Не знаю, существовала ли когда-либо где-либо политическая группа, которая была бы столь отрадного о себе мнения, как наши русские большевики. Вольтеров Панглос, с его оптимистическим афоризмом -- "все к лучшему в этом лучшем из миров" -- должен войти в коммунистический пантеон как духовный предок и вдеолог политики и публицистики советской республики, особенно, что касается ее хозяйства. Здесь решительно никогда не приключается ничего к худу,-- всегда все к добру и преуспеянию. Исчезло в топливе все деревянное строение Петрограда,-- и прекрасно! Таким образом столица освободилась от очагов заразы, и -- посмотрите! -- благодаря уничтожению деревянных особнячков, флигельков и заборов, на окраинных улицах палисадники слились в общие линии, и у нас сами собою образовались широчайшие улицы, обсаженные прекрасными деревьями,-- настоящие парижские бульвары...
Зашел я прошлою весною к живущему на одном из таких бульваров Петроградской стороны бывшему моему шоферу и застал его во дворе обрубающим сучья с только что срубленной великолепной старой березы. А перед ним стоит председатель домкомбеда и лениво стыдит:
-- Как же это вы, товарищ, позволяете себе вырубать улицу?
Шофер молчит и рубит.
-- Разве вы не знаете, что за это -- расстрел.
-- Вас вчера за тополя расстреляли нетто? -- хладнокровно отозвался шофер.
"Домкомбед" умолк, надул губы, повернулся и ушел.
А мне живо припомнилось, как года за полтора пред тем, в издательстве Гржебина, на Невском, супротив Аничкова дворца, стояли мы с Максимом Горьким перед окном, и он, указывая на тенистый дворцовый сад, угрюмо говорил:
-- А ведь, пожалуй, этих деревьев мы в будущем году уже не увидим.
Опасение покуда не сбылось. Как я думаю, не по боязни правительственных запретов и кар, а просто потому, что, добывая топливо для мелких печурок, хищник-обыватель не охотится на сырое дерево: оно трудно горит, его год сушить надо, пока оно дровами станет, а холод срока не дает. То ли дело дерево сухое и деланное -- заборы, перила, стропила, полы, двери, рамы, мебель и т.п. На соседнем с нами доме красовалось грозное оповещение: "Которые забираются в сей дом ломать полы и рамы на дрова, упреждаем, что будем стрелять". Однако угроза не помешала тому, чтобы пустующая половина дома осталась уже в начале прошлой зимы без полов и без рам. И я не чужд подозрений, что даже в нашей собственной "буржуйке" пылал иногда горючий материал именно тамошнего происхождения, добытый моими с риском получить пулю в лоб...
До настоящей осени древесные насаждения внутри Петрограда, если не считать единичных случаев хищничества, были целы. Но вряд ли им спастись от топора в эту зиму. А жаль. В этом исключительном случае не могу не присоединиться к коммунистическому панглосизму: благодаря запустению Петрограда и полному отсутствию ухода все общественные сады, парки, даже иные скверы, одичали и приняли красивое подобие рощ. Закоснелых старых петербуржцев это возмущает, но я с детства разделял сожаление той анекдотической институтки, которая горевала, зачем городов не строят в деревне. На старости лет привел Бог видеть исполнение желаний, да еще в таком огромном масштабе, как Петроград! На что уж плох Александровский сквер,-- ныне любимое место вечерних прогулок петроградского пролетариата,-- а и тот, разросшись, получил весьма идиллистический вид. В последний раз, когда я им проходил, вокруг памятника Петра Великого мирно паслись, объедая газон, чьи-то лошади. Рьяный конь "Медного всадника", должно быть, не без изумления созерцал со своей скалы кротких, пролетарских меринков, неожиданно пробравшихся в столь близкое к нему соседство.
Параллельно гибели деревянного Петрограда разрушался и каменный. После двух лет зловещих предостерегающих признаков, которые все видели, но на которые никто не обращал внимания, начались обвалы обветшавших без ремонта домов. Известнейший приключился на Гончарной улице, поменьше -- в Измайловском полку, на Бармалеевской улице, на Выборгской стороне. Советские учреждения помещающиеся в реквизированных домах, обратились в какие-то кочевья, то и дело переезжали из одного здания, где давал трещину потолок, в другое, где через некоторое время, осовывались полы, и, стало быть, надо было перебираться в третье, где вскоре угрожала падением какая-нибудь стена и т.д. Надо сказать правду, что многие домовладельцы (т.е. бывшие, а ныне умудрившиеся как-нибудь остаться при своей недвижимости в качестве жильцов, управляющих и дворников) и квартировладельцы, заслышав, что к ним или в их соседство думает перебраться советское учреждение, сами принимались безобразить свои помещения всякими невинными по существу, но неприглядными на вид повреждениями,-- с умыслом отклонить советских экспертов от соблазна реквизиции. Иногда это удавалось, потому что экспортировали люди, не очень-то много смыслящие в строительстве и избалованные обильными возможностями выбора. Но иногда коса находила на камень, разыгрывались чисто опереточные qui pro quo {Неразбериха (лат.).}. Один знакомый мой домовладелец так хорошо убедил экспертную комиссию в мнимой непригодности своего жилища для присутственного места, что не только присутственное место в него не въехало, но и самого хозяина комиссия обязала выехать, дабы и он не подвергал своей жизни опасности, обитая в разрушающейся квартире.
Подобные уловки практикуются не из одной ненависти к большевикам, но еще более по опытной уверенности, что всякое помещение, захваченное большевиками, будет немедленно изгажено до нежилого состояния, а, когда грязь, вонь и всяческая разруха сделаются невыносимыми для самих захватчиков, они преспокойно переползут в новую даровую берлогу; а старую бросят на произвол суцьбы, в непоправимой обреченности на разрушение. В минувшем августе, в короткий период заигрывания советской власти с интеллигенцией, в числе дождем посыпавшихся льготных декретов был один декрет также и о возвращении владельцам домов вместимостью не более 20 квартир и стоимостью не более 40 000 рублей довоенного времени. Однако почти никто из домовладельцев, а я, например, и вовсе ни одного такого не знаю,-- не воспользовался этим декретом, потому что ремонт дома, пробывшего четыре года в советском владении обошелся бы несметно дороже, чем построить новый. Когда лисица нуждается в логовище, она, слишком ленивая и неумелая, чтобы строиться сама, забирается в опрятную и уютную нору барсука, самого чистоплотного из всех лесных зверей, и грязнит ее нечистотами. Барсук в ужасе и отвращении бежит из норы, покинув ее лисице, и принимается строить новую. Никогда не замечали, чтобы он возвращался к старой. Когда большевики падут и уйдут, петроградскому домостроительству придется возрождаться, несомненно, по барсучьей системе, старые его созидания слишком безнадежно загажены.
Большую вину в разрушении Петрограда надо возложить на пролетарское вселение в буржуазные квартиры. Опыт этот, как известно, кончился полной неудачею. Рабочие очень неохотно шли в предлагаемые им княжеские дворцы и барские хоромы. Анцеловичу с братией приходилось вселять их чуть не силою, после долгих уговоров.
А вселившиеся начинали чувствовать себя прескверно в больших залах, рассчитанных на обильное и дорогое отопление и на обитание людьми, располагающими целым штатом прислуги,-- иначе комфорт их превращается, наоборот, в отрицание всякого удобства. Намерзнувшись без дров в раззолоченных и мрамором шитых застылых стенах, пролетарий бесцеремонно ставил в них свою "буржуйку". Но напрасно коптил он сажею великолепие художественных плафонов: пространство пожирало тепло. Наскучив тратить время и ноги на беготню в общую кухню по лестницам с высоты третъего-четвертого этажа к полуподвалу; обратив, за ленью пройти в отдаленный ватер-клозет, ближайший пустой зал в отхожее место,-- рабочая семья проникалась отвращением к своему боярскому жилью и уходила обратно в привычный подвал, где "в тесноте, да не в обиде",-- "буржуйка" не только дымит да коптит, но и греет, и все житейское -- рукой подать, и нет изящных вещей, которые требуют бережи. Перед уходом она, конечно, обдирала кожу и дорогую обивку с мебели, портьеры, гардины, волокла прочь все, что представлялось ей ценным или просто полюбилось и оказалось уносимым, и оставляла квартиру в мерзости запустения в точнейшем смысле этого слова.
Не знаю, велик ли удар нанесли большевики вселением аристократии и большой буржуазии, но пользы пролетариату не принесли ни малейшей, а свинство развели великое.
Большое же горе от вселения пришлось претерпеть, как водится, совсем не капиталистам, но вечным безвинным козлам отпущения за грехи капитала -- мелкой буржуазии, разночинцам и нам, трудовой интеллигенции. В обнищалый и суженный до предельной тесноты быт среднего класса внедрение рабочих, а в особенности красноармейщины и матросни, вносило обыкновенно нестерпимые стеснения, как материальные, так и моральные. Я сам много натерпелся от этого зла и имею право судить о нем. Наши вселенные были нехудые люди, но фальшивое положение создавало невольно фальшивые же отношения, о которых неприятно вспоминать. Да еще, так как мы с женою люди немолодые, а дети мои мальчики, то у нас вселение не сопровождалось множеством щекотливых условий, которые вносились им в семьи, где имелись молодые женщины, девушки и в особенности девочки-подростки. В современном разложении петроградской семьи, в ужасающей распущенности молодежи, в безобразии слишком ранних и краткосрочных советских браков, в продажной доступности женщин, одичалых в лишениях беспросветно тяжкой и серой жизни, в развитии новой легкомысленной и развеселой проституции, столь обычной и упрощенной, что она уже даже не считает себя проституцией, а так -- чем-то вроде выгодного приятельского товарообмена, услуга за услугу,-- во всех этих грехах и бедах петроградского общества пролетарское вселение сыграло важную и скверную роль, с печальнейшими последствиями для обеих сторон -- как для потерпевшего вселение среднего класса, так и для вселявшегося пролетариата.
Вот уже более года, как коммунистические Кремль и Смольный настойчиво возвещают urbi et orbi, что героический период их революции, период разрушения, закончен, и теперь они входят в период творчества и созидания. Максим Горький торжественно манифестировал этот перелом в пресловутой своей статье о Ленине, в которой сей последний был превознесен выше Петра Великого; канонизирован в "святые", объявлялся "мучеником" зато, что ему, бедному, приходится ужасно страдать душою, расстреливая тысячи людей, погибающих телом; увенчан полномочиями и впредь производить над организмом России дальнейшие "эксперименты в планетарных размерах", по тем же методам марксистской вивисекции. В свое время я дал на эту возмутительную статью отповедь, распространившуюся по Петрограду во множестве списков. В статье Горького было очень комическое место, где он, выхваляя культурные заслуги Ленина весьма высоким слогом, утверждал, будто задача московского диктатора -- превратить земной шар в "зеленый изумруд". Вполне одобряя столь возвышенное намерение, я указывал, что в Петрограде, по-моему, это счастливое превращение уже началось, так как не только окраинные улицы Васильевского острова и Петроградской стороны, но даже бойкие когда-то центральные, вроде Итальянской, густо заросли зеленою травкой-муравкой. Советская поэтесса Лариса Рейснер, супруга известного Раскольникова, воспевала эти идиллические заросли в весьма чувствительных этюдах, на столбцах коммунистических официалов. Петроград такой фантастический город, что с ним нельзя даже пошутить: какую ни предположите о нем гиперболу,-- глядь, несбыточное оказалось сбыточным и действительность далеко оставила за собою карикатуру. В 1919 году, глядя на зачатки нынешних петроградских джунглей, мы острили, что этак, пожалуй, на улицах Северной Пальмиры скоро будут козлы пастись. Летом 1921 года белыми пятнами коз, пасущихся на пустырях вокруг развалин, пестрел даже Каменноостровский проспект, не говоря уже о более глухих улицах Петроградской стороны. А когда вы углубляетесь по пустырям этим в сторону от улицы, стало совсем не в редкость, что из травы выскакивает и дорогу перебегает кролик. К кролиководству советская власть усиленно призывала голодающее население, и население вняло. В самое короткое время плодовитый зверек этот размножился в ужасающем количестве, так что хроникер "Красной газеты" имел полное право отметить с самодовольным торжеством, что "теперь у нас в Петрограде кроликов гораздо больше, чем жителей". Почему такое соотношение должно восхищать коммунистов, это их тайна, но они вполне правы: людей в Петрограде все убывает, а кроликов все прибывает.
Быть может, самым зловещим для Петрограда предсказанием является то обстоятельство, что его руины делаются уже живописными. Безобразные в 1918 и 1919 годах остовы стен и печей, фундаменты, трубы,-- свежие кирпичные скелеты среди мусорного разложения,-- округлились под дождями и снегом, осыпями, поросли мхами, сорными травами, а иной раз приметишь уже крошечный, развивающийся древесный кустик. "На твоих церквах вырастают дерева",-- хвастал когда-то Федор Глинка матушкой Москвою,-- кажется, мы недалеки от того и в нисколько не старинном Петрограде: нехитрое оказалось приобретение! Есть уголки, уже настолько романтически облагороженные длящимся страданием своего разрушения, что, на мгновение отрешаясь от места действия, останавливаешься пред ними, как пред какою-нибудь средневековою башнею на Рейне или в римской Кампанье. Боюсь, однако, что, говоря это, подаю коммунистической печати новый повод к оптимизму: "Вот, дескать, и преотлично! новый источник государственного дохода: к нам, как на Рейн и в римскую Кампанью, поедут туристы, по преимуществу, конечно, англичане и американцы, и будут платить нам золотою валютою, которую мы немедленно употребим на устройство коммунистической революции где-нибудь на островах Фиджи или в Уругвае...
Что производит безусловно ужасное, бесконечно тягостное впечатление, так это громадная торговая площадь между Фонтанкою и Садовою, вплоть до Сенной площади,-- Апраксин и Щукин двор,-- пространство большого уездного или маленького губернского города! Здесь разрушение не скрадывается уже никакими, хотя бы могильными, прикрасами. Труп мертвой торговли лежит на зелени густо поросших травою проходов, нагой и безобразный. Жутко идти сквозь эту безгласную пустыню, которая когда-то была самым шумным и оживленным центром Петрограда. Бесконечные угрюмые ряды лавок, запертых на болты, но с выбитыми стеклами, с выломанными окнами, брошенные лабазы за железными ржавыми дверями,-- и полное безлюдье, гробовая тишь, нарушаемая лишь скрипом оторванных ветром качающихся вывесок да время от времени грохотом упавшего где-нибудь с крыши железного листа. По галереям бегают отвратительного вида крысы, за ними охотятся бездомные бродяги-коты. Иногда вспыхнет вдруг ярким гамом взрыв озлобленного собачьего лая. В ту сторону я никому не посоветовал бы идти,-- особенно под вечер: обесторженная пустыня сделалась убежищем стаи одичалых псов, к праздным гостям весьма неприязненных. Они даже и внешним-то видом стали похожи скорее на шакалов каких-то, чем на собак; немного напоминают, пожалуй, былых константинопольских псов, которые были незаменимыми чистильщиками улиц грязнейшего Цареграда, но без их кротости. Чем они в этих голых руинах могут питаться, недоумеваю. Разве что кошки поедают крыс, а они кошек. Площадь пустыни дает ряд удобных проходов с Фонтанки на Садовую, но редко-редко встретишь на ней человека. И,-- завидев издали друг друга,-- он осторожно перебирается на другую галерею прохода, а ты якобы беспечно кладешь руку в карман, притворяясь, будто у тебя там засунут невесть какой маузер.
Когда в Петрограде начали разваливаться дома, что как раз совпало с возвещеним созидательной эры, советская печать заявила озадаченному населению, что это ничего, тревожиться тут нечем,-- напротив, и прекрасное дело, если старый Петроград надумается наконец развалиться, потому что он выстроен скверно и нисколько не соответствует величию коммунистической столицы. А вот, когда он вовсе развалится, мы его выстроим новый,-- и уж выстроим на славу! Излагался обширный план города-колосса, составленного вокруг административной коммунистической цитадели из ряда поясов -- служебного, жилищного (для рабочих), садового, фабрично-заводского и, наконец, где-то далеко, по ту сторону добра и зла, обывательского. Получалось что-то необыкновенно величественное и привлекательное -- вроде перманентного концентрационного лагеря.
Я не знаю, когда и как большевики начнут осуществлять свой могущественный план и относится ли к нему первая и покуда единственная в Петрограде монументальная постройка,-- штука удивительная и даже, можно сказать, зловещая. Почему-то свои строительные заботы они начали не с живых, а с покойников: принялись в первую очередь сооружать крематорий.
Период его созидания начался большим курьезом, характерным для советских нравов. Затеяв строить крематорий, большевики объявили на проект его художественный конкурс. Поступило несколько проектов. Не помню, кто получил первую премию, но вторая досталась художнику-любителю, обретавшемуся тогда в довольно необыкновенных условиях творчества. А именно: он отбывал тюремное заключение и принудительные работы по приговору "народного суда" -- не за политическую неблагонадежность (это-то какая же была бы редкость!), а за весьма скверную уголовщину. Не теснимый нуждою, без причин к личной ненависти, только побуждаемый корыстною целью, он заманил своего ближайшего друга в ловушку, убил и ограбил. Но -- неловко: попался почти на месте преступления. Дело было настолько гнусно, что даже коммунистический суд, в той же степени мягкий к уголовным преступникам, в какой свиреп он к "контрреволюционерам", решил явить на этом господине пример строгой справедливости и дал ему высшую меру наказания.
Заключенный этот никогда раньше строительством не занимался и архитектурный план начертил впервые в жизни, почти из баловства, тюремной скуки ради. Однако неожиданно жюри большевиков, составленное из чиновников Отдела городского управления, восхитилось этим каторжным проектом больше всех других, и лишь случайно получил он только вторую премию,-- первую дали, чтобы не обидеть, какому-то покладистому профессионалу "с именем".
Проекты были оглашены специально устроенною выставкою, фотографические снимки помещались в газетах. Я помню эту вторую премию: безграмотное любительство претенциозно замысловатого рисунка бросалось в глаза даже не специалисту. Однако строить крематорий было решено именно по проекту художника-каторжанина.
Теперь возникает вопрос: кому заведовать постройкой?
-- Да кто же лучше построит здание, как не сам автор проекта? -- справедливо решает крематориальная комиссия.
-- Блестящая идея!.. Но... есть препятствие...
-- Какое?
-- Да ведь автор-то сидит в тюрьме?
-- Велика важность! -- выпустим!
-- Да ведь сидит-то за убийство?
-- Эка невидаль! помилуем,-- и вся недолга!
-- А как же спасительный пример строгой справедливости?
И "высокоталантливого" убийцу, действительно, освободили от наказания.
Строить крематорий, однако, ему не пришлось. Москва ли воспротивилась, другая ли помеха приключилась, но каторжный проект в конце концов был отставлен и заменен другим, хотя бездарным, но все-таки более грамотным. Был ли архитектор-убийца возвращен в тюрьму после того, как проекту его было отказано в осуществлении, об этом я, к сожалению, не осведомлен. Историю эту рассказывал мне очень крупный чиновник коммуны, участник крематориального жюри и пылкий защитник каторжного проекта.
Покуда крематорий воздвигали, Петроград за три года вымирал, как никогда раньше. Перегруженные кладбища приняли в свою отравленную почву не одну сотню тысяч мертвецов, загубленных тифом, дизентерией, холерой, цингой, а больше всего просто голодным и холодным истощением при непосильной физической работе, превращавшей пресловутый восьми- и даже шестичасовой трудовой день на бумаге в шестнадцатичасовой на деле.
Коммунистическая печать сулила: подождите, вот готов будет крематорий, осуществится истинно пролетарский способ огненного погребения, и отныне почва будет избавлена от заражения, вода от насыщения микробами, воздух от миазмов: всем стихиям удовольствие, а человекам -- подавно.
Наконец, минувшим летом, свершилось: достроили крематорий -- и открыли. Съехались в это пребезобразное здание именитые советские мужи, произнесли приличные случаю речи, всунули в печь первого покойника,-- ан, он оказался огнеупорным: не горит! Ток работает, а покойник, что ты хочешь, контрреволюционно саботирует и не горит. Не знаю, сколько часов продолжалось это упражнение, но в конце концов истратив на непокорного мертвеца электричества не меньше, чем на бойкую фабрику, все-таки пришлось извлечь его из печи, может быть, изжаренным, но не испепеленным, и зарыть в землю. Кажется, на этом опыте история крематория и прекратила свое течение.
В крематориальном курьезе, как в зеркале, отражается mania grandiosa {Мания величия (лат.).} большевизма, бред величия, которым он кружит головы юным и малограмотным своим адептам; детская страсть хвататься за "последнее слово", не зная первого, прыгать на верхушку, не уверясь, есть ли под нею основание; психология и политика покушений с негодными средствами, громкозвучных, но неосуществимых затей, которые действительность словно подрядилась осмеивать самым оскорбительным издевательством. Ну разве не курьезное, в самом деле, совпадение, что московский высокоторжественный декрет об электрификации был опубликован прошлою весною в Петрограде в один и тот же день с распоряжением о прекращении электрического освещения? Претензии всегда огромные, задачи гигантские, именно уж "горы мучатся родами", а родят... даже не мышей, но разве блох, на мышах живущих!
Не было правительства, которое больше кричало бы о потребностях культурного творчества, которое провозглашало бы более широкие и передовые планы и в котором весь этот декламатический крик, так на крике и кончался бы, либо при попытке перейти в действие разрешался бы в более жалкую бездарность и бессилие. Разрушать, разлагать, портить,-- что говорить, молодцы вне сравнения, настоящие великаны из старых сказок. Но, чуть требуется работа положительная, созидающая, великаны мгновенно умаляются до роста карликов, и тяжелые великанские панцири, которые они, самовлюбленные и самомнящие, пытаются удержать на себе, комически валят их на землю. Большинство коммунистов считает и заявляет себя атеистами. С существующими религиями коммунист во всяком случае обязан быть во вражде. Настолько, что участие коммуниста в религиозном обряде составляет принципиальный повод к исключению его из партии. Однако это правило не выдерживает своей силы в практических столкновениях с жизнью и допускает множество исключений, все растущих по мере того, как коммунизм стареет, слабеет, выцветает, теряет свою нестерпимую изоляцию и делает шаги к сближению с буржуазной средой. В особенности много уступок потребовали и добились брачные отношения. Но об этом, равно как о самодовлеющем религиозном строении коммунизма, о том, как он сам вырабатывается в религию, предпочитаю поговорить впоследствии особо, потому что эти темы обширные. А покуда я хочу лишь отметить, что при всем своем атеизме и всяческом "богоборчестве", при всей своей ненависти ко всякому признаку спиритуализма, при всей своей вражде ко всему сверхъестественному и фантастическому, доходящей до такого ожесточения, что из детского чтения беспощадно изгоняются волшебные сказки, а М. Горький, цензуруя сказки Андерсена, вычеркивает в них слова "Бог", "Провидение" и т.п.,-- при всем этом коммунисты, эти страстные энтузиасты и неустанные проповедники исторического материализма и положительного знания, оказываются во всех своих опытах творить жизнь не только необузданными идеалистами, но даже фантастами и визионерами -- и именно религиозного, верующего типа.
Прошу моих читателей извинить, если я, за давностью, ошибусь в словах текста, который полвека тому назад зубрили мы гимназистами наизусть из православного катехизиса митрополита Филарета. Но за точный смысл ручаюсь. "Вера есть убеждение в невидимом, в грядущем, как бы в настоящем, в обетованном, как бы в достигнутом, в уповаемом и чаемом, как бы в осуществленном". Определение это Филарет, если я не ошибаюсь, заимствовал у Тертуллиана: мистика из мистиков, вдохновенного ритора, который всегда весь горел огнем аскетического экстаза и кончил свою жизнь монтанистом,-- а ведь учение Монтана -- это максимализм первобытного христианства. Сколь ни обидно мое сравнение для исторических материалистов русской коммуны, но их вера и ее творческие дела целиком укладываются в эту православно-мистическую формулу Филарета и Тертуллиана. Говорю, конечно, о коммунистах честных, т.е. искренних и убежденных: их очень немного, но все же они есть,-- а не о той подавляющей массе жуликов, шарлатанов и разбойников, которые, примазавшись к коммунистическому идеалу, эксплуатируют его наиболее первобытные вещания как жирно доходное имение. Усердием и аппетитами этой господствующей массы, безгранично бесстыжей в своем циническом эгоизме, русский коммунизм облеплен столь густым слоем разнообразнейшей, но всегда одинаково зловонной и неотмываемой грязи, что из под нее уже никакой идеи не видно и не слышно. А слышны залпы "красных курсантов", присяжных расстрельщиков русского народа под кутежный хохот разжиревших хищников-спекулянтов на коммунистическую революцию, вроде Зиновьева с компанией, радостно ревущих окончательно обессмысленный и обесславленный в их устах, звучащий ныне насмешкою над самим собою "Интернационал". Слышны предсмертные стоны жертв, погибающих миллионами от голода и десятками тысяч в почти безоружных восстаниях отчаяния. Какая идея может остаться жива под ферулою дикой кучки самодуров, в которых безумие и подлость, невежество и злость переплелись до потери всех разделяющих границ? Так тесно, что теперь, когда Ленин публикует декрет о каком-либо новом своем вивисекционном "эксперименте в планетарных размерах" над истекающей кровью Россией, то общество уже не в состоянии разобрать, где в этом якобы "гениальном" реформаторе кончается сумасшедший и начинается тот бездушный, бессовестный, безжалостный политикан-"мошенник", царство которого предсказал нам в "Бесах" Достоевский и речами, и деяниями (тоже "эксперименты" ведь!), и вожделениями (тоже "планетарными") Петра Верховенского.
Что касается коммунистов искренних и убежденных, то, право, мудрено решить, является ли их вера по Филаретовой формуле для них счастьем или несчастьем? Объективно судя, как будто несчастие, потому что ею предопределяется для них мечтательная деятельность, которой, выражаясь стихом Некрасова, "суждены благие порывы, но свершить ничего не дано". Субъективно же они, напротив, очень счастливые люди, потому что фактическое несвершение "благих порывов" их по силе веры нисколько не тревожит: как скоро "благой порыв" у них зародился, они уже считают его осуществленным и на том успокаиваются радостно и самодовольно. Прямо-таки поразительна их способность питаться воображением за действительность, словом за факт и символическим обещанием за осуществление. Очень часто думая о большевиках (конечно, не о "мошенниках" типа Верховенского,-- о тех что же и думать!), я не могу удержаться от мысли, что они -- запоздалые возрастом дети. Очень скверные, испорченные, злые, преступные дети, но все-таки дети.
Знаете ли вы эту детскую способность -- превращать игру в действительность до такой степени, что окружающая реальная действительность совершенно исчезает за мнимою действительностью игры? Как, воображая и изображая "воздушных человечков", дети увлекаются до того, что жизнь и быт призрачных лиц, ими выдуманных, куклы или вещи, условно принятой за куклу, делаются для них реальностью, дающею им гораздо больше впечатлений и эмоций, чем настоящий мир наших пяти чувств и трех измерений? Я сам вспоминаю из детства своего как весьма тяжелые обстоятельства нашей бедной, трудно боровшейся за существование семьи терялись для меня и сестер моих за гораздо более важным вопросом, женится ли некий великолепный герцог Ферро (безрукая терракотовая фигурка мушкетера) на обожающей его девице Амброзио (хрустальная пробка от графина) или преступно ее покинет?..
Несомненно, это бред наяву. Творчество большевиков -- сплошная эпидемия такого детского бреда. Вот -- маленький житейский пример.
Еще Временное правительство постановило обратить в Петрограде площадь бывших гвардейских парадов, Марсово поле или Царицын луг, в Пантеон свободы и похоронило здесь убитых в дни Февральской революции. Большевики явочным порядком превратили Пантеон свободы в Пандемониум коммуны. На кладбище Марсова поля положены Володарский, Урицкий, Нахимсон и еще несколько покойников, оплаканных большевиками при весьма сухих глазах у прочего населения. Ограда кладбища собрана из драгоценного гранита, служившего фундаментом для решетки сада б. императрицы Александры Федоровны у Зимнего дворца. Решетка была аляповата и безвкусна, но кладбищенская ограда, для которой она послужила материалом, даже о ней заставляет жалеть: такая вышла, как немцы говорят, "пирамидальная" казенщина и пошлость. Кругом проектирован был громадный народный парк,-- такой, чтобы с одной стороны он граничил с Летним садом, с другой -- с садом Михайловского дворца. Открытие этого парка было назначено на 1 мая 1920 года.
Ни в 1918, ни в 1919 гг. устройство этого парка не сдвинулось с декретирующей бумаги в бытие ни на вершок. Весною 1920 г., когда снег сошел, появились на площади какие-то страшно оборванные люди с лопатами и стали что-то вяло копать и ковырять в грязи. Вокруг на бревнышках сидели красноармейцы с винтовками. Однажды среди копающих оборвышей я заметил знакомого врача, которого почитал давно выбывшим из Петрограда. Оказалось, нет: отбывает принудительные работы в Чесменке (бывшая Чесменская богадельня, обращенная в арестный дом) и вот в числе других арестантов прислан на земляные работы по утройству будущего парка. Это было в первых числах апреля. Поглядел я и только плечами пожал: до 1 мая оставалось меньше месяца, а работы было на год. Затем, проезжая мимо почти ежедневно, я видел с трамвая все тоже безнадежное, безуспешное ковыряние бурой грязи неумелыми, слабосильными людьми, впервые взявшими лопату в руки, привычные у кого к скальпелю, у другого к перу, у третьего к аршину. И все также равнодушно сидели кругом, паля папиросы, конвойные красноармейцы. Никакого парка все еще и следа не было. В последнюю апрельскую неделю на четырех углах плаца появились четыре безобразнейших кубышки в форме приземистых грибов-исполинов. Публика глядела и недоумевала, что за уродство поставлено? Одни говорили, что это -- громадные артельные котлы, из которых будут на гулянье угощать народ чаем и кашей. Другие, горьким советским опытом обученные пессимизму, скептически возражали: "Держите карман шире! Таковские, чтобы угостили! Из каких бы это запасов? Нет, это у них там пулеметы запрятаны, чтобы в случае чего палить по народу..."
Впоследствии оказалось, однако, что грибы, выросшие на Марсовом поле, не котлы для каши и не блиндажи для пулеметов, но по объяснению коммунистической печати "могущественные фонтаны, сила которых должна превосходить знаменитые петергофские", а эти последние, как известно, превосходят еще более знаменитые версальские... Уж у нас дешевле не мирятся! Превосходить так превосходить! знай наших!
Набили колышков и растянули по ним шнурки символы будущих дорожек. Натыкали в землю какие-то безлистные розги: символы будущих клумб и цветников. Вообще -- по рецепту городничего Сквозника-Дмухановского в "Ревизоре", как он приказывал воткнуть у разломанного забора шест с метлой, "чтобы было похоже на планировку". Сколько я наблюдал, большевики часто сходятся с этим почтенным персонажем бессмертной комедии Гоголя как в тактике, так и в практике. Между прочим, и в уверенности, что "чем больше ломки в городе, тем лучше, потому что ломка свидетельствует об энергии градоначальника..."
В последние дни апреля я не выходил из дома по болезни, а в первомайский праздник -- по осторожности. Вечером 1 мая меня посетила супружеская чета большевиков, сохранившая к моей семье добрые чувства по старым хорошим отношениям в эмиграции, вопреки резкой теперешней разнице наших мнений и положения. Они занимают видные советские посты,-- я то и дело арестуемый и обыскиваемый, подозрительный по "контрреволюции, интеллигент-литератор". Гости мои принадлежали, бесспорно и безусловно, к той нравственной аристократии большевизма, о которой говорил я выше, к тем редким в нем праведникам, по молитвам которых, может быть, и не проваливается еще этот Содом. Но каково же было мое удивление, когда оба, муж и жена, принялись взапуски описывать мне в числе прочих несчетных красок нынешнего своего праздника также и роскошь парка на Марсовом поле,-- они только что присутствовали на его открытии,-- его цветочные клумбы, газоны, фонтаны, беседки, гроты, тенистые аллеи...
Я слушал -- ушам не верил. Смеются, что ли, они надо мною? Нет, совершенно серьезны. Нагло лгут? Знаю обоих за людей правдивых и к мистификациям не склонных. Между прочим, расписывают свою небывальщину с таким убежденным восторгом, что даже меня ввели в сомнение: неужели большевики за три-четыре дня, что я не видел Марсова поля, успели сотворить чудо? Ну, декоративные украшения -- это я еще допускаю. Когда-то давно в Москве знаменитый театральный антрепренер Лентовский на моих глазах, в три дня, обратил при помощи папье-маше и шины захудалый и заброшенный двор при каком-то машинном складе в великолепный увеселительный сад "Чикаго". Но там ему в помощь все-таки было несколько недурных старых берез, сохранившихся от чьего-то давно вырубленного сада. Но здесь? на голом месте? Между тем супруги определенно твердят о тенистых аллеях... Оставалось предположить фантастическое: что большевики выкорчевали прекрасные рощи на Островах и в пригородах Петрограда и, вопреки полному отсутствию в нем перевозочных средств, как-то умудрились пересадить деревья на Марсово поле...
3 мая появилось описание первомайского торжества на Марсовом поле в официалах коммунистической власти. По восторженному тону и яркости изобразительных красок, оно нисколько не уступало рассказам моих гостей,-- скорее превосходило их...
Назавтра я нарочно сошел с трамвая, чтобы лично смотреть новоявленные Аладиновы сады. Но... они исчезли, будто и впрямь волшебный мираж из арабской сказки!.. Ничего! как есть, ничего!.. По-прежнему,-- вокруг гранитного, тюрьме подобного, пирамидального мавзолея, море бурой, только теперь еще и истоптанной тысячами ног грязи; по-прежнему,-- метлы и розги, воткнутые вдоль шнурков на колышках; по-прежнему,-- четыре гриба по углам...
И -- в таком виде эта прелесть и по сию пору остается, лишь меняя в жаркие месяцы грязь на пыль. У могильника еще принялись какие то нетребовательные вьющиеся растения. На площади фантастического парка зачахли и бестенно посохли даже те жалкие насаждения, что в апрельских приготовлениях символизировались метлами и вехами, по рецепту городничего Сквозника-Дмухановского... Параллельно могучему, вековому, историческому Летнему саду тянется тощая линия-однорядка акаций, из которых через два третье -- уже мертвое... И это все.
А между тем люди видели, люди восхищались, захлебывались восторгами, писали их черным по белому и увековечили печатью... Что же это? Сплошное ли бесстыдство политических шарлатанов, эпидемическое до такой чумной силы, что им заражаются даже люди, заведомо правдивые и порядочные?.. Не думаю. Конечно, бесстыдства и шарлатанства, которое, отлично понимая истинное ничтожество своего жалкого творчества, тем не менее "втирает очки" коммунистическим массам великолепными лжами,-- у лидеров большевизма -- сколько хочешь, столько просишь. Оно кричит с трибун глотками Зиновьева, Евдокимова, Анцеловича, Зорина, строчит гипнотизирующую прозу перьями Нахамкиса-Стеклова в Москве и В. Быстрянского в Петрограде, а с пера какого-то Демьяна Бедного источает неисчислимое количество гипнотизирующих стихов. Оно заставляет М. Горького выступать на митингах с речами, от которых его самого втайне тошнит, и публиковать безобразные по неискренности статьи, подобные его льстивому гимну во славу Ленина. Что говорить! Гипноза много, и он энергичен и постоянен. Однако тут работает не только гипноз, но и автогипноз. И, может быть, потому и удачна так работа шарлатанского гипноза, что уж очень счастливо попадает она на почву автогипноза, жаждущего веры и чудес. "Эллины мудрости ищут, а иудеи чуда",-- сказал апостол. А ведь коммунистический идеал -- исконное творение иудейского энтузиазма, вопиявшее еще устами библейских пророков (nabi),-- и сколько же евреев, отнюдь не из фальшивой породы Зиновьевых-Апфельбаумов, оказывается энтузиастами и фанатиками современного коммунизма!..
Да, ищут чуда и веры. То, что я рассказал о Марсовом поле, ведь это же именно "уверение в невидимом, как бы в видимом, в грядущем, как бы в настоящем, в обещанном, как бы в достигнутом..." Катехизическая вера с примесью увлекательной детской игры, которая хрустальную пробку принимает за принцессу и видит Аладиновы сады там, где нет ничего, кроме грязи и прутьев, подобных розгам.
Конечно, автогипноз не вечен и за очарованиями быстро следуют разочарования. В медовый месяц победы большевиков с легкого почина и благословения А.В. Луначарского, из всех генералов русской коммуны наиболее склонного к детской вере и детским играм, Петроград покрылся, как прыщами, скульптурным недоразумением, которое называлось памятниками великим людям мировой революции. Эта эпидемия прокатилась по всем городам и весям, где завелись коммунистические "культпросветы", т.е. коллегии, ведающие культурой и просвещением местного пролетариата. Большевистский монумент сооружался очень легко -- тоже по методу принятия пробки за принцессу и ожидаемого за осуществленное. Обклеивают длинный ящик парусиною, раскрашенною под гранит или мрамор, и утверждают его, стоймя, к земле цементом: это пьедестал. На него водружается наскоро смятая из глины и кое-как обожженная фигура, издали несколько похожая на человека, вблизи ни на что не похожая, так как обыкновенно революционные памятники лепились ваятелями-футуристами. Художники этого направления первыми пошли на службу к большевикам и под покровительством Луначарского пользовались некоторое время исключительным фавором власти, пока наконец в 1920 году в Петрограде их засильем не возмутились рабочие, заявив, что в таком искусстве они ровно ничего не понимают, и не хотят понимать, и требуют, чтобы город его произведениями не уродовался. Кому-кому только не поставлено было подобных скороспелых монументов в это удивительное время! Петроград в революционно-скульптурной мании все-таки дальше Марата не пошел, но Москва украсилась не только Робеспьером, но и Стенькою Разиным, а город Свияжск -- даже Иудою Искариотом. Недавно датский писатель Келер, случайно присутствовавший, описал весьма красочно изумительное открытие этого последнего монумента: жуткая картина забавы на буйном отделении дома сумасшедших!.. Открытие каждого монумента сопровождалось торжественными речами и хвалебными статьями в честь и славу пролетарского искусства, пришедшего на смену отжившему буржуазному, чтобы воцариться в мире на веки веков. Но, глядишь, месяц другой спустя под дождем, снегом и меткими камнями уличных мальчишек вечный монумент уже успел принять такой скоропреходящий вид, что даже невзыскательные эстеты Смольного начинают находить его зазорным. Тогда фигура под предлогом отливки из бронзы снимается, а осиротелый пьедестал остается грустно хлопать по ветру оборванной парусиной, уныло обнаруживая под ее крашеным гранитом деревянный свой остов, покуда в одну из темных ночей какой-нибудь предприимчивый обыватель не срезает ее, справедливо находя, что, чем ей болтаться зря, гораздо полезнее будет заделать ею свое бесстекольное окно. Так сняли Радищева, "первого русского революционного писателя", у Зимнего дворца. Фердинанда Лассаля -- у Городской думы. Его сняли при мне в конце июля или в начале августа после того, как уличные мальчишки, лукая камнями, превратили бедного гипсового трибуна в какого-то Расплюева из "Свадьбы Кречинского", с подбитым глазом и свороченным на сторону носом. Этот памятник преследовался особенною ненавистью петроградской улицы. Не потому, чтобы она ненавидела Лассаля, которого ни любить, ни не любить она не может уже просто потому, что из ста нынешних петроградцев едва ли один слыхал что либо о Лассале, да и этот-то один освдомлен о нем, поди, больше по роману Шпильгагена "Leo". Но скульптор-футурист в стремлении выразить демонический характер Лассаля, так свирепо вздыбил ему волосы, так надменно задрал его голову вверх, загнул его длинный нос таким адским крючком, что простой народ принимает его за черта. А так как нелепый бюст этот был поставлен в двух шагах от весьма чтимой часовни, то и пошла молва, что вот де большевики назло Божьей Матери и Миколе Угоднику соорудили рядом идол своему Богу -- черту. Ну а какие же благочестивые уста удержатся от удовольствия на черта плюнуть, а благочестивые руки -- от наслаждения швырнуть в него камнем?.. Конечно, если поблизости нет милиционера, который за это отведет благочестивца в комиссариат, а комиссариат отправит в Чрезвычайку, а Чрезвычайка -- "к стенке" или "налево", т.е. под расстрел. Так были расстреляны матросы, подложившие петарду под статую Володарского: пьяная шутка, из которой Чрезвычайка, конечно, не преминула сделать "контрреволюционный заговор". Взрывом статуе отшибло ноги. Несколько дней она красовалась на шестах, возбуждая всеобщий смех: излюбленный оратор большевизма, изображенный скульптором, хотя в пиджаке, но в позе трибуна, с плащом, перекинутым через руку, вдруг трагикомически превратился в инвалида, предлагающего прохожим купить его старую шинель. Затем статую сперва одели в чехол, потом и вовсе убрали. Софью Перовскую, героиню партии "Народной воли" и вдохновительницу убиения Александра II, тоже почтили было бюстом у Николаевского вокзала, но уже несколько дней спустя сняли, даже не дожидаясь внешних повреждений. Таким ужасающим чудовищем изобразил мастер-футурист эту, в действительности, миловидную женщину, чьи очарования восторженно изображали нам Степняк-Кравчинский и другие мемуаристы "Народной воли". Сам Луначарский испугался! А ведь при открытии тоже поднят был крик о силе и прелести нового пролетарского искусства!.. Дети поиграли часок-другой хрустальной) пробкою, принятой за принцессу, а потом разглядели, что пробка есть только пробка, и выбросили ее в сорную кучу...
Сдается мне, что процесс такого разглядывания и выбрасывания, если не начался, то уже зарождается во всех отраслях русского коммунистического творчества, начиная с важнейшей: ужасных и преступнейших "экспериментов" большевизма в экономической политике. По всему фронту ее Кремль и Смольный (а он всегда был упорнее Кремля) понемножку да полегоньку сдают позиции, занятые ими в первых победных припадках горделивого бреда Сегодня телеграмма из Гельсингфорса возвещает об аресте правыми коммунистами группы крайних левых, противящихся этой сдаче и даже организовавших будто бы против ее инициаторов террористический заговор. Ничего невероятного в том нет. Если даже еще не было, то будет. Когда полоса бредовой игры минует, то дети, которые умом посмышленнее, характером спокойнее и темпераментом холоднее, сравнительно легко возвращаются из заоблачных сфер в мир действительности и выходят из игры, хотя бы и с сожалением, что должны с нею расстаться. Но попробуйте-ка вы отнять у милого дитяти, вроде Бухарина (вождь левых коммунистов), его хрустальную пробку безуступочной коммуны, т.е. перманентной гражданской войны: воинствующей диктатуры пролетариата -- до истребления последнего буржуя!.. Да оно сперва выцарапает глаза товарищам, покидающим забаву, которая сделалась для него второю натурою, оглушит их жалостно-гневным ревом неудовлетворенного каприза и, в самом деле, со злости кого-нибудь пырнет перочинным ножом. И, наконец, когда само убедится, что оно играло не более как хрустальной) пробкою, все-таки расстанется с нею, в зубовном скрежете, не иначе, как с размаха швырнув ее в лицо тому, кто его убедит, и постаравшись, чтобы удар пришелся как можно больнее.