Елизавета Вадимовна Наседкина, свежая, вся бархатная, грандиозная, величественно шествовала главною городскою улицею, счастливая любопытными и внимательными взглядами, которыми ее встречали и провожали прохожие господа и дамы, с удовольствием узнавая в ней ту молодую известность, о которой теперь так много шумит молодежь и пишут газеты. Елизавета Вадимовна была в том трансе успеха, когда человек даже хорошеет от счастья,-- так ему везет. С утра, еще в постели, она прочитала три рецензии о Валькирии -- каждая длиною по целому столбцу. Две совсем на "ура"; одна -- Самуила Аухфиша -- с легкими замечаниями, но столь почтительными, окутанными в такие комплиментарные формы, что впечатление получилось чуть ли не более радостное, чем от тех "ура" начистоту: сразу видно, что, уважая и надеясь, писал журналист,-- в критических чернильницах подобный тон находится только для первостепенных и авторитетных артистов. Вышла Елизавета Вадимовна на улицу,-- афишные столбы пестреют анонсами с ее именем, жирно напечатанным в красную строку,-- не забывает обещания Мешканов, старается. В окнах эстампных магазинов -- ее фотографии рядом с Савицкою, Берлогою, Яном Кубеликом, и перед ними -- либо синий студенческий околыш, либо те барашковые шапочки, что возбуждают столько ненависти в Насте Крутиковой. Встречные прохожие глазеют, впиваются издали любопытными взглядами, оборачиваются и долго следят, с завистью: вот он, мол, каков талант-то бывает вне сцены и запросто! Встретился обер-полицеймейстер Брыкаев -- полковник бравости и усатости необыкновенной -- и отсалютовал, как королеве. А всего полгода назад вышло у Наседкиной недоразумение с паспортом,-- так этот же самый полковник заставил ее прождать два с половиной часа в вонючей своей приемной. Принял -- руки не подал, не посадил, на ногах выдержал четверть часа, слушал ее, как Юпитер -- травяную тлю, и во всем отказал огулом: на что был вправе, на что не вправе -- по совокупности и без разбора. Отказал, как только полиция умеет отказывать: не желаю -- и шабаш! И можете жаловаться хоть самому императору! Так что потом Светлицкая ездила поправлять дело -- и устроила, как водится, в пять минут, ибо для громкого имени, дорогого парижского туалета, крупных бриллиантов в ушах, для жалованной кабинетской броши на груди, у обера сразу и время откуда ни взялось, и неподатливый закон очень вежливо и угодливо посторонился. Промчался на лихаче в резвых санках, вея по ветру патриаршею бородою, Захар Венедиктович Кереметев и ручкою послал Наседкиной на тротуаре столь дружеский и улыбающийся воздушный поцелуй, что певице еще веселее стало: уж если эта старая осторожная лиса так откровенно и льстиво заигрывает, значит, театральные фонды дебютантки стоят, выше чего и стоять нельзя! Офицер и нарядный бобровый господин в цилиндре долго шли за Наседкиною и, заметно желая быть услышанными, громко разговаривали о вчерашней опере. Наседкину хвалили. Наседкиною восторгались. Офицер клялся, что она ему нравится лучше Савицкой; штатский поддакивал, что Савицкая и молодая-то никогда так хороша не была, а теперь и сравнение обидно. В Наседкиной находили все: голос, игру, талант, вкус, даже красоту.
-- Она не только на сцене, она и в жизни-то должна быть душка очаровательная!-- с пафосом и все повышая голос, воскликнул офицер.
Это, пожалуй, было уже слишком навязчиво! Довольная, благодарная, смеясь в мыслях своих, Елизавета Вадимовна ускорила шаг и -- чтобы отделаться от бесцеремонных меломанов -- вошла в первый попавшийся французский магазин. Купила японскую куклу германского изделия, действительною стоимостью марки в полторы, но за которую с нее взяли шесть рублей. Это было тоже ново и приятно -- так вот взять да и зайти в первый попавшийся магазин и ни с того ни с сего заплатить шесть рублей за первую приглянувшуюся вещь, не опасаясь, что тяжело для кармана и что комми будут подозрительно коситься на потертый костюм, дешевые калоши и старомодную шляпу. В зеркальных окнах Наседкина с наслаждением видела себя нарядною, в бархатной кофточке -- "под Савицкую", в красивых бурых мехах какого-то американского зверя с мудреным названием, в дорогой шляпе. Она казалась себе и элегантною, и эффектною, и светилась счастьем -- и в веселых серых глазах, которые теперь никто не назвал бы сонными, и сияли они умно, красиво и заманчиво,-- и в сытом лице, разрумяненном ходьбою и морозом. Она возвращалась с прогулки домой, и опять-таки радостно заставляла ее улыбаться мысль, что вот -- идет она в лучший отель города, а не в скверные меблированные комнаты на окраине. Где хозяйка привыкла отводить душу, пиля горемычную безденежную жилицу за вечно недоплаченный счет; где надо было умильно просить никогда не получающую на чай прислугу, чтобы подала сто лет не чищенный, обросший ярью-медянкою самовар. Где -- за стеною справа тайная проститутка-одиночка каждую ночь принимала поющих, шумящих, ругающихся, дерущихся приказчиков, а слева -- студенты зубрили вслух лекции либо пили водку и пиво и, громыхая стульями, до зари орали о политике. Где старый и почетный жилец номеров, херсонский помещик Дуболупенко не стеснялся приходить к молодой соседке в гости в халате на ночное белье и в туфлях на босую ногу, садился верхом на стул, курил, рассказывал сальные анекдоты, от которых уши вяли, и вопрошал гнусавым басом:
-- А колы-ж вы, жестока сусидка, примандруете до мене ночуваты?
А она была обязана смеяться, как на милую, остроумную шутку, и -- Боже сохрани оборвать или тем более выгнать вон нахала, потому что, во-первых, третий месяц должна этому Дуболупенке двенадцать с полтиною и намерена занять еще три рубля, а во-вторых, последний кредитишко ее у хозяйки только и держится надеждами этой почтенной дамы, что жилица наконец перестанет ломаться, возьмется за ум и сторгуется с херсонским ловеласом о постоянном "иждивении"...
-- Вы подумайте: пятьдесят в месяц только на булавки дает, окромя всего прочего,-- одета, обута, сыта, пьяна, номер самолучший из всей гостиницы, и все полное содержание!
Никогда лучше не чувствуешь свободу, как -- если вспомнишь тюрьму. Никогда так не рад вовремя пришедшему счастью, как сравнив его с пробежавшими черными днями. Наседкиной сделалось еще веселее. И день был веселый. Бледное солнце улыбалось, синева неба лежала безоблачная, ясная; прозрачным хрусталем по белым крышам дрожали розовые света и голубые тени и в снежном шоколаде разъезженной санями улицы переступали розовыми лапками голуби; прыгали, кричали и дрались воробьи...
-- Елизавете Вадимовне! Нижайшее!
Навстречу Наседкиной из переулка вышел среднего роста, очень широкоплечий молодой человек, одетый франтом дешевого, рыночного тона, заблудившегося в типе между приказчиком из галантереи средней руки, театральным барышником на дорогие места и хулиганом в удаче. По манере, как этот господин вывернулся из-за угла и именно хулиганским каким-то движением занял весь тротуар, заслоняя Наседкиной дорогу, чтобы мимо него никак не пройти, не заметив и не ответив, видно было, что он повстречал певицу не случайно, а поджидал ее давно и с расчетом -- ив хорошо выслеженном месте, которого ей по пути домой нельзя было миновать. А по испугу, сразу смахнувшему с лица Наседкиной все ее недавнее счастье и самодовольство, столько же ясно было, что широкоплечий молодой человек подстерег ее неспроста, и свидеться с ним не доставляет ей ни малейшего удовольствия. Первым движением Елизаветы Вадимовны было броситься в сторону -- с тротуара на мостовую. Но -- прямо в глаза ей сверкнули недоброю угрозою светлые голубые глаза, полные решительности бесстыжей и бесшабашной. Она увидала крепко сжатые под светлыми усами, опасные, упрямые губы и руку без перчатки, в коричневом драповом рукаве, вежливо протянутую -- как бы поздороваться, а на самом деле стерегущую каждое движение певицы и готовую схватить ее при малейшей попытке к бегству. И Наседкина слишком хорошо знала, что мускулы в этой красной руке железные...
-- Не узнали-с?-- учтиво кланялся молодой человек, между тем как голубые глаза, насмешливо и нагло наблюдавшие, как пухлые щеки Наседкиной меняют краски от внезапного пурпура к мертвой бледности и от бледности к синеве, говорили без слов: "Смотри... не фордыбачь... скандал сделаю!"
-- Сережа... Сергей Кузьмич...-- выговорила певица с нечеловеческим усилием над собою -- оправиться и принять спокойный вид, достаточно приличный, чтобы не привлекать внимания прохожих,-- Сергей Кузьмич... Вот неожиданность... Какими судьбами?
Молодой человек этот тон одобрил. Он бойко поправил на голове свой рыжий котелок, обменялся с Наседкиною рукопожатием и заговорил весело, по-приятельски и фамильярно.
-- Судьбы мои, Елизавета Вадимовна, самые простые. Взял билет третьего класса, сел в почтовый поезд, третьева дня в Петербурге -- вчерась здесь.
-- Дела имеете? -- спросила Наседкина, медленным шагом продолжая путь и сделав молодому человеку глазами знак, чтобы он следовал рядом с нею.
-- Нет, делами особыми не обременен,-- все так же резво отвечал молодой человек,-- какие у меня могут быть особые дела? И в Петербурге почитай что вовсе без делов живем, а тут, слава Те, Господи, чужой город. Больше в том счастливом расчете ехал и имел ту приятную надежду, чтобы вас повидать, Елизавета Вадимовна.
Наседкина промолчала. Молодой человек, зорко следя за нею сбоку, продолжал.
-- Как же-с! Намедни сижу в портерной на Большом проспекте, спросил себе пару пива, "Листочек", и вдруг -- корреспонденция касательно ваших, Елизавета Вадимовна, блестящих успехов... Пишут, знаете, все этакое самое приятное... Неслыханное явление,-- говорит, и первый на всю Россию голос, говорит, и сразу жалованье десять тысяч, говорит... чрезвычайно как радостно было прочитать, Елизавета Вадимовна! Даже до слез! Верьте слову!
Она, уже овладевшая собою, возразила зло и едко:
-- Так обрадовались, что уж и в Петербурге не могли усидеть, сюда прискакали?
-- Да что же-с? Конечное дело, всякому приятно-с... Кабы я был человек занятой... А то ведь привязки-то к месту, истинно говорю вам, у меня нет никакой. Питер -- так Питер, Москва -- так Москва, Одесса -- так Одесса... я, Елизавета Вадимовна, человек ужасно какой вольный.
-- По-прежнему, значит?
-- Обязательно.
-- И без места?
-- Всенепременно. Эх, Елизавета Вадимовна! Какие по нынешнему времени могут места быть человеку, который понял свое назначение? Одна эксплуатация мыслящего существа при недостаточном питании и истощении мышечной системы.
-- Вот как вы нынче выражаетесь!
-- А что же, Елизавета Вадимовна? Не вам одним в гору идти и вникать в круги образования. Люди мы небольшие, но тоже брошюры от скуки почитываем. И разговоры слышим... да-с!..
Он смеялся, скаля великолепные белые зубы.
-- А впрочем, и насчет места, ежели какое в виду наклюнется, тоже имел надеждишку -- по старому знакомству, просить вашего покровительства... Я в том ожидании, Елизавета Вадимовна, что вы разрешите мне посетить вас, чтобы объяснить вам все мое существование досконально.
Она угрюмо кивнула головою.
-- Вам к тому же в вашем качестве театральной примадонны надлежит беречь свое соловьиное горлышко и не разговаривать на морозе... Так -- ежели будет милостивое разрешение, когда прикажете быть?
-- Э!-- с гневом и отвращением вырвалось у Наседкиной.-- Что тянуть? Все равно: не отвязаться! Приходите сейчас... по крайней мере,-- разом!
-- Чего лучше желать нельзя, покорно вас благодарю,-- восхитился молодой человек.-- Стало быть, прикажете следовать вместе с вами?
Она скользнула взглядом по всей его фигуре.
-- Нет, лучше...
-- Кажется, я во всем своем аккурате? -- обидчиво поймал он ее на этом экзамене.-- Вы не бойтесь: не осрамлю вас своим визитом, костюмчик новенький,-- пред швейцаром лицом в грязь не ударю...
Она злобно подумала: "Тебя, скотину, не то что в это барахло, но хоть у Тедески одень, все будет видно, что ты за птица".
А вслух спешно возразила:
-- Нет, нет... вместе -- это неловко... Да, наконец, если вам надо говорить со мною, то -- у меня живет компаньонка, надо же сперва ее удалить, я совсем не желаю, чтобы она нас слышала...
-- Ни я-с!-- конечное дело, будет много приятнее, чтобы с глаза на глаз и по совершенному секрету.
-- Я пойду вперед, отпущу компаньонку и предупрежу швейцара, чтобы он вас принял. Ведь ко мне не очень-то всякого, людей с разбором пускают... Будьте у меня... хоть через час...
-- Холодновато мне так долго ждать-то!-- шутовски и жалобно возразил молодой человек.-- Квартира моя отсюда далече. Пожалуй, не вытерпишь часа на холоду,-- в трактир зайдешь, пива, водки выпьешь, помалу я пить не умею, а хмельному к вам в гости идти -- оно, быдто бы, и совестно.
-- Хорошо... через полчаса... через двадцать минут. Только не вместе.
-- Слушаю-с,-- протяжно и в сомнении сказал молодой человек.
-- Не бойтесь, не удеру,-- криво усмехнулась Наседкина в ответ на его пытливый и угрожающий взгляд.
Он ответил солидно, веско, значительно:
-- Этого невежества я от вас и не ожидаю, потому что -- куда же вам бежать, коль скоро вы к сему городу счастьем своим привязаны?
Он быстро нагнулся и произнес почти ей в ухо -- не шепотом, который шипит и выдает посторонним, но беззвучным, пустым, тихим говором, который слышат только те, к кому он обращен:
-- А вот -- ежели ты, Лизка, думаешь распорядиться, чтобы меня к тебе не допустили,-- так ты эти затеи лучше оставь: стекла в гостинице побью... на сцену мертвого кота прямо тебе в морду брошу!
Она не отвечала, только выразила мрачными глазами: "Знаю. Не грози. Ежели бы не знала, каков ты сахар, так не стала бы с тобою и разговаривать..."
Тогда он -- довольный и уверенный -- согласно моргнул ей смеющимся левым глазом и отстал от нее так же неожиданно и незаметно, как пристал,-- точно бес в землю провалился. А на ее искаженные, огрубелые черты возвратился весь недавний ужас. Она шла домой быстро-быстро, и в голове ее кружились, прыгали и били молотками тяжелые, оскорбительные, свирепые мысли... И когда Наседкина вошла в свою гостиницу, то -- при всем своем самообладании -- не смогла устроить себе спокойного лица. Так что встретивший ее на лестнице нижайшим поклоном управляющий,-- пылкий меломан и уже страстный поклонник,-- заметил, изумился, испугался и позволил себе спросить, все ли Елизавета Вадимовна в добром здоровьице. Она спохватилась, да и зеркало показало ей, что она выглядит ужасно.
-- Благодарю вас, я здорова... только не в духе очень: печальные известия с родины получила...-- лгала она с геройскими усилиями вызвать на лицо хотя бы грустную улыбку, чтобы смягчить слишком уж трагический эффект своего появления.-- Тетка умерла... самая моя любимая из всех родных... воспитала меня!.. да!..
-- Письмо изволили получить? -- почтительно осведомился соболезнующий управляющий.
-- Нет, человек один приехал,-- импровизировала Наседкина,-- моей кормилицы сын... Кстати, Павел Фадеевич: он сейчас должен зайти ко мне... так, пожалуйста, распорядитесь, чтобы его приняли. А то -- знаете, человек простой, одет без шика, еще швейцар его за просителя примет и откажет...
-- Слушаю-с.
-- И, пожалуйста, покуда он у меня будет, не принимайте ко мне никого другого... Я так расстроена... Никого не хочу и не могу видеть... ни о чем другом слышать!.. Только о бедной моей тете... пусть мне все расскажет... много-много расскажет о ней!..
Лицо Наседкиной исчезло в носовом платке.
-- Слушаю-с... не извольте беспокоиться...-- твердил растроганный управляющий.-- Сам пойду и буду дежурить на подъезде-с... Не сомневайтесь.
Из-за платка послышалось:
-- Зовут его Сергей Кузьмич Аристонов.
-- Аристонов-с? -- несколько озадачился управляющий.-- Аристонов... очень хорошо-с.
-- Ко мне никого не было утром?
Управляющий склонил голову на левый бок особо уважительным движением.
-- Андрей Викторович заезжали -- даже дважды...
-- Берлога?!
Елизавета Вадимовна, приятно удивленная, отняла платок от лица: Берлога еще ни разу не навестил ее.
-- Приказали передать вам, что по важному делу, и обещали опять заехать в три часа...
-- А теперь половина второго...
В голове Елизаветы Вадимовны мысли летели вихрем: "Берлога... сам заехал... дважды... важное дело... о, проклятый Сережка!.. Как нарочно!.. Надо же, чтобы именно сегодня... изверг! мучитель!"
-- Им тоже прикажете отказать? -- спрашивал управляющий.
Елизавета Вадимовна задумалась: "А! Спроважу как-нибудь! Не вечность же Сережка думает у меня быть и кровь мою пить!.."
И вслух приказала:
-- Нет, Андрея Викторовича, если приедет, примите.