В письме Сергея Аристонова из Казани Елизавета Вадимовна прочла следующее:
Любезная Лизета!
В последний раз дерзаю называть тебя сим нежным именем, потому что жребий судьбы моей совершился и ты никогда больше не увидишь меня ни живым, ни мертвым. Жизнь моя доселе была пуста и небрежна, и я мотался в недрах вселенной, подобно горошине в пустом пузыре, куда фатальный случай бросит, и никому не был полезен, а многим вреден, в том числе прочих всего больше себе самому. Так как, воображая гордое величие своей неукротимой натуры, утешался непокорством, что живу, ничего не делая и никому не уважая, но в действительности на место того теперь вижу в себе пример унижения чрез самодурство, что был я просто бездельник и шематон и даже мог очутиться на стезе отчуждения вроде как бы праздного и преступного хулигана. Чрез каприз своей фантазии тебе, Лизета, я много напрасного зла причинил, в чем, прошу тебя, прости мне гордость поведения, которым стеснял твою могущественную породу, предназначенную для очарования умов человечества, чтобы восхищались и делались лучше чрез просвещение, чего в тебе прежде, будучи недостаточен образованием, не понимал. Уважаю твой великий талант, Лизета, и того свинства ты от меня никак не увидишь, чтобы лег камнем на дороге твоей, как скоро усматривается она обществу на пользу и бедным людям в надежду избавления от суровых тягостей несносных судеб. Не товарищ я тебе, Лиза, в торжестве твоего профессионального совершенства, чрез которое ты возносишься к сферам! Андрей Викторович доказал мне чрез талант свой бесплодие моего существования, тогда как человек обязан, подобно Фра Дольчино, жить и работать для свободы подобных ему индивидуев, и который к тому не оказывает поступков, тот есть трутень своего улья и подлежит истреблению. Потому что -- кто других не освобождает, тот сам не свободен, и он есть природный раб, так что представляет собою позор для человеческой породы и человеческая порода не должна того позора в себе терпеть. Который природный раб собою много самодоволен, то лучше взять его и повесить за шею или утопить в реке Волге, чтобы не застил света прочим, которые в своем свободном сознании. Понявши всю свою прежнюю напрасность, не хочу я чувствовать себя подверженным подобной недостойной судьбе, и ухожу я в жизнь грозную и на дорогу страшную, а -- как и куда, тебе того знать не надо, о том только грудь моя знает да еще один человек, который и груди своей вернее. Знаю, что дорога та для меня безуспешная, и кроме как сломить на ней свою буйную голову, другого исхода для себя не жду. Но мне то все равно, даже радостно. Потому что так себя понимаю, что -- лишь бы людям пример дать. Потому что я, как образования лишен и примерами цивилизации подавлять не в состоянии, то, по крайней мере, должен обнаружить душу большую, которую в себе ощущаю, и дала (зачеркнуто: "ъ") мне ее всемогущая (зачеркнуто: "ий") природа (зачеркнуто: "Бог"), чтобы положить ее за ближних братьев моих. Лиза! прости и прощай! Никогда меня не увидишь! Прости, прости, ежели мало любил! Видно, не для женской любви я на свет родился. И, сколько ни любил, все равно: последняя ты была у меня, больше уже никого любить не стану и не успею! Спасибо тебе, Лизанька, за всю твою девичью ласку, а -- коли что услышишь теперь обо мне, то молчи и в знакомстве со мною не признавайся, потому что тебе может быть чрез то вред: иду я на такое дело, в котором чужих голов не щадят и свою оставляют. Последняя моя просьба будет, чтобы ты строго сохранила секрет насчет наших с тобою отношений от Андрея Викторовича. Нехорошо мы поступали, что обманывали такого отличного человека. Вина в том моя, и всю ее без остатка с тебя на свою совесть беру. Крепко я его возлюбил, потому что добродушный он человек и имеет в себе простоту, которая сама своей силы не понимает. Очень это огорчительно и стыдно быть против него коварным лицемером и предательскою свиньей. Я пред Андреем Викторовичем всю свою душу до донышка выложил, каков я был, кто я таков и как дальше быть намерен. Только насчет тебя одной утаил, потому что не смог, совестно. А, главное, по-опасался, чтобы ему чрез то душу не поранить и большой боли не причинить. Все равно этого больше уже не будет, так зачем знать, что было? Все прошлое, как мертвое, зарываю в земле! А ты, Лиза, если судьба пошлет тебе счастье и устроит тебя с Андреем Викторовичем в настоящий любовный союз, любиего, береги и жалей. Потому что великая это для тебя честь, что ты нашла близость и благоволение в его душе, широкой и вдохновительной. К ней с одним своим расчетом и голою корыстью подходить -- все равно, что святое место ограбить.
Прощай! Адреса не даю и ответа не жду. Считай так, что я умер, и письмо мое есть завещание. Мой паспорт сожжен, и личность уничтожена. Имя испепелено, и от жизни отказ, а от рода-племени нечего и отрекаться, потому что их у меня не было. Прости -- прощай, Лизета!
В закатный час поди к реке смотреть,
Как волны свинцовые катятся, будто змея.
Которая волна будет кровью гореть,
Та самая волна есть моя!
Лихом не поминай, а я тебя буду помнить до гроба с всегдашнею благодарностью!
Искренно тебе дружелюбный и преданный, сегодня еще
Сергей Аристонов,
а завтра уже никому не известный
Нэмо
-- Что такое? Пьяный, что ли, писал? На смех? Новое дурачество затеял?
Но, вникая в письмо, Елизавета Вадимовна пришла к убеждению, что в нескладных строках его не слышно того капризно-самодурского тона, к которому она привыкла от Сережки: дышало за ними какое-то новое, серьезное вдохновение...
-- Завещание мое -- говорит... Куда же это он шею свою ломать отправился?
Строки о Берлоге особенно изумили Елизавету Вадимовну. Она ничего не знала о сближении Сергея с Андреем Викторовичем.
-- Скажите пожалуйста! За моею спиною снюхались голубчики -- и оба-два хоть бы словечком обмолвились!.. Вот уж именно жизнью-то, как льдом тонким, идешь: здесь не поскользнулся, так там провалишься... В какой опасности была -- не подозревала!.. Спасибо, что хоть не проболтался с восторга-то большого, новому другу-то своему! Погубил бы, разбойник!..
И она вновь перечитывала: "Ухожу в жизнь грозную, на дорогу страшную... никогда меня не увидишь... считай, что умер... кровавая волна есть моя..."
-- Застрелиться хочет? В революционеры пошел? И кто этот человек, который "своей груди вернее"? Если Андрей Виеторович, так это -- дудочки: от него-то я выпытаю... весь клубочек по ниточке размотаю!
Наутро она послала свою Анну Трофимовну навести справки в номерах, где проживал Сергей. Из тамошних объяснений прибавилась лишь одна подробность, что перед тем как Сергею уехать, у него в номере прожила несколько дней неизвестная женщина. Как ни рада в общем была Елизавета Вадимовна исчезновению Сергея, эта романическая подробность ее оскорбила. Унижая себя рабскою покорностью Сергею, она надеялась, что, по крайней мере, она у него -- одна. Сколько ни тяжелы отношения опостылевшей связи, все же -- какая женщина узнает без укола ревности, что вчерашний любовник сегодня уже в объятиях другой? Елизавета Вадимовна очень нахмурилась было и губы закусила.
-- Стало быть, просто, бабья история?
Но Анна Трофимовна доложила, что -- вряд ли, так как женщина была немолодая, больная, нищая, да к тому же горькая пьяница.
-- Вы бы в домовую книгу заглянули, кто такая. Содержатели меблированных комнат обязаны все паспорта прописывать.
-- То-то, что Сергей Кузьмич оттягивал с пропискою вида со дня на день. Ну вы знаете, каков его характерец,-- когда велел ждать, не очень-то его поторопишь, хоть сам полицеймейстер прикажи. Боялись его в номерах-то. И уважали, потому что солидный был жилец и плательщик хороший. А потом стали к этой женщине приезжать хорошие здешние господа -- наш Андрей Викторович, Аухфиш адвокат, Тигульский доктор. Побывали раза два, привезли ей платье хорошее, и тут она с ними в карете уехала и уже не возвращалась. А Сергей Кузьмич после того прожил пять ден и тоже отбыл... велел отметить себя, бугщ> в город Смоленск.
-- А очутился в Казани... Эка вранья-то!
Берлогу Елизавета Вадимовна по содержанию письма допрашивать не могла и потому допытаться от него, что сталось с Сергеем, было ей мудрено. Повторил то же, что Елизавета Вадимовна знала уже от Риммера: я, мол, представил Аристонова Силе Кузьмичу Хлебенному, Аристонов тому понравился, и Сила Кузьмич предложил ему какое-то выгодное место при своих делах -- кажется, на Волге, по пароходству. На осторожный же расспрос о таинственной женщине, напротив, отвечал с полною готовностью и подробно рассказал ей встречу Сергея с Надеждою Филаретовною.
-- Молодчина твой Сергей! Сначала бить хотел, а потом выручил меня, от больших неприятностей спас. Век не забуду! Душа парень! Хорошее русское сердце!
Елизавета Вадимовна была очень изумлена. Не появлением Надежды Филаретовны: о том, что Берлога женат и женат как-то странно, она давно знала и какого-нибудь неприятного выступления с этой стороны всегда ожидала. Нет, главное поражало и сердило ее все то же: как много важного и опасного прошло в жизни двух, казалось бы, самых близких ей и захваченных ею людей, постоянно ею наблюдаемых, можно сказать, подотчетных,-- а между тем она не то что не знала, даже подозрения в мыслях своих о том не имела: словно заговор какой-то разыгрался. Она не утерпела -- высказала Берлоге свое неудовольствие. Он возразил:
-- В жизни каждого человека есть обстоятельства, к которым не надо приближать по возможности никого, кроме врача и адвоката...
-- Где же она теперь -- жена твоя?
-- У Тигульского в лечебнице. Аухфиш уговорил-таки ее попробовать -- хоть передышку сделать. Уж не знаю, что из этого выйдет. Я с себя ответственность снял. Тигульский и Аухфиш клянутся, что ей будет хорошо, она согласилась,-- их троих дело. Впрочем, кажется, сейчас она устала очень... Да и ноги у нее страшно болят, ходить не может... водянка, что ли, начинается. Тигульский нашел ее очень больною: совершенно разрушенный организм... только алкоголем и держится.
-- Ты видался с нею?
-- Нет, два раза ездил -- не захотела принять.
-- Злобится?
-- Нет, стыдится... Слушай, Лиза: покуда обо всем этом знали я, Сергей Аристонов, Аухфиш и Тигульский. Последние два -- профессиональные хранители секретов, Сергея нет в городе, а ты, надеюсь, оценишь мое доверие и никому не разболтаешь?
-- Конечно, нет!-- обиделась Елизавета Вадимовна,-- умею молчать не хуже других... И во всем этом твоем приключении с супругою вовсе уж не так много приятного и лестного для меня, чтобы я имела желание о том разговаривать.
В уме же, про себя, подумала: "Теперь, мой миленький, исчезновения Сергеева можешь мне хоть и не объяснять: это ты его Хлебенному в приказчики повернул, чтобы выжить из города свидетеля лишнего... Однако ты не так глуп в делишках своих, как с первого взгляда кажешься!.. Но какие же это, однако, трагедии Сережка в письме разыгрывает? Какому черту он свою душеньку продал?"
Берлога между тем рассматривал ее с участием. Вид у Елизаветы Вадимовны был очень нехороший.
-- Как твое здоровье сегодня?
Она отмахнулась с отвращением.
-- Ах, не говори!.. Думать о себе противно...
-- Ты вчера ужасно меня перепугала. Так нельзя. Мне кажется, ты серьезно заболеваешь. Необходимо посоветоваться со специалистом.
-- В жизнь свою не лечилась и впредь не намерена... У меня натура -- как у зверя: сама себя лечит. Я только в те средства и верю, которые инстинкт подсказывает.
-- Ну, знаешь ли, одеколон твой...
Лицо Елизаветы Вадимовны исказилось почти ужасом.
-- Не поминай!.. Я этой мерзости видеть не могу со вчерашнего дня... Запах одеколона слышать мне несносно!
-- Очень рад. А то, признаюсь, я вчера струсил за тебя. Когда алкоголь и женщина встречаются... ты видишь, какой опыт на этот счет пережил я на веку своем!
Она нетерпеливо мотала головой и говорила.
-- Нет, нет... Это кончено... Навсегда... Больше не будет. Когда Берлога уехал, Елизавета Вадимовна снова перечитала письмо Сергея.
-- Спасибо за твою ласку девичью... Прости, прощай, лихом не поминай... Да! не помянешь тебя лихом!.. Нечего сказать,-- за делом приезжал... бес-баламут проклятый! Из ада вынырнул на горе мое, в ад кромешный и провалился!
И -- в одиночестве -- горькие, злые, себялюбивые слезы капали из глаз ее... Она долго размышляла, что ей делать с письмом -- сохранить его, как своего рода освободительный документ, или уничтожить? Надумалась: "Если Сережка говорит правду и совсем откачнулся, то мне письмо это не понадобится. Если врет и вернется, то оно мне против него не поможет".
И бросила бумагу в камин.
* * *
В маленьком приволжском городке в убогом номеришке гостиницы для проезжающих сидели при лампе двое -- купеческого звания и облика и в русской одежде. Одному -- лет пятьдесят, другой -- молодой, синеглазый, в русых кудрях. Пожилой вздыхал, вытирал лысину фуляром и говорил:
-- Мне на усилия предприимчивости денег не жаль и предприятие ваше я требуемою вами суммою кредитую с удовольствием-с. Но больше, извините, покуда не дам, потому что всякая трата -- до опыта-с. И с откровенностью говорю вам, что риск ваш велик и успех ваш представляется сомнительным-с... Можете погибнуть-с на первых же шагах-с...
Синеглазый молодецки поднимал богатырскую грудь и возражал:
-- Это, Сила Кузьмич, ничего... На то иду. Лишь бы почин громкий сделать, а что моя голова на этом деле ляжет, того не извольте класть в расчет: оно -- не так много значуще.
-- Быть может,-- говорил пожилой,-- вам было бы лучше-с прямо примкнуть к партии... в боевых людях, как обозначаете свой характер вы-с, там всегда нуждаются... Можете, став в ихнее распоряжение, большую пользу им принести-с.
Синеглазый вздохнул.
-- Увольте... Не могу я быть в распоряжении... Что делом добуду, все отдам, куда указ будет,-- ну а дело -- мое!.. Целиком чтобы мое! Хоть дурна голова, да своя! Я в грехе,-- я и в ответе. Указки не приемлю.
-- Как вам угодно-с. Я вас не уговариваю, но только делаю свое предположение-с, в вашем интересе-с. А этак -- взглянуть со стороны, что у вас получится,-- для меня, конечно, даже много любопытнее-с. Без игры ума и полета фантазии и хорошие дела в мертвечину черствеют-с. Новая проба -- новая тропинка.. Не все по протоптанному ходить, пошагайте, коли смелость есть, по целине-с!
Молодой возразил:
-- Смелости у меня -- аккурат, сколько мне надо. Но только вы изволите ошибаться. Не на целину я ступаю, моя дорожка давно протоптана... искони по ней русские люди в удалом своем отчаянии хаживали!
-- Было, батенька, было-с, да -- как тропа Батыева -- быльем поросло-с! О тех временах уж и песни не поются...
Молодой сверкнул глазами.
-- Зато сказки сказываются... Вниз по Волге бугры именные высятся... урочища чествуются!.. Партии -- вы меня извините!-- як ним со всем уважением и преданностью,-- но только, с позволения вашего сказать, интеллигентства в них преувеличено... Проще надо... Народ -- он простой, простого и ждет. Своего... веками надуманного...
Пожилой барабанил пальцами по столу.
-- Просто... Было просто, когда по Волге-матушке расшивы ползали, а ныне бегают трехпалубные пароходы-с. Этакому господину -- "сарынь на кичку" не крикнете-с, на косной к нему не подлетите...
-- А вот ужо посмотрим. Эх, сударь, у своего гнезда, сказывают, и ворона орла побивает!
-- Точно-с. Бывает и подобное приключение-с, хотя и редко-с.
-- А разве мы здесь -- не в своем гнезде? Наше! Исконное! Если дедов да прадедов памятью прощупать, так -- кроме нас, вот таких-то,-- здесь, что по Волге, что по Каме, все чужой наплыв: одни мы -- свои, вековечные, кондовые!
-- Эти ваши слова мне нравятся-с. Точно, что реки -- наши-с, русские реки-с. И города-то все новогородскою вольницею рублены-с!
-- Были бы люди, верные товарищи, а то -- не безнадежное дело: выехал на промысле в косной, вернулся с промысла на пароходе!
-- Товарищей, вам нужных, имеете на примете?
-- Покуда, двоих лишь.
-- Немного-с.
-- Затем с ранней зимы и хлопочу о затее своей, чтобы к первой весенней навигации в полной готовности оказаться... Всю Русь пройду!.. тысячи молодцов пересмотрю, из тысячи одного выбирать буду, из выбранных -- ста, может быть, а то и больше -- одного на пробу звать, из десяти званных -- одного в товарищи принимать!
-- Опаска -- дело не худое-с. Старые люди говорили: опаскою рать крепка. Авось-авось, а опась лучше!
У молодого глаза горели.
-- Люди верные подобраны... Уметы, пристанища уговорены... Дайте весне лед сломать, подхватит нас половодьем-то... поплывет мое суденышко!.. Звени, наша песенка! гуляй, артель!
-- Сколько ни плавай, к берегу, чай, надо когда-нибудь привалить? А на берегу-то -- два столба с перекладиной!
Молодой тряхнул головою.
-- А чем не смерть? Поди, больше получаса на веревке висеть не оставят, потом снимут и в ту же мать-землю зароют!
Пожилой барабанил пальцами и ласково усмехался.
-- Словно сказку, вас слушаю-с!
-- Эх, Сила Кузьмич! В сказке миг пожить -- за две жизни не променяю!
-- Да-с... Это -- что и говорить-с... Удивительные, однако, люди на Руси родиться стали!
-- Должно быть, значит, Сила Кузьмич, пришло время хорошим покойничкам воскресать!
* * *
К пятому представлению "Крестьянской войны" Елизавета Вадимовна Наседкина чувствовала себя настолько худо, что Берлога, заехав к ней с утра, предложил: не рисковать собою и отменить вечерний спектакль. Она ответила с сердитою насмешкою:
-- Это -- чтобы вместо меня Маргариту ваша возлюбленная Лелечка Савицкая пела? Нет-с, покорно благодарю. Этому сокровищу уступать не намерена. Не беспокойтесь:
я двужильная, вытяну... Сами учили меня: покуда артист на ногах, он обязан быть здоровым.
-- Я говорю не о замене тебя, но вовсе спектакль переменим. Елена Сергеевна вряд ли и вообще-то согласится петь вместо тебя партию, из-за которой у нас с нею было столько неприятностей. А чтобы она решилась выйти в Маргарите без репетиции,-- напрасная тревога с твоей стороны, она для такого риска слишком осторожна, нечего и ждать.
-- Да! Как же! Много ты ее знаешь! Только случая ждет: так и схватится! Еще, если бы я в последние разы в хорошем ударе была,-- может быть, побоялась бы. А сейчас ей прямой расчет: самоотверженно вышла без репетиции, рискуя собою, спасла спектакль... великодушная какая!
-- Ни я, ни Рахе того не допустим, и Нордман будет протестовать. Лучше снять спектакль. Прокричу "Демона" или "Онегина" с Матвеевою,-- вот и вся недолга.
-- Чтобы господин Кереметев с компанией и Машки Юлович всякие потом вздыхали и охали по всему городу, как я сорвала с афиши спектакль с полным сбором? Ни за что!..
-- Как хочешь, Лиза,-- тебе лучше знать себя!
-- Я взволнуюсь, нервы подымутся, и все пройдет хорошо... Ведь мне нездоровится только минутами... Послушай: голос звучит прекрасно...
Но вечером, в спектакле, она ослабела совершенно и -- после второго акта упала за кулисами в обморок, а затем в уборной у нее открылась неистовая, неукротимая рвота... Нечего и думать было -- выпустить ее на сцену: она осипла, как болотная сова, и колена у нее подгибались. Переполох в театре поднялся сумасшедший. Елена Сергеевна заместить Наседкину в остальных двух актах оперы, как и ожидал Берлога, отказалась наотрез. Оставалось либо прекратить спектакль и возвратить публике деньги, либо наскоро перестроить сцену и просить публику вместо третьего и четвертого акта "Крестьянской войны" удовлетвориться "Иолантою" или "Сельской честью" либо "Паяцами". В кассе мамаша Нордмана чуть не подралась с Риммером, требуя отчета по сбору, который тот задерживал, ожидая, что придется его возвращать. В режиссерской Кереметев,-- бешеный, красный, даже без черной шапочки на лысине, с всклокоченною бородою,-- забыв все свое политиканство, стучал палкою и орал, что театр довели до позора, которого он переживать, как лицо, ответственное за репертуар, не желает. Суеверные хористки шептались, что Наседкину сглазили. Кто-то брякнул спроста: не отравилась ли? "Санькина команда" подхватила и по углам зашипели опасные слова: опоили, отравили. Дюнуа сделал кроткое предположение, что у Елизаветы Вадимовны -- холера. Этого было достаточно, чтобы коридор и уборные, соседние с тою, где Наседкина лежала и билась в истериках, опустели, будто народ метлою вымело. Нордмана, к счастью, не было в театре: он был занят в каком-то концерте, аккомпанируя Маше Юлович морские песни из новой своей, едва начатой "Мальвы". Берлога метался в совершенном отчаянии от Наседкиной к Савицкой, от Рахе к Кереметеву... Ничего не выходило и не улаживалось, а между тем антракт затянулся, и публика в фойе начинала недоумевать и любопытствовать. Брыкаев прислал довольно дерзкое напоминание, что спектакль должен окончиться к двенадцати часам...
-- Чтобы черт все побрал!-- взревел Берлога среди смятенной сцены, срывая с себя шлем и латы.-- Анонсируйте "Паяцев"!.. Пролог Тонио -- единственное, что я сейчас в состоянии передать... Хоть им в публику плюнуть -- злобу сорвать!..
-- Андрей Викторович! Артист оглянулся.
Его окликнула женщина -- уже не весьма молодая и не без рябин на смуглом лице. У нее был хороший, кроткий, немножко звериный взгляд, как у негритянок, и согласные с ним яркие, будто вздутые, губы в темных усиках. Если бы не чрезмерная крупность черт, широкое лицо это было бы красиво, приятным же и теперь его можно было назвать: в нем светилось много доброты и характера -- тихой и серьезной выдержки, обнаруживающей человека, который умеет и любит думать, живет трудовым бытом и строго относится к себе.
-- Что вам, Лествицына?.. После... Не до вас...-- оборвал Берлога с досадою.
Но она заступила ему путь, дрожа, краснея, волнуясь.
-- Андрей Викторович... Я не могу, что вы так расстроены... Андрей Викторович... Если вы позволите... Если вам не противно... Андрей Викторович, я знаю Маргариту Трентскую... Я могу допеть партию за госпожу Наседкину... Андрей Викторович!..
-- Вы?!
Предлагала певица на выходах, выслужившаяся до ролей из хористок. Берлога едва знал ее, хотя Лествицына определилась в театре Савицкой чуть ли не с первого же сезона.
Лествицына торопливо заверяла:
-- Я знаю, Андрей Викторович, я не собьюсь... Я помню все ваши места... И нюансы Елизаветы Вадимовны... Я ни одной репетиции не пропустила... Пожалуйста, позвольте мне рискнуть!.. Мне так хочется быть вам полезною!
-- Послушайте,-- возразил озадаченный Берлога,-- я действительно очень взволнован сейчас... Сознаюсь, что -- извините -- совершенно не помню вашего голоса.
По широкому лицу Лествицыной быстро мелькнуло,-- как волна прокатилась,-- отражение большой внутренней муки.
-- Где же вам помнить? -- улыбнулась она насильственно,-- в последний раз я была занята вместе с вами пять лет тому назад: Ларину в "Онегине" изображала.
-- Вот видите: Ларина и Маргарита Трентская! Лествицына -- уже не красная, пунцовая была, и в звериных глазах ее зрели слезы.
-- Заменить Елизавету Вадимовну я, конечно, и не помышляю, но оперу до конца доведу, и пройдет прилично... Не бойтесь: я музыкальная и сцену знаю!
-- Охотно верю. Но тут музыкальности мало: партия колоссальная, просто -- физически-то вытянете ли?
-- Да ведь финал второго акта прошел, страшное "do" на восемь тактов держать не надо... Остальное мне по силам!
Задумчивый Берлога рассматривал ее внимательно и бесцеремонно, точно цыган на ярмарке -- продажную мужицкую лошадь.
-- Виноват: вы какого происхождения? -- спросил он.
Лествицына вспыхнула.
-- Из духовного звания... Дважды. Потому что -- дочь священника и вдова дьякона.
-- Ага! да-да-да! вот что!.. Вы, помнится, к нам с курсов медицинских поступили? Променяли Эскулапа на Аполлона?
-- Да,-- коротко подтвердила Лествицына, опять с мучительным призвуком в голосе.
Берлога размышлял: "Мужиковата, но фигура есть... Явление демократическое... Интеллигентна... Куда кривая не вывезет? Попробуем..."
И крикнул Мешканову.
-- Подождите с "Паяцами", Мартын Еремеич!.. Может быть, будем продолжать спектакль.
Захар Кереметев был настолько обозлен, что -- когда Берлога передал ему предложение Лествицыной -- седобородый маг только рукой махнул.
-- Не мое дело, душа моя, не мое дело!.. Мне все равно! я умыл руки!.. Можете ставить в примадонны, кого вам угодно: хористок, статисток, модисток!.. Я старик, мне шестьдесят лет, я сорок лет при театре, меня осрамили, я ни за что не отвечаю... мне все равно!..
И тут же отвернулся к Фюрсту и хормейстеру Бергеру, намеренно громко рассказывая им старые анекдоты о певцах и певицах, которые погибли, потому что брались за партии не по силам: о московском теноре Преображенском, сорвавшем голос на "Зигфриде"; о старом Нурри, который выбросился из окна, потому что надорвался в "Вильгельме Телле", стараясь перепеть начинающего конкурента, блестящего Дюпре; о Кадминой, с которой Тургенев написал "Клару Милич", а Суворин "Татьяну Репину", о маленькой петербургской Б., почти гениально блеснувшей Татьяною в "Онегине", с тем чтобы потом не петь уже никогда и ничего...
Но Лествицыну поддержал Рахе:
-- Kein Talent, aber {Никакого таланта, но (нем.).} работает и музыкальна. Скромный и добросовестный. Если она сама ручается, то и я не боялся... О! Она вытягивает! она очень в состоянии вытягнуть!.. Aber прошу не терять из глаз моя палочка, чтобы не опаздывать на вступления...
Публике анонсировали, что по внезапной болезни г-жи Наседкиной роль ее будет доиграна -- без репетиции -- артисткою г-жою Лествицыною, а недовольные таковою заменою могут получить из кассы деньги свои обратно. Но никто не ушел: у Берлоги еще оставалась впереди сильнейшая половина партии, а никому неведомое имя Лествицыной, дерзающей без репетиции петь Маргариту Трентскую, возбудило любопытство... Елизавета Вадимовна, страдающая в уборной своей, услыхав, что "Крестьянская война" все-таки идет, впала было в новую истерику: она вообразила, буцто ее партию допевает Елена Сергеевна. Но, когда ей сообщили о Лествицыной, она сразу успокоилась, и только губы ее повело презрительною гримасою. Пользуясь промежутком, покуда Елизавете Вадимовне было легче, Светлицкая с театральным врачом и Анною Трофимовною увезли ее из театра. Светлицкая осталась в гостинице при больной своей ученице даже и ночь ночевать.
Лествицына, конечно, никаких чудес не обнаружила, но в партии оказалась тверда, интонации давала точные и ясные, с репликами вступала вовремя, в ансамблях мелодию вела уверенно,-- словом, как и обещала, дела не испортила. Голос у нее был довольно большой, но не молодой уже и несколько крикливый, немножко гусиного бугцкэ тембра. Робела очень, но держала себя в руках крепко, ни разу не сбилась в местах, а в дуэтах скромно тушевалась, будо прячась за вокальный рельеф Берлоги, а себя превращая лишь в живой ему аккомпанемент. Чего ей все это стоило -- каких напряжений воли, мысли и сил физических -- только Берлога мог оценить, видя в дуэтах почти соприкасающееся с ним лицо с звериными глазами, сердитыми от внимания и страха, с губами, синими сквозь кармин, с крупною росой пота на лбу. В публике сразу решили, что Лествицына -- "старая лошадь", и перестали ею интересоваться. Но отрицательного впечатления она не произвела. По окончании третьего акта несколько голосов даже вызывали ее. Берлога слушал и наблюдал Лествицыну с любопытством. Ему казалось, что эта женщина чувствует и понимает то, что поет, в гораздо большей мере, чем умеет выразить, и очень мучится сознанием пробелов и недохваток своей экспрессии. Тысяча первая трагедия интеллекта, превосходящего талант, бесформенного темперамента, которому отказано в способности превращаться в силу стройных образов!
В уборной ему порассказали о Лествицыной. Очень бедна. С родными в ссоре за сцену. Живет одиноко и сурово, не дружа близко ни с кем из подруг по персоналу. Заведомо и наверное не имеет любовника. В труппе ее ни любят, ни не любят, но очень уважают, как в высшей степени приличную и "ученую". Для себя -- скупа. Одевается дешево и плохо. Прислуги не держит, сама себе готовит обед на бензинке. Ужасно много читает. Над голосом работает каждый день целыми часами, но ненавидит, чтобы ее слышали... Нынешнею дерзостью этой смиренницы и дикарки вся труппа -- старые товарищи по хору и вторым ролям -- изумлены настолько, что -- едва глазам верят: подменили, что ли, нашу Лествицыну?
В предсмертном дуэте Маргариты и Фра Дольчино -- пред костром Лествицына была уже положительно хороша:
Мне жизнь не дорога,--
пела она с силою и страстью:
Что я была?
Лишь бледный отблеск
Святого пламени, которым ты горел...
Фра Дольчино
Угаснет жизнь, но пламя не угаснет:
Оно умы собою напитало,
Оно в моем народе разлито!..
Пусть я умру! Жив Бог, меня пославший!
Свободы Бог, вещавший нам любовь!
Маргарита
Мы исчезнем в любви,
Мы умрем в поцелуе,
Ветры вольные взвеют,
Наш пепел смешают,
В вихрях бури призывной
Над землею помчат!
Оба
Не бойся погибнуть! Смерть -- начало жизни!
Огонь освящает! Умрем, чтобы победить!
Из нашего пепла Феникс воскреснет
И к небу пламенным облаком взлетит!
И когда в последнем прощальном поцелуе Маргариты и Фра Дольчино холодные губы Лествицыной слишком надолго слились с губами Берлоги, артист вдруг почувствовал и подумал с укоряющим испугом: "Не по-театральному... Эта женщина любит меня!"
По окончании спектакля и вызовов Берлога, разгримировавшись, зашел к Лествицыной в уборную и горячо благодарил. Она, возбужденная, растроганная, счастливая, твердила:
-- Не вам благодарить меня, а мне вас... Этим спектаклем вы осветили и согрели всю мою жизнь!
-- Не могу ли я быть чем-либо полезен вам? Я буду искренно счастлив сделать все, вам приятное.
-- Да? Ловлю вас на слове: окажите мне честь -- сейчас из театра пожалуйте ко мне чай пить.
-- С удовольствием. Я только заеду в гостиницу справиться о здоровье Елизаветы Вадимовны -- и сейчас же к вам. Дайте ваш адрес. Но это не труд, а новая ваша любезность ко мне. Вы мне скажите какое-нибудь серьезное ваше желание... Я должен поквитаться с вами... Честное слово Андрея Берлоги!
В кротких звериных глазах Лествицыной мерцали звезды странной, длинной улыбки.
-- Прекрасно... благодарю вас... Вот, стало быть, приезжайте чай пить... Я надумаю просьбу и скажу за самоваром, между двумя чашками чаю.
К Елизавете Вадимовне Светлицкая Берлогу не впустила: больная уже спала.
Двухкомнатная квартирка Лествицыной удивила Берлогу монашескою скудостью обстановки. Только пианино было дорогой фабрики, да на стене висел великолепный поясной портрет его -- Берлоги -- очень дорогой, потому что давний и редкий: фотограф невзначай разбил негатив.
-- Buona sera, signore... {Добрый вечер, синьор (ит.).} не ожидал встретиться!-- раскланялся артист с изображением своим.
Лествицына улыбнулась таинственно и самодовольно.
-- Если вы, Андрей Викторович,-- в ожидании, покуда я окончу хозяйственные мои хлопоты,-- пройдете вот в эту комнату, то найдете в ней много знакомого.
В комнате, оказавшейся спальнею хозяйки, было уютнее. Стоял книжный шкаф, сверкавший сквозь стекло, с одной полки --золотыми именами поэтов-классиков, с другой -- корешками оперных клавираусцугов, с третьей -- Боклем, Миллем, Дарвином, Спенсером, Марксом, Михайловским, Ницше, Максом Штирнером... По стенам же, на столе, даже на тумбе у кровати, Берлога опять видел в бесконечных изменения себя -- во всевозможных костюмах, в фотографии, гравюре, акварели всяких форматов и размеров.
-- Вот галерею устроили!-- сказал он, выходя.-- Охота же вам!.. Даже сконфузили... смотреть совестно! Право...
Лествицына улыбалась с молчаливым торжеством, точно жрица, показавшая туристу прекрасный храм, которым она, влюбленная фанатичка, гордится.
Сели к самовару.
-- Вы не ждете других гостей, кроме меня?.. простите, Лествицына, забыл ваше имя-отчество...
-- Не забыли, а никогда не знали. Меня зовут Федосья Терентьевна. Не совсем благозвучно для оперной артистки, но папаша с мамашей не предполагали при моем крещении, что их дочери придется когда-нибудь изображать Маргариту Трентскую... Нет, я никого не жду. Если бы и напросился кто-нибудь, отклонила бы. Потому что я действительно имею к вам важный разговор и серьезную просьбу. Да... серьезную, как жизнь, которая от нее зависит...
Звериные глаза Лествицыной как будто даже глубже стали в искренности сильного, трагического чувства. Смущенный Берлога повторял:
-- Все, что могу... все, что могу...
Она согнулась над столом на опертых локтях, вытянула шею, как большая, внимательно слушающая собака и, глядя через стол в лицо Берлоги глазами, полными отчаянного вдохновения, произнесла губами, почти белыми, в трепете сдержанного удушья:
-- Я хочу иметь от вас ребенка.
И -- не дав ему, изумленному, слова возразить,-- заговорила спешно, твердо, с убеждением.
-- Мое объяснение грубо. И нарочно грубо: чтобы вы не приняли слов моих за смешную претензию пленить вас и покорить моей любви. Любить меня вы не можете. Я слишком в том уверена, чтобы унижать себя, гоняясь за призраком. Моя просьба -- просто физическая: я хочу иметь от вас ребенка. От вас. Именно от вас, ни от кого другого. Послушайте. Вы видите пред собою одну из величайших неудачниц, каких только земля родит. Неудачница в девушках, неудачница-жена, неудачница-мать. Неудачница в науке, которую я бросила, потому что -- когда вы гастролировали в Петербурге, влюбилась в вас и в гений ваш и кинулась в искусство, как в омут днепровский, лишь бы быть в одном деле с вами. Неудачница в искусстве, потому что лишь сегодня оно улыбнулось мне, тридцативосьмилетней женщине, в первый и -- я очень хорошо знаю -- в последний раз! Неудачница в любви, потому что просуществовала рядом с вами тринадцать лет, не смея даже намекнуть вам, что я люблю вас, избегая даже близко узнать вас, чтобы не мучить себя неосуществимыми соблазнами, оставшись по трусости своей почти незнакомою вам. Я все в жизни пропустила, ко всему опоздала: карьеру, семью, любовь, науку, искусство, общественную деятельность,-- всю личность свою! Сегодня я удивила всех, решившись петь Маргариту Трентскую. А сама себя удивила тем, что спела. Видите ли: это -- не потому я взялась, чтобы я в себя уж очень верила, как водится с непризнанными гениями без портфелей. Я просто в лотерею выиграла, азартную игру va banque ненароком взяла. В другой раз -- не то что не возьму, но и брать-то не посмею. На прошлой неделе я пришла к убеждению, что нет удачному человеку, как я, лучше не жить на свете, и решила умертвить себя, как только кончится сезон этот. Отравиться. Яд у меня есть, могучий, убивающий моментально, безболезненно. Когда Елизавета Вадимовна захворала среди спектакля, и вы метались по сцене, такой несчастный и взволнованный, я вдруг сказала себе: "Зачем откладывать до конца сезона? Предложу Андрею Викторовичу спеть Маргариту. Если провалюсь, тут же и покончу с собою, не выйду живая из театра. Если оправдаю себя хоть каким-нибудь успехом, то, может быть, это переломит мою судьбу..." Уж одно счастье быть вам полезною, сблизиться с вами чрез любимую вашу роль -- чего стоит! Что в случае провала я убила бы себя -- тому от женщины, которая в художественной опере Савицкой пошла без репетиции исполнять оперу Нордмана,-- вы поверите, я думаю, за хвастовство не почтете. Свистки-то и хохот в публике, которыми я рисковала, страшнее яда! Вот он -- мой яд. Он мне больше не нужен. Я готова выбросить его в реку. Я обогрелась, пробыв минутку в луче счастья, и мне достанет тепла надолго,-- я очень скромная. Артисткою больше мне не быть. Однажды чувствовав себя Маргаритою Трентскою, подругою великого Андрея Берлоги, к Мартам, Лариным, Анитам, Фраскитам с самодовольством возвратиться невозможно. А дальше их я не пойду: не чувствую в себе ни сил, ни права. Примадонна -- это Елена Сергеевна, Елизавета Вадимовна, Светлицкая, Юлович: ими мне никогда, никогда не быть!-- поздно, бесполезно и даже нечестно пытаться. Но я довольно хорошо знаю пение -- и в одном маленьком городишке малороссийском музыкальное училище давно уже зовет меня в преподавательницы. Туда, в норку, я уйду и унесу свет моего счастья. Какое отношение к этому проекту моему имеет просьба, что я хочу иметь от вас дитя? Видите ли: тяжело двигаться навстречу старости, чувствуя себя живым покойником, одинокою тенью отцветшего бытия. Материнство -- единственное женское призвание, к которому я не вовсе опоздала, и я хочу, я требую материнства, я предъявляю свое право быть матерью. В юности я пережила ужас неудачного законного брака -- и отреклась от этого милого института навсегда. Да и поздно мне замуж! Призвание жены тоже осталось уже позади! Я любила вас почти половину жизни моей, все сознательное в ней связано с вашим именем, с вашим образом, любовь к вам всегда станет между мною и возможностью другого нового чувства. Я испытала это и не раз. Я -- как монахиня во имя ваше, и,-- кроме вас, отвлеченного, воображаемого, может быть, совсем не такого, как вы на самом деле,-- у меня, во вдовстве моем, не было, нет и не будет другого жениха. Не может такая любовь пропасть понапрасну между небом и землею! Любовь должна быть плодотворна! Дайте мне дитя от вас: оно будет прекрасным цветком моего чувства, я выращу его, как лилию счастья, и наполню им жизнь свою -- наступающий закат -- угрожающую старость! Вы -- гений, я -- полуталант-полунатура, но у меня есть характер, есть здоровье: оно должно родиться прекрасным, наше дитя, вам не придется за него стыдиться... Каких-нибудь обязательств отцовских я никогда не возложу на вас: мой ребенок -- моя забота -- никому мое материнство не уступит того счастья!.. Не думайте обо мне дурно! Если вы наведете обо мне подробные справки, вряд ли найдется клеветник, способный сказать, что я навязчивая развратница или какая-нибудь половая психопатка. Я прожила свой вдовий век честно и строго: кроме вас, у меня не было другой любви. И вот -- ее именем, ее святым именем, я, находясь в здравом уме и твердой памяти, требую материнства!.. Иллюзий любви мне не надо,-- обманывать себя оскорбительно!-- но ребенка вашего я хочу... И не настолько же я безобразна, чтобы этого не могло быть, чтобы я внушала вам физическое отвращение?..
* * *
С Елизаветою Вадимовною Берлога свиделся назавтра часов около трех. Она встретила его -- красная и опухлая от слез, наплаканное лицо раздалось вширь, и уши по сторонам его торчали из-под волос как-то жалостно и остро...
-- Не брани меня, пожалуйста,-- заговорила она, молитвенно слагая руки.-- Сама все понимаю и -- поверь мне -- страдаю ужасно. А всего возмутительнее, что сегодня я совершенно здорова и готова спеть хоть три "Крестьянских войны" подряд.
-- Это очень хорошо,-- обрадовался Берлога.-- Потому что, Лиза, было бы глупо скрывать: тебе надо выступить очень блестяще, чтобы поправить впечатление последних спектаклей.
Она мрачно улыбнулась.
-- Мне? Нет, Андрюша, миленький, мне теперь долго не выступать!
Берлога насторожился:
-- Что такое?
Елизавета Вадимовна указала ему глазами на официанта, хлопотавшего у накрытого стола.
-- После...
Берлога взглянул на часы.
-- Уже четвертый... Ты завтракаешь так поздно?
-- Просто закусываю... Захотелось икорки зернистой, со свежим огурчиком.
Берлога смотрел и только диву давался: Елизавета Вадимовна набросилась на пищу с хищным аппетитом, точно ее дня три не кормили,-- глаза ее оживились и заблистали, как намедни после одеколона, губы распустились, щеки разрумянились, в лице появилось даже как бы сладострастие какое-то. Так только голодные волки к падали кидаются и на мясо налегают. Икру она не съела, а сожрала, и сейчас же позвонила, чтобы ей подали другую порцию. По мере того как насыщалась, она веселела -- будто хмелела -- делалась сытая, здоровая, самодовольная. Берлоге стало смешно.
-- Действительно, ужасно много в тебе зверя, Лиза!..
-- В ком его мало?.. А икры я еще хочу...
-- Лиза! Это обжорство! Ты уже добрый фунт поглотила.
-- А если мне -- в гостинице этой мерзкой -- кроме икры, никакая другая еда в рот не идет?
-- Я всегда говорил, что тебя здесь неважно кормят.
-- Нет, кормят недурно, но я то не принимаю. Виновата не кухня, а нутро.
Она вдруг сделалась серьезна, положила голые локти свои на стол, а лицо в ладони, так что пухлые щеки поднялись и сузили глаза, и устремила прямо в лицо Берлоги глубокий, внимательный взгляд.
-- Андрей Викторович,-- проговорила она медленно и скорбно,-- да неужели же тебе все своими словами называть надо? неужели ты до сих пор не догадался, что я беременна?
Берлога поднялся со стула с лицом, в котором сейчас не было решительно ничего ни гениального, ни вдохновенного: так озадаченный баран созерцает новые ворота...
Лиза горько плакала.
Беременность свою она заметила давно, еще на первом месяце. Вспоминая свои прежние беременности, она приходила в ужас: болезненные осложнения, в которых она обыкновенно переживала это положение, сулили ей на долгое время программу, слишком не согласную с ее новою карьерою, с ее планами, замыслами, успехами, победами.
Вчера, после неудачного своего спектакля, и сегодня поутру, до приезда Берлоги, Елизавета Вадимовна долго совещалась с ночевавшею у нее Светлицкою.
-- Зарезали вы нас! зарезали, Лиза!-- со злобными слезами почти кричала на нее та.-- Сезон пропал... Антрепризу Лелькину теперь -- чем бы разрушать -- нам охранять и поддерживать придется. Не с Матвеевыми же и Субботиными становиться на смену Савицким и Юлович! А вы, главный наш козырь, выбыли из строя -- как раз накануне сражения!.. Скажите: долго ли, обыкновенно, продолжаются у вас припадки эти?
Елизавета Вадимовна сделала было возмущенное лицо.
-- Александра Викентьевна, вы меня оскорбляете...
Но та замахала на нее руками, точно обозлившаяся наседка захлопала крыльями.
-- Ах, что! Вот еще сейчас мы с вами будем лицемерить и комедии разыгрывать!.. Подумаешь: невинность! в первый раз!.. Что я -- вашей биографии не знаю, что ли? Не бойтесь: репортерам и Андрею Викторовичу не расскажу, но для собственного обихода памяти еще не потеряла... Так -- долго?
Елизавета Вадимовна глухо ответила:
-- До конца пятого месяца мученски мучаюсь...
Александра Викентьевна безнадежно отвернулась.
-- К тому времени у вас такая фигура обнаружится, что -- не только на сцену, в гости пойти непристойно будет... Ах, Лиза! Лиза! Бог вам судья!.. Если бы вы со мною не скрытничали, если бы вы от меня не прятались, то ничего подобного не разыгралось бы. При первых же подозрениях съездили бы мы с вами к одной моей приятельнице, докторессе -- и -- фить! всему сразу конец за милую душу!.. Даже и в постели пришлось бы пролежать дней десять, не более, а потом -- хоть в балете танцуй. Ну чего молчали? зачем?
-- Если бы я в то время слегла на десять дней в постель, то Маргариту Трентскую создала бы не я, но Елена Савицкая. Это именно все равно, что генеральное сражение проиграть.
-- Да ведь как ни вертите, теперь-то придется же ей петь?..
Глаза Елизаветы Вадимовны засверкали ненавистью.
-- Никогда! Скорее я ей театр разломлю!-- Душенька! Это фразы!
-- Нашлась ведь вчера заместительница... пусть и вперед Лествицына поет!
-- Да! Как бы не так! Следующее представление в пользу студентов. Очень студентам нужна какая-то Лествицына! Натурально,-- если вы петь не в состоянии, должны будут Лельку просить...
Елизавета Вадимовна не вытерпела -- заревела на голос, как деревенские бабы плачут с обиды и злости.
-- Проклятый! Скотина!-- причитала она сквозь слезы. Светлицкая кивала головою, вполне разделяя ее негодование.
-- Да уж,-- поддакивала она,-- это... я даже не понимаю!.. кажется, сам артист!.. должен был иметь соображение! Эта дурында -- Настасья его -- уж на что здорова, а не рожает же...
Елизавета Вадимовна молчала, утирая слезы. По разным своим соображениям, приметам и срокам она была твердо уверена, что привел ее к злополучию совсем не Берлога, но Сергей. Но ответить ей за ребенка должен был, конечно, Берлога.
Александра Викентьевна соображала;
-- Может быть, и сейчас еще... не поздно? -- предложила она нерешительным вызовом.
Елизавета Вадимовна встрепенулась, как вспугнутая птица.
-- Нет, Александра Викентьевна, боюсь!
-- Пустяки! Иные на пятом и на шестом даже месяце рискуют.
-- Боюсь. Умирают многие... Уродом остаться возможно... Голос пропадет...
Она назвала добрый десяток артисток, погубивших себя мерами против беременности. Светлицкая сухо возразила:
-- Я насчитаю вам еще больше артисток, которые умирали или теряли голос и здоровье в трудных родах.
-- Я, знаете, Александра Викентьевна, из купеческого звания, а моя маменька -- даже крестьянка была... из деревни в город-то выдана...
-- Так -- что же?
-- В нашем сословии носят тяжело, а рожают легко. Иная не успевает и повитухи дождаться... Родов я не боюсь. Бывалое дело... Но операции эти ужасные... брр! погано! жутко!..
Светлицкая не смела настаивать, но уныло кивала носом и твердила:
-- Вот тебе и сезон! Вот тебе и карьера! Вот тебе и новая дирекция! Вот тебе и фирма Светлицкой и Наседкиной!.. Чтобы этому вашему черту Берлоге, самому, ежа против шерсти родить!.. Лиза, душенька! Вы уж хоть здесь-то своей позиции не прозевайте, воспользуйтесь обстоятельствами и упрочьте себя при нем, скотине! Ведь вас вся эта катавасия в ужасное положение ставит. Примадонна-дебютантка, девушка, беременна... если он будет подлец и не захочет факт ваш оформить в приличную обстановку, то он вам карьеру срывает! Эта пошлая огласка надолго побежит за вами!
Елизавета Вадимовна слушала с видом угрюмым и сконфуженным, не без тайных угрызений совести. Ей было не совсем-то ловко, что Светлицкая -- не подозревавшая даже и существования Сергея, не то что романа его с "Лизетою",-- так уж очень честит ни в чем неповинного Берлогу.
-- Все равно, Александра Викентьевна, Андрей Викторович много сделать для меня не в состоянии: он женат.
-- Я не о законном браке говорю. Этого я, может быть, вам еще и не посоветовала бы. Когда театральные светила между собою брачатся, ничего путного из их союза не выходит. Всегда ненадолго и не на счастье. Со временем -- непременные два медведя в одной берлоге. И радехоньки бы разойтись,-- ан, церковная цепь держит! Примадонне вашего калибра приличнее муж-агент, муж-антрепренер, дирижер, ну режиссер, наконец. Чтобы чином артистическим был на голову, а то и на две, пониже, а влиянием распорядительства театрального -- поискуснее да повыше. Какой-нибудь Стракош, Гардини, Коханский. Или вот -- как наша Лелька устроилась: Рахе на себе женила. Нет, от Берлоги вы должны не брака требовать, но -- чтобы он взял на себя гласную ответственность за вас пред обществом, чтобы открыто союз ваш обнаружил, как брак гражданский. Тогда -- ваша взяла. Союз Берлоги и Наседкиной, перешедший из любовных дуэтов на сцене в вечный дуэт брачной жизни, это -- изящно, поэтично, трогательно. Это "импонирует". Это понравится. Любовь больших артистов всегда чарует толпу. Я помню Патти и Николини. Я помню Станьо и Беллинчиони. Я помню Мазини и Салла. Вас простят и признают, вами будут восторгаться, вам будут цветы бросать. В театральном мире церковь еще покуда не нужна, чтобы муж и жена -- кроме паспортов своих -- во всем остальном были полноправными мужем и женою, а товарищество даже и официально с ними считается... Словом, пора Андрюше выпроводить свою прекрасную Настасью ко всем чертям, а вас в дом свой смело и свободно хозяйкой полною ввести...
-- Это-то, мне кажется, осуществимо без особого труда. Между ними все догорело без остатка: даже уж и не ругаются никогда.
-- Да, если даже не ругаются,-- это сильно!
-- Сколько я понимаю, Андрей Викторович лишь инициативы не хочет брать на себя...
-- А та -- я наверное знаю -- подготовила себе какое-то торговое дело в Петербурге и при первом же столкновении уступит, даже не барахтаясь... Конечно, с хорошим отступным... Ее при Андрее Викторовиче сейчас только жадность держит -- последние тысячи выжимает и подбирает. И -- согласитесь, ma chère, что -- даже с практической точки зрения... неужели эти тысячи -- чем Настеньке в кубышку попасть -- лучше вам не пригодятся?.. Вот теперь приближается бенефис Андрея Викторовича. Вы знаете, какие жатвы на бенефисах этих стригла Настасья? Разве не приличнее было бы, чтобы Андрей Викторович в настоящем сезоне подарил нынешний свой бенефис вашему будущему ребенку?..