Решетчатая дверь кабины отворилась, и на пороге появилась женщина. На лице Лештукова растаяли все облака, наслоившиеся на нем после бессонной ночи. Точно его солнцем пригрело, точно в жилы ему прибавили фунт свежей, молодой крови.
-- Я здесь, как видите, -- сказал он, кланяясь, -- я не мог вас проводить, зато не вытерпел, пришел за вами...
-- Я знала, -- отвечала женщина звонким, высоким голосом, улыбаясь Лештукову всем лицом -- круглым, розовым, неправильным.
На щеках у нее дрожали ямочки, а большие, внимательные глаза были полны того довольства, какое бывает у людей лишь в то время, когда им везет счастье в чем-нибудь давно желанном или задуманном. Это была стройная, гибкая женщина с движениями, полными нервной силы, -- по первому взгляду можно было сказать, что пред вами существо, которое нервами живет и вознёю с ними занимает три четверти своей жизни. Вся в их власти, она -- то полумертвая, вялая, безынтересная, даже не красивая; то выпадет такой счастливый денек, что она может смело соперничать с самой эффектной красавицей. Подобных женщин создают туалет и настроение. Сегодня туалет был выбран как нельзя удачнее, нервы отдыхали, -- и Маргарита Николаевна Рехтберг показалась Лештукову интереснее, чем когда-либо.
-- У вас прекрасный вид, -- сказал он. -- И я теперь особенно рад этому. Вы здоровы, -- и, значит, вы спокойны. А, признаюсь вам, -- пора. Черт знает, какую неделю мы прожили! Море гудело, вы кисли и... passez le mot! {Извините за выражение! (фр.). } тоже гудели... Но вот -- хвала небесам -- выглянуло солнышко.
-- А вам так скучно было его ждать? -- бросила быстрый вопрос Маргарита Николаевна,-- так вы бы не дожидались, ушли.
Лештуков покачал головой и засмеялся, растроганно и тепло глядя ей в смеющиеся глаза.
-- Зачем? Я ведь знаю, что после ненастья солнышко светлее светит, теплее греет и краше выглядит. А ненастье -- вещь скоро преходящая.
-- Однако знаете: неделя ненастья -- неделя пропащей жизни... Разве у вас их так много в запасе?
Лештуков молча снял шляпу и склонил пред Маргаритой Николаевной свою черную, мохнатую голову: там и сям поблескивали нити седины.
-- Вот видите, -- сказала Маргарита Николаевна, -- уже снежок заметен. Ох, милый друг, "не теряйте дни златые -- их немного в жизни сей".
Лештуков вместо ответа принял театральную позу и, указав на ряд парусов, острыми треугольниками серевших на горизонте, произнес трагически:
Под ним струя -- светлей лазури,
Над ним -- луч солнца золотой,
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!..
-- Ах, пожалуйста, не пугайте меня стихами. Я их боюсь. Поэты, по-моему, все равно, что пророки: они изрекают афоризмы и сентенции, которых мы, простые смертные, не понимаем, которые нам, простым смертным, решительно ни на что не нужны, а все-таки мы насильно обязаны считаться с ними, потому что они "божественный глагол". И какие там бури?.. Бури... гм... Могу сказать!.. Просто серенький, кислый, дробный северный дождик, неизвестно зачем заплывший под это чудесное небо. Я хандрю, а вы мне аккомпанируете. Это делает честь вашей любезности и терпению, но не делает чести вашему благоразумию и вкусу. Если бы я еще, в самом деле, была способна на какую-нибудь бурю, -- куда ни шло!.. Но семидневный дождик -- брр... Как вы думаете: если бы король Лир, вместо того чтобы попасть на одну ночь под ливень, гром, молнию и прочие бутафорские прелести, обязан был скитаться семь дней под осенним дождичком? Этак, знаете, -- кап... кап... словно сквозь мелкое сито... И над головою серая туча, скучная, пухлая, надутая, точно провинциальная чиновница с флюсом? Я уверена, -- Лир или возвратился бы к своим преступным дочерям, или, по крайней мере, попросил бы зонтика.
-- Зонтиком-то обзавестись и я бы не прочь, -- улыбнулся Лештуков...
-- Да и обзаводитесь, -- быстро отразила Маргарита Николаевна, -- жаль только, что скверным... Поди, коньячная порция уже принята?
-- В самых скромных размерах.
-- Работали бы лучше.
-- Дело не медведь: в лес не уйдет. Нельзя служить сразу двум богам.
-- То есть?
-- Вам и литературе.
-- Как это лестно для меня! Но позвольте: два месяца тому назад, при первых наших встречах, вы меня уверяли, что я проливаю свет на ваш образ мыслей, открываю вам новые горизонты, что я ваше вдохновение, в некотором роде суррогат Музы. И вдруг... о, небо! Верьте после этого мужчинам!
-- Вы вот стихов не любите, -- отшучивался Лештуков. -- А ведь за мной в этом случае какой адвокат-то стоит: сам Пушкин.
-- Пушкин? "Пушкин -- это старо", -- говорила одна моя подруга. Но у меня слабость к умным старикам. Что же говорит Пушкин?
-- "Любя, я был и глуп, и нем..."
-- Конечно, если уж сам Пушкин... Отчего же в компании с ним не почувствовать себя глупым? Но вы знаете выражение Виктора Гюго: "Я предпочел бы умный ад глупому раю". А я предпочла бы умного... даже Лештукова -- глупому... даже Пушкину.
Лештуков опять задекламировал:
Погасший пепел уж не вспыхнет;
Я все грущу, но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет.
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять!
Маргарита Николаевна засмеялась, -- ямочки на ее щеках заиграли.
-- Вы сегодня строите шута. Но это лучше, чем пить... А все-таки исправьтесь.
-- Совсем прикажете исправиться? Так, чтобы -- начать "поэму песен в двадцать пять"?
Маргарита Николаевна окинула его с ног до головы взглядом смеющимся и счастливо туманным. У нее странно шевельнулись плечи и капризно задрожала насмешливая нижняя губка.
-- Нет, -- полушепотом бросила она из-под веера Лештукову, -- совсем не надо... Это, кажется, мне будет самой дороже... а слегка, немножко... ну, хоть на столько, чтобы не смотреть на меня такими выразительными глазами... Ведь это не глаза, а вывеска, на которой всякий прохожий может прочитать; "Лештуков и Рехтберг. Патентованная фабрика всеобъемлющей любви по гроб..."
-- Без отпуска ни оптом, ни в розницу!-- с кривою усмешкою возразил Лештуков.
Она сделала вид, будто не слышит, и трещала скороговоркою:
-- А затем давайте вашу руку и ведите меня в отель завтракать: я -- как ваш Ларцев выражается -- "проплавалась и в аппетите".
-- Hübsches Paar! {Прекрасная пара! (нем.). } -- сказал солидный, добродушного вида немец другому, такому же солидному и добродушному, когда Лештуков под руку с Маргаритой Николаевной спускались с веранды к сыпучим береговым пескам.
Джулия пожелала им здоровья и обдала их при этом целым фейерверком искр из своих горячих глаз.
-- Вот, господин искатель сильных ощущений, в кого вам следовало бы влюбиться!-- сказала Лештукову его дама. -- Вы эстетик, а она -- красавица. Вы ищете в бурях покоя, а у этих южных девчонок, у каждой сидит по черту в душе и по три -- в теле, так что по части бурь вы будете совершенно обеспечены... Что вы смеетесь?
-- Мне сегодня удивительно везет на разговоры об этой Джулии.
-- Зачем же скромничать? и с самой Джулией, -- прибавьте. Я видела, как вы красовались пред нею на перилах. Для человека, который уверяет, будто бы не в состоянии "начать поэмы песен в двадцать пять", очень эффектно, клянусь вам.
-- Я ее учил уму-разуму. У них тут завязалась чепуха...
И он коротко передал Маргарите Николаевне похождения художника. Маргарита Николаевна слушала без особенного интереса. Когда она бывала в духе, события и разговоры скользили по ней, почти не зацепляя ее внимания... Она принадлежала к числу тех женщин, чья эгоистически нервная суетня и вечное ношение с собственною своею особою так наполняют их узенькое "я", что редко их интересует что-либо постороннее. Поэтому она мысленно примерила Ларцева как героя романа к требованиям своего воображения и резюмировала свое впечатление коротким:
-- Удивляюсь Джулии... он блондин...
А затем, снизу и искоса гладя в лицо Лештукова, тихо спросила:
-- Вы что же это? и впрямь вам так туго приходится от "Полярной звезды", что вы жалуетесь на нее даже Джулии?
Лештуков насильственно улыбнулся.
-- Хоть мучь, да люби!-- возразил он голосом слишком уж спокойным, чтобы быть естественным.
Круглое личико Маргариты Николаевны вдруг все задрожало и побледнело, глаза затуманились и заискрились в одно и то же время, губы сложились в странную гримасу, и бесконечно ласковую, и -- вместе с тем -- почти хищную. Она тяжело налегла на руку Лештукова и, на мгновение прижавшись к нему горячим, трепещущим плечом, быстро шепнула:
-- Милый вы... милый мой...
Но не успела еще кровь стукнуть Лештукову в виски, как уже Маргарита Николаевна отшатнулась от него и -- спокойная, насмешливая и кокетливая -- говорила:
-- Пожалуйста, пожалуйста... Не делайте диких глаз и воздержитесь от декламации. Мы на улице, и я ничуть не желаю, чтобы нас приняли за только что обвенчанных новобрачных.