-- Вам нравится? Вы за нас? Вы за меня? Верить ли счастью? -- восторженно твердила Светлицкая, повиснув на руке Берлоги.
Он высвободился от нее довольно бесцеремонно.
-- Этот звук увлекает меня, волнует, поднимает. Пока я слушал вашу Светочкину, мне все время хотелось ответить ей, слить с ее голосом свой голос...
Берлога оглянулся на директоров, нахмурился и сложил руки на груди -- трагическим Наполеоном.
-- И вы намерены держать такое сокровище на вторых ролях?!
Светлицкая подняла к нему свои круглые лапки, как молящийся ребенок.
-- Ах, Андрей Викторович! Поддержите! Заступитесь!
-- Мориц? -- настаивал с вопросом Берлога.-- Мориц? Леля? Елена Сергеевна?
Рахе весь окутался дымом, так что лишь огонек его сигары светил сквозь синее облако, таинственным и унылым, красным глазом циклопа.
-- Н-ню...-- послышался его нерешительный, полный размышлением голос.-- Н-ню... Ей аплодировал Orchester... Vielleicht... {Оркестр... Возможно... (нем.)} Если моя жена ничего не говорит против, я тоже согласный: давайте на ваша Картошкина настоящий дебют с большая, ответственная роль...
Елена Сергеевна чуть повела плечами.
-- Сделайте одолжение. Почему мне быть против? У нас почти нет примадонн soprano, нам такая певица, если она оправдает ваши надежды, очень нужна...
-- Ты, мать моя, сама у нас примадонна soprano!-- напомнила с качалки Маша Юлович.
Савицкая обратила к ней строгие глаза.
-- Так что же?
Та сконфузилась и ответила дурашливою гримасою. Савицкая повела плечами в прежнем жесте скрытого неудовольствия.
-- Надеюсь, никто никогда не скажет, чтобы я, Елена Савицкая, закрывала дорогу начинающим артисткам?
Светлицкая так к ней и бросилась, так и подкатилась, как бархатный шар.
-- Леля! Да кому же может в голову прийти?! Вы, Леля, ангел,-- я всегда говорила, говорю и буду говорить, что ангел! Ангелом от рождения были,-- ангелом всю жизнь проживете!
Но Маша Юлович, омраченная и с пророчески как-то выпученными коровьими глазами, которые старались быть сердитыми, тяжело треснула ладонью по ободу качалки.
-- А я бы дебюта не дала!!!
-- Здравствуйте! Вывезла!-- с удивлением воззрился на нее Берлога.
А Светлицкая молитвенно сложила руки и почти простонала, с выражением страдания на круглом и янтарном сквозь белила лице.
-- Маша! За что?
Юлович мотала головою, как вошедшая в азарт норовистая лошадь.
-- Так вот,-- не дала бы, да и не дала... Кабы была директрисою... Не дала бы! не дала!
-- Ты, Марья,-- с сердитою насмешкою перебил нахмуренный Берлога,-- должно быть, спала там,-- на своей качалке? Со сна бредишь? Бог знает что говоришь!..
-- Ах, батюшка, да не всем же дан дар сразу влюбляться, как тебя угораздило!
Берлога посмотрел на нее строго и холодно.
-- Сказал бы я тебе, Марья Павловна, на эти твои слова одно свое словечко...
-- Ну? -- задорно откликнулась та, приподнимаясь с качалки на локтях всем туловищем вперед, точно готовая принять неприятельский штурм крепость.
-- Не люблю браниться при Елене!-- откровенно рассмеялся вдруг Берлога,-- она меня расхолаживает, как цензура, и я теряю свой ругательный лексикон...
Светлицкая,-- обнимая Юлович за плечи, отчего та, вертя всем телом, усиленно освобождалась,-- ныла и чуть не плакала с другой стороны.
-- Маша! Ну можно ли? Зачем? Ты всегда такая добрая ко всем, и вдруг... Я не понимаю! Что тебе? Зачем?
-- Да вот хоть бы затем, чтобы тебе досадить... У!!!
Она погрозила Светлицкой массивным своим кулаком и откинулась на спинку качалки. Светлицкая сделала вид, что принимает шутку, и ответила тем же, изящно округлив украшенную перстнями руку и с самою очаровательною улыбкою на крашеных губах. Но Юлович совсем не шутила, и теперь, хотя мир к ней понемногу возвращался, вытянутое на качалке огромное тело ее колыхалось бурно и гневно.
-- Ты, Санька, думаешь, что если я у вас слыву дурою, бабою-простынею, то тебя, умницу, уж и не проникаю? -- метнула она последнюю стрелу парфянского отступления.-- Врешь! Я тебя вижу насквозь и все твои планы-прожекты хоть сейчас пересчитаю по пальцам в полной видимости... да!
Это Светлицкая оставила без ответа, пропустив, как брошенное на ветер, мимо ушей.
-- Полно вам спорить, пожалуйста!-- нетерпеливо остановил Берлога.-- И о чем? Дело решено. Елена Сергеевна согласна, Мориц благословил, Захар Венедиктович тоже, я и подавно... одна Марья Павловна -- сама не зная с чего, закусила вдруг удила... Но это на нее бзик нашел. А бзик нашел, бзик и пройдет. Ваша ученица получит дебют, моя милая Саня, и хороший дебют! Вот вам в том моя рука! И дебют дадим, и успех будет, и ангажемент заключим.
-- Хо-хо-хо-хо!-- отозвался из-за стола своего Мешканов,-- положим, насчет Захара Венедиктовича вы, Андрей Викторович, маленько -- хо-хо-хо-хо!-- увлекаетесь... Захар Венедиктович ничего не говорил... хо-хо-хо-хо... он даже и не присутствовал, когда вопрос сей подвергнут был обсуждению...
-- В самом деле? Куда же его черт унес? -- воскликнул изумленный Берлога, тщетно ища глазами по углам режиссерской, только что бывшего здесь седобородого, длинного, апостольского Кереметова, с его жандармскими глазами под черною шапочкою Фауста.
Мешканов хихикал. Рахе возразил с ленивою досадою:
-- Н-ню! Который год ты знаешь наш Захар и до сих пор не можешь быть привычайный? Он видал, что ты себя горячишь, Маша и Саня взошли в своя вечная пикировка... н-ню, он не любит шум, спор и -- чтобы бывать со своим голос между вами посредник...
-- Сия благоразумная лисичка,-- хихикнул Мешканов,-- в дурную погоду завсегда в свою норку прячется! Не охоч наш Захар Венедиктович брать на себя ответственность и высказывать свое решительное слово в делах, могущих иметь исход двоякий...
-- Отвратительная манера!-- со злостью воскликнул Берлога.-- Возмутительно мне это в нем! Я Захара люблю, уважаю, первый с ним друг, но трусость эта его нравственная, греческое вилянье хвостом ни в сих, ни в тех... брр!.. Ненавижу!.. Тушинец! Переметная сума!
Он уселся на ручку той же качалки, где колыхалась Юлович, и приятельски обнял певицу.
-- Машенька! Сложи гнев на милость: пора! Не так уж я виноват пред тобою. Да не зайдет день твой в гневе твоем!
-- Пошел к черту!
-- Не верю: уже не сердишься,-- и глаза смеются, и губы врозь плывут... Прошло твое сердце, прошло.
Марья Павловна крепко ударила его в спину кулаком.
-- Эх ты!-- захохотала она.-- Конечно, прошло. Кто на тебя, непутевого, долго сердце удержит? Счастливчик! Баловень! Не стоишь ты того, а прошло.
-- Однако, господа,-- продолжал Берлога, качаясь вместе с нею,-- это очень осложняет дело, что Кереметев удрал, яко тать в нощи... Мы не можем постановить решения без главного режиссера...
-- То есть можем,-- возразил Рахе, но это предлог на большая претензия.
Елена Сергеевна согласно кивнула головою. Но Мешканов выступил вперед с почтительно склоненною головою и с рукою, растопыренною по-масонски на красном жилете.
-- Мориц Раймондович! уважаемый! Елена Сергеевна! досточтимая! Вы в глубочайшем заблуждении! Помилуйте! Какая претензия? Что вы? Хо-хо-хо-хо! Если Захар Венедиктович скрылся, то именно затем, чтобы вы решили сей щекотливый вопрос без него, а он потом примет его готовым, как ядрышко из раскушенного и облупленного ореха. Хо-хо-хо-хо! Излюбленная система нашего Улисса... Хо-хо-хо-хо! Предположим -- если вы дадите дебют девице Тяпочкиной,-- не все ли ему равно? Он промолчит. Промолчит вообще для всех и пред всеми. Если не дадите, он -- вам промолчит, но Александре Викентьевне будет с жалостью изъясняться: "Ах, мол, этакая, мол, досада, что меня тогда на заседании не было! Я бы настоял, я бы вас поддержал... Ну можно ли, ну можно ли было упустить из репертуара такое вокальное сокровище?! Что делают?! Что у нас только делают?! Ах, ах, ах!"
Он представлял наивно-лицемерные манеры старого театрального романтика удачно: хлопал увлажненными глазами, воздымал ладони к потолку и по очереди поправлял то пенсне на переносье, то воображаемую черную шапочку. Артисты смеялись. Мешканов, пришпоренный, продолжал:
-- Теперь допустим, г-жа Тютькина будет на дебюте иметь успех. Захар Венедиктович сейчас же в трубы затрубит, что это -- его рук дело, он ее нашел, пригласил, под опеку взял, обучил сцене и публике преподнес, как аппетитное кушанье некоторое... хо-хо-хо-хо!.. Если же, чего не дай Бог, m-lle Ботинкина провалится, тот же Захар Венедиктович завтра же перестанет кланяться не только с нею, но и с Александрою Викентьевною, и всем направо и налево станет рассказывать самым умирающим своим голосом: "Вот прозевал один раз, ушел из заседания,-- ну и скандал! Что делают?! Что делают?! Ну разве можно было выпускать на образцовую сцену подобное чудище? Ах, ах, ах!"
-- Ну довольно вам за глаза паясничать!-- вдруг оборвал Мешканова Берлога,-- сами хороши!.. Небось в глаза Захару этак изобразить его не посмеете?..
Режиссер захихикал.
-- В глаза не посмею... Да и зачем же в глаза? Это невежливо... Хо-хо-хо-хо! Абсолютно не посмею!
Берлога обвел товарищей испытующим взглядом и тряхнул своею косматою гривою.
-- Я желаю петь с нею... с этою вашею Пеночкиною!
Светлицкая не утерпела -- всплеснула руками и грузно шевельнулась на скрипнувшем стуле: огромная и злая радость впервые удовлетворенного самолюбия, внезапное победоносное торжество старой досады так и хлынули, так и охватили, наполнили и будто расширили ее взыгравшее сердце. Было чрезвычайною редкостью в репертуаре, чтобы Берлога пел с кем-либо из примадонн, кроме Елены Сергеевны. Когда приходилось так, он раздражался, комкал партию, играл скучно и небрежно и доводил своих случайных партнерш капризами и откровенным к ним презрением только что не до слез. Такому же случаю, чтобы он потребовал,-- сам заявил и потребовал -- участия другой певицы, не было примера за все тринадцать лет дела. Его неожиданный энтузиазм поразил всех, и все смотрели на него странно, почти дико,-- к большому его неудовольствию: точно он совершил какую-то неловкость, бестактность, чуть не преступление! Лица Елены Сергеевны не было видно. Она сидела в тени, за зеленым колпаком стоячей электрической лампы, низко опустив голову на грудь. Один Рахе остался спокоен и холоден, как человек, подготовленный и давно ожидавший.
-- Ти желаешь с нею петь? -- произнес он, на мгновение отрываясь от сигары.-- Gut. Aber {Хорошо. Но (нем.).} -- что же ти намерен с нею петь?
-- А почем я знаю? -- отрывисто говорил Берлога, кружа по режиссерской в обход письменного стола, над которым склонился строгий профиль Савицкой.-- Почем я знаю? Что она умеет, то я и буду с нею петь... Мало ли?.. Ну,-- "Демон" там... "Онегин"... "Юдифь"... "Князь Игорь"... "Маккавеи"... что еще?
Елена Сергеевна резко подняла голову. Берлога, словно нарочно, называл оперы, где до сих пор неразлучно и неразрывно создавался успех их обоих. Но Мешканов, не заметивший ее движения, не дал ей сказать готовые сорваться с губ слова.
-- То есть, проще сказать,-- на карту весь ваш избранный и любимый репертуар? -- воскликнул он и загрохотал: -- Хо-хо-хо-хо! Андрей Викторович! Многоуважаемый! Досточтимый! Спешите! Несносно спешите! Зверски опережаете события и, верьте опыту, ежеминутно хватаете через борт!.. Я не отрицаю: орган у госпожи Чайниковой благодатный... от некоторых нот бегут по спине благодарные этакие мурашки, и -- tous mes compliments à vous {Примите мои поздравления (фр.).}. Александра Викентьевна!-- девица обучена надлежаще и экспрессии весьма не лишена... весьма-с... Но -- как примадонна?! С вами?! Разве возможно?! Ответственность, сударь мой,-- ответственность огромнейшая! Хо-хо-хо-хо! Жестокую на себя ответственность пред публикою и пред театром изволите брать,-- хо-хо-хо-хо! Вы поговорите с нею, с г-жою Уточкиною этою: ведь при всем своем голосе, она же -- тумба!..
-- Ах!-- негодуя, вскрикнула Светлицкая.
Но Мешканов,-- вошедший в дилетантский раж, который по временам так был ему свойствен и, когда находил, совершенно вышибал его из колеи театральной политики,-- только замахал на нее руками.
-- Да-с! Да-с! Да-с! Тумба! Дура петая!.. По-нашему пошехонка, а древний грек сказал бы, что она происходит родом из города Абдер!..
-- Мартын Еремеич? -- опять взвизгнула обиженная Светлицкая, а Юлович хохотала.
Ободренный успехом, Мешканов продолжал живописать.
-- И притом-с,-- хо-хо-хо-хо!-- рожа не рожа, а на то похоже. Конечно, телосложение имеет... ну и всякое там молочное хозяйство в достаточном изобилии... хо-хо-хо-хо!.. Но ведь, собственно-то говоря-с, подобных лупёток a la russe {На русский манер (фр.).} в каждой прачечной по тринадцати на дюжину дают-с... хо-хо-хо-хо!..
-- Да что мы держим, Мешканов? -- осадил его Берлога.-- Раскричался о красоте, как гусь на дурную погоду!.. Что мы держим? Оперный театр или публичный дом? Нам не красавицы нужны, а примадонны!
Мешканов умолк, ворча про себя:
-- Ну тоже, знаете, нельзя же, чтобы рожею наводила уныние на фронт... Parole d'honneur! {Честное слово! (фр.).} Хо-хо-хо-хо!
Берлога стоял на своем.
-- Я Пташкиной лично не знаю и знать ее, собственно говоря, не хочу. Я не знаю, как она говорит. Очень может быть, что и глупо. Но поет она умно и со вдохновением.
-- Ей аплодировал Orchester,-- послышалась неожиданная ворчливая поддержка из облака, за которым скрывался Рахе.
-- Да-с!-- подхватил Берлога,-- ей аплодировал оркестр, и, согласитесь, уж это -- необыкновенно... Между своими скромничать нечего... Мы все -- артисты с именем и стоим кое-чего... Однако много ли таких вечеров можем мы -- каждый -- вспомнить в своей карьере, чтобы наше искусство растрогало и заставило аплодировать оркестр? Оркестр -- суровая, взыскательная музыкальная коллегия. Обыкновенно он, в своем замкнутом звуковом педантизме, так глубоко презирает нас, певцов, что даже и не слушает,-- у него одно в спектакле свято: капельмейстер и его палочка. Они издеваются над слабою нашею музыкальностью. Наши вольности в ритме, наши зыбкие тональности, которые мы извиняем себе, потому что их не слышит публика,-- для них уже смертные грехи против искусства. Ты, Маша, неоцененный клад для оперы, ты -- замечательная, иногда великая прямо артистка. Ты -- истинный, золотой человек для публики. Но посмотри: весь зал трещит рукоплесканиями тебе, а оркестр холоден как лед... много, много, что снисходительно улыбаются...
-- А -- что я с ними, змеями немецкими, поделаю?-- добродушно откликнулась Юлович.-- Я люблю, чтобы у меня от пения душа горела, а они там, в берлоге своей, только знай долги наши считают: где я за такт заскочила, да -- где со вступлением опоздала, да где вместо "до-диеза" попала в "фа-бемоль"... Сухари каторжные! Вот все равно что этот твой, Леля, ирод!
Она указала пальцем на Рахе. Тот оделся дымным облаком и провещал:
-- Искусство любит мера и точность, а вы, Маша, лишены мера и точность. Я всегда говорил вам, что вы себе имеете один ваш большой голый талант, который изливаете через ваше весьма широкое горло. О, если бы вы имели когда-нибудь одна хорошая школа и приобрели себе классический метод!
-- И ничего бы тогда из меня не вышло!-- хладнокровно возразила Юлович.
-- Warum? {Почему? (нем.)}
-- Darum {Потому (нем.).}, батюшка, что я русская растелепа... вот зачем! Что немке здорово, русской бабе смерть... Понял?
-- Елена Сергеевна не есть немка...
Юлович скорчила гримасу отчаяния и махнула рукою.
-- Хуже!
Берлога ораторствовал.
-- Да-с! Пеночкина поет умно и с вдохновением. И на сцене она стояла красиво и с достоинством, даром что в первый раз... новичок, дебютантка! И совсем не было заметно, что она некрасива. Мясов немножко слишком природа ей отпустила, действительно. Да ведь где же они -- эти примадонны, стройные, как пальмы? Елена Сергеевна -- феномен, исключение, игра природы! А то ведь это просто закон физиологической насмешки какой-то. Чуть оперная певица перевалила за двадцать пять лет... вашей-то ученице, Саня, поди, уже есть они? Она очень молоденькою не выглядит...
Светлицкая ответила двусмысленною ужимкою, выразившей без слов: "По секрету и между своими не буду лгать: около того..."
-- Ну вот! Как певице за двадцать пять лет, сейчас ее в тук гонит. И чем поэтичнее и чувствительнее роли она изображает, тем больше и коварнее одолевают ее жиры. Все знаменитые Валентины -- от шести пудов веса и с походцем! Из десяти Маргарит дай Бог чтобы половину десятичные весы выдержали!
Маша Юлович фыркнула.
-- Чему?
-- Я о себе...
-- Ну?
-- Вспомнила, как я гастролировала в Харькове... Раёк там -- ужасные охальники... Пела я Амнерис в "Аиде"... Ну, знаешь, всю эту мою большую сцену... "Палачи вы! Проклинаю я вас! Милосердье небес за меня отомстит! Проклинаю я вас!.." Руки голые к небесам... потрясаю... чрезвычайно как хорошо! в ударе!.. А из райка вдруг нахал какой-то, комик непрошеный, выискался -- спрашивает подлец соседа громко, на весь театр: "Зачем же эта дама вверх ногами стала?.." Понимаешь, будто он мои руки за ноги принял...
-- Ты что же?
-- А ничего. Плюнула в ту сторону и тоже на весь театр сказала ему "свинью".
-- Не свистали?
-- Нет,-- за что? В провинции публика храбрость любит.
-- Итак, милостивые государыни и милостивые государи,-- уже слегка комически продолжал Берлога, чувствуя, что анекдот Маши Юлович понизил враждебную ему температуру,-- падает последний пункт возражений против нашей дебютантки. Если в труппе нашей имеются певицы, у которых, по собственному их свидетельству, публика принимает руки за ноги, что не мешает нам считать этих певиц первою нашею гордостью и драгоценностью,-- то какое же основание имеем мы не допускать на свою сцену певицу только за то, что Господь Бог немножко расширил, как выражается Мартын Еремеич, ее молочное хозяйство?
-- Хо-хо-хо-хо!-- откликнулся Мешканов.-- Да я не против... Если вы, досточтимый, так крепко стоите за нее, разве я возражу хоть словом? Я не против! Совсем не против, а напротив: да будет ей триумф! да будет ей триумф!
-- С вашей стороны, старый грешник, было бы тем неблагодарнее и гнуснее быть против, что ведь я-то знаю ваши бурбонские вкусы: вам именно такие женщины нравятся...
-- Хо-хо-хо-хо! Говорите за себя, говорите за себя...
-- Нет, я-то вполне бескорыстен, ибо мое целомудрие и возвышенность чувств общеизвестны. Для меня женщины, в которых так много материи, подверженной закону земного тяготения, не существуют. Я люблю в женщине порыв вверх, воздушные линии и краски, воплощенный кусок голубого неба, облако, подбитое эфиром... Да-с! Офелию, Миньону, Лауру у клавесина...
-- Хо-хо-хо-хо! Чему блистательным доказательством является Настасья Николаевна!
Берлога посмотрел на режиссера притворно страшными глазами, потом улыбнулся самодовольно и сказал:
-- Поддел!.. Скотина!
-- Господа мужчины,-- возвысила голос Елена Сергеевна,-- не сделаете ли мне удовольствие отложить все эти... мясные разговоры до случая, когда останетесь одни? А то, знаете ли, странно как-то: милейший Андрей Викторович только что убеждал нас, что мы держим оперный театр, а не иное какое-нибудь заведение, но теперь сам заговорил так, что я уже начинаю терять соображение, где я, собственно говоря, нахожусь?
Берлога повесил голову:
-- Слушаю-с! Виноват-с! Покаяния двери отверзи мне! Больше не буду-с!
-- Не люблю, когда о женщинах говорят, как о сортах говядины в мясной лавке или о лошадях в скаковой конюшне... У нас вопрос идет о певице, об артистке, а не о том, сколько тянет на весах ее тело!
-- Но об артистке я уже все сказал, милая Леля! Ты слышала: я под огромным впечатлением! Это избитое, старое "Grâce" в "Роберте", которое я вообще ненавижу, теперь стоит у меня в ушах! я слышу его! всю ночь буду слышать! Нет, кончено! Это мой голос, господа! мой голос! Я накладываю на него свою руку и забираю его от вас! Вы, Саня, как там хотите, а отдайте мне ее, вашу Индейкину...
-- Да, возьмите, возьмите!-- радостно возопила Светлицкая, вешаясь на него обеими руками.-- Ради Бога, возьмите! Об одном мечтаю! Возьмите ее всю себе! Всю, Андрей Викторович! Без остатка!
-- Ну нет! Всю -- это спасибо, это чересчур много для меня... и -- вы слышите: старый сатир Мешканов опять уже грохочет...
-- Хо-хо-хо-хо!
-- А вот петь с нею я желаю... и очень! Какую большую партию в операх моего репертуара знает она -- ваша Перепелкина?
Светлицкая приосанилась и отвечала с лукавым взглядом:
-- Она знает все.
-- Что?!
А Мешканов даже присвистнул с выпученными глазами:
-- Однако!
-- Она знает все!-- гордо стояла на своем Светлицкая.-- И может петь все -- хоть сейчас!
-- Храбрая девица!-- вполголоса и раздумчиво заметила Елена Сергеевна.
-- А мне это нравится!-- весело крикнула Юлович.-- Я с ней мирюсь! Девка-то, стало быть, не из робких... Ничего! Валяй! Смелость города берет, а бес горами качает!
Рахе был заинтересован и, отставив к уху руку с сигарою, измерял Светлицкую любопытным взглядом и тянул бесконечное:
-- S-o-o-o-o-o-o... {Так... (нем.).}
-- Все знает! Все может!-- торжествовала Светлицкая.-- И Тамару, и Татьяну, и Ярославну, и Елизавету... всех! У нее необыкновенная память на музыку. И, если понадобится выучить что-нибудь новое наспех, вы дайте ей партию с вечера, а к утру она уже будет знать...
-- Здорово!-- восхитился Мешканов. Светлицкая потупилась самодовольно:
-- Моя школа!
Берлога серьезно обратился к Рахе:
-- Мориц! Я очень прошу тебя назначить госпоже...
-- Наседкиной!-- поспешила теперь вставить ликующая свою победу Светлицкая.-- Вы никто не хотите запомнить ее фамилию. То она у вас Перепелкина, то Курочкина, то Петушкова. А она -- очень просто -- Наседкина. И ничего нет трудного, право... Наседкина -- только и всего.
-- Очень прошу тебя назначить госпоже Наседкиной Тамару в ближайший мой "Демон"...
У Рахе дрогнула сигара между пальцев. Он в смущении покосился на жену.
-- Aber... {Но... (нем.).}
А Маша Юлович хлопнула обеими ручищами по коленам и возопила:
-- Здравствуйте! Любимую-то Лелину партию?!
Елена Сергеевна встала ленивым, усталым, медленным движением.
-- Ах да сказала я уже: сделайте одолжение! Все, что вам угодно! Сколько раз повторять?
Муж смотрел на нее с робким вопросом.
-- Может быть... Ленхен...
-- Вы смешны, господа!-- раздраженно говорила она между тем,-- все сконфузились, точно украли у меня что-нибудь или убить меня покушаетесь... Что особенного? Подумаешь: не напелась я этой Тамары. За двенадцать-то лет! Сделайте милость, Саня,-- я рада: пусть поет mademoiselle...
-- Наседкина!
-- Ну да, Наседкина... Пусть поет!.. Мешканов, назначьте ее в репертуар.
-- Ангел!-- вскрикнула Светлицкая.-- Я говорю вам, господа, я говорю: Леля -- ангел!
-- А я бы не дала!-- по-прежнему буркнула с качалки Юлович.
-- Я только одно замечание позволю себе сделать,-- нервно продолжала Елена Сергеевна,-- не бойтесь, не бойтесь, Саня: не вам... Какие могут быть вам от меня замечания? Я вашей ученицы даже и не слыхала еще толком, как следует... А другу моему Андрею Викторовичу!
Берлога устремил на нее наивные глаза.
-- Мне? А что я?
-- Да уж очень вы стремительно и громко сегодня здесь распоряжаетесь!.. Только и слышно по всему театру: я! я! я!.. Не мешало бы помнить, что я все-таки еще немножко хозяйка в своем деле!
Берлога вспыхнул.
-- Елена Сергеевна!
Она не захотела его слушать.
-- А относительно дебюта... Мориц, ты слышал? Диктатор повелел,-- наше дело повиноваться. И затем разойдемся, господа! Первый час ночи. Надо же мне когда-нибудь переодеться из этой сбруи и снять грим. Adieu, messieurs-dames! {Прощайте, господа! (фр.).}
-- Елена Сергеевна!!!
Берлога бросился было за нею, но Светлицкая ухватила его за руку.
-- Андрей Викторович, вы уж будьте добренький до конца: поддержите нас в случае чего дурного!..
-- Ну еще бы, Светлячок, ну еще бы!-- твердил он, в нетерпении от нее отвязаться, между тем как голубой спенсер Савицкой медленно исчезал в коридоре.
-- По старому товариществу? а?
-- Пожалуйста, пожалуйста... все, что могу... конечно...
-- Ведь едят у нас новеньких-то и молоденьких... живьем заглатывают...
-- Перестань уж! Отпусти ты, плакальщица, его душу на покаяние!-- вступилась наконец покинувшая свою качалку Маша Юлович.-- Ученицы твоей я не знаю, но тебя... заглотаешь тебя, бедненькую! как же! Скорее ерша с хвоста и ежа против шерсти. Это даже не щучий,-- акулий рот надо иметь, душечка!
Рахе в стороне угрюмо говорил Мешканову:
-- Назначайте на завтра урок из Тамара для госпожа Наседкина. Ви будете показал ей mise en scène {Мизансцены (фр.).}. Поглядаем... н-ню... sehr interressant... {Очень интересно... (нем.).} поглядаем...
Мешканов почтительнейше расшаркался и раскланялся пред Светлицкою.
-- Александра Викентьевна, ме комплиман -- анкор и миль фуа! {Мои поздравления -- еще и тысяча раз! (фр.)} Вы к нам таких почаще приводите...
-- Спасибо, родной! Рада бы, батюшка! Душою бы рада! Да где взять? Одна -- за сколько лет -- выискалась...
Она сантиментально пригорюнилась.
-- Да и потом... Ведь если часто хороших-то приводить к вам начну,-- пожалуй, и самое меня пускать к себе не станете...
-- У!!! Ты!!! Яд!!!-- рявкнула на нее Юлович и -- вспылившая, красная, кипящая -- бурею вылетела из режиссерской.