СЕРЕБРЯНАЯ ФЕЯ
I
Унылый молодой человек, одиноко изучавший эту афишу в фойе N-ского оперного театра, был очень мал ростом, не только вопреки, но даже как бы и назло своим высоким каблукам, высоким воротничкам и умышленно просторному покрою удлиненного редингота. Природа презирала все усилия искусства увеличить это укороченное ею тщедушное тело, и, чем усерднее старались портные доказать, что все-таки они шьют на взрослого человека, тем больше становился похож злополучный клиент их на мальчика лет двенадцати, вырядившегося в родительское платье. Впечатление дополняли застенчивость и робкое волнение, оглуплявшие лицо юноши до такой плачевности, что -- на улице и в толпе -- не спасал его от встречных и мимо мелькающих насмешливых улыбок даже великолепный рубинштейновский лоб под странными белыми косицами, повисший, как туча, темным золотом густых бровей на близорукие глаза, полные наивного добродушия и голубого блеска. Юноше назначено было прийти в театр на репетицию к одиннадцати часам утра, но он явился уже в десять и добрых полчаса сидит в полутемном фойе, не решаясь ни поднять шторы на котором-нибудь из полуторасаженных окон, ни повернуть электрическую кнопку, ни просто хоть перейти куда-либо, где посветлее. Наконец кто-то из администрации, проходя, случайно приметил его, сжалился и распорядился. Пришел страшно зевающий капельдинер, скользнул по юноше безразличным и совсем не почтительным взглядом, дернул шнурки у окна, тяжелая материя разъехалась, как грозовые облака, и в зал полился веселый осенний свет, и в серо-голубых столбах его бойким вихрем заплясали радужные пылинки.
Капельдинер ушел. Юноша опять был один в огромной белой комнате с красными бархатными диванчиками в нишах окон, с Орфеем среди укрощенных музыкою зверей на плафоне, с дорогими, мастерской, художественной кисти портретами б простенках. Молодой человек знал все эти лица и любил их, как богов. То были артисты-основатели и сосьетеры огромного оперного предприятия "Дирекция Е.С. Савицкой", первого в России по серьезности материальной и художественной постановки дела, знаменитого на всю Европу своими новаторскими идеями, пытающегося возродить для людей XX века тот театр-храм, театр-школу, о которых теперь повсеместно на земном шаре сохранились лишь красивые античные мифы. Гордо и холодно смотрела со стены на юношу сама Елена Сергеевна Савицкая -- золотоволосая красавица, с глазами ундины, как синий хрусталь, с фигурою сильфиды, стройная, воздушная -- вся будто летит над землею. Портрет писан давно, но она и сейчас, к сорока годам, почти не изменилась, будто так и застыв своим строгим классическим профилем и изящною талией помпейской плясуньи. Соперницы не раз пускали слух, что неулыбающееся лицо Елены Сергеевны эмальировано какою-то парижскою искусницею в маску вечной молодости, и стоила эта операция неувядаемой певице бешеных денег, зато уж кончено -- теперь она так, без единой морщинки и сто лет проживет, и в гроб сойдет. Люди, более близкие и расположенные к Елене Сергеевне, говорят, что легенда об эмальировке -- злостная чепуха, а просто Савицкая -- чудо самообладания и гигиенической тренировки. Известно, что эта артистка спокойною упорядоченностью образа жизни способна пристыдить любую монахиню; она аккуратна во всех своих желаниях, действиях, потребностях и отправлениях, как живые часы. Известно, что за двадцать сезонов своей карьеры она ни разу не отменила спектакля по болезни, и ее серебряный лирический soprano никогда не хрипит, хотя она ежедневно начинает свое утро ледяною ванною, от которой у горничных ее пальцы стынут. Никто не знает секретов ее массажа, гимнастических и спортивных упражнений, но даже на сцене видно, что за рапиру она берется, как мастер фехтовального искусства, и, когда сидит в седле, то не конь ее везет, а она на коне щегольски едет. Как сценическое явление Елена Сергеевна очаровательна. Еще при первых дебютах критик Ларош назвал Савицкую -- "серебряная фея". Кличка так и осталась за нею, как припечатанная, вот уже двадцатый год. В ней в самом деле есть что-то от тумана германских лесов и шотландских озер, что-то сказочное, напоминающее видение при лунном свете. Елена Сергеевна замужем за Морицем Раймондовичем Рахе, знаменитым капельмейстером, главным опорным столпом оперного дела жены. Но брак их бездетен вот уже одиннадцать лет, а многие полагают, что он и фиктивный. Между мужем и женою неизменно держатся превосходные, полные взаимоуважения дружеские отношения брата и сестры, но супружеских отношений якобы нет и не бывало. Но и любовников Елене Сергеевне даже вечно шипящая закулисная сплетня не решается навязывать. Прежде, давно, кое-что амурное было, да она и не скрывает, что было. Сперва -- падение по юной глупости: кто-то из профессоров консерватории. Потом -- случайный роман в труппе первого ангажемента, с красивою влюбленностью и "его", и ее в начале сезона на августовских репетициях, с самым прозаическим разочарованием к Святкам и с очень мирным разрывом к последнему спектаклю Масляницы. Затем -- роковая связь Негиной и Великатова -- связь по расчету и для карьеры. Портрет ее героя (хотя он и не артист) -- тут же, в фойе, и на очень почетном месте,-- украшает зал умною, красною, сверхъестественно жирною купеческою "рожею", вроде рыла знаменитой свиньи в ермолке. От этого человека Елена Сергеевна получила те десятки тысяч, на которые впоследствии основалось ее дело. Разъехавшись года через три, отставные любовники сохранили навсегда очень хорошую дружбу. Когда Силу Кузьмича Хлебенного кто-нибудь из приятелей поддразнивает, напоминая старину:
-- А признайся, Сила Кузьмич, ведь здоровенько-таки выпустошила тебе карман-от мадам Савицкая?
Сила Кузьмич очень спокойно вытирает лысину красным шелковым платком и еще спокойнее возражает:
-- Что следовало, то и отдал-с... не более своих денег... А разговоры ваши, между прочим, довольно даже глупые-с. Оставьте-с. Прекратите-с. Ни к чему-с.
Если Сила Кузьмич Хлебенный -- материальный отец оперного дела Савицкой, то нравственным вдохновителем ее, человеком, из-за кого она начала свою антрепризу, был тот, пред чьим портретом в фойе больше всего толпится публика по вечерам, а теперь маленький, тщедушный юноша, со лбом гения под белыми косицами чухонца, приковался к нему восторженными, влюбленными глазами... Ух какой же он молодчина и богатырище, этот Андрей Берлога -- всероссийский идол женщин и молодежи, полубог искусства, пред которым бессильна критика и немеет предубеждение! Всей России знакомо это дикое, с немножко безумными, усталыми от частых экстазов глазами, не то цыганское, не то хохлацкое, измятое лицо, одинаково способное короткою игрою мускулов превратиться и в маску дьявола, и в лик архангела Михаила. Хорошо схватил его широким мазком своим художник Ратомский! Слышно в красках, как трепещет львиная натура под призывом бурных вдохновений, которые на сцене так часто поднимают дыбом черные вихры на этой косматой голове, и тогда холод ужаса и восторга заставляет дрожать самых равнодушных из публики. Уверяют, будто у Берлоги -- лучший голос на лирических сценах обоих земных полушарий, и, конечно, ни одна опера еще не имела актера-художника, равного ему. Он перевернул вверх дном все традиции и школы оперного пения и даже заставил публику позабыть, какой, собственно, у него голос и какое его амплуа. Никто не знает и не помнит "баритона" Андрея Викторовича Берлогу, все знают только Берлогу, Андрея Берлогу, Андрюшу Берлогу, великого художника музыки и сцены, который вот уже тринадцать лет как взял свое искусство под уздцы, будто норовистую лошадь, и упрямо тащит ее своею богатырскою ручищею на какие-то новые пути, к каким-то новым, неслыханным целям.
Легенда гласит, будто, когда тринадцать лет назад Елена Сергеевна Савицкая заявила Силе Кузьмичу Хлебенному, что любит Андрея Берлогу и кроме него принадлежать не желает никому, и, следовательно, связи ее с Силою Кузьмичом -- конец, то Сила Кузьмич будто бы поиграл перстами, вытер лысину шелковым платком и заявил:
-- Кому другому не отдал бы-с. Не уступил бы-с. Жаль-с... Ну а Андрею Викторовичу...
И беспомощным жестом изобразил, что против бедствий стихийных средства человеческие бессильны.
Как бы то ни было, он расстался с Савицкою не только без ссоры, но даже поддержал ее своими капиталами в первые тяжелые годы антрепризы, которую она начала с следующего сезона, влюбленная тогда в идеи Берлоги едва ли не больше, чем в него самого, полная жаждою пропагандыиего задач, вкусов и взглядов на искусство. Они много сделали тогда втроем -- она, Берлога и Мориц Раймондович Рахе! Для лирической сцены -- в новом репертуаре, в новых приемах и требованиях исполнения -- как будто открылся новый мир. Выползали откуда-то из темных углов забытые, отвергнутые оперы-Сандрильоны и вдруг начинали сиять таким мудрым светом, греть сердца таким милым и умным теплом, что суровой, классической критике, видя, как публика сразу отхлынула к новой красоте от прежних красивостей, оставалось только недоумевать в своем сбитом с толку правоверии: что же изменилось -- времена и вкусы или самые законы прекрасного? И утешала себя самолюбивая, правоверная критика, что только времена и вкусы. И ждала, когда "мода" пройдет. Но "мода" не проходила.
Когда Силу Кузьмича Хлебенного спрашивают о Берлоге, он склоняет голову и говорит:
-- Талант-с. Вдохновенный-с человек-с...
Но когда его спрашивают о Морице Раймондовиче Рахе, он склоняет голову еще ниже и прибавляет:
-- Порядочнейший человек-с...
Любопытно, что столь лестную аттестацию он начал выдавать Рахе после совсем, казалось бы, неприятного для себя афронта. Когда рухнула непродолжительная и очень несчастная связь Елены Сергеевны с Берлогою, то, чем бы возвратиться, как все ожидали, в золотые объятия купца Хлебенного,-- певица вдруг, как-то ни с того ни с сего, вышла замуж за своего капельмейстера,-- правда, очень знаменитого, уважаемого, по-настоящему талантливого, но скучнейшего в мире немца, целиком сплетенного из аккуратности в жизни и из ритма в музыке. Уже не легенда, но история гласит, что незадолго до своей внезапной свадьбы господин Рахе посетил Силу Кузьмича Хлебенного в его роскошном дворце и имел с ним чрезвычайно долгий разговор с глазу на глаз. И когда беседа кончилась, то миллионер, прославленный своею даже в некотором роде демонстративною гордынею: "для министра с места не тронусь!" -- почтительнейше проводил господина Рахе до самого подъезда и собственноручно подал ему пальто. Хлебенный уже никогда больше не показывался ни в доме Елены Сергеевны Савицкой-Рахе, ни в ее уборной, ни в ее директорской ложе. И еще рассказывают, будто на другой день после посещения Рахе Сила Кузьмич лично, чего никогда не делал, ездил к местному банкиру-немцу получить крупную сумму денег по какому-то таинственному чеку, о котором он своим доверенным приказчикам ни слова не сказал. И вот тут-то будто бы он впервые и выразил о Рахе свое мнение, с склонением головы:
-- Порядочнейший человек-с!
И ту же самую аттестацию, с тем же уважением в глазах и голосе и тоже без объяснения причин, повторяет о Рахе тот самый банкир-немец, у которого Сила Кузьмич получил таинственные деньги по загадочному чеку.
В настоящее время отношения между Еленою Сергеевною и Силою Кузьмичом ограничиваются тем, что в торжественные спектакли, а также в свои именины и день рождения, на Новый год и т.п., красавица-директриса аккуратно получает очень изящные и дорогие подарки от публики. Хотя эти сокровища подносятся по подписке, но злые языки уверяют, будто подписной лист укладывается, обыкновенно, в такую схему:
Иванов -- 1 рубль
Петров -- 1 "
Карпов -- 1 "
Сидоров -- 1 "
Антонов -- 1 "
Сергеев -- 1 "
Хлебенный -- 994 рубля
Итого -- 1000 рублей
Разрыв Савицкой с Берлогою или Берлоги с Савицкой в свое время едва не разрушил оперного дела в первом его молодом расцвете. Трудно сказать, действительно ли он и она любили друг друга так сильно и остро, как обнаружилось при разлуке. Скорее, все-таки нет, потому что оба слишком любили свое искусство, а боги искусства ревнивы и не позволяют настоящим своим любовникам любить человека вровень с ними, богами. Как бы то ни было, в довольно скором времени -- Елена Сергеевна вернулась в свою оперу через год, а Берлога немного позже,-- они встретились в одном и том же деле очень спокойно, дружески, и о прошлом не было помина. Елена Сергеевна вышла замуж. Берлога привез с собою из Италии любовницу, совсем молоденькую и прехорошенькую неаполитанку. И много их у него потом переменилось! И теперь есть -- уже восьмой год -- Настя Кругликова, русокудрый ангел, красавица-компримария труппы... Что было, то прошло. Было, умерло и уже не воскресало.
Год своего отчуждения от театра Савицкая прожила в Париже, покинув все оперное дело на верные руки мужа. Совершенно воловьим трудом, железною энергией и авторитетом своей холодной рассудочности Мориц Раймондович спас антрепризу, лишившуюся сразу и хозяйки-примадонны, и первого любимого артиста -- души и сердца оперы. Именно в этот "пустой" год в театре, обездоленном выдающимися силами, и создался из артистов средних голосовых данных и талантов тот несравненный, единственный в Европе "ансамбль", которым теперь гордится опера Савицкой и который -- как постоянный, прочный тон -- придает всем ее созданиям ту особую типическую окраску, что вызывает в прочем театральном мире и так много насмешек, и так много зависти. Возвратясь из Парижа, Елена Сергеевна нашла своего мужа, оставленного ею еще довольно ярко-рыжим, теперь -- почти седым, но дело было спасено и стояло на художественном уровне -- выше прежнего. Сама Елена Сергеевна очень изменилась. Именно с того-то времени и появилась в прозрачном лице ее мраморная неподвижность, про которую враги клевещут, будто Савицкая нарочно выдрессировала себя по возможности никогда не улыбаться, потому что какой-то врач уверил ее, будто смех развивает на лице женщины складки и морщины. Никто не ожидал, чтобы она сохранила верность своему рыжему Морицу,-- и все обманулись. Месяцы за месяцами, года за годами, а она живет без новых страстей и увлечений, ясная, красивая, холодная, бесстрастная, как лунный свет, на лучах которого качаются ее сестры -- серебряные феи. Даже в голосе ее появилась какая-то особая кристаллическая звонкость: по ядовитому замечанию контральто Светлицкой, высокие ноты Елены Сергеевны стали столь же совершенными, чистыми и полными, как у пресловутых папских певцов Сикстинской капеллы. Сплетницы в объяснение перемены в наружности и в характере Савицкой уверяют, будто в Париже она после тяжелой женской болезни принуждена была подвергнуться операции, превратившей ее в бесполое существо. Теперь она живет, вся замкнувшись в искусстве и в своем деле. Что касается первого, то в пении она достигла чуть не птичьего мастерства, и портреты ее помещаются в альбомах европейских "соловьев", рядом с Патти, Зембрих, Ван-Зандт и Арнольдсон. А по части деловитости -- лучшая характеристика, что поставщики театра с гораздо большим удовольствием идут на условия и объяснения и с продувною лисою, главным управляющим антрепризы Риммером, и с крикуном-ругателем, главным режиссером Кереметевым, и с аккуратнейшим, педантически-придирчивым Морицем Раймондовичем Рахе, и с кем угодно,-- только не с "самою":
-- Уж очень они -- практик-с!
В труппе ее боятся, но кое-кто и любит. Ближайшим ее другом после мужа остался все-таки Андрей Берлога. Они на "ты". Эти две души не находят больше друг в друге ничего друг для друга, но все -- для искусства, и они объединились в искусстве.
Из всех портретов молодой человек с гениальным лбом под белыми чухонскими косицами всматривался в лицо Елены Сергеевны с особенным вниманием и даже как бы пытливостью.
* * *
-- Хо-хо-хо-хо! Ну скажите пожалуйста!-- воскликнул сзади в дверях из коридора профессионально-веселый и бравый мужской голос, каким, кажется, на всем белом свете говорят только режиссеры больших и сыто благоденствующих трупп,-- и при том не первые режиссеры: тех уже важность душит, а вторые -- еще на ноге доброго товарищества, запанибрата.-- Ну скажите пожалуйста! Я его ищу по всему театру, потому что Поджио пристает с ножом к горлу: подай ему автора -- смотреть декорации второго акта, а юный maestro -- хо-хо-хо-хо!-- изволит созерцать нашу прелестнейшую директрису. Здравствуйте, сокол ясный. Как ваше драгоценное? Gut? {Хорошо? (нем.)} Ну и мы, слава-те перепелу,-- хо-хо-хо-хо!-- таскаем еще старые кости,-- хо-хо-хо-хо!-- не потеряли ни единой... Хо-хо-хо-хо!.. А Елене Сергеевне я не премину доложить, что застал вас в мечтательной позе пред ее изображением. Это ей польстит и вам принесет пользу. Хо-хо-хо-хо! Что ж, батенька? Хо-хо-хо-хо! За вкус свой вам краснеть не приходится: хороша! Тринадцать лет говорю ей, что хороша. И, по-моему, даже как будто со дня на день лучше и лучше становится. Хо-хо-хо-хо! Но влюбляться, батенька Эдгар Константинович, не советую: лед! ядовитейший лед! Знаете, как в "Демоне":
Да! Как они, она прекрасна,
Но и бесстрастна, как они...
А что? Правда, я хорошо Андрюше подражаю? Хо-хо-хо-хо! Талант, батенька! Если меня когда-нибудь выгонят из труппы, сейчас же найду себе ангажемент в любом кафешантане: представлять Берлогу в "Демоне" и прочих излюбленных публикою ролях... Хо-хо-хо-хо! Хо-хо-хо-хо!
Весь этот неудержимый поток слов, хохота, пения, кряканья, чмоканья, шмыганья носом, тюленьего фырканья и моржовой одышки вылился из уст пузатого человека, круглого, как ванька-встанька, с коротенькими ножками-колбасками, с коротенькими ручками-сосисками, с золотым pince-nez на удивленно вздернутом, зияющем ноздрями носу -- не то чтобы слишком обличительно багровом, однако и не бледном. От общей красноты безбрового лица ласково выпученные голубые глаза человечка казались белыми и престранно мигали поверх pince-nez, точно человечек все время делал кому-то знаки отойти в сторонку и выслушать важный секрет. Сияющая лысина растягивала это комическое лицо ввысь, а гладко выбритые щеки вширь. Глядя на Мартына Еремеича Мешканова, Лафатер без единого слова угадал бы в нем обжору, не дурака выпить, безразличного чувственника-женолюбца и доброго сплетника. Галль, ощупав его череп, прибавил бы, что Мешканов -- человек поверхностно умный, поверхностно хитрый, поверхностно музыкальный, поверхностно чувствительный,-- легкий и легко живущий человек.
-- А я,-- продолжал он трещать,-- я, милостивый государь мой, имею к вам личное дело. И даже не одно-с,-- хо-хо-хо-хо!-- но целую коллекцию дел,-- с вопросными пунктами, требующими немедленных ответов. Во-первых, вот-с...
Толстяк добыл из жилетного кармана измятую визитную карточку, небрежно исчерченную карандашом.
-- Сие обрел я сейчас в режиссерской на собственном своем столе. Извольте слушать: вас касается... "Любезный друг, Мартын Еремеевич..."
Он остановился, прищурился и щелкнул языком:
-- Без "еров" и "ятей" пишет собака! Модник! Сразу видать, что талант и передовой публицист... Хо-хо-хо-хо!.. Не правда ли, это очень хорошо, что без "еров" и "ятей"? Ведь вот и небольшая, кажись, штучка -- этакая малюсенькая карточка, но даже в сем тесном пределе человек, который умный, имеет образование и ощущает в груди либеральный вопль, уже может и умеет проявить гражданский протест... Читаю-с!
Любезный друг, Мартын Еремеевич! Не в службу, а в дружбу, добудь, брат, у г. Нордмана его фотографический портрет, а также краткие биографические данные и весь этот материал доставь в редакцию "Почтальона" -- буде возможно сегодня же, чтобы успели поставить в воскресное приложение... Хотел я посетить вашего юного композитора сам для добропорядочного интервью, но он, оказывается, живет где-то у черта на куличках, так что, признаться, лень ехать, а когда застать его в театре -- не знаю, скажи по телефону.
Твой...
-- Не подписано, а напечатано: Самуил Львович Аухфиш, секретарь редакции "N-ского почтальона" и сотрудник столичных газет... Компрене?.. {Понимаешь? (фр.)} Сам Аухфиш... Это не баран начихал!
-- Я понял, господин Мешканов,-- сказал молодой человек.-- Я, конечно, знаете, очень благодарен... Только -- как же это?.. Мой портрет в газетах, моя биография, интервью... Я, знаете, совершенно смущен... Я никак не ожидал и... и не знаю даже, как все это делается... Рассказать всю свою жизнь так, чтобы она стала понятною постороннему человеку, я, право, знаете, даже не в состоянии... Притом это так сложно, трудно, длинно... Я уверен, что нам целого дня будет недовольно, чтобы объясниться, а я, знаете, не располагаю настолько своим временем...
-- Ну целый-то день вашу исповедь слушать -- это и у меня, и у милейшего нашего Шмуйлы Аухфиша тоже времени не найдется,-- перебил хохочущий Мешканов.-- Нет, вы вот что... Я вас обработаю в пять минут... Когда изволили родиться?..
-- В 18-м, 7-го декабря.
-- На другой день Миколы; стало быть, опоздали сутками к празднику... хо-хо-хо-хо!.. Родители и место действия?
-- Отца звали Константин Нордман. Он был швед, служил техником на рафинадном заводе -- знаете, графов Храбринских в Киевской губернии... Там я и родился. Мать Ольга Андреевна -- русская...
-- Имел честь вчера познакомиться. Почтеннейшая особа... И, надо думать, красавица была: до сих лет эффект сохранила,-- не заметив -- мимо не пройдешь. Родитель здравствует?
-- Я никогда не видал отца. Он, знаете, был немножко чудак... знаете, личным не интересовался, только думал о Боге и о свободе человеческой. Прочитал, знаете, однажды в газетах, что в Южной Америке война -- чилийцы за демократию свою дерутся... Задумался, бросил службу у графов и уехал, знаете, добровольцем... Там и пропал...
-- Тэк, тэк, тэк... позвольте, позвольте: сие надо записать -- Аухфишу для поэзии... хо-хо-хо-хо!.. Анекдот для ихнего брата -- великое дело... Так что вы изволили расти, в некотором роде, сиротою?
-- Даже и не в некотором роде,-- улыбнулся молодой человек,-- а во всех родах... Мама моя ведь была совсем молодая тогда... скоро, знаете, опять замуж вышла, тоже за Нордмана, одного дальнего родственника нашего... чрезвычайно богатый человек, знаете... Ну у них, знаете, своих детей очень много появилось... Так что я... я у няньки своей возрастал... там, знаете, на заводской слободке... Ее звали Горпина, а по фамилии Пимоненко... Только об этом, что я у няни долго один оставался, если можно, Мартын Еремеич, лучше бы, знаете, не писать: маме, знаете, будет неприятно!..
Голос Нордмана, и без того глуховатый, упал, стал больной и робкий, а глаза выцвели и потускнели. Режиссер покосился на него из-за записной книжки. "Мамашенька-то, как видно,-- сахар!" -- подумал он и ничего не сказал.
-- Образование-с?
-- Да-а-а... какое же?..-- краснея, с запинками, возразил композитор.-- Я правильного образования не получил... Когда был маленький, ходил в заводское училище... там есть, знаете, техническое, двухклассное... чтобы подготовлять мастеров на графские заводы... А потом -- мне уже лет тринадцать было -- отчим умер, мама вытребовала меня от няни Горпины... ну и, знаете, в ужас пришла, какой я неуч, и -- что говорю, как хохол... Взяла мне репетитора готовить в гимназию... Я, знаете, экзамен сдал, а учиться не стал...
-- Хо-хо-хо-хо! Убоялся бездны премудрости! Так-таки и не стали?
-- Так, знаете, и не стал.
-- Да ведь драли, поди?
-- Нет,-- с веселым конфузом сознался молодой человек,-- хотели драть, но, знаете, не успели: я тогда за границу убежал...
-- За гра-ни-цу?!
-- Да, знаете,-- в Галицию, где Карпаты... местечко Закопане... еще озеро там знаменитое...
-- Это вы тринадцати-то лет?
-- Нет, мне уж близко четырнадцати было... Да ведь я, знаете, пешком,-- словно извинился композитор.
-- Уж полагаю, что не в карете... хо-хо-хо-хо!.. осмелюсь, однако, осведомиться, достоуважаемый сэр: за каким, собственно, выражаясь вежливо, чертом угораздило вас попасть на это самое Закопане?
Нордман радостно просиял и сделался совсем похож на ребенка.
-- Знаете, это ужасно глупо, хотя... ужасно было хорошо!.. Я, знаете, тогда прочитал один роман... "Борьба за правду"... Эмиля Францоза сочинение, знаете...
-- Не читал!
-- Это, знаете, о том, как один мужик, гуцул,-- Тарасом звали,-- не мог найти справедливости ни у пана, ни у начальства, ни у суда, ни, знаете, у самого императора в Вене... ну и, знаете, сделался разбойником в Карпатах, чтобы водворить в своей земле справедливость... Наивно, конечно, знаете, но ужасно, ужасно хорошо... Я именно к нему и ушел, к Тарасу...
-- Разбойничать? -- захохотал режиссер.
-- Да, знаете, все... как он там прикажет... мне он, знаете, ужасно как нравился, и я его ужасно уважал.
-- Ну а язык? ведь вы же мальчишка были! Как же вы ушли без языка?
-- Нет, отчего же без языка? Я же в Малороссии вырос: одна и та же мова, и народ один... Да, я и по-польски говорю с детства... и на еврейском жаргоне с грехом пополам объясниться могу... В киевских местечках, знаете, это -- как-то само собою приходит: смешанная жизнь, знаете... Нельзя без этого...
-- И долго -- хо-хо-хо-хо!-- вы разбойничали у вашего Тараса?
-- Нет, знаете, ведь -- когда я пришел и стал расспрашивать -- оказалось, что его пятьдесят лет тому назад повесили... Я очень жалел... Если бы знал, так не пошел бы, знаете...
-- Полагаю! Хо-хо-хо-хо!
-- Песни у них там чудесные,-- задумчиво сказал Нордман,-- я там поразительной красоты мелодию слышал... Или тоже, знаете, когда другие пастухи -- которые из стариков -- на жилейках играют... удивительно!.. Я ведь целое лето стадо пас...
-- Хо-хо-хо-хо! Час от часа не легче! Нет, отец родной, вы простите меня, старика, вы -- антик! Я вас интервьюировать не гожусь. Пусть сам Аухфиш... Хо-хо-хо-хо! Вы для него клад! прямо клад! Фельетон на тысячу строк! Полтораста целковых построчного гонорара!
-- Другого занятия не было,-- ну и пас... Это, знаете, очень тяжело, но и прекрасно... Я, знаете, понимаю, почему поэзия родилась у пастушеских народов... И вот тоже,-- почему народ пастухов, знаете, колдунами считает... Ничто, знаете, не развивает так созерцательных привычек и чутья к природе, как пастушеская жизнь... И слушать выучивает... Вы слушали когда-нибудь, то есть -- что я! конечно, слушали, кто не слушал? -- но любите ли слушать и умеете ли слушать тишину? Ах,-- кто умеет слушать, она, знаете, ужасно какая полифоническая!..
-- Ну Бог с нею, Эдгар Константинович, с тишиною: это мы с вами в другой раз на свободе пофилософствуем о тишине... Как вы музыкою стали заниматься?
-- А это, знаете, ксендз Ксаверий и шинкарь... еврей-шинкарь -- Хаим Абрумович... Он подметил, что я самоучкою на скрипке играю -- ну и сочиняю... Потому что, знаете,-- оправдался Нордман,-- как же бы я не сочинял? Если бы я не сочинял, мне бы нечего было играть: ведь я чужого ничего не знал, да и нотам только потом уже в Лейпциге выучился... Я должен был сочинять, чтобы играть!.. Знаете,-- воодушевился он,-- отличные они были люди, шинкарь Хаим и ксендз Ксаверий... Они оба были старые, как лес, и имели много несчастья в жизни... И их обоих согнуло дугою к земле... И они были враги... Но они оба, знаете, любили музыку и любили меня... Они приходили ко мне в горы и сидели на камнях, покуда я играл... Бывало, знаете, сыграю я им,-- ксендз Ксаверий спрашивает: "Хлопец, что ты играл?.." А я -- как отвечу? Ведь не нотное что-нибудь, свое играл, что в голову приходило: почем же я знаю, что играл?.. Ну, знаете, отвечаю, что шум лесной играл... или там про утреннюю звезду... про горный ручей, как над ним качаются в вешнем ветре цветы, и в небе плывет белое облако... Они переглянутся, покачают головами: ну играй, играй!.. Еще им очень нравилось, знаете, песня о потерянной овце... Абрумович всегда плакал, когда слушал... Знаете, у меня в "Крестьянской войне" во втором акте хор "апостольских братьев"? Ну вот она самая, знаете.
-- Да, батенька, от этого вашего хора действительно мороз по коже подирает... Волчье что-то...
-- Да ведь, знаете, как же иначе? Где потерянная овца, там и волки...
-- Это они, что ли, в Лейпциг-то вас отправили? ксендз и шинкарь этот?
-- Да... Слушали, слушали, переглядывались, переглядывались, а потом в один прекрасный день, осенью ксендз зовет меня к себе и говорит: "Вот тебе хорошее платье, одевайся, мы сейчас едем в Лейпциг,-- будешь там учиться музыке..." Я говорю: "А деньги?.." -- "Не бойся, пан Абрумович обеспечил тебя на весь курс... будешь его стипендиатом". Я вам говорю: чудесные, знаете, были люди!.. Умерли теперь оба... Жаль: не дождались, чтобы я поставил свою первую оперу... И мне, знаете, тем грустнее, что я потом огорчал их очень...
-- Кутили, что ли, в Лейпциге-то?
-- Нет, я не могу пить: у меня болит голова...
-- А по женской части? -- подмигнул Мешканов. Композитор отвечал очень серьезно.
-- Я всегда должен быть влюблен,-- знаете, это -- как гигиена души: без этого я не могу хорошо писать и думать. Но долго любить я, знаете, не могу: скучно. И к разврату тоже не склонен: погано. Нет, я просто учился очень скверно в Лейпциге, вот что было с моей стороны совсем неблагодарно и нехорошо... А с другой стороны, знаете, что же делать? Мне сочинять очень хотелось, а классицизм этот, знаете... сушь ведь ужасная... гимнастика... формы... Откровенно говоря, я в консерваторию-то редко заглядывал... больше со студентами по кнейпам о политике разговаривал... читал тоже ужасно много... Шопенгауэра... Толстого... Ницше... Вот и "Крестьянскую войну" свою тогда вычитал... У Каутского. Знаете, есть такой социолог Каутский?..
-- Нет, не знаю,-- спокойно возразил Мешканов,-- и, по званию своему, не обязан знать. Хо-хо-хо-хо! Это уж будет черт знает что, ежели от оперных режиссеров знакомства с социологами начнут требовать... И без того с нашим Кереметевым, да с Андрюшею Берлогой у нас, обыкновенных смертных, мозги в яичницу обращаются. Намедни, как "Юдифь" возобновляли,-- хо-хо-хо-хо!-- такого Лэйарда и Бругша заставили развести, что просто не голова у меня теперь, но ассиро-вавилонское отделение восточного факультета. Хо-хо-хо-хо! Я вот, сударь вы мой, Эдгар Константинович, никогда ни в Риме, ни в Помпее не бывал, а между тем по римским древностям -- хоть сейчас лекции читать готов,-- хо-хо-хо-хо!-- потому что сценировал с Кереметевым "Нерона"... Ставили "Лакме" -- не угодно ли вам изучить индийскую флору и фауну? Хо-хо-хо-хо! Из этнографии -- в археологию, сегодня тебе экзамен по естественной истории, завтра -- по обычному праву... Ну а если еще из-за вашей оперы придется обучаться политической экономии,-- хо-хо-хо-хо!-- это прямо -- гроб! ложись и помирай! Ну и времена! Хо-хо-хо-хо! Ну и композитор ныне пошел! Написал, говорит, оперу по Каутскому. А нет ли у вас увертюры "О богатстве народов" по Адаму Смиту? Тоже вот хорошо положить на музыку примечания Чернышевского к Джону Стюарту Миллю... Хо-хо-хо-хо!
-- Да нет же,-- смеясь и конфузясь, защищался композитор.-- Вы перевернули мои слова. При чем политическая экономия? Я, знаете, читал книгу Каутского "Из истории общественных движений" и в ней нашел этот сюжет -- о Маргарите Трентской и Фра Дольчино... больше ничего! Если вам что и придется теперь изучить, то не более, знаете, как итальянское искусство XIII -- XIV века...
-- Это для нас уже азбука! Прерафаэлизм!
-- И природу Пьемонтских Альп.
-- Эх, жаль, опера ваша идет слишком скоро, а то испросил бы я командировочку в Турин для изучения обстановки на месте! У нас это быстро: денег не жалеют... Хо-хо-хо-хо!.. Там есть такой Restaurant de Paris {Парижский ресторан (фр.)}: пальчики оближешь!.. Но -- шутки в сторону. Благо вы сами заговорили о сюжете вашей "Крестьянской войны",-- приступим к делу номер второй. Садитесь-ка, батенька, в уголок да послушайте предисловие к вашей опере, которое Кереметев намерен напечатать в программах... Вы ведь знаете это наше обыкновение: предлагать публике руководящие статьи к спектаклю? Кереметев мастак по этой части и очень гордится своим мастерством, хо-хо-хо-хо!.. Но старик самолюбив, как черт, и -- ошибок боится, а замечаний не выносит. Один я умею кое-как его облаживать. Так вот и послушайте, кормилец вы мой. Если наш энциклопедист великий -- хо-хо-хо-хо!-- что-нибудь напутал или наврал, так уж вы лучше меня предупредите, а я его наведу... А то -- напрямик-то с ним вам нельзя: задарма поссоритесь... А Кереметев -- не на сегодня только вам пригодится... и напредки человек, хо-хо-хо-хо!-- нужный. Ох, нужный молодому композитору человек главный режиссер!.. Нужный!.. Хо-хо-хо-хо!
-- Но, Мартын Еремеич,-- робко напомнил Нордман,-- вы же говорили, что меня ждет Поджио?
Мешканов отмахнулся рукою.
-- Он свои полотнища три часа развешивать будет... Пусть один посмакует! Он vis-a-vis {Лицом к лицу (фр.).} со своею мазнёю во сто лет не соскучится... Успеем к Поджио! Вы кереметевского творчества послушайте...
Фра Дольчино и дольчинисты
Вступление к новой опере Э.К. Нордмана "Крестьянская война"
Очерк гпавного режиссера N-ской городской оперы "Дирекция Е.С. Савицкой", З а хара Венедиктовича Кереметева
Действие оперы Э.К. Нордмана переносит нас к концу XIII и к первым годам XIV века, в эпоху, когда рост пролетариата и мистическое настроение народа в Италии и Провансе вызывали к жизни коммуны нищенствующих монашеских орденов и как дальнейшее их развитие и необходимую идейную поправку к ним -- еретические учения, отрицавшие собственность. Среди сект, возникших именно на таких началах, примечательна коммуна так называемых "патаренов" или "апостольских братьев". Слово "патарен" -- производное от pates, старое полотно, лохмотья" обозначает -- "тряпичник", и уже с XI века термин "патария" употребляется в итальянских летописях для характеристики брожений в низшем сословии...
-- Хо-хо-хо-хо... Тут Захар козыря пустил -- филологией блеснул: понимаете?
...В XII веке патаренами называли в Италии валденсов и других еретиков. XIII веке название это перешло на апостольских братьев. Основателем секты явился около 1260 года некто Герардо Сегарелли из деревни Альзано, близ Пармы...
-- Позвольте, однако,-- я что-то не помню такого в опере!.. Кто у нас его поет?
-- Да его нету у меня... Это был, знаете, учитель Дольчино...
-- Ага! Учитель!
...Последователи Сегарелли, подобно первым христианам, называли друг друга братьями и сестрами; они жили в строгой бедности и не должны были иметь ни собственных домов, ни запасов на другой день, ни чего-либо, служащего для удобства или наслаждения. Когда у них пробуждался голод, они просили первого встречного о пище и ели все, что бы им ни дали. Богатые люди, вступая в секту, должны были отказаться от своего имения и предоставить его в общее пользование братства...
-- Вот бы Силе Кузьмичу Хлебенному предложить... Хо-хо-хо!
...Брак им воспрещался. Братья, идущие в мир для проповеди покаяния, имели право водить с собою сестру, по примеру апостолов; но спутница должна была служить им помощницею, а не женою. Они называли таких спутниц своими сестрами во Христе и упорно отрицали обвинение, будто находятся с этими женщинами в брачном или нечистом сожительстве, хотя, презирая соблазны страсти, даже спали вместе, на одной постели...
-- Хо-хо-хо-хо... Ну наша Машка Юлович такого экзамена не выдержала бы!..
...Сегарелли в 1294 году был арестован, и в 1300 году его сожгли. Место его занял Дольчино...
-- Primo baritono assoluto... {Абсолютно низкий баритон... (ит.).} сиречь -- подымай выше!-- сам Андрей Викторович Берлога!
...Дольчино из Брато, близ Верчелли, сын священника Джулио Торпиелли...
-- "Священника" мы зачеркнем, а поставим "патера"... хо-хо-хо-хо!.. Не правда ли? А то у нас цензура -- крюк: к словам так и цепляется... Все равно, что поп, что батька, но нужен "патер", священник не годится!
...Отец готовил Дольчино к духовному званию, и в ранней юности мы видим Дольчино послушником в францисканском монастыре в Тренто. Здесь он примкнул к крайней аскетической группе францисканцев, к "фратичеллам", чрез них ознакомился с учением апостольских братьев и в 1291 году примкнул к этой секте, отдав ей весь юный пыл своей пламенной души. Он отказался от пострижения и вышел из монастыря. Именно в это время он познакомился с Маргаритою Трентскою...
-- Очаровательная директриса, пред портретом коей вы, maestro, изволили сейчас мечтать...
...С Маргаритою Трентскою, тоже монахинею в монастыре св. Екатерины. Все летописцы единогласно восхваляют мощную красоту Маргариты и Дольчино, красоту, у обоих соединенную с высоким умом, бескорыстным энтузиазмом, смелостью и решительностью. Чтобы сблизиться с Маргаритою, Дольчино поступил работником в ее монастырь, склонил ее к своим взглядам и наконец убедил бежать с ним...
-- Действие первое!
...С тех пор они до самой смерти вместе боролись за общее дело. Противники утверждали, что они были связаны браком, хотя и незаконным, но сам Дольчино говорит; что они всегда оставались лишь братом и сестрою...
-- Для Андрюши такая выдержка характера маловероятна, ибо бабник -- черт, но для почтеннейшей Елены Сергеевны -- идеал!
...Дольчино вывел апостольских братьев из статического состояния мирной проповеди и перевел в динамическое: провозглашая необходимость вновь ввести повсюду быт и образ жизни первых апостольских общин, он вступил в союз с обнищалыми, доведенными до отчаяния, безземельными крестьянами Пьемонта и в 1303 году поднял знамя вооруженного восстания против церкви, государства и общества. Он овладел крепостью Гаттинара близ Верчелли и оказался главою пятитысячной армии фанатиков. Женщины, под предводительством Маргариты, также взялись за оружие и сражались, как львицы...
-- Финал второго действия... "Бог свободы! освяти наши мечи!" Ах, Эдгар Константинович! Не люблю говорить комплиментов в глаза, а уж больно здорово у вас вышло... "Вильгельм Телль", "Гугеноты" -- все это, в сравнении с вашим финалом, просто писку подобно! Страсть!
...Епископ Райнери Верчелльский...
-- Бас,-- ибо главный злодей... Ромуальд Фюрст!.. И отчего это, право, все оперные злодеи басами бывают? Знаете: он, Ромка, ведь самый кроткий и почтенный человек на свете, но столько мерзавцев изображал на своем веку, что у него теперь даже и глаза навсегда скосились по-злодейски, на обе стороны. Хо-хо-хо-хо!
...И епископ Наваррский...
-- Злодей характером пожиже, а потому только тенор -- Карапет Самирагов...
...В союзе с дворянством и городами выслали против дольчинистов могущественную армию, но Фра Дольчино разбил ее наголову. Напрасно побежденные склоняли его на мир, подкупая лично его местом кондотьера, т.е. предводителя наемных войск города Верчелли. Дольчино с презрением отверг предложенную сделку. Тогда папа Климент V организовал против мятежников крестовый поход. Участь патаренов была решена. Однако блестящий военный талант Фра Дольчино и фанатизм его товарищей затянули войну на пять лет. Последовательно сжимая дольчинистов железным кольцом, крестоносцы наконец загнали их в глубь Альп, на Монте-Рубелло, где злополучным патаренам суждено было перенести ужасы беспощадной осады, о которой великий Данте, с заметным сочувствием к дольчинистам, упоминает в своей "Божественной комедии", заставляя пророка Магомета произнести в XXVIII-й песне "Ада" речь такого содержания:
Or di' a Fra Dolcino dunque, che si armi,
Tu, che forse vedrai il sole in breve,
S' egli non vuol qui tosto seguitarmi,
Si di vivanda, che stretta di neve
Non rechi la vittoria al Noarese,
Che attrimenti acquistar non saria lieve {*}.
* Скажи, Дольчино, если вслед за Адом
Увидишь солнце: пусть снабдится он,
Когда не жаждет быть со мною рядом,
Припасами, чтоб снеговой заслон
Не подоспел наварцам на подмогу;
Тогда нескоро будет побежден (ит.).
Пер. М. Лозинского.
Так вот,-- о ты, который, быть может, скоро увидит свет солнечный, посоветуй от меня Фра Дольчино, чтобы он, если не хочет быстро за мною последовать сюда же, то хорошо запасся бы оружием и провиантом, дабы зимние лишения не предали в руки Наварца победу, которую стяжать иначе будет нелегко.
Мешканов щелкнул языком и подмигнул глазом:
-- Опять козырь! Литературности подпустил Захар... Знай наших! Хо-хо-хо-хо!
...Апостольские братья были так истощены, что походили скорее на полусгнившие трупы, чем на живых людей. И, однако, крестоносцы осмелились штурмовать осажденных лишь после того, как некоторые перебежчики сообщили, что дольчинисты от слабости почти не способны уже владеть оружием. 26 марта 1307 года укрепления Монте-Рубелло были взяты штурмом. Это была бойня, а не бой. Осажденные отказались просить пощады, и началась чудовищная резня людей, большинство из которых не могло даже стоять на ногах. Из 1900 человек, продержавшихся до конца, почти все были убиты, немногие бежали и лишь несколько человек было взято в плен. В числе пленных были Дольчино и Маргарита. Епископ велел щадить их, находя, что быстрая смерть на поле битвы для них -- слишком слабая кара.
-- Чем и кончается действие третье...
...Но напрасно епископ старался заставить пленных еретиков угрозами и пытками отказаться от их учений. Дольчино и Маргарита стойко вынесли все ужасы застенка, назначенные им свирепым судьею. Верующая женщина не испустила ни одного крика боли, ни слова жалобы или злобы не вырвалось из уст могучего пророка. Им перебили кости, вывихнули суставы, их кололи спицами, рвали мясо клещами,-- они терпели, стиснув зубы, молчали и не отреклись. 2 июня 1307 года Дольчино был сожжен на костре в Верчелли. Маргариту осудили присутствовать при казни любимого человека. Еще раз. и снова напрасно, обоим предложили отречься, а потом, чтобы увеличить мучения несчастного Дольчино, наемники схватили Маргариту и, поставив ее на возвышение против костра, на котором умирал ее друг, вождь и пророк, пытали ее и издевались над нею. В опере Э.К. Нордмана обе казни героев, Дольчино и Маргариты, совершаются одновременно. В действительности Маргариту сожгли позже, в Биелле. Как ни запуган был народ кровавою расправою с патаренами, все же бестрепетный героизм гибнущих вождей апостольского движения снова взволновал массу, крестьяне восстали, и надо было дать им целое сражение, чтобы получить возможность публично казнить Маргариту. Когда она стояла на эшафоте, один нахал из знатного рода осмелился дать несчастной пощечину... Толпа разорвала негодяя в куски...
-- А вы знаете, что Тунисов ни за что не соглашается петь этого самого нахала? Хо-хо-хо-хо! Помилуйте, говорит, что это за роль? Вся публика тебя ненавидит... Еще в самом деле в куски разорвут! Это, говорит, со стороны Берлоги -- одна зависть и интрига... Хо-хо-хо-хо!
...Память о крестьянской войне, поднятой апостольскими братьями, долго жила в народных песнях не только Пьемонта, но и всей Италии. Еще в 1363 году церковный собор в Латуре должен был издать особый закон против последователей Дольчино, размножившихся на юге Франции. А в 1372 году папе Григорию XI пришлось воспретить грозною буллою почитание праха фратичеллов и дольчинистов; народ -- особенно в Сицилии -- поклонялся им, как мощам. Так сбылись вещие слова, которыми -- в могучем дуэте на смертном костре -- Дольчино и Маргарита заключают прекрасную оперу Э.К. Нордмана:
Не бойся погибнуть! Смерть -- начало жизни!
Огонь очищает! Умрем, чтобы победить...
Из нашего пепла Феникс воскреснет
И к небу пламенным облаком взлетит!
Последние два стиха Мешканов громко пропел полным голосом и, складывая прочитанную рукопись вчетверо, посмотрел в глаза композитору значительно и даже строго:
-- Ах как дает эти слова Андрюшка! Ах как он их дает!.. То есть -- просто, кажется, за все тринадцать лет я еще не слыхал от него ничего лучше, чем он этого вашего Дольчино изображает теперь на репетициях... По душе ему пришлось!.. Воображаю, что будет на спектакле! Вот -- покажет! вот -- доложит!.. Эх, счастливцы вы, господа молодые композиторы, что работаете, когда на свете есть вот этакий Андрей Берлога!
Нордман не отвечал. Глаза его смотрели в одну точку, лицо было экстатическое. Сквозь голову его бурею мчался полифонический вихрь голосов, хоров, оркестра:
Не бойся погибнуть! Смерть -- начало жизни!
Огонь очищает! Умрем, чтобы победить...
Из нашего пепла Феникс воскреснет
И к небу пламенным облаком взлетит!