Итак, один из представителей деревенской интеллигенции -- землевладелец -- сбежал. "Бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла", с разбитыми нервами, плаксивыми словами и брезгливым сожалением, которое больше похоже на страх и отвращение. Другой -- остается "на вверенном ему посту" с твердым намерением вытрезвить и оздоровить деревню чрез виселицу и розги. На очереди еще двое: батюшка и учительница.
Батюшку я пока оставлю в покое, ибо г. Гусев-Оренбургский, который за батюшку эпистолы к нам подписывает, требует внимания особого и пространного, а у меня сейчас нет ни времени, ни материалов, ни в статье -- места. Значит, оставим батюшку "наутрие" и обратимся к учительнице.
Рассказы г-жи Милицыной, изданные "Знанием", послужат мне материалом. В чисто художественном отношении они -- некрупное, но приятное явление: опрятное, мягкое, женское письмо, вдумчивое и старательное, памятующее старую истину, что "художник мыслит образами", но никогда не злоупотребляющее ею до невозможности поверки образного мышления логикою. В рассказах г-жи Милицыной есть нечто, несомненно, свое. Она вышла не из литературного подражания -- не из Горького, не из Андреева, не из Куприна, но из собственной своей скромной и спокойной наблюдательности, может быть, даже из личного дневника. Личность свою она совершенно спрятала за наблюдение, "я" нигде не звучит, нарочной проповеди не слышно, тенденциозной ретуши светотеней не заметно. Смотрит ласковая женщина на белый свет и, не мудрствуя лукаво, доброжелательно описывает, как его видит,-- по возможности стараясь, чтобы выходило складно. Эта основная черта -- объективной наблюдательности -- сейчас особенно важна мне в г-же Милицыной: благожелательная свидетельница-очевидица для целей моего очерка нужнее писательницы-художницы.
Наблюдения г-жи Милицыной дают картину деревни отнюдь не более светлую, чем наблюдения г-на Бунина, графа Алексея Н. Толстого и -- в другой категории -- г. Родионова. Напротив. Ту сумбурную схему, которую я выбрал из всех поименованных сочинений из "Деревни" г. Бунина, г-жа Милицына пополняет еще многими пунктами, которых мужчины не коснулись вовсе либо едва по ним скользнули (Бунин). Так, например, у нее одной рельефно выступает тот рецидив,-- употребляю именно это слово, потому что в недавнее еще время эта сторона "власти тьмы" серьезно пошатнулась было,-- тот рецидив темнейших языческих суеверий, который, оказывается, обволакивает современную деревню не менее густо, чем в Ярославовы времена. Г-н Родионов сообщает нам факты деревенского безбожия, переходящего в цинические кощунства. Спорить против них не то что не приходится, а даже и не стоит, потому что -- когда почитаешь спокойные рассказы г-жи Милицыной, страстные страницы г. Гусева-Оренбургского и испуганные стоны г. Бунина, то не тому начинаешь удивляться, что завелся в участке г. Родионова какой-то Сашка, безбожный сквернослов, но тому, как еще, кроме Сашек подобных, уцелели в деревне люди с каким-либо религиозным чувством.
-- До религии ли нам, свиньям? Поживи-ка ты в деревне, похлебай-ка серых щей...
За пятьдесят лет, отделяющих нас от Филаретова "осени", принятого за статью "о сене", религиозное сознание народа -- того, который почитается "православным" -- не двинулось вперед даже настолько, чтобы о здравии младенцев не возносились заговорные молитвы к... "куриным богам!" ("Веревка"). В книжках г-жи Милицыной читатель встретит свеженькими, неприкосновенными, властными суеверия, против которых восставал с церковной кафедры еще в XIII веке Серапион Владимирский.
Если дикарь, переросший своим сознанием уровень "куриной веры", ее отверг, а другой, высшей, по темноте своей, сам не нашел и в людях не встретил -- кто же виноват в том, что он остается вовсе без веры и, не нуждаясь в вере сам, в грубости своей глумится над чужою верою? Г-н Родионов много написал о безбожии деревенских парней, но не рискнул показать нам ни той образцовой учительной церкви, вопреки проповедям и примеру которой создалось деревенское безбожие, ни той превосходной школы, которая изнемогла в напрасных усилиях перевоспитать чудовищую деревенскую грубость. У него расправа короткая: во всем виноваты "свободы". Пришли освободители и в один прием развратили богоспасаемую крестьянскую тишь -- да так ловко, прочно и бесповоротно, словно не бывало пятидесяти лет смиренной воли, а в них -- не видала деревня ни попов, ни учителей. Спросить, куца же в таком случае сие-то последние глядели, что они-то пятьдесят лет делали, за что они-то народный хлеб ели,-- г. Родионову даже не приходит в голову. Это люди, посаженные в деревню начальством... Значит, нечего о них и рассуждать: они святы. А виноваты во всем свободы, да проклятое природное злонравие мужика, который, известное дело, только и норовит как бы ему "Бога во щах слопать". Г-жа Милицына посвятила религиозному сознанию деревни несколько рассказов, отнюдь не с враждебною тенденцией чернить православное духовенство. Напротив, редко когда-либо и кто-либо в русской литературе (разве И.Н. Потапенко смолоду) поднимал так высоко прекрасный образ верующего честного пастыря, слившего свою жизнь воедино с овцами паствы своей, как г-жа Милицына -- о. Андрея в рассказе "Идеалист". Но именно этот же превосходный раз -- наилучший обличитель, почему так безнадежно расшатано дело господствующей церкви по управлению народною совестью; почему мужик, когда "куриная вера" для него рухнет, а без новой душа томится, идет с религиозными поисками своими не в церковь к попу, а в секту к "апостолу", "братцу", либо начетчику. Деревня г. Родионова -- удивительная деревня: в ней ни попа, ни учителя, ни сектантов. Всех их он вычеркнул из своих наблюдений как явления другой плоскости. Г-н Родионов объявляет деревню "безбожною" -- в то время как ее религиозные искания плодят что день, то новые секты и толки, и вон дело дошло уже до того, что мистики-интеллигенты заболевают "простофильством" и ползут в народ набираться религиозного духа (Андрей Белый -- "Серебряный голубь"). Другой замечательно интересный рассказ г-жи Милицыной -- "Ученый диспут" -- дает нам картину встречи двух новых религиозных течений в народе, двух "богоискательств": столкнулись заново перерожденный старый тип книжника, начетчика, и совсем новый сектант-рационалист. Они враждебны и борят друг друга не только в слове, как в старину, но и в духе. Но о господствующей церкви -- между ними ни полслова. Она просто уже не существует для них обоих: осталась вне народной религии. Поп, церковь -- для них уже в том же разряде как волостное правление, воинское присутствие, камера земского начальника: нечто неизбывное, начальственное и -- мирское. Религия же заключалась в собственной, внутрь себя обращенной, этитической мысли либо в диалектическом испытании чужих религий. Как может быть иначе? Батюшка идеалист, о. Андрей, прекрасен, но такого батюшку искать -- все равно, что ловить белого дрозда, и даже, когда он обретается, то один в поле не воин. Да еще, гляди, и не на монастырском ли он покаянии! Батюшки-чиновника, бессердечного сухаря Ампилонского (рассказ "Волшебный фонарь"), достаточно, чтобы убить остатнюю веру и там, где она еще теплится. А батюшка из "простых"... "Отец Иван, царство ему небесное, почитай завсегда пьяный был, и до баб дюже охоч. Бывало, пойдет кадить; одной рукой Богу кадилом машет, а другой нас, молодых баб, норовить ухватить. И ведь где? -- в церкви, перед Богом, перед Его пречистым ликом... А отец Петр, Павел, Яков -- что только они над нами не делали... Ты ведь, милая, не всех их знала; Петра не помнишь. От Петра пошло у нас "по горячему следу" покойнику поминки справлять. Бывало, придут брать покойника, на кладбище несть, снимут его со стола, вынесут во двор, и стоит он там, сердешный, дожидается, пока не кончат его поминать попы. Не гребливы были. Прямо за немытый стол, после покойника, садились, а мы-то, бывало, бабы, стоим во дворе, покойника караулим, чтоб скотина как не опрокинула его али собака не подошла. Зима, стужа, иззябнем все. Вылезут они из-за стола, пьяные-препьяные, а покойник уже замерз, и мы с ним померзли; а летом мухи его всего облепят... Идут впереди гроба, шатаются..." ("Веревка").
То-то вот и есть. "До религии ли нам, свиньям? Поживи-ка ты в деревне, похлебай-ка серых щей!" Не только дикие парни г. Родионова, но и братья Красовы г. Бунина, которые, с урядницкой точки зрения, конечно, уже самый почтенный элемент деревни,-- совершенные атеисты. А -- кому еще "до леригии", тот, если темен и неразборчив, застревает в "куриной вере" и самое свое православное христианство обращает в идолопоклонство и ведовство ("Около угодника"); если просвещен и искателен духом, идет в секту. Внизу -- ведунья и юродивый, требник Петра Могилы и веревка с удавленника, вверху -- сектант-мистик или рационалист, посредине -- пустое место религиозного безразличия, в котором водятся, конечно, и атеисты. Из них спокойные помалкивают, ибо "себе дороже" и "ни к чему", а бахвалы, спьяну, богохульствуют, за что попадают под суд. Г-н Родионов собирается пьяных атеистов пороть и вешать. Но если виселица -- не общество трезвости, не школа и не больница, то еще меньше шансов, чтобы она оказалась церковью.
Школа (здесь не стоит поднимать вопроса даже о многообразности ее) обращена в ад для всякого педагога, приступающего к делу с серьезными просветительными, образовательными и воспитательными планами ("Волшебный фонарь"). Она -- нищая и отдана всецело под иго того полицейского интеллекта, от имени которого ораторствует г. Родионов. Не угодно ли послушать другого представителя интеллекта этого?
Вы состоите здесь, в моем стане, учительницей... Здесь, сударыня, мне кажется, при ужасающей бедности этого села и поэтому особенно ужасном для него, тлетворном соседстве большого губернского города, с его развратом и пороками, здесь крестьяне более, нежели где-либо, нуждаются в просвещении, в руководительстве ими, в братском сочувствии к ним со стороны интеллигенции.
Кажется, читатель, мы недавно уже слышали где-то эти речи? Ба! Да это же почти дословно -- из благожелательного предисловия г. Родионова... Разница только в том, что г. Родионов сам собирается и зовет кого-то "долг платить", а становой Яхонтов ("Волшебный фонарь") приехал долг сделать: просить у учительницы сто рублей "взаймы" за аттестацию ее благонадежности... Учительница отказала и поплатилась за дерзость эту. Идеал же учителя, который нужен полицейскому интеллекту, ищите у Бунина.
-- Что ж, учатся ребятишки-то? -- спросил Кузьма.
-- Обязательно,-- сказал Оська.-- Ученик у них бядовый.
-- Какой ученик? Учитель, что ли?
-- Ну, учитель, одна честь. Вышколил, говорю, ихняго брата -- куда годишься. Солдат. Бьет не судом, да зато у него и прилажено уже все! Заехали мы как-то с Тихоном Ильи чем -- как вскочут все разом, да как гаркнут: "Здравия жела-ем, ваше високо-бла-го-ро-дия!"
Врачебную помощь мы видели. Сам г. Родионов нарисовал больницу застенком, а врача новой земской формации -- черствым бюрократом двадцатого числа, чтобы не употребить более резкого определения, и лютым ругателем и ненавистником крестьянства, которому он служит.
Что же из даров интеллигенции еще остается у деревни?
Суд правый, скорый и милостивый?
Но г. Родионов не пожалел красок, чтобы в довольно плохом подражании "Братьям Карамазовым", вымазать суд всею грязью, какую только сумел накопить на своей палитре: и небрежное (по революционной "гуманности") следствие, за которое следователь, если бы нашлась в действительности этакая глупая юридическая россомаха, непременно сам угодил бы под суд; и подкуп присяжного; и нарочное потворство подсудимым либерала-председателя; и мягкий приговор, почти оправдание, заведомых убийц... Бедный суд русский! Уж он ли не покладист, он ли не послушен, он ли не изучил теорию и не проводит практику, что
Ниже тоненькой былиночки
Надо голову клонить?..
И за всем тем своим смирением никак он пред полицейским интеллектом не может выслужиться. "Милость" из известной тройственной формулы Александра II давно вычеркнута. Обвинительная тенденция рекомендована официально и работает вовсю. "Правда" ограничена внушениями "по закону сего времени", а также переводами строптивых ее поклонников на низшие посты и оклады, а то и вовсе увольнениями. Осталась скорость... качество прекрасное при наличности правды и милости, но, в их отсутствие, более пригодное -- как народная мудрость пословицею решает -- лишь на то, чтобы блох ловить... И эту-то горемычную, оставшуюся без трех, вдову-юстицию г. Родионов еще подозревает в потворстве либерализму и крамоле!
Ну да, хорошо. Поверим г. Родионову. Плохим судом судили парней, ему ненавистных. Но что же из этого следует? Да только то, что, значит, и последняя благая сила городского на деревню воздействия -- суд -- тоже находится в отвратительном состоянии и не может дать деревне нужного ей правосудия.
Разрушенная церковь. Никакой врачебной помощи. Невозможная школа. Бессильный суд.
Так, в четыре угла, благоустроил город деревню к 50-летию ее свободы, по показаниям ее знатоков, во главе которых стоит представитель "полицейского интеллекта", г. Родионов. А к четырем ушам приладил еще пристроечку: "светлые домики" винных лавок. Г-н Родионов говорит против светлых домиков весьма красноречиво, желает им сгореть полымем, провалиться сквозь землю и даже, от усердия, уверяет, будто на их вывесках написано "распивочно и навынос", хотя именно распивочность-то ими и упразднена. Все это очень прекрасно, но -- мы уже видели выше: г. Родионов, как ни глубоко огорчен безнравственностью государства, торгующего водкою, однако должен допустить это "аморалитэ", потому что государству надо же "откуда-нибудь" брать деньги. И только приятельски ограничивает:
-- Милый друг, государство! Если ты продашь кому-нибудь водки в таком большом количестве, что тот спьяну совершит преступление,-- давай-ка мы такого человека, для очистки твоей совести, повесим?
Милый друг государство смотрит на г. Родионова большими глазами и возражает:
-- Лучшего-то покупателя?
-- Ах, черт возьми! В самом деле!
-- Надо же "откуда-нибудь" добывать деньги.
-- Действительно!
Circulus vitiosus {Порочный круг (лат. ). }: нет денег,-- торгуй водкой,-- торгуешь водкой -- плодишь пьяных,-- расплодил пьяных,-- пойдут пьяные преступления,-- пошли пьяные преступления,-- надо вешать пьяных,-- перевешали пьяниц,-- кто будет водку покупать? -- некому водку покупать,-- нет денег. И т.д. снова и снова, как сказка про белого бычка. Эх, вы, отрезвители!
И -- Боже мой! Какая избитая штука русская государственная премудрость! Как трудно сказать в ее области что-нибудь новое.
Ведь решительно все содержание книги г. Родионова -- все, начиная государственною необходимостью добывать деньги "откуда-нибудь" и кончая государственною необходимостью вешать буйных пьяниц,-- предвидено винокуром из "Майской ночи", когда он, глядя на мертво пьяного Каленика, умозаключал:
-- Это полезный человек: побольше такого народа -- и Винница наша славно бы пошла. Этакого человека не худо, на всякий случай, и при виннице содержать; а еще лучше повесить на верхушке дуба вместо паникадила.
Первую половину формулы винокура принял тринадцать лет тому назад СЮ. Витте.
Вторую -- проповедует г. Родионов.
Целое: проект входа в винную лавку под виселицею или прохода через винную лавку к виселице -- милый юбилейный подарок от полицейского интеллекта крестьянству к 50-летию дня 19 февраля.
Если бы кто-либо в России написал и опубликовал книгу о русском дворянстве и тоном, и выражениями г. Родионова, с тою же умышленно-злобною подтасовкою фактов,-- книгу судили бы за возбуждение вражды между сословиями. Вся книга г. Родионова -- сплошное возбуждение вражды к крестьянскому сословию. За мужиков государство не судит, но общество книги г. Родионова не забудет. Г-н Родионов может хвалиться: ему удалось написать одну из самых гнусных и бесчеловечных книг, какие когда-либо появлялись в европейской печати. В своем роде, эра российского одичания!
Это -- даже при условии, если книга г. Родионова в самом деле "не бред, а быль", если ее тенденциозная подтасовка комбинирована из настоящего, фактического материала.
Ну, а если, с позволения сказать, если -- "а не врешь ли ты, пан писарь"?
Повторяю: мне, кроме "внутреннего убеждения" да газетных материалов, утвердить своих сомнений не на чем. Я слишком давно не видал Россию и об ее действительности не судья. Чутье -- не свои глаза!
Но если русская деревня огульно спилась до бесчувствия, повально болет сифилисом, озверела в нищете и голоде до тупости и дикости троглодитов, потеряла честь, совесть, веру, живет только голодом распущенных животных инстинктов да завистливою ненавистью к своему ближнему,-- если справедлив этот обвинительный акт, круто составленный г. земским начальником и, хотя неохотно, с оговорками, подтверждаемый свидетелем-помещиком,-- откуда берутся те прекрасные и здоровые крестьянские типы, которые, не массами, конечно, но нет-нет, да мелькнут даже на нашем далеком горизонте новой архидемократической эмиграции? Вот на днях у вас там судили учеников социал-демократической школы на Капри. Я видел этих людей. Они -- дети крестьянского мира, рабочие -- были и остаются, и останутся рабочими. Почему между ними не было ни одного пьяницы, ни одного развратника, ни одного праздного лентяя, ни одного грубого буяна или нахала? Почему они умели найти себе, взамен потерянной, новую веру? почему в их существовании -- уже не одно мутное прошлое с юбилейною "главою Печерскою", а есть и настоящее, которым будущее строится, есть разумная жизнь и высокий идеал, ради которого жить стоит? Ну хорошо. Это рабочие, распропагандированные, "политики", своего рода сектанты -- избранные, так сказать, сливки народа.
Но вот в то время, как я пишу, слышу я за окном женский веселый хохот. Это русские девушки, прислуга русских эмигрантов, здесь живущих. Все архангельские крестьянки, все молодые, 20--25 лет, значит, из поколения наиболее ошельмованного г. Родионовым. Их пять. Ни одна не приехала за границу вполне грамотною. Две не умели ни читать, ни писать. Я знаю семьи некоторых: темные, как ночь. Словом, вылетели эти русские пташки из своей женской среды, кот-рую сам Л.Н. Толстой определил как "беспастушное стадо". Почему сейчас, кто два, кто три года спустя по приезде, эти девушки читают и пишут на двух языках, говорят по-итальянски как по-русски, и -- я уверен -- далеко не всякая интеллигентная барышня в России (да и примеры тому видал) сумеет вести себя с тактом и достоинством этих крестьянок, дочерей далеких "чернопятых" матерей? Никто их не учил, никто не заботился о том, чтобы их развивать: сами, между делом, и выучились, и развились, чтобы быть не хуже среды, в которую бросил их случай. Отчего между ними так же, как между теми социал-демократами, не заметно ни алкоголизма, хотя отцы были пьющие, ни разврата, не развиваются, а исчезают детские задатки вырождения? Отчего они бодрою, ровною трудоспособностью своею удивляют итальянцев и в своей среде выучили их подражать себе, не уронили, значит, а подняли уровень местных рабочих нравов? Отчего никто из интеллигентов никогда не слыхал от них грубого слова, неопрятной шутки? Не видал злого лица, проклинающих глаз? Эти уж не "избранные", а слетлись за случайными "господами", как и откуда попало, с бору по сосенке. И даже политическое влияние здесь ни при чем, потому что между ними нет ни одной, хотя сколько-нибудь, политички: сами эмигранты, смеясь, определяют их "индифферентками". И таких женщин и девушек, случайно вынесенных революционною бурею за рубеж, вижу я и в Риме на Monte Pincio, и во Флоренции в Cascine, и в Ницце на Promenade des Anglais, и в Париже в парках Люксембурга, Монсури, Монсо, на лужайках Булонского леса. Откуда? из какого вулкана они вылетели? Да все из той же деревни, которую представляют нам сопкою беспримерной грязи. Как же это так? По России сопка расплевывает воров, убийц да проституток, а сюда, за границу, что ни швырнет, то честною девушкою и хорошим парнем? Что же их -- по особому заказу, что ли,-- для заграничного вывоза фабрикуют?
Почитаешь г. Родионова: шабаш! пропала деревня!
Слышишь смех за окном: нет, деревня-то еще поживет, а поживет, так и выправится, а пропал-то кто-то другой... Не деревня умерла. Живые покойники те, кто не умеет смотреть на мужика иначе, как с точки зрения Гоголева винокура: либо материал -- при Виннице держать, либо -- повесить на дуб вместо паникадила. Удивительные люди! Посадили мужика в ад и обижаются, что он на них чертом смотрит!
До бесконечности истрепана, изношена старая крепостническая песня о мужике-пьянице, о злой воле мужика... Давным-давно даны ответы на песню, до дна ее исчерпывающие:
Нет меры хмелю русскому!
А горе наше мерили?
Работе мера есть?
Вино валит крестьянина,
А горе не валит его?
Работа не валит?..
...Пиши: "В деревне Босове
Яким Нагой живет,
Он до смерти работает,
До полусмерти пьет!"
Добро бы гг. Родионовым и комп<ании> самим не был знаком Яким Нагой! Сам же г. Родионов показал нам современного-то Якима Нагого: труженика Леонтия -- единственную живую фигуру в "Нашем преступлении", единственного истинно порядочного, душевного, с широким сердцем человека, как среди оклеветанного народного персонала повести, так и среди отвратительных бюрократических выродков, которых г. Родионов наивно выдает за интеллигентов. Этот Леонтий, сверхсильный до кровавого поту работник, "ужом извивается", чтобы прокормить семью, а на него падают обузы одна за другой. Отец -- столетний старик, мать -- полоумная старуха, зятя убили, сестра родила близнецов и с ума сошла. Леонтия уговаривают: "Отдай сестру в больницу!" Леонтий, "извиваясь ужом", возражает: "Не бывать тому, чтобы Леонтий больную пожалел прокормить! В больнице-то ее бить будут, заморят..." Дикий взгляд на больницу у Леонтия, но -- после той больницы, которую показал нам г. Родионов под управлением своего любимого врача -- Стародума,-- как мы скажем, что Леонтий клевещет? как нам роптать на его неблагородную подозрительность? Работает Леонтий, как вол, и именно уж душу полагает за братьев своих, а достигает этим у г. Родионова только того успеха, что г. земский начальник смягчает для него общий приговор на одну степень: виноват, но заслуживает снисхождения. Ибо -- увы! -- этот великолепный мужик -- как назло -- также горчайший пьяница. И не только пьяница, но и "дебошир", то есть строптивец, смелый на слово и скорый на руку, понимающий свои права и, в бессилии защищать их, глубоко чувствующий свое унижение...
У каждого крестьянина
Душа, что туча черная --
Гневна, грозна -- и надо бы
Громам греметь оттудова,
Кровавым лить дождям,
А все вином кончается.
Таков Леонтий. Как ни ненавидит г. Родионов либерала-следователя, сколько глупостей ни заставил он говорить этого господина, сколько служебных гадостей ни внушил ему совершить, но ведь Леонтий-то -- живой показатель, что следователь прав: "не пьянство -- главное горе, которым губится русский народ; есть другие, более глубокие, причины народного недовольства". Ибо вот уже г. Родионову пришлось сурово отметить как хорошего мужика Леонтия по шее гнали из больницы, потому что он изругал начальство за жестокое обращение с тяжко раненным братом и замахнулся на фельдшера (ай-ай-ай! ведь это уже "при исполнении служебной обязанности"). Если бы г. Родионову удалось осуществить свой гуманный проект украшения каждого русского уезда виселицею для пьяниц, то, по всей вероятности, первым-то заболтался бы на ней даже не какой-нибудь мальчишка-пропойца, Сашка или Лобов, которого г. Родионову так хочется задавить даже вопреки его несовершеннолетию, а именно этакий вот Леонтий, хороший человек, но до нестерпимости намученный хозяин-работник, у которого
Душа, что туча черная --
Гневна, грозна -- и надо бы
Громам греметь оттудова,
Кровавым лить дождям...
Известно, что особенно веским аргументом к негодованию гг. Родионовых и комп<ании> с некоторого времени является злополучный недородный 1906 год, когда, вопреки ожиданиям, потребление вина в голодной России не уменьшилось, а, наоборот, увеличилось на 13,9%. Говорил я однажды об этих попреках с некоторым итальянским государственным человеком, и он предложил мне вопрос:
-- Позвольте! Это как же -- 13,9% -- помимо винной монополии, что ли?
-- Нет, по отчетам винной монополии.
-- Так винная монополия не прекращала своей торговли в этот голодный год?
-- Конечно, нет!
-- Тогда -- чему же у вас удивляются? Еще мало! В эпохи народных бедствий потребление алкоголя всегда растет. Я понял было вас так, что винные лавки были закрыты, и народ все-таки ухитрился перепьянствовать прошлогоднюю норму на -- 13,9%... А если винные лавки работали, как обыкновенно, то, значит, государство не пощадило своего народа в тяжкую для него годину от соблазна ближайшим средством опьянения. И если народ спился, то он ли тут виноват?
Нечто в этом роде возражал и следователь врачу, чрез которого г. Родионов общественно ходатайствует: дозвольте немножко повешать деревенскую публику! Отрезвим-с!..