Ф.М. Достоевский назвал Петербург "самым умышленным и самым фантастическим" городом в мире. Казалось бы, "умышленность" и "фантастичность" начала противоположные и одно другое почти что исключающие. Однако это так. Петербург умудряется соединить их в себе, и никогда еще верность обоих определений не обозначалась так ярко, как в настоящем плачевном состоянии нашей отставной столицы.
Петербург никогда не развивался естественно, сам собою, как другие великие города Европы -- Париж, Рим, Константинополь, Москва. Его рост определялся всегда в порядке именно "умысла" -- приказом верховной власти, и, может быть, ни в одной столице эпохи процветания не связаны теснее и непременнее с личными симпатиями, а отсюда и с собственными именами глав государства. Как возник "град Петров", наперекор стихиям, "из тьмы лесов, из топи блат", упрямым умыслом и непреклонною волею крутого монарха, так и наслоялся он затем, пласт за пластом,-- Петербург Екатерининский, Петербург Александровский, Петербург Николаевский и т.д. Петр звал его своим "парадизом"; это значение царского "парадиза" -- рая самодержавной династии -- втайне осталось за ним навсегда. Помимо своего быстро приобретенного и упроченного всероссийского веса и смысла Петербург был еще в высшей степени вотчиною Романовых. Они даже и именем-то его играли по своей государевой, господарской воле, как которому из них больше нравилось. Родился он на свет голландцем Санкт-Питербурхом, воспитывался и вырос немцем Санкт-Петербургом, потом "Санкт" от него отвалилось и стал он просто Петербург, поэты и витии величали его Петрополем, народ -- Питером, а Николай II ославянил его в Петроград. Это имя, вероятно, удержится за ним надолго, даже в условиях всесокрушающей советской власти, потому что все-таки не настолько уже глупо коммунистическое правительство, чтобы внять требованиям некоторых фанатиков, настаивающих на превращении Петрограда в Ленинград.
К слову заметить, подобные революционные переименования, за которые большевики четыре года тому назад, с легкой руки Луначарского, сильно ухватились было как за орудие пропаганды, теперь уже вышли из моды. Практика показала, что новые названия урочищ и улиц не имеют никакого успеха и не прививаются населению. Не думаю, чтобы из 10 000 петербуржцев хоть один послушался приказа поверить, будто Невский уже не есть Невский, но улица 25 октября, что Владимирская есть проспект какого-то там Нахимсона, Миллионная -- улица Халтурина и т.д. Я, например, почти каждый день бывал по делам на Литейной, которая тоже посвящена большевиками памяти кого-то из своих "славных мертвецов", но -- кому именно, так вот и не могу вспомнить: не имелось надобности знать. Даже в советских официальных учреждениях случалось слышать:
-- Итак, товарищ, вы найдете мое бюро на углу улицы Красных зорь и улицы Мира...
-- Где это у черта?!
-- На углу Каменноостровского и Оружейной...
-- Так бы прямо и говорили по-человечески, а то плетете невесть что...
По улице Красных зорь -- вы видите, что в переименованиях преследовались иногда цели символические и принимало участие эстетическое глубокомыслие Российского декаданса. В Москве, где эстетику большевизма диктует сам В. Брюсов, по этой дорожке зашли так далеко, что окраинную Владимирскую улицу, ту самую, от которой народилось крылатое слово былой русской каторги,-- "пойти по Владимирке", т.е. быть сослану в Сибирь,-- перекрестили в улицу Экстаза. Должно быть, крестным отцом был какой-нибудь фанатический поклонник известной симфонической поэмы Скрябина. Но гораздо чаще перемена названий вдохновлялась антитезами: милитаристическая Оружейная заменялась антимилитаристической улицей Мира, клерикальная Архиерейская получила имя от Льва Толстого, которого архиереи отлучили от церкви, и т.п. Сезоннее были переименования в память исторических деятелей, прославленных в революционном прошлом,-- особенно, в связи с местностями их былой работы: улица Желябова, улица Перовской и т.п. Но из Миллионной, переименованной в улицу Халтурина, вышел, как слышите, непредумышленный, но двусмысленный каламбур. Назвать улицу, ведущую от Марсова поля к Зимнему дворцу именем устроителя взрыва в Зимнем дворце, конечно, было основание по революционной логике. Но по нынешнему ругательному смыслу слова "халтура", да еще при подмене им "миллиона", Халтурина улица, вместо Миллионной, звучит ужасно насмешливо. Сейчас этими благоглупостями, кажется, перестали заниматься, убедившись, что они бесполезны. Ведь даже столь непопулярно популярную улицу, как Гороховая, с ее проклятым, при всех режимах равно омерзительным домом No 2, народ не променял на предложенную ему Комиссарскую, даже Полицейский мост слывет по-прежнему Полицейским, а не Народным... Единственно, что, пожалуй, привилось еще несколько это площадь Урицкого вместо Дворцовой площади, что объясняется множеством советских присутственных мест, размещенных здесь в бывших министерских и штабных зданиях, и притоком в Петроград иногородних, которые, нуждаясь в этих присутственных местах, получают адреса их, конечно, с советскими же наименованиями. Урицкий вообще почтен в Петрограде более, чем кто-либо иной из любезных коммуне покойников, ибо кроме Дворцовой площади его имя усвоено еще Таврическому дворцу, бывшему местопребыванию Государственной думы. Можно ли найти символ более выразительный для характеристики русской лжекоммунистической олигархии, как этот апофеоз основателя Чрезвычайки, политического обер-сыщика и расстрельщика, который провокацию, шпионаж и убийство полагал основами государственной системы!
Перенесение государственного центра из Петербурга в Москву печально отразилось на обеих столицах. Петербург захудал, утратив из своего организма важные жизненные элементы -- Двор, колоссальную и состоятельную бюрократию старого режима и гвардию со всем гигантским хозяйственным аппаратом, их обслуживающим. Наоборот, Москва, нисколько не подготовленная к возврату на свое допетровское положение, не осилила вместить ворвавшуюся в нее новоправительственную опричнину, сопричастную ей военщину и обслуживающие их технические группы. Ведь советская бюрократическая громада численностью гораздо превосходит прежнюю царскую, и -- тогда как та доходы свои в город тратила, эта, наоборот, телом города питается. Да еще отличается чуждою прежней бюрократии способностью стремительно приводить в нежилое состояние всякое место, где она поселяется. Министерство иностранных дел в Петрограде десятилетия обреталось в чистоте и порядке, почти не требуя ремонта; занял его помещение Наркомивдел и в несколько месяцев обработал здание до невозможности оставаться в нем долее учреждению, которое как никак, а должно представительствовать пред Европой. Переехали в великолепное здание Русско-азиатского банка на Морской: губят теперь его. Старая Москва для этой неисчислимой и разношерстной орды оказалась тесною, а вновь строиться не имели ни времени, ни средств. И вот, будучи не в состоянии раздаться еще вширь, бедная Белокаменная под напором внешнего внедрения треснула изнутри по всем швам.
С падением самодержавия, с гибелью династии, романовский "парадиз", Петроград, остался, так сказать, бесхозяйным поместьем и, как всякое бесхозяйное имущество, должен был, естественно, быстро пойти к упадку и разорению. Тем более что из водворившихся на выморочном владении опекунов первый, Временное правительство, оказался хозяином неспособным и нерадивым; а второй, Советская власть, повел себя прямо-таки грабителем с большой дороги, искренно и откровенно убежденным в своем кулачном праве раздеть население до последней нитки. Таким образом, Петроград был обречен на "умертвие". Однако даже в конце 1917 года еще никто не ожидал, что оно пойдет таким быстрым темпом, как погнало его хозяйничанье большевиков. За четыре года город утратил три четверти своего населения и свыше 15 проц<ентов> своих строений. А в остальной четверти населения дошел до такого обнищания, в остальных строениях до такого разрушения и опустошения, что я сильно сомневаюсь, чтобы в истории нашелся другой пример столь стремительного самоуничтожения огромного культурного центра, как являет нам нынешний,-- о! он тоже связан с собственным именем и волевою личностью! -- нынешний зиновьевский Петроград. Жутко было смотреть, еще тяжело теперь вспоминать, что мы, слабовольные россияне, допустили сделать с нашею красавицею столицею, которую поэты еще так недавно награждали восторженным прозвищем Северной Пальмиры. Перед глазами так и стоит он -- безмерное мертвенное привидение -- опустошенный, разрушенный Петроград, с улицами-пустырями, с кошмарными призраками домов-развалин.
Оптимисты -- адвокаты советской власти утешают: -- Чего же вы хотите? Столица только что отстрадала мировую войну, пережила и еще переживает встряску великой революции.
Но ведь это фразы. Война и революция как силы, непосредственно разрушающие, тут решительно не при чем. В германской войне Петроград оставался в глубоком тылу, ни разу даже не угрожаемый. Он тогда спекулировал и засыпался деньгами, а не воевал. В войне Гражданской он видел на подступах к нему Корнилова, Краснова и Юденича, но не отведал военных действий. Он не испытал ни взятия штурмом, ни настояще свирепого и упорного уличного боя, как злополучный Киев, как большинство крупных южных центров. Его Февральская революция тем и хвалилась, что была -- "бескровная". Октябрьская досталась победителям дешево, двумя выстрелами с дряхлой "Авроры". Она была кровава своими мстительными последствиями, а не в самом акте свершения. Здания, разрушенные и поврежденные обеими революциями, нетрудно сосчитать по пальцам. Окружной суд, охранка на Петроградской стороне, две-три каланчи на бывших полицейских частях, часть Пажеского корпуса, часть Гостиного двора, еще с пяток, много, если с десяток... Остальной развал -- весь -- послереволюционный: дел не войны, но мира, не оружия и пламени,-- очень крупных, целыми кварталами, пожаров даже и вовсе не было в Петрограде за это время,-- но советского хозяйства. Три года прилагало оно все усилия, чтобы поставить Петроград вверх дном, выпорожнить его и обратить в пустыню. И преуспело,-- добилось своего. Старинное зловещее предсказание противников Петра, что возлюбленному "парадизу" его, "Петербургу быть пусту", сбывается на наших глазах мало-мало, что не буквально.