Коневецъ.
Полночь.
Зеленый лѣсъ спитъ -- не шелохнется въ мистическомъ сіяніи бѣлой ночи, прозрачной и безтуманной. Бойкій монастырскій конекъ мчитъ меня, въ тарахтящей пролеткѣ, подъ сонными вѣтвями. Онѣ брызжутъ свѣжею росою; бодрящимъ вѣтеркомъ тянетъ въ лицо.
Возница -- монастырскій кучеръ, старый старикъ, съ жидковолосымъ, точно вылинялымъ затылкомъ и съ курьезною шишкою за ухомъ. Словоохотливъ до болтливости и разсказываетъ о коневскихъ достопримѣчательностяхъ столько, что -- одно изъ двухъ: либо онъ вретъ, либо ошибается книжка о Коневскомъ монастырѣ, купленная мною у вратъ обители. Но -- такъ какъ книжку эту составлялъ знаменитый архимандритъ Пименъ, человѣкъ строгой мысли и большого литературнаго таланта,-- то, естественно, приходится вѣрить письменному его свидѣтельству, а не устному преданію.
Пароходъ пришелъ къ Коневцу въ половинѣ двѣнадцатаго, съ опозданіемъ часа на три. Судя по отзывамъ людей бывалыхъ,-- если сложить часы опозданія "Александра" за всѣ рейсы, имъ совершенные, то выйдетъ, что онъ плаваетъ еще въ прошломъ столѣтіи, при императорѣ Павлѣ Петровичѣ, и, только по недоразумѣнію, не видишь въ толпѣ пассажировъ париковъ и гатчинскихъ косъ. Въ монастырской гостиницѣ, куда я отправился было спать, бѣжавъ отъ духоты въ каютѣ, оказалась духота вящшая. Спрашиваю о. гостинника, когда бываетъ заутреня и, слѣдовательно, можно будетъ осмотрѣть монастырскій соборъ. Скоро: въ три часа. Стало быть; -- не до сна.
-- Ужъ лучше я пойду осматривать островъ!
-- Помилуйте!-- любезно говорятъ монахи,-- зачѣмъ же вамъ ходить -- ноги трудить? Мы вамъ дадимъ лошадь, и вы въ какіе-нибудь полтора часа побываете во всѣхъ интересныхъ мѣстахъ Коневца.
Интересныхъ мѣстъ этихъ, собственно говоря, не слишкомъ много: знаменитый Конь-камень, Святая Гора съ Казанскимъ скитомъ и Святымъ колодцемъ, скитъ Коневской Божіей Матери,-- вотъ и все. Есть еще какіе-то Родушки или Радушки -- мысокъ, какъ говорятъ, съ прелестнымъ видомъ на озеро, но туда оказалось невозможнымъ пробраться, вслѣдствіе высокой воды. Уровень Ладожскаго озера этимъ лѣтомъ на два аршина выше обычнаго. Высокая вода стоитъ съ мая и, повидимому, не имѣетъ ни малѣйшаго намѣренія убывать. Пароходамъ отъ этого -- большое удовольствіе, такъ какъ объ отмеляхъ и помину не стало: фарватеръ всюду. Но на островахъ половодье надѣлало много сюрпризовъ: здѣсь лугъ обратило въ болото, тамъ уничтожило береговую дорогу и отрѣзало сообщеніе между двумя частями острова, такъ какъ новой дороги проложить негдѣ: старая шла подъ скалою и, когда ее замыло, отступить дальше стало некуда. Родушки я посмотрѣлъ уже на обратномъ пути съ Валаама. Хорошенькое мѣстечко, куда пришлось пробираться.по морю, яко по-суху: вода -- по брюхо лошади. Рыбачьи хижины между ракитами. Рыбаки, одичавъ въ одиночествѣ, обрадовались свѣжему человѣку, точно я съ неба свалился, одарили меня двумя сигами и ни за что не хотѣли взять за нихъ денегъ. Предлагали еще маленькую щучку, рекомендуя ее, какъ превосходное симпатическое средство противъ желтухи.
-- Ты на щучку гляди, пока она не заснетъ. А какъ щучка заснетъ, станетъ она вся желтая,-- это, стало-быть, желтуха твоя къ ней перешла.
-- Все это, братцы, хорошо, да желтухи-то у меня нѣтъ...
-- Ну, пріятеля али сродственника угостишь!...
На Святой Горѣ, кромѣ великолѣпнаго лѣса да удивительнаго бальзамическаго воздуха, нѣтъ ничего особенно привлекательнаго. Обыкновенный россійскій видикъ, который кажется красивѣе другихъ, ему подобныхъ, только потому, что, во-первыхъ, приготовился смотрѣть его, какъ достопримѣчательность, а во-вторыхъ -- если ночью всѣ кошки сѣры, то на утренней зарѣ всѣ виды прелестны. Предъ окнами моей петербургской квартиры высятся развалины перестраиваемаго дома, а за ними обнажился огромнѣйшій брандмауэръ. Трудно представить себѣ что-либо безобразнѣе этой кирпичной уродины; днемъ она -- красная, какъ будто со стыда за себя,-- можно сказать, взываетъ къ человѣчеству:
"Да застройте же меня поскорѣе во имя эстетики! "
Но -- возвращаясь изъ типографіи или съ ужина разсвѣтною порою -- я часто наблюдалъ, что очертанія и этой ненавистной дылды способны облагородиться, и на ней, какъ на гигантскомъ экранѣ, красиво мѣняются тона, посылаемые изъ-за дальнихъ крышъ еще незримымъ солнцемъ. Такъ диво ли, что, не бывъ на лонѣ природы цѣлый годъ, отвыкнувъ отъ нея для "комнатной температуры", я былъ искренно счастливъ дышать полною грудью, смотрѣть во всѣ глаза и слушать обоими ушами на вершинѣ лѣсистаго холмика, носящаго на Коневцѣ громкое названіе Святой Горы? Сейчасъ -- послѣ скитанія по величественнымъ скаламъ, дѣвственнымъ чащамъ и могучимъ водамъ Валаама -- и весь-то Коневецъ вспоминается мнѣ какъ милая и симпатичная игрушка, которою полюбовался съ удовольствіемъ, но о которой нисколько не жалѣешь потомъ, когда ея ласковое впечатлѣніе блѣднѣетъ и тонетъ въ массѣ новыхъ и истинно-грандіозныхъ.
Святая Гора -- родоначальница всей Коневской обители. Здѣсь въ девяностыхъ годахъ XIV вѣка аѳонскій монахъ, уроженецъ "Господина Великаго Новгорода", Арсеній, нынѣ чтимый православною церковью за святого и преподобнаго, поставилъ первый на островѣ крестъ и при немъ создалъ отшельническую келью. На Коневецъ Арсеній прибылъ случайно -- послѣ долгихъ поисковъ удобнаго мѣста для новой обители по Волхову, Ладожскому озеру и Городецкой рѣкѣ, нынѣшней Вуоксѣ. То было великое время монастырской православной колонизаціи сѣвера, которой сознательно или полусознательно посвящали себя лучшіе умы, избранныя натуры старой Руси. Валаамъ, откуда Арсеній попалъ на Коневецъ, былъ такимъ же центральнымъ узломъ этой колонизаціи для сѣвера, какъ Троицкая лавра -- для средней полосы Россіи, Кіево-Печерская -- для Малороссіи и Черноморскаго прибрежья. Въ теченіе менѣе ста лѣтъ Валаамъ высылаетъ на сѣверные пустыри цѣлую дружину культуроносцевъ, людей замѣчательныхъ по послѣдствіямъ ихъ дѣятельности для русскаго дѣла въ инородческихъ дебряхъ. Съ Валаама -- Савватій и Германъ Соловецкіе, Александръ Свирскій, Евфросинъ Синеозерскій, Аѳанасій Сяндемскій, Адріанъ Ондрусовскій, Арсеній Коневскій: все -- люди XV вѣка, когда --
Русь сбирали и скрѣпляли
И ковали броню ей
Всѣхъ чиновъ и званій люди...
Это было благородное соревнованіе миссіонерства не кочевого, но осѣдлаго, прочнаго, объявлявшаго на вѣки своими мѣста, гдѣ водружало оно крестъ; миссіонерства -- не только религіознаго, но и политическаго, потому что Германы и Савватій, Александры и Арсеніи несли съ собою въ сѣверный просторъ не одно христіанство, именемъ котораго освящали они свой подвигъ,-- они несли съ собою Русь. Напрасно объяснять ихъ соперничество въ созиданіи все новыхъ и новыхъ монастырей исключительно жаждою уединенія, отшельническимъ духомъ, не терпящимъ общежитія. Если бы дѣйствовала эта причина, какъ главная, то, для удовлетворенія отшельнической потребности, и Савватію съ Германомъ, и Александру Свирскому, и всѣмъ другимъ вполнѣ хватило бы и по сіе время одного Валаамскаго архипелага. Большинство острововъ послѣдняго до сихъ поръ пустуетъ отъ всякаго жилья, да и на самомъ Валаамѣ можно выстроить еще добрую дюжину пріютовъ пустынножительства -- безъ опасенія, что отшельникамъ одного придется часто встрѣчаться съ отшельниками другого. Между валаамскими старцами есть не мало такихъ, что никогда не покидали своего острова, не бывали -- черезъ заливъ, въ часѣ разстоянія -- въ скиту Предтечи, на Никоновыхъ островахъ и т. д. Пустыни для отшельничества человѣку искать врядъ ли надо; когда онъ возжаждетъ отшельничества, пустыня сама вокругъ него образуется, и незачѣмъ удаляться за тридевять земель въ тридесятое царство: пріютомъ можетъ явиться ближайшая скала, холмъ, роща, чему мы и имѣемъ примѣры, напр., въ Оптиной Пустыни, едва ли не наиболѣе чтимомъ теперь монастырѣ средней Россіи. Да русскій аскетизмъ совсѣмъ и не проповѣдывалъ бѣгства отъ людей и презрительной вражды къ нимъ, которою дышатъ легенды Ѳиваиды. Взявъ оттуда суровыя формы, онъ наполнилъ ихъ любвеобиліемъ и участливостью. Русскій отшельникъ -- существо безконечно строгое, безпощадно взыскательное къ себѣ, но глубоко отзывчивое къ горямъ, нуждамъ и потребностямъ ближняго. Между какимъ-нибудь Павломъ Ѳивейскимъ и хотя бы св. Сергіемъ Радонежскимъ, аскетомъ восточнымъ и аскетомъ русскимъ,-- одинаково суровыми къ своей собственной личности, непроходимая пропасть въ остальномъ, внѣшнемъ міровоззрѣніи,-- и безконечный перевѣсъ человѣчности, душевности, готовности понимать и прощать, разумѣется, на сторонѣ аскета русскаго. Вотъ почему жажду подвижничества въ пустынѣ можно считать въ числѣ вторыхъ причинъ монастырскаго разселенія на Руси, но отнюдь не первою и исключительною. Главнымъ побужденіемъ монастырскихъ строителей было, конечно,-- двинуть православную Москву, православный Новгородъ, православный Нижній и т. д., въ угодья темнаго языческаго инородчества.
-- Вы русской вѣры?-- спросилъ меня вчера сѣдой іеромонахъ.
И если мы хорошенько подумаемъ надъ исторіей и бытомъ нашего народа, то, конечно, убѣдимся въ глубокой осмысленности и правдѣ этого названія. Наше старое православіе -- именно русская вѣра, общая съ православіемъ византійскимъ лишь строго сохраненными формами, но незамѣтно и даже, можетъ быть, безсознательно исправившая его славянскимъ здравымъ смысломъ и мягкимъ прекраснодушіемъ. И не надменный и нетерпимый византизмъ Никоновъ, Филаретовъ и Побѣдоносцевыхъ несли паствѣ своей Стефаны Пермскіе, Савватіи и Германы Соловецкіе, Александры Свирскіе, но именно это умягченное и внимательное къ грѣху міра русское православіе, что настолько пришлось по плечу народу нашему, настолько сроднилось съ плотью и кровью его, что само, въ общежитіи, переименовалось въ русскую вѣру.
Послѣ неудачныхъ поисковъ по Ладожскому побережью, Арсенія бурею принесло юъ Коневцу, гдѣ онъ былъ уже раньше, но который сперва ему не понравился. Арсеній принялъ это происшествіе за указаніе свыше и остался вѣковать свой вѣкъ на островѣ. Сперва онъ жилъ одиноко на горѣ. Черезъ годъ, когда появились у него ученики, спустился на юго западный берегъ Коневца и тамъ -- у Лахты, котораявпослѣдствіи получила названіе Владычной, въ память посѣщенія острова св. Евфиміемъ, архіепископомъ новгородскимъ,-- основалъ скитъ, быстро разросшійся въ монастырь. Въ 1421 году наводненіе вытѣснило монаховъ изъ ихі обители, послѣ четверть-вѣкового уже въ ней пребыванія. Арсеній пламенно молится, имѣетъ видѣніе и, вдохновленный имъ, переноситъ монастырь съ неудачно выбранной низменности на берегъ болѣе возвышенный, гдѣ обитель и по сейчасъ находится. Отстроивъ монастырь заново, Арсеній какъ бы совершилъ все сужденное ему на землѣ, сталъ хирѣть и 12-го іюня 1444 года умеръ. Онъ былъ монахомъ 65 лѣтъ, изъ нихъ -- 51 годъ настоятелемъ основанной имъ Коневской обители.
Въ настоящее время темя Святой Горы вѣнчаетъ скитъ съ церковью во имя Казанской Божьей Матери: невзрачный бѣлый четыреугольникъ, поставленный на краю не высокаго, но довольно крутого обрыва. При дорогѣ -- крестъ и часовня.
-- Это что?-- спрашиваю возницу.
-- Тутъ Камзольскій погребенъ.
-- Кто такой?!
-- Купецъ Камзольскій благодѣтель былъ... А еще князь какой-то...
Заглянувъ въ "описаніе" архимандрита Пимена, вижу, что купца Камзольскаго никакого не было, а былъ какой-то кексгольмскій купецъ, дѣйствительно, благотворившій обг/тели. "Князь" же -- Николай Ивановичъ Манвеловъ -- пожелалъ похорониться на Святой Горѣ, услыхавъ отъ знаменитаго коневскаго старца, духовника Израиля, преданіе, будто здѣсь, при дорогѣ, было любимое мѣсто отдохновенія преподобнаго Арсенія. Часовня -- память видѣнія Божіей Матери, бывшаго въ самомъ началѣ Коневскаго общежитія. Арсеній уѣхалъ на Аѳонъ и замѣшкался въ путешествіи. Въ отсутствіе его, у монаховъ вышли всѣ съѣстные припасы, братія смутилась и едва не разбѣжалась изъ обители. Но Богородица явилась въ сонномъ видѣніи нѣкоему старцу Іожиму, пустынножителю, обѣщая скорое возвращеніе Арсенія и конецъ оскудѣнія. Дѣйствительно, игуменъ не замедлилъ прибыть и привезъ съ собою множество припасовъ. Съ тѣхъ поръ и самая гора получила названіе Святой.
Подъ обрывомъ разбитъ прекрасный фруктовый и цвѣточный садъ, тянутся огороды. Я полюбопытствовалъ: сами ли монахи устроили всю эту прелесть и ходятъ за нею? Нѣтъ, держатъ на жалованьи садовника-спеціалиста, прикомандировавъ къ нему на подмогу и въ науку двухъ послушниковъ. Сѣнокосы чудные, травы высокія, благоухающія, а возница плачется, что Богъ дождей не даетъ, и весь клеверъ пропалъ.
Подъ свѣтло-зелеными березами, стройными и душистыми, проѣзжаемъ къ Святому колодцу. Въ кустахъ что-то шелеститъ, бродятъ какія-то тѣни1... Призраки, что ли, блуждаютъ, по полуночному времени? Ну, нѣтъ. Вонъ этотъ призракъ что-то ужъ слишкомъ по-земному обнялъ близстоящую тѣнь за талію, а тѣнь хохочетъ совсѣмъ не замогильнымъ смѣхомъ. Что за народъ?
-- Гости,-- поясняетъ возница.-- Изъ Петербурга наѣхали.
-- На нашемъ пароходѣ ихъ не было...
-- Они третьяго дня съ "Петромъ" пріѣхали. Ну, гостятъ. У насъ часто загащиваются. Иные все лѣто околачиваются, словно на дачѣ. Потому, что у насъ -- просто! Куда проще, чѣмъ на Валаамѣ. Тамъ, чуть десять пробило,-- гостиница на замокъ: ни входа, ни выхода. А у насъ -- двери настежь всю ночь: когда пришелъ, когда ушелъ,-- никому горя нѣтъ. Свобода! Молодежи-то и любо... Молельщики тоже!
Подвигаясь далѣе, мы вспугнули еще двѣ подобныя пары, а на возвратномъ пути -- уже въ матовомъ свѣтѣ расцвѣтающаго утра -- встрѣтили и влюбленныхъ съ "Петра": "онъ", въ значительной степени "раскисшій", лежалъ у ногъ "ея", упершись затылкомъ въ березовый пень, а "она" шаловливо стегала, его" по лицу какимъ-то долговязымъ бѣлымъ цвѣткомъ. Я сдѣлалъ видъ, будто смотрю въ другую сторону и любуюсь довольно уродливою кучею бурелома, но молодые люди, въ остервенѣніи взаимообожанія, кажется, насъ и не примѣтили.
Святой колодезь -- родникъ, какъ всѣ родники. Мѣстные жители полагаютъ чудесность его въ томъ, что онъ -- на горѣ, и, тѣмъ не менѣе, въ немъ вода есть.
-- Гдѣ болото,-- тыча пальцемъ подъ гору, восклицалъ возница,-- а гдѣ колодезь, и, поди жъ ты,-- каплетъ!
Для человѣка, зрѣвшаго истоки Терека и ручьевъ Бѣшеной Балки, правду сказать, рѣдкость небольшая. Но у меня есть житейское правило: никогда не огорчать проводниковъ недостаткомъ восхищенія къ показуемымъ ими достопримѣчательностямъ, недовѣріемъ къ ихъ познаніямъ и поправками ихъ ошибокъ. Я держусь этого правила съ тѣхъ поръ, какъ въ Ватиканѣ постыдно довелъ резонерствомъ своимъ одного отчаянно врущаго гида до слезъ отъ злости.
"Синьоръ,-- сказалъ онъ мнѣ тогда,-- за что вы меня мучите? Я вижу, что вы хорошо знаете исторію и искусство и совершенно во мнѣ не нуждаетесь. Но, въ такомъ случаѣ, зачѣмъ вы меня брали? А такъ я не могу: вы сбиваете меня съ порядка, у меня все путается въ головѣ, и я поневолѣ несу чушь, надъ которою вы, понятно, еще болѣе смѣетесь... Ахъ, сеньоръ, повѣрьте: если бъ я зналъ исторію, я не былъ бы гидомъ, но читалъ бы лекціи въ университетѣ!.."
-- Вези на Конь-Камень!
Конекъ быстро нырнулъ въ лѣсную чащу и вынырнулъ среди пространныхъ, уже скошенныхъ луговъ, трепещущихъ отъ низового, еле ползущаго тумана какими-то сизыми тѣнями. Утро хорошо. Въ кустахъ разсудительно, точно будя подругу -- "вставать пора! вставать пора!" -- чирикаетъ пташка и другая отвѣчаетъ ей капризными и жалобными нотами... КоньКамень, окруженный правильно распланированною и чисто содержимою рощею, громадина для валуна, но для скалы -- камень средняго роста. Онъ кажется исполиномъ на низменной косѣ Коневца, но на Валаамѣ не былъ бы даже замѣтенъ. Къ тому же, нѣсколько лѣтъ назадъ, отъ него отвалился огромный кусокъ, который оттащили, черезъ дорожку, въ кусты. Нѣкогда приходилъ отъ Коня-Камня въ неистовый восторгъ профессоръ С. С. Куторга. Можетъ быть, въ Конѣ-Камнѣ и, въ самомъ дѣлѣ, есть что-нибудь восторгающее "по наукѣ", но красоты въ немъ немного. Думаю, что профессоръ просто хотѣлъ быть любезнымъ и угодить монахамъ, которые каменнымъ чудовищемъ своимъ не нахвалятся. Но чудовище остается чудовищемъ. Къ тому же на немъ построили весьма неуклюжую деревянную часовню. Очарованіе Коня-Камня создается демоническою репутаціей, окружающей этотъ природный памятникъ сѣдого язычества. Такъ характеризуетъ его и самое житіе преподобнаго Арсенія: "камень, паче бѣсовскимъ ужасомъ, неже густымъ лѣсомъ, окруженный". Когда святой прибылъ на Коневецъ, въ Конѣ-Камнѣ жилъ нечистый духъ, и людіе страны сія, "идолобѣсіемъ ослѣпленные", приносили ему въ жертву каждое лѣто по одному коню, "дабы скотъ ихъ хранимъ былъ отъ пакости воздушныхъ духовъ" .. Преподобный Арсе^ ній изгналъ нечистаго силою своей молитвы, и вмѣстѣ съ тѣмъ прекратилось, разумѣется, "идолобѣсіе"...
-- Хорошо. Нечистаго изгнали. Куда же онъ дѣвался?
-- А онъ обернулся стаей воронъ и перелетѣлъ вонъ туда, на финскій берегъ, въ Чортову Лахту... Оттого она и Чортовой именуется!
-- Тамъ и остался?
-- Тамъ и остался.
-- И по сейчасъ тамъ живетъ?
-- Нѣтъ, теперь тамъ живетъ начальство.
-- Какое начальство?
-- А чиновники разные... изъ Выборга, Кексгольма...
Милое преемство: сперва воронье, потомъ нечистая сила, потомъ чиновники, отъ которыхъ даже нечистая сила сбѣжала!.. Нечего сказать: повезло злополучной Лахтѣ!
Конь мой, конь! Бѣжитъ песокъ,
Чую ранній вѣтерокъ...
Возница мой, чуя ранній вѣтерокъ, страшнѣйше зѣвалъ и, какъ потомъ оказалось, надулъ меня: не показалъ Змѣиную гору, замѣчательную тѣмъ, что, начинаясь узкимъ, похожимъ на змѣиный хвостъ, пригоркомъ, она, нѣсколькими извилинами, возвышается къ широкому обрыву. Гору эту я посѣтилъ на обратномъ пути съ Валаама и ничего хорошаго на ней не обрѣлъ. Во время шведскаго разгрома, постигшаго Коневецъ въ XVII вѣкѣ, здѣсь спасались какіе-то отшельники. Проводники показываютъ сомнительные слѣды, будто бы, ихнихъ келій. На одномъ бугрѣ, надъ гнилымъ срубомъ и землянымъ валикомъ, высится урестъ, съ надписью, вѣщающей, что здѣсь пустынножительствовалъ въ концѣ XVII и въ началѣ XVIII вѣка инокъ Порфирій, родомъ изъ новгородскихъ князей.
Зато кучеръ свезъ меня къ скиту во имя Казанской Божіей Матери, къ Владычной -- или, по мѣстному жаргону, Лодыжной -- Лахтѣ, гдѣ стоялъ когда-то первый деревянный монастырь Арсеніевъ. Дорога туда осталась въ памяти моей лучшимъ впечатлѣніемъ, какое подарилъ мнѣ Коневецъ. И, возвратясь въ монастырь, отпустивъ возницу, я все утро затѣмъ проходилъ по этой очаровательной дорогѣ, любуясь Ладожскимъ озеромъ, ее омывающимъ, слушая его спокойные, величественные всплески, мѣрно ударяющіе о берегъ. Это не гнѣвный прибой враждебныхъ волнъ на враждебную землю,-- это просто сторожевой окликъ водныхъ духовъ... "Здѣсь мы! здѣсь мы! здѣсь мы!-- внятно повторяетъ онъ,-- слышишь ли ты наше величавое присутствіе?"
Мягкая бѣлизна неба и моря, мягкія излучины не высокаго берега, мягкій сыпучій песокъ подъ ногами, мягкое пѣніе ладожской волны,-- весь островъ мягкій, нѣжный, жизнерадостный. Здѣсь именно такому ласковому отшельнику жить и спасаться, какимъ былъ знаменитый мѣстный Израиль: "неисчерпаемый источникъ утѣшенія и привѣта",-- называетъ его архимандритъ Пименъ. Этотъ подвижникъ имѣлъ истинновсеобъемлющее широкое сердце, благословлявшее "и въ полѣ каждую былинку, и въ небѣ каждую звѣзду".
О, если бъ могъ всю жизнь смѣшать я,
Всю душу вмѣстѣ съ вами слить!
О, если бъ могъ въ свои объятья
Я васъ, враги, друзья и братья,
И всю природу заключить".
Это какъ будто объ Израилѣ писано. Онъ, какъ не кто другой, умѣлъ поддержать колеблющагося праведника и утѣшить кающагося грѣшника. Онъ не давалъ человѣку отчаяться въ себѣ. Его Богомъ была всепрощающая любовь и вѣчная надежда. Всѣ духовныя дѣти, какъ монастырскія, такъ и мірскія,-- а послѣднихъ хватило бы, чтобы населить весьма порядочный губернскій городъ: такъ широка была популярность Израиля!-- искренно любили и уважали его. "Въ преизбыткѣ любви" онъ всѣмъ давалъ своеобразныя названія. Кого назоветъ "царская жемчужина", кого -- "сладкая ягодка", иного "многострадальный", другого -- "сладость церковная". Та русская нѣжность для нѣжности, то стремленіе и озорника погладить по головкѣ, и паршивую овцу приласкать, что такъ хорошо понималъ Достоевскій, великолѣпно написавшій типъ русскаго старца, хотя все же его Зосима нѣсколько приподнятъ сравнительно съ Зосимами дѣйствительности, которыхъ теперь насмотрѣлся я вживѣ въ Валаамскомъ монастырѣ, и о которыхъ, покойныхъ, прочелъ множество біографій. Они проще, дѣятельнѣе, яснѣе и ближе къ толпѣ, ими чаруемой, чѣмъ Зосима Достоевскаго. Тотъ -- все-таки немножко какъ будто за стекломъ, "не тронь меня", а эти -- всѣ въ прибѣгающей къ нимъ за помощью и совѣтомъ жизни. Есть между ними апостолы ласковыхъ и кроткихъ упованій: не бойся, дескать, чадо! Христосъ все видитъ, все знаетъ, все понимаетъ -- и грѣхъ твой проститъ! Недаромъ онъ кровь свою за тебя пролилъ! Ступай, молись, да впредь не грѣши!.. Есть грозные пророки суроваго и мучительнаго покаянія, у которыхъ вѣчно и на умѣ, и на языкѣ -- геенна огненная, тьма кромѣшная, плачъ и скрежетъ зубовный, жестокій постъ, вериги, самоистязаніе, сверхсильная молитва. Но безучастныхъ нѣтъ. А если бываетъ такой, то -- уже по свершеніи долгаго, долгаго подвига участія къ нуждамъ чужой души, когда совершено все земное, и годы, и личное внутреннее самосознаніе старца требуютъ упорядоченія его собственнаго духовнаго міра, говорятъ ему: замкнись въ себѣ и не выходи,-- ты уже не человѣкъ... Въ исторіи Валаамскаго и Коневскаго подвижничества я нашелъ, собственно говоря, только одинъ, вполнѣ цѣльный образецъ подобнаго аскетическаго безучастія: это -- валаамскій монахъ-пустынникъ Аѳанасій, скончавшійся въ 1852 году, 80 лѣтъ отъ рожденія. Въ пустынную свою келью онъ не принималъ никого, мало съ кѣмъ говорилъ, и только по необходимой надобности, и особенно удалялся отъ бесѣды съ мірскими людьми, говоря:
-- Я за нихъ Богу отвѣта не дамъ, а за себя непремѣнно истязанъ буду. Господь не спроситъ: почему ты другихъ не спасъ?.. а -- почему самъ не спасся? Я пошелъ въ пустыню не для того, чтобы другихъ назидать, но для того, чтобы въ ней оплакивать мои грѣхи!
Выйти изъ келіи -- хотя бы за сборомъ топлива -- онъ почиталъ уже грѣхомъ. Какъ аскетъ совершенно восточнаго типа, онъ имѣлъ способность застывать по шести часовъ въ такъ называемой "умной молитвѣ" -- упражненіи, роднящемъ между собою аскетовъ не только всѣхъ христіанскихъ вѣроисповѣданій, но и всѣхъ религій міра, возвысившихся до идеи духовнаго самосовершенствованія, приближенія человѣка къ божеству. Умную молитву знаютъ и буддизмъ, и іудаизмъ, и магометанство. Упражненіе это -- столько же физическое, сколько нравственное, и необычайно трудно съ той и другой стороны. При полной неподвижности тѣла надо мысленно всецѣло сосредоточиться на идеѣ божества и на молитвѣ ему. Это -- молчаливый экстазъ, совершенно извлекающій человѣка изъ окружающей обстановки; міра болѣе не существуетъ; духъ витаетъ гдѣ-то внѣ времени и пространства. Оторваться "умною молитвою" отъ дѣйствительности на нѣсколько минутъ -- дѣло возможное для каждаго вѣрующаго человѣка, особенно, если онъ склоненъ къ восторженности и обладаетъ впечатлительными нервами. Но выдерживать себя по шести часовъ въ сутки въ ничѣмъ не развлекаемомъ и не смущаемомъ экстазѣ -- подвигъ, предъ которымъ робко отступали даже такіе истязатели своей плоти, какимъ, напримѣръ, былъ въ годы своего послушанія творецъ современнаго Валаама, великій игуменъ его Дамаскинъ -- одно время товарищъ Аѳанасія по пустыни. Отрубленный отъ міра, погруженный въ "умную молитву", Аѳанасій думалъ только о смерти и о загробномъ разсчетѣ за угасающую уже жизнь. А между тѣмъ родомъ этотъ угрюмый умъ былъ изъ тульскихъ оружейниковъ -- самаго нищаго, но самаго веселаго и безпечнаго народа, между всѣми ремесленниками Россіи, отличеннаго наибольшимъ развитіемъ способности ничуть не думать о завтрашнемъ днѣ. Одинъ изъ монаховъ, побывавъ въ Тулѣ, сталъ разсказывать отцу Аѳанасію о нынѣшнемъ устройствѣ этого города, о новыхъ зданіяхъ, площадяхъ, широкихъ улицахъ.
-- Братъ,-- мрачно остановилъ его пустынникъ,-- скажи лучше мнѣ, много ли понадобится досокъ для моего гроба и великъ ли холмъ земли подымется надъ моимъ прахомъ.
Но повторяю: Аѳанасіи -- какъ ни высоко ставитъ ихъ монашество, зрящее въ подвигѣ ихъ приближеніе къ идеалу древнихъ пустынныхъ отцовъ -- все же исключеніе, а не общее правило. Аѳанасіевъ ставятъ въ образецъ, мечтаютъ достигнуть ихъ величественнаго безстрастія, но живость славянскаго ума и мягкость славянскаго сердца рѣдко кому даетъ уйти на подобную степень отчужденія.
-- Ахъ, ужъ этотъ мнѣ грѣшный міръ! Погибну я за общеніе съ нимъ и вниманіе къ его нуждамъ!-- сокрушенно говоритъ русскій подвижникъ и... въ то же время всю жизнь проводитъ въ заботахъ и хлопотахъ о горѣ и грѣхѣ именно этого гибельнаго міра, искупая свою святую "вину" почти невѣроятнымъ самомучительствомъ и желѣзнымъ терпѣніемъ во всякой житейской напасти. Любвеобильный Израиль, помянутый выше, всю жизнь тяжко болѣлъ ногами; въ концѣ жизни, онѣ у него загнили до колѣнъ, почернѣли и высохли, "стали какъ желѣзныя". Страданія его были ужасны, но никто не слыхалъ, чтобы онъ стоналъ или охалъ; "только, бывало, поморщится и всегда благодарилъ Бога". Жалѣвшимъ о мучительности его недуга больной неизмѣнно отвѣчалъ стихомъ апостола Павла:
-- Недостойны страсти нынѣшняго вѣка къ хотящей славѣ явитися въ насъ.
Израиль умеръ 11-го марта 1856 года, проживъ въ Коневской обители пятьдесятъ лѣтъ. Кроткая душа его до сихъ поръ какъ будто не отлетѣла отъ этихъ мѣстъ. Блуждая по мхамъ и розоватому граниту излучинъ Коневскаго скита, я ничуть не изумился бы, если бы вдругъ раздвинулись блѣдныя, дѣвственныя зелени подсосеннаго кустарника и ласково глянулъ бы изъ нихъ сѣдобородый, старческій обликъ, въ клобукѣ, съ умными, глубоко-проницательными очами.
-- Полюбуйся, молъ, полюбуйся, соколикъ, на Божью красу моего острова... Надо природу любить: она святая, въ ней вѣчное Божество землѣ себя оказываетъ.
А кругомъ и впрямь -- чѣмъ ярче разгоралось новорожденное утро, тѣмъ роскошнѣе развертывалась святая краса. Старое Нево -- нѣжно-голубое, съ бѣлесыми полосами, вдали -- у берега трепетало все розовое. Жемчужный прибой не стучалъ больше прямикомъ о берегъ, но разстилался по немъ косыми, продольными волнами, словно ложился въ постель и подушку себѣ примащивалъ, чтобы поудобнѣе улечься и послаще заснуть. Прямыя высокія сосны, розовый гранитъ, скитская церковь, далекія рыбачьи лодки въ просторѣ озера -- все опрокинулось въ воду отвѣснымъ и чистымъ отраженіемъ... Чижъ весело запищалъ въ кустарникѣ, хрюкнула какая-то звѣрюга, жалостно допѣваютъ отходную минувшей ночи кусаки-комары, укладываясь спать подъ росистые листья, озабоченный дятелъ бѣгаетъ по соснѣ, выбирая, гдѣ ему застучать носомъ... Вся природа -- какъ передъ смотромъ -- будто напряглась, подтянулась и ждетъ, въ веселомъ и нервномъ возбужденіи, царственно грядущаго въ нее дня. И вспыхнуло солнце,-- и не стало больше полутѣней: міръ утонулъ въ золотомъ сіяніи... И звонко, и радостно запѣли за рощею монастырскіе колокола.