѣсть.
Грекъ. Тогда скажи, какъ ты ее приготовишь?
Матросъ. А какъ тамъ еще готовить? Положу въ котелокъ, сварю да съѣмъ.
Такого гастрономическаго кощунства чувствительный грекъ перенести не могъ: онъ бросилъ на матроса взоръ негодованія, прошепталъ: "извергъ естества!", упалъ и умеръ.
Надъ этимъ анекдотическимъ грекомъ принято смѣяться, но я -- хотя и не очень лакомка -- понялъ его на "Александрѣ", гдѣ, подъ псевдонимомъ ухи, подаются огромнѣйшіе куски великолѣпнѣйшей рыбы, которую, однако, невозможно ѣсть, ибо сварена она первобытнѣйшимъ образомъ, по способу перваго повара Адама, въ весьма подозрительномъ котелкѣ -- судя по мутной жижѣ, замѣняющей наваръ и далеко не благовонной. Словомъ, ничего отъ неразумныхъ дѣвъ не добьешься, а чего добьешься, то скверно. И лишь спиртные напитки подаются не только въ исправности, но даже какъ бы съ экстазомъ.
Движущаяся на аскетическій Валаамъ толпа переживаетъ на "Александрѣ" нѣчто въ родѣ хмельнаго заговѣнья. Поэтому, когда мы минули Шлиссельбургъ и вступили въ блещущее ровною бѣлизною Ладожское озеро,-- пароходъ былъ пьянъ вдребезги.
-- Володя!-- слышу умиленный, но заплетающійся лепетъ,-- спо-о-оемъ концертъ... составимъ хорчикъ... "Кая житейская сладость", напримѣръ? {Замѣчательная вещь! Я зналъ множество русскихъ запойныхъ пьяницъ, которые, въ болѣзни своей, жить не могли безъ этой "Житейской сладости"... Это словно бы гимнъ русскаго алкоголическаго гамлетизма! Всего любопытнѣе -- случай, разсказанный въ моихъ "Сибирскихъ этюдахъ": "Разливанное море".}
Но незримый Володя отвѣчаетъ на предложеніе столь неопредѣленнымъ звукомъ, что каждому непредубѣжденному слушателю становится совершенно ясно: "Кая" выйдетъ у него, весьма икая.
Еще садясь на пароходъ, замѣтилъ я среди паломниковъ священника -- красоты замѣчательной: совсѣмъ золотоволосый Бальдеръ. Сейчасъ -- Бальдера хоть выжми, и куда дѣвался его величавый видъ, его степенная осанка?! Какой-то краснорожій Бахусъ или Фальстафъ въ подпитіи. Перезнакомился со всѣми на пароходѣ -- и уже принятъ какъ свой группою богомолокъ изъ плохонькаго купечества: что называется, въ дамы не вышли, а изъ бабъ ушли. Богомолки флиртируютъ и скалятъ довольно гнуснаго вида зубы; батюшка, попавъ въ рѣдкую роль кавалера, тщится сыграть ее съ достоинствомъ: сидитъ "по-гусарски" -- отставивъ лѣвую ногу, уперъ руку въ бедро и напряженно остритъ -- точно бутомъ плотину замащиваетъ... Разговоръ -- судя по горячности однѣхъ и томности другихъ дамъ -- идетъ "о чувствахъ". Гвалтъ -- точно на ярмаркѣ; ничего нельзя разобрать въ женскомъ визгѣ, кромѣ батюшкина хохота да грохочущихъ окриковъ:
-- Диспутуете безъ требуемой основательности! Прошу доказать ваше мнѣніе отъ логики.
-- Я не равна съ вами въ учености, но только я говорю отъ сердца.
-- Сердце есть показатель субъективный, то-есть самоличный, а я молю: докажите отъ логики!
-- Что вы, батюшка, заладили?-- вертляво вмѣшивается замѣчательно изношенное существо какъ бы еще женскаго пола, замѣтно состоящее въ этой компаніи на амплуа ingénue comique,-- логика, да логика! Мы, женщины, этихъ вашихъ словъ понять не можемъ...
-- Вотъ я съ васъ вашу противную шляпу сорву, да въ воду брошу,-- кокетничаетъ другая ingénue,-- это будетъ логика?
Батюшка дико смотритъ на дуру и "медлительно отвѣтствуетъ":
-- Нѣтъ, это логика не будетъ... Логика -- другое. А вотъ пива выпить слѣдуетъ!
Двое совершенно трезвыхъ и приличныхъ мастеровыхъ толкуютъ о "мѣстахъ". Нѣту "мѣстовъ": затишье.
-- Выходитъ, переждать надо до осени,-- тогда мѣстамъ открытіе будетъ.
-- По монастырямъ переждать разсчитываете?
-- Дѣло обычное. Вы разсудите: теперича я до Валаама два цѣлковыхъ заплатилъ, а жить буду тамъ три недѣли...
-- На монастырскомъ, значитъ, иждивеніи?
-- Да, вѣдь, они рады: не дармоѣдомъ къ нимъ приду; кое -- на сѣнокосъ, кое -- дрова рубить, кое -- по своему рукомеслу подмогу,-- хлѣба-то, слѣдовательно, и окупятся... Послѣ того -- назадъ въ Петербургъ: опять два цѣлковыхъ,-- анъ, весь іюль у меня въ четырехъ цѣлковыхъ и вышелъ. Сами судите: возможно ли тѣмъ себя продовольствовать въ столицѣ?
-- Гдѣ ужъ! Это вы съ резономъ!
-- А вы просто такъ,-- поговѣть ѣдете?
-- И поговѣть, а признаться вамъ сказать, главное -- для здоровья посовѣтовали. Грудью страдаю: во вздохѣ заложеніе. А, сказываютъ, климатъ тамъ объ эту пору цѣлительный...
-- Лучше не бываетъ! Истинно -- благораствореніе воздуховъ. Вотъ только при вашей болѣзни -- какъ съ работою? Справитесь ли, ежели потребуется?
-- Работа -- что! Не господа! Болѣзнь работѣ не помѣха... Мнѣ первое -- чтобы передохнуть на чистомъ воздухѣ,-- ну, чтобы и пища была достаточная.
-- Господа на дачи ѣздятъ, либо на воды, а мы -- по монастырямъ. Оно, пожалуй, и получше дачи-то выходитъ.
-- Помилуйте! Какое же сравненіе? Подобной дачи подъ Питеромъ, либо даже по Финляндской дорогѣ, не укупить и за тысячу рублей... А тутъ -- за четыре цѣлковыхъ -- все удовольствіе... А, что до работы... руки свои, не покупныя,-- руки не въ счетъ.
Ладога -- полная, могучая, безъ одной отмели: уровень воды на два аршина выше обычнаго -- каждую минуту мѣняетъ свои нѣжные цвѣта, отливъ за отливомъ. Лѣнивыя, легкія волны, разбѣгаясь отъ парохода, дробятся въ мелкую чешуйчатую рябь,-- словно на темно-синей стали трепещутъ капельки пролитаго масла. Время къ закату, а жара не спадаетъ.
-- Вотъ это плаванье!-- восторгаются бывалые люди,-- ни качки, ни тумана. Другой разъ ѣдешь на Валаамъ,-- "море" всю душу изъ тебя вымотаетъ, да и плывешь-то -- ровно въ молокѣ: въ двухъ аршинахъ ничего не видать. А этакой благодати, что сегодня Богъ послалъ, и старики не запомнятъ...
Солнце утонуло за горизонтомъ краснымъ шаромъ, ненадолго окровавивъ невысокія облака; тьма упала быстро и еще быстрѣе разсѣялась, перейдя въ бѣлую ночь... Подъ бѣлымъ небомъ, по бѣлому, какъ скатерть, озеру-морю тихою мухою ползетъ нашъ сонный пароходикъ къ Коневцу... Сонъ, тишина... Святое благоговѣніе просится въ душу...
-- И говоритъ мнѣ господинъ помощникъ участковаго пристава,-- доносится мѣрный и печальный голосъ отъ трубы,-- "Безполезный ты человѣкъ! Доколѣ мы отъ тебя, подлеца, страдать будемъ? Вѣдь, городовые подметки оттоптали, тебя, изверга, въ участокъ водемши"...