Никакой компаньонки у Елизаветы Вадимовны и в заводе не было: это она солгала, чтобы несколько укротить настойчивость своего преследователя. Не имелось еще даже и своей камеристки: девушка была подряжена и сговорена, но должна была отойти к новому месту от старого только через неделю, а покуда Елизавета Вадимовна даже для театра довольствовалась услугами горничных отеля с любезного разрешения управляющего-меломана. Номер Наседкина занимала красивый, большой, из трех комнат, угловой, точно маленькую отдельную квартиру в круглом колене двух коридоров и с выходами в оба.
Она переодевалась,-- одна и мрачная, как черная туча, с тоскою страха, гнева и стыда, доходящих до тошноты физической,-- с ненавистью ко всему окружающему, к каждой вещи, к свету, льющемуся в окна, к зеркалу, которое показывало ей лицо, искаженное багровыми тенями, постаревшее в противном и жалком выражении бессильной злобы,-- с ненавистью к пестрым дорогим тряпкам, которые с нее падали на ковер,-- с ненавистью к своему обнаженному толстому телу.
Постучали. Наседкина даже задрожала вся и красная стала -- гневная кровь алым цветом разлилась по шее, по груди, по плечам. Стиснув зубы, в удушье и одышке набросила она на себя домашний турецкий капот, наскоро, привычною рукою провела по лицу пуховкою и твердым, тяжелым шагом вышла в свою гостиную. Господин Аристонов успел уже войти и снять свое подозрительное пальто и теперь тщательно укладывал это сокровище на кресла у двери.
-- Вот и я,-- весело оглянулся он на шелест капота и, мигнув Наседкиной глазом на дверь, щелкнул языком: запереть, мол?..
Она молча кивнула головой.
-- Еще раз здравствуйте!
Елизавета Вадимовна смотрела на него, как он стоял перед нею -- руки в боки, и угрюмо -- против воли и с опаскою, думала: "Все еще красив, мерзавец... Хоть бы ему рожу кто серною кислотою облил!"
А "мерзавец" оказался действительно молодчина хоть куда, с русыми стрижеными кудрями и широким наглым взглядом голубоглазого Чурилы Пленковича. Одеть и причесать его по-русски,-- был бы еще лучше, а то -- куцый, готовым купленный на Александровском рынке пиджачишко жмет и неуклюжит богатырские плечи, тесно и неловко в нем широкой груди, выпуклой,-- хоть Илья-пророк катай-валяй по ней в колеснице!
-- Что надо? Зачем приехал? Говори скорее: у меня времени немного...
Рука, протянутая было Аристоновым, осталась висеть в воздухе, непожагая. Он с шутовским удивлением посмотрел на нее, посмотрел на Наседкину, которая бросала ему свои отрывистые вопросы, закинув руки за спину, точно боялась, не ударить бы его, и стоя так, что между ним и ею оставался большой, тяжелый, круглый стол... Посмотрел и спрятал руки в карманы.
-- Зачем приехал?
-- Ты, Лиза,-- сказал он, не отвечая, самым мирным и ласковым голосом,-- ужас как раздобрела и похорошела со своим театром.
-- Это тебя не касается. Зачем приехал?
Аристонов ухмыльнулся.
-- Зачем да зачем? Очень просто, зачем... Соскучился. Он шагнул вперед, оперся обеими руками на стол, их разделяющий, и договорил уже без всякой улыбки:
-- Жить с тобою приехал.
-- Да! Вот этого только недоставало!
Наседкина хотела искусственно расхохотаться, но всю грудь ее коробило внутри, как бересту на огне, и звуки вылетали из горла дикие, хриплые, прерывистые, как собачий лай.
-- Ты эти комедии для сцены своей оставь,-- спокойно заметил Аристонов,-- когда представлять будешь... Всерьез оно не выходит... на икоту больше похоже, ежели с хорошего перепоя... да!.. А жить со мною я тебя заставлю! да! Это ты можешь быть спокойна! Мне, брат, черт с тобою, что о тебе в газетах пишут и генерал-губернатор у тебя ручку целует... Желаю! Такая моя фантазия, чтобы ты вернулась ко мне и жила со мною! И заставлю. Потому что я в своем праве. Будешь жить. Да!
-- Бесстыдный ты и безумный, Сережка! О правах заговорил! Какие у тебя на меня права? Жена я тебе, что ли?
-- Это в состав не входит. Что мне жена? Слово! Подумаешь: первый год ты меня знаешь! Должна понимать, каков я есмь человек. Которую женщину я желаю, та, стало быть, и есть мне жена. И которая женщина, стало быть, мне принадлежала, на тае я так смотрю, что, стало быть, есть она моя, и могу я завсегда ее для себя потребовать, а не то...
Он сделал правою рукою жест настолько выразительный, что Наседкина скривилась лицом и дрогнула телом, точно уклонилась от удара.
-- Знаю, знаю, не хвались...-- ненавистно твердила она, кивая подбородком.-- Знаю, что без финского ножа не ходишь... Думала: с годами остепенился и в разум вошел... Нет! видно, горбатого могила исправит... Каков ушел, таков и пришел... насильник!
-- Уж и насильник!-- победоносно усмехнулся Аристонов.-- Не греши напраслиной, Елизавета Вадимовна! Дело прошлое, и не в упрек между своими людьми: не на аркане тебя тянул я,-- сама по ночам из окошка прыгала да в контору ко мне бегала...
-- Напомнил! Что я могла понимать? Мне полных пятнадцати лет не было!
-- Ну а я понимал: мое, значит, счастье. Кошке игрушки, мышке слезки.
-- Хвастай, хвастай!
-- Я не хвастаю, а -- сама выдумала считаться... после эких лет! Ну и получай! Справедливость требует. Я, которые вины мои, завсегда по всем в ответе. А против справедливости -- не желаю. И против справедливости -- ты не ври! не моги!
Теперь они оба стояли, опершись ладонями на разделяющий стол, и, нагнув на него тяжелые туловища, смотрели друг на друга дерзкими, вызывающими глазами. Наседкина первая не выдержала взгляда, отвернулась и отошла прочь к окну, опустив голову на грудь и вздрагивая плечами.
-- Пять лет я тебя не видала,-- послышался ее голос, угрюмый, но более мягкий, чем раньше.-- Думала: конец... слава Тебе, Господи! Отвалилась пиявка... избавил Бог от муки!.. Нет, дурная трава не вянет: объявилось сокровище!.. Эх, Сергей!
-- Тридцать первый год знаю, что Сергей. Я, душенька, и сам было давно позабыл, как тебя звали. Да вот -- говорю тебе: прочитал в газете... ну и того -- заиграла фантазия! и не могу! помчался!
-- Пять лет не нужна была, а тут -- так вот сразу понадобилась?
-- Лизавета! К чему твои слова? Или ты моего характера не знаешь?
Она вглядывалась в него с сторожким, но уже не слишком враждебным любопытством.
-- Мало переменился,-- вздохнула она.-- Красивый ты, Сережка! Красивый, как был... Щеки пораздуло, в глазах жилки кровяные показались, да и вообще морда красновата стала: должно быть, пива много пьешь... а красивый! Черти тебя на пагубу женскую берегут...
-- Тебе же лучше!-- весело возразил Аристонов. Наседкина хотела сесть на кушетку, но вдруг взглянула на своего странного гостя, покраснела, прикусила нижнюю губу и осталась стоять.
Аристонов заметил ее движение и усмехнулся про себя. Оба молчали.
-- Слушай, Сергей,-- заговорила Наседкина,-- ты тупости эти свои оставь. Я так понимаю, что ты до сих пор все сгоряча говорил, потому что рассердился на меня, что я тебя неласково встречаю. На том извини: уж очень ты меня испугал. Ты сам посуди -- какое мое теперь положение? Не к лицу ты мне, не по нынешним делам моим. Ты меня компрометируешь. Я тебе истину говорю, что я тебя почитала, как бы в мертвых. А ты -- вдруг привидением из земли... На что похоже? Кстати ли?.. Ты пойми и не сердись...
-- Я очень тебя понимаю и совсем не сержусь.
-- А если понимаешь, то оставь глупости и говори дело.
-- Я тебе сказал.
Она ударила по спинке кушетки рукою и вскрикнула грозно:
-- Что надо?
-- Тебя надо.
Он поставил ногу на стул, закурил папироску и, вскользь прищурившись на растерянное лицо Наседкиной, послал ей воздушный поцелуй.
-- Влюблен!
-- Врешь ты! врешь!-- нервно и с скорбною какою-то злостью вскрикнула Елизавета Вадимовна.-- Врешь ты, подлец! Узнал, что в люди я вышла, денег много получаю... вот -- оно, зачем я тебе понадобилась! вот она -- твоя любовь!
Сергей гордо выпрямился и великолепно протянул вперед могучую, красную руку.
-- Деньги твои мне -- тьфу!-- сказал он, опуская папиросу в пепельницу.-- Лизавета! Или ты меня не знаешь? Я ради денег в жизни шага лишнего не сделал,-- обязательно ты должна меня так понимать, Лизавета. Кабы я льстился на деньги, давно бы на миллионщице был женат. Укор твой мне, будто бы я питаю жадность на твои деньги,-- абсолютно напрасный. Вот ежели бы ты мне место могла приискать, чтобы мне оставаться недалеко от тебя, притом необременительное в занятиях и без эксплуатации моей личности произволом капиталиста-проприетера,-- это я буду благодарен и приму с радостью. А деньги твои -- для меня не приманка. На что? Мои желания в жизни ограниченные, и я чувствую себя достаточно хорошо и судьбы своей менять не желаю. На бутылку пива и добрую компанию я завсегда добыть могу. А ежели не добуду -- приду к тебе и спрошу, но -- взаймы! Такой подлости, чтобы эксплуатировать женский труд и жить в содержанцах у своей любовницы, на это -- нет, ошибетесь в расчетах!-- Сергей Аристонов в благородстве своих чувств не способен... Я, может быть, вагабунд и праздный человек, но я не хулиган и питаю возвышенные мысли... К тебе пылает моя фантазия любви, а денежная инсинуация есть мне с твоей стороны одна напрасная обида!
Елизавета Вадимовна смотрела на него, качая головою, как человек, удрученный горькими недовериями опыта, тяжелого и злого. Морщины на лбу ее сгладились, багровая синева сбежала со щек, дыхание смягчило свои порывы, голос звучал печально, но спокойно.
-- Знаю я твои фантазии любви, Сережа!-- сказала она, опускаясь на стул подальше.-- Всю мою жизнь ты ими исковеркал, проклятый ты человек... Из-за тебя гимназию не окончила, из-за тебя замуж не вышла, из-за тебя родительского дома лишена, из-за тебя должна была в люди идти куска хлеба искать... Спасибо еще, маленький скоро умер, а то -- легкое ли дело?.. Ох, Сергей! Я этих лет моих -- от семнадцати до двадцати двух -- во сне видеть ненавижу, не то что вспоминать наяву. Фантазии любви! Именно, что всегда одни фантазии твои бесчестные ко мне были... Ты вспомни: сколько раз ты меня бросал? сколько раз опять назад забирал в лапы свои ненасытные? Это -- правда, что никогда ты с меня денег не тянул и на мой счет не жил... Да откуда же я тебе тогда взяла бы денег? на что стала бы тебя содержать? Но ты хуже делал. Ты между мною и жизнью капризами своими самодурскими стал, ты меня жизни лишил, ты меня в грязь вогнал и человеком сделаться мне не позволил... Фантазии любви! Нет, тебя черт-завистник под руку толкал, ты мне наказанием за грех мой девичий стал, чтобы я ни покоя, ни сытости не знала... Ведь только и отдыхала я от твоих фантазий любви, что -- когда, бывало, влюбишься ты в какую-нибудь новую дуру и меня бросишь. Сперва ревновала тебя, мучилась, а потом на сердце мозоль вырос: по чувству реву от обиды, что изменил и бросил, а умом рада,-- ах, хорошо! ах, передохну свободно! жить будет легко! ах, если бы совсем конец! ах, если бы на волю!.. Место себе, занятие подыщу: я же смышленая, расторопная, на все руки прытка была... Жалованье, квартира, харчи... живешь месяцев шесть -- думаешь, что в раю: никакой труд не в труд! никакой работы не страшно! Человеком себя чувствую -- дурно ли, хорошо ли -- живу... И -- только-только начну оперяться,-- здравствуйте! Тут как тут мой сокол ясный, и опять у него фантазия любви... В боннах служила: век бы не рассталась, в такую хорошую семью войти Бог послал!-- нет, свел: ревность обуяла.. Кастеляншею в детском приюте была,-- довел, что со срамом выгнали за тебя... вот они, твои фантазии любви-то! Всюду-то, всюду-то ты меня находил, как злой дух какой-нибудь, и, какую хату я ни надумаю себе строить, ты сейчас придешь, все мое здание разрушишь и меня прочь уведешь...
-- А ты бы не ходила!-- насмешливо предложил Аристонов, посылая ей через стол кольцо из дыма.
Наседкина горько улыбнулась:
-- Что издеваешься, Сергей? Сам знаешь: прикована я к тебе была. Рада бы не пойти,-- так сами ноги несли... Эх, Сережа! Никогда ты этого не мог понимать, как я тебя, подлого, любила!
Аристонов созерцал ее с безмятежным любопытством, курил и молчал. Она продолжала жестким тоном:
-- Не пойди за тобою -- как же... Алеша Попович! бабий перелестник! Умеешь заставить, что и говорить! Миловал Бог: никогда я такого мужчины на житейском пути своем не встречала, чтобы не могла его за нос провести и вокруг своего пальца обернуть. Только тобою меня судьба наказала: всегда ты из меня -- какую хотел дуру, такую и делал... Как заколдовал ты меня тогда девчонкою... чем бы в гимназию ходить, а я к тебе в контору на свидания бегала!-- так семь лет в бедах и горе, в стыде и нужде маялась, а расколдоваться не могла...
Она опять вздохнула глубоко-глубоко.
-- Красивый ты! Красивый, Сережка!.. Истинно, что колдовство в тебе было, дьявол в тебе сидел... "Ты бы не ходила!.." И слова-то у тебя... И глаза-то у тебя... и нож финский... и в окно-то ты влезешь... и за четырьмя стенами, за тремя замками найдешь... Думаешь, позабыла я, как ты ко мне, когда я в кастелянши-то удостоилась, на четвертый этаж по водосточной трубе вполз? Как шею не сломал... одно удивление!..
Аристонов улыбнулся важно и красиво, как знаток своего дела.
-- У сумасшедших, пьяных, лунатиков и любовников есть, говорят, на такой случай особый бог.
-- Разве -- что!
Сергей лег животом на стол, подпер голову руками и долго молчал, заботливо выделывая свои дымные кольца и отсылая их к Наседкиной.
-- Ну-с, что было, то прошло,-- сказал он наконец.-- А теперь как же будем, Елизавета Вадимовна?
Она порывисто встала.
-- Слушай, Сережка! Честью прошу тебя: оставь! Оставь! Довольно! Пожалей! Пощади! На что я тебе? Пять лет прошло... мы чужие люди! Я не для тебя, ты не для меня... Я не та Лиза, которую ты знал. Я страшную школу прошла, Сергей. Когда ты в последний раз меня в Курске бросил, я до нищеты, до отчаяния дошла, мне затри рубля продаваться случалось... Бог не захотел моей конечной погибели, нашелся добрый человек -- актер пьяненький. Он во мне голос и дар мой открыл, на Светлицкую мне указал, дал к ней рекомендацию и между знакомыми денег собрал, чтобы мне доехать сюда и на первых порах не поколеть с голода. Ну я так и поняла, что это предо мною, за все мои страдания с тобою открылась наконец настоящая моя судьба,-- как говорится, планида моя засветила. Пять лет я одною думою жила, а житье, Сергей, несладкое было. Спасибо, Александра Викентьевна, как скоро заметила мой талант, и начала я делать большие успехи, стипендию мне положила, у поставщиц своих открыла кредит маленький, устроила девку на ноги стать, а до тех пор...
Она махнула рукою и отвернулась, опять вся пылая румянцем стыда, с малиновыми ушами и затылком.
-- Я себя в эти пять лет, как каторжная какая-нибудь, ломала и школила. Ты меня судьбы моей лишил, а я ее нашла. Хороша ли, плоха ли была наша семья, а все -- хоть серая, да сытая, купеческая. Отец меня в барышни готовил, я пять классов гимназии прошла, а ты меня сорвал, как цветок, истрепал, поломал и в девки бросил! Хвалишься, что хулиганом не был, на мой счет не жил, не торговал мною, как другие подлецы делают. А что мне в том, ежели мне все равно самой для прокорма тела грешного продаваться пришлось? Живуча я... самой себе иной раз не верю, как вспоминаю, насколько живуча! В бездне была и по отвесным стенам полированным на ногтях, кровью обливаясь, к свету выползла... А ты пришел опять меня в бездну столкнуть? Нет, Сереженька, это не пройдет! Лгать тебе не стану, да тебя и не проведешь. Гляжу я на тебя сейчас,-- и красив ты, окаянный, и мил мне по-прежнему. Оттого я и испугалась так тебя, что знаю твою власть надо мною,-- бросает меня к тебе, шалею я от тебя. Но увести меня за собою из новой моей жизни тебе не удастся! Нет! Слишком дорого заплочено! Не удастся! Лучше мышьяку нажрусь! Лучше петлю надену!
Она взяла с этажерки газету и бросила Аристонову,-- он поймал на лету.
-- Читай! Что голос хвалят,-- это пустяки: голос -- не от меня, голос -- природа дала, Светлицкая обработала... А вот ниже: Аухфиш, сам Шмуль Аухфиш, уму моему удивляется, певицей интеллигенции меня называет!.. Меня! Лизку Наседк и ну, которую выгнали из пятого класса гимназии за амуры с отцовым конторщиком, которая как о высшем счастье мечтала, чтобы в бонны хорошее место найти, которая с голода за три рубля к проезжим ходила... Пойми же ты, пойми, враг ты мой, друг ты мой любезный, чего мне стоило обработать себя в этот мой новый ввд! Пять лет я только и делала, что училась. Не одному пению с игрою. Это всего легче далось: это у меня природное,-- мне только направление дай, а там у меня все само собой как-то выходит... талантом льется! Я на сцене, Сережка, сама себя иной раз не понимаю, отчего я такая, а не другая, почему вдруг руку подняла или справа налево перебежала., а выходит -- аккурат то, что надо! Я на сцене -- как пьяная стою: и я, и не я! Дома, в классе, на репетициях готовишь роль-то, готовишь, думаешь о ней, думами всю голову изломаешь над каждою нотою, над каждым словом... А на спектакле, гладь, вышла, увидала публику, осветилась рампою...-- и словно колдовство какое: оно -- как будто и то делаю, что надумала и приготовила, а выходит совсем не то... настоящее выходит! Понимаешь? И публика не ожидала, и товарищи не ожидали, и я сама не ожидала... Это не от меня! Это сверх меня! Это чудно! Странно, сладко и чудно!.. Лучше этого ничего на свете нет и, кто это пережил, уже ни на что другое не променяет. Кто не испытал, тому и объяснить трудно... И не всякому дано! Ха-ха-ха! Лелька Савицкая все бы свои тысячи и бриллианты отдала, чтобы хоть один вечер такой пережить!.. А вполне-то -- из всего театра -- один Берлога меня в этом моем пламени понимает...
Она счастливо засмеялась и вполголоса запела дикий клич -- вихрь ветра и стремление туч -- вчерашней Брунгильды-Валькирии:
Хой-о-то-хо!
Хой-о-то-хо!
Хей-а-ха! Хей-а-ха!
Хой-о-то-хо!
-- Вот ты услышишь! Вот ты увидишь!
Аристонов невольно опустил руку с папироскою и, разинув рот, засмотрелся на мгновенно преображенные, озаренные прекрасным вдохновением черты певицы, на ее сразу пластическую, монументальную позу, с буйно брошенными вперед руками, с могучими волнами груди.
"В самом деле, и Лизка, и будто не Лизка,-- размышлял он, глубоко заинтересованный.-- Словно полоумная... либо пьяная... а хорошо! Наподобие русалки, искушающей пустынника, и даже как бы дева морей..."
Но обнаруживать впечатление было не в его расчете. Он принял вид равнодушный и жесткий и сказал небрежно, почти с презрением:
-- Сказывают люди, путаешься ты с ним, с Берлогою этим...
Наседкина широко открыла удивленные глаза.
-- Откуда успел осведомиться?
-- Ночью с хористами вашими в некотором местечке повстречался... Сплетничают о вас здорово.
Елизавета Вадимовна резко тряхнула головою...
-- Не верь. Враки!
-- Да мне -- что же? Я -- чтобы при мне мои бабы шалили, этого не люблю, а когда меня нет, я не ревнивый.
-- Пустяки!..
Елизавета Вадимовна нервно дергала шнурок на портьере.
-- Пустяки! Ничего еще нет... может быть, и не будет... а, может быть, и буцет... я не знаю!.. Лгать тебе опять-таки не стану: оно к тому идет... и... и... нужно мне это очень, Сергей Кузьмич... по делу нужно!.. Чувства у меня к нему -- женского чувства к мужчине -- нет. Да и он во мне покуда женщины не замечает, в артистку влюблен, идеалы строит... Но уж слишком он мне полезен -- не то что нужен, необходим прямо -- знаменитый Андрей наш Викторович... Эх, брат Сережка! Не пришли еще те счастливые времена, когда мы, женщины, будем с вами вровень стоять и каждая по своему собственному достоинству карьеру в жизни делать! Сейчас в нашем деле -- буць ты хоть ангел с небеси, а без мужской поддержки не обойдешься. Повсюду еще женщина должна въезжать в карьеру свою на мужских плечах. Без Андрея Берлоги я бы еще под горою сидела, а он меня сразу наверх горы взнес... Ну а даром таких услуг не оказывают,-- платить надо. А капитал у нас, женщин, для расплаты, известное дело, один -- тело...
Она с горьким смехом ударила себя обеими ладонями в грудь с такою силою, что оторвалась и покатилась по полу узорчатая пуговка капота... Аристонов проводил пестрый волчок взглядом и с любопытством перевел глаза на Елизавету Вадимовну. Он находил, что она говорит дело, и был заинтересован.
Она продолжала и горько смеяться, и горько говорить.
-- Этот -- спасибо, хоть кредитор добрый, не торопит расплатою... А за пять учебных лет моих?! Ты меня дурою полуграмотною оставил, а сейчас -- смотри: я по-французски говорю, я на фортепиано играю, я, если надо, какой угодно разговор могу поддержать... Даром, что ли, досталось? С неба свалилось? Святым Духом осенило? Нет, милый друг: за все плачено! И все -- из того же капитала... все ценою самой себя и по случаю куплено!.. Александра Викентьевна бранит меня, что я говорю по-французски, как кафешантанная певичка или девица уличная,-- и argot {Арго, жаргон (фр.).}, и акцент, и обороты самые вульгарные,-- в обществе, мол, так нельзя, надо свой язык перевоспитать. А я -- как выучилась? Жил полгода в меблированных комнатах наших француз, коммивояжер, с образчиками тисненой кожи приехал... Ну и, спасибо, обучил! Гроша медного не стоило, еще подарки получала и взаймы без отдачи что денег перебрала. Только уж на благородстве языка в этакой практике прелестной -- извини, не взыщи... Жутко, темно жилось, Сергей! мне назад на себя оглянуться страшно -- будто в пропасть адову... А ты зовешь, требуешь... Полно!
Аристонов методически докурил и загасил папиросу, потом поднялся и сел на столе, свесив ноги уже с той стороны, в которой все еще ощипывала кисть на портьере -- всем телом волнующаяся -- Елизавета Вадимовна.
-- Лиза! ты понимаешь меня совсем не в тех смыслах и совершенно несообразно моей возвышенной душе!-- произнес он, тоже ударяя себя кулаком в грудь.-- Я очень могу чувствовать... и совсем к тебе не с тем, чтобы низводить тебя с твоей высоты!.. Напротив, я чрезвычайно как весьма горжусь тобою, Лиза, и твоя цивилизация прогресса делает тебе честь. Что немного круто поговорил с тобою, прости. Ты согласилась, что сама виновата: встретила меня, слишком ощетинясь. Давай -- помиримся, Лиза...
Он протянул руку. Она свою спрятала...
-- Помиримся -- давай, а руки -- не надо...
-- Брезгуешь?
-- Знаю я твои лапы: кузнечные клещи. Дать руку, волю отдать... Ученая!
-- Боишься ты меня, Лизка!-- засмеялся Сергей,-- ох, боишься!.. Давеча на кушетку сесть не решилась, теперь руки не смеешь дать... Да что ты, право? Чудак-девка! Зверь я, что ли, или разбойник лесной?
-- Я не боюсь тебя,-- коротко возразила Наседкина.-- Я не боюсь тебя: я тебя знаю.
Он нахмурился повелительно и гордо.
-- А если знаешь,-- к чему же, Лизавета, все твои прелиминарные переговоры? Коль скоро я желаю твою руку, обязательно должна ты мне подать ее, покуда я честью прошу, а то ведь и сам возьму... если ты меня знаешь!
Она, молча, приблизилась и вся дрогнула, как обожженная, когда ее мягкие, холодные от волнения пальцы очутились зажатыми в широкой горячей руке молодого человека.
-- Ну и довольно, Сергей... Отпусти!
-- Погоди. Авось не слиняешь -- за ручку-то подержаться...
-- Сергей! Богом тебя прошу: пожалей ты меня! не буди ты во мне проклятой моей привычки к тебе! Знаю я тебя! знаю! И не тебя боюсь -- себя перед тобою боюсь...
-- Слушай, Лизета!-- говорил он, не обращая на ее слова никакого внимания.-- Слушай, Лизета!-- он властно обогнул рукою ее талию.-- Все, что ты говорила, я себе усвоил, и даже оно проникло в священные глубины моего чувствительного сердца Но, Лизета! Посуди сама: по какой же реальной причине должен я, например, упускать в тебе мое счастье? Мне к тому нет никакого расчета и не предвижу ни малейшей возможности. Согласись, что в такой моей глупости вся очевидность самопожертвования, то есть презренный и противный рассудку аскетизм. Я чрезвычайно понимаю и абсолютно признаю, что мы с тобою теперь не пара в глазах фальшивого общественного света, который вознес тебя на ступень аристократии, и великодушно не настаиваю, чтобы ты публиковала наш с тобою неразрывный союз...
Он закинул другую руку за шею свою и поймал ею голову безмолвной Елизаветы Вадимовны и без сопротивления положил ее на свое плечо...
-- Напрасно воображаешь! Я не намерен вмешиваться в твою жизнь, портить твою карьеру и житейские отношения. Ты считала себя свободною пять лет; -- я оставлю тебя при твоей свободе. Я не накладываю ига и не хочу ярма! Я горд: я свое место знаю. Я лишен даров высшего образования и не удобен среди аристократов, которыми ты теперь окружена. Поверь, я не прошу тебя вводить меня к ним. Я имею самолюбие и не позволю себе быть там, где я не на первом месте и хуже других. Я оставляю тебе и твою свободу, и твое счастье. Ты говоришь, что по твоим деловым расчетам тебе необходимо сойтись с господином Берлогою. Эти твои слова были очень практические, и я не ревнив, тем более такая знаменитость, и я -- со всем моим уважением и даже почитаю за честь. Дело прежде всего. Сделай милость, поступай в жизни своей согласно своему уму и рассуждению, к общему благополучию, как женщина рассудительная и свободная... Но, Лизета, ежели ты, столь любившая меня в черные дни, гордо отказываешь дать мне часть в своем современном превозвышении, то мой натуральный исход -- тебя возненавидеть и нанести ужасную месть беспощадною рукою... Лизета! Я за гласностью не гонюсь, я доволен секретом... Если ты будешь вести себя против меня хорошо и не выйдешь из пределов, я буду безмолвен, как полночный жилец могил... Лизета! Ты слышишь меня? Или не слышишь? Лизета!
Елизавета Вадимовна молча дышала на его плече странным звуком -- будто вздохи переходили в тихий, судорожный смех... Глаза ее были мутны и далеки, лицо залито пунцовым цветом, рот стал четырехугольный и горел сухим жаром...
-- Лизета!
Она улыбнулась жалко, счастливо, бессмысленно, дико и закрыла глаза, и свободная рука ее, трепеща, побежала по его груди и обвила шею...
-- Миленький... миленький... Сереженька... миленький... дружок...
-- Так-то лучше...-- весело отвечал он, подхватив ее ловкою охапкою на свою молотобойную грудь.
Ручка у входной двери завертелась. Тра-та-та-та-та!-- посыпались частые удары нетерпеливого порывистого стука. Сергей невольно выпустил женщину из объятий, но она осталась висеть на нем, ошалевшая, непонимающая.
-- Елизавета Вадимовна... Кой черт: заперто?.. Елизавета Вадимовна!.. Но мне же сказали, что она дома... Елизавета Вадимовна!.. Спит, что ли? Елизавета Вадимовна!..
Она открыла глаза, оторвалась от Сергея, узнала голос, в одичалых глазах мелькнул луч сознания -- она схватилась за виски и крепко сжала их, чтобы кровь отхлынула и отрезвела память.
-- Кто? -- беззвучным говором спрашивал Сергей.
Наседкина приложила палец к губам.
-- Берлога.
-- О, черт! Тра-та-та-та-та...
-- Елизавета Вадимовна! Отзовитесь! Я по важному делу и с самыми радостными вестями...
Аристонов и Наседкина обменялись взглядами.
-- Надо принять... Он уже два раза заезжал... Я ему это время назначила...
Сергей согласно мотнул головою.
-- А я?
Наседкина молча указала ему глазами на выход в другой коридор, через ее спальню. Он бесшумно подхватил с кресла свое курьезное пальто.
-- Елизавета Вадимовна!
Сергей был одет и в рыжем котелке уходил своею скользящею, хулиганскою походкою человека, привычного к самым неожиданным приключениям и переделкам.
Наседкина наконец нашла нужным подать голос.
-- Кто там?
Звук был хриплый, обрывистый, будто со сна.
-- Не узнает! О, неблагодарная!
Она шептала Сергею:
-- Ты подожди минутку в коридоре за углом, покуда я его впущу... Понял?
И громко:
-- Андрей Викторович? Вы?
Сергей. Понял... Эх, не ко времени... Черт!.. Лиза!.. Когда же приходить-то?..
Берлога. Я, я, конечно, я... Здравствуйте! Отворите вы мне наконец, нелюбезная хозяйка?
Наседкина. Сейчас, извините, ради Бога... я было прилегла отдохнуть... Минуточку! Одну минуточку!.. одеваюсь...
Сергей. Лиза, когда опять приходить?
Наседкина. Не приходи, не стоит тебе ко мне приходить: видишь -- на юру живу... народ толчется... минуты верной нет... Лучше я сама тебя найду... Дай свой адрес, в каких номерах остановился... Сегодня вечером... скорее! скорее пиши! Жди... приду... пиши адрес... К десяти часам... Жди!
Сергей исчез за дверью. Наседкина повернула ключ в замке и, еще сжимая в руке шуршащую записку, пошла, чтобы отворить Берлоге. Ноги свои она чувствовала слабыми и мягкими, будто ватные и без костей. Перед глазами плыл туман, стены комнат качались и шли кругом, все предметы плясали. Елизавете Вадимовне казалось, что ее шатает, как пьяную, и голова горела пьяным жаром, и горло душило пьяною тошнотою, и хотелось рвать на себе одежду, и терзать свое, бунтом восставшее, пылающее тело.
-- Ну и соня же вы!-- радостно восклицал вошедший Берлога.-- Непозволительная, бессовестная соня... Спать в то время, как я обделываю, можно сказать, беспримерные дела и ставлю вас на порог величайших событий! А лицо? Лицо? Боже мой, какое смешное у вас лицо!.. Ну-с, очаровательная Брунгильда, отгадайте, с чем я к вам пожаловал? Вы ничего не ждете? ничего не подозреваете?
Наседкина с мутною головою и едва зрячими глазами отвечала тем же судорожным полувздохом-полусмехом, что несколько минут назад едва не отдал ее в руки Сергея... Нет, она ничего не подозревала, и ей больших усилий стоило, чтобы понимать. Торжествующий Берлога не замечал... Он потрясал толстою тетрадью писаных нот.
-- Сударыня! Фра Дольчино приветствует вас, как свою Маргариту Трентскую... Сегодня утром Елена Сергеевна возвратила Кереметеву партию с официальною запиской, которою просит передать Маргариту Трентскую вам... Елизавета Вадимовна! Что с вами? Вам дурно? Что вы? Елизавета Вадимовна?
Ее большое горячее тело неожиданным грузом рухнуло к нему на грудь, и на плечи легли тяжелые, белые, влажные руки... Снизу вверх стремились к нему бессмысленные глаза с исчезающими зрачками, и губы с углами, грубо опущенными в красивом безобразии мучительного восторга, прижались к его удивленным губам.
-- Елизавета Вадимовна...
А она ловила его руками за голову, тянула к себе и лепетала:
-- Голубчик... миленький... люблю... люблю... не могу... Сер... Андрюша, золотой... миленький... голубчик...