Лештуков, послав с балкона уходящему Ларцеву дружеский знак рукою, отвернулся от улицы совсем уже не с дружеским лицом.
-- Уф! Слава Богу, опять одни!-- сказал он, вздыхая, будто сбросил с плеч огромную тяжесть. -- Я так боялся, что он останется и испортит нам вечер. Вот какая подлость любовь: друг, а мешает. Жмешь руку, хлопаешь по плечу, а сам думаешь: "Ах черт бы тебя побрал!.. убирался бы ты поскорей!"
Маргарита Николаевна молчала. Лештуков опять опустился к ее ногам, взял ее руку и положил ладонью на свое лицо.
Через луну перебежали два легких облачка, и отражения их мимолетною рябью мелькнули по влюбленной чете.
-- Знаешь... -- начала Рехтберг.
Лештуков насторожил уши: в тоне Маргариты Николаевны ему послышалось неудовольствие.
-- Знаешь, это глупо вышло, что он так застал нас и потом ушел... Бог знает, что может он о нас подумать!
-- А пускай!
Дмитрий Владимирович, в полудремотном состоянии, откинул голову на колени Рехтберг и ждал, когда она наклонится к нему, чтобы губами встретить ее губы. Но она отодвинулась с заметною досадою.
-- Как я не люблю тебя таким!-- вырвалось у нее.
-- Каким "таким"? -- лениво переспросил Лештуков, приподнимаясь на локте.
-- Когда тебе все на свете "пускай", когда тебе решительно все равно, что обо мне будут говорить, думать.
Лештуков сел на скамеечку у ее ног.
-- Прости меня,-- серьезно заговорил он,-- но я не понимаю, за что ты делаешь мне подобные замечания,-- обрати внимание: за три дня, по крайней мере, уже в десятый раз... Выясним, сделай милость: как же, собственно, вести мне себя?
-- Так, чтобы наши отношения не резали людям глаза, чтобы они не думали больше, чем следует!
-- Поверь мне, Ларцев больше, чем следует, и не подумал.
-- То есть, он ушел в уверенности, что мы с вами в связи... Очень приятно!
-- Если и так, что за беда?
Маргарита Николаевна даже отшатнулась.
-- Да вы, кажется, с ума сошли, Дмитрий Владимирович!
-- Ничуть! Людские рты надо замазывать, когда они клевещут, людские глаза надо обманывать, когда они без спроса лезут в чужую тайну. Но если тайны никакой нет, если люди видят и говорят правду, какое нам дело?
-- Как? Вам ничего, если мое имя будет трепаться по всем улицам праздными языками?!
-- Виноват! Что вы понимаете под этим "трепаться"?
-- Если будут говорить, что я, Маргарита Рехтберг, ваша любовница... вам все равно?
Лештуков встал на ноги и прислонился к дверной притолоке.
-- Нет, не все равно!-- медленно сказал он. -- В первый раз, как я услышу такое слово, я подойду к тому, кто его произнес, и поправлю, скажу: "Вы ошибаетесь, Маргарита, бывшая Рехтберг -- не любовница моя, а моя жена..."
Маргарита Николаевна резко и искусственно засмеялась.
-- Да, только этого и недоставало.
Она тоже встала с кресла и тоже прислонилась к притолоке лицом к лицу с Лештуковым.
-- Вы какой-то безумный, вас лечить надо!-- отрывисто бросала она фразу за фразой, в недоумении пожимая плечами. -- "Пускай говорят, что любовница... поправлю, что жена..." И, главное, вы ведь, действительно, способны на такую выходку, от вас станется... Думаете ли вы о том, что говорите? Вы словно с облаков свалились и в земной монастырь лунные уставы принесли!.. Неужели вам не приходит в голову, что у меня есть репутация, что я ношу чужое имя и обязана сохранять его чистым?!
-- Теперь не приходит. Приходило раньше,-- когда и вам об этом надо было думать,-- спокойно возразил Лештуков. Маргарита Николаевна вспыхнула как порох.
-- Что вы этим хотите сказать? -- воскликнула она. -- Что, уступив вашей любви,-- ведь вы искали меня, добивались меня! вы, вы, а не я!-- я пала, погибла, и ко мне можно прибивать какие угодно вывески?!
-- Пожалуйста, перестаньте нервничать. Вы отлично знаете, что ничего подобного я сказать не хотел. Каждый, кто попробует вас оскорбить или не уважать, будет иметь во мне врага. Зачем же эти выходки?
-- Я не могла предвидеть, что вы поставите меня так, чтобы я потеряла в глазах общества всякое уважение!.. Вы думаете, я не вижу, как на меня здесь смотрят?!
-- Вы воображаете гораздо больше, чем есть на самом деле. Сами создаете себе рой Бог знает каких призраков и потом их пугаетесь. Никто на вас дурно не смотрит, и ничьего уважения вы не теряли. Это раз. А два: если бы что-нибудь подобное и было, я повторяю: мы должны были этого ждать, мы на то шли. Послушайте, Маргарита! Мы с вами уже сотни раз объяснялись, как будто бы и серьезно, но, по-видимому, вы до сих пор все-таки считали мои слова лишь за эффектную гимнастику любовного красноречия. Я говорил вам, что люблю вас сильно, что вы единственная женщина, с которою я хотел бы связать свою жизнь. Вы видите, я -- человек на переломе четвертого десятка -- бросил все: свою семью, своих друзей, свою родину, свое любимое дело -- и мечусь с вами по Европе, как Вечный Жид. Не идиот же я, наконец, и не сатир козлоногий, чтоб проделывать все эти безумства ради того лишь, чтобы... ну, словом, ради интрижки с пикантной женщиной. Женщин для интрижек всегда и везде больше, чем надо,-- гораздо более...
-- Я, кажется, в их число не напрашиваюсь... Вы хвастаетесь своей серьезною любовью... Если б я была женщиной, способной на интрижку, я -- думаю -- не заставила бы вас проделывать все эти "безумства", как вы выражаетесь -- не особенно любезно, заметьте! Вы серьезно чувствовали, я серьезно на ваши чувства смотрела.
-- И в результате все-таки предлагаете мне интрижку.
Маргарита Николаевна нервно передернула плечами.
-- Это несносно, наконец!
-- Как же иначе-то? Посудите сами: к чему сводятся наши отношения? К тайне, то есть к преступлению. Я предлагаю вам открытую, свободную и честную любовь, я готов защищать честь своего чувства перед целым светом, защищать на жизнь и смерть -- чем и как хотите: своим словом, своею мыслью, своим кулаком, наконец. Готов потому, что вижу в нем высшее благо своей жизни. Я горжусь тем, что люблю вас. А вы мою гордость считаете своим позором! Говорите: "Нет, все, что угодно, кроме света... спрячемся, как можно глубже, в потемки, и -- чтобы никто, никто не смел и подумать, будто я снизошла до любви к вам!" Именно это наш брат, охотник срывать в чужих садах запретные цветы удовольствия, и называет интрижкой на благородных основаниях. Есть скверненькая приятность добиваться подобных отношений от женщины, когда ее презираешь, но разве они мыслимы, если женщину боготворишь? В потемках женщина -- самка, жена она -- только при свете. Самок я мог бы найти и лучше вас, и красивее... А в вас я искал жену...
Маргарита Николаевна опять резко засмеялась.
-- В замужней-то женщине?! Ха-ха-ха!!! Да это сцена из "Ревизора" -- на трагический манер!..
Лештуков выпрямился. Его бледное под лунным светом лицо было строго.
-- Да,-- гордо сказал он. -- В замужней женщине, которая всем своим поведением, каждым словом, каждым поступком, давала мне понять, что ее брак -- огромное недоразумение и несчастье ее в жизни! В замужней женщине, которая заставила меня думать, что она еще не знала истинной любви и что я первый зажег в ней искру чего-то похожего на страсть! В замужней женщине, которая так искренно и хорошо говорила о своем семейном долге, о своем уважении к мужу, о любви к своему ребенку,-- что, именно, о легкой-то, для милого провождения времени, интрижке не смел подумать даже я -- скептик, ославленный развратником... Спросите свою память, спросите свою совесть: звал ли я вас когда-нибудь на обман, на фальшивую игру с семьею и обществом? Нет, я вас слишком уважал, чтобы считать способною на грязненькую лавировку между мужем и любовником. Преследовал ли я вас когда-нибудь своими притязаниями -- прежде, чем вы не сказали мне: "Я твоя"? А ведь мы с вами проводили целые дни и долгие вечера вдвоем; оба мы молодые люди; я вас любил, я вам нравился. Я не святой, вы не святая; техника флирта, импровизация любовной песни, нам обоим даже чересчур хорошо знакома...
-- Ах, оставьте вы эту беллетристику, ваши психологические тонкости!-- истерически вскрикнула Маргарита Николаевна. -- Попросту, вы хотите сказать, что ждали, пока я сама брошусь вам на шею. Что ж? Можете торжествовать: дождались. Только -- вы хвалитесь своим рыцарством, а это уж более чем не по-рыцарски -- напоминать женщине ее прошлую глупость.
Лештуков чувствовал, как в душе его задрожали гневные струны, до сих пор неведомые ему самому.
-- Я только хотел сказать,-- глухо возразил он,-- что никогда не возникло бы между нами отношений, допускающих подобные сцены, если бы я не ошибся -- не поверил вам, что вы именно так же хорошо меня любите, как я вас.
В сумерках лунной ночи Маргарита Николаевна видела суровый блеск его глаз. Ей стало и жутко, и приятно, что ее так любят.
-- Ты иногда какой-то страшный бываешь... Тебя бояться можно!.. -- сказала она капризно-жалобным тоном, кутаясь в платок.
Лештуков молчал.
-- Ты, пожалуй, убить способен!..
-- Тебя?..
Лештуков задумался; перед глазами его почему-то промелькнуло лицо Альберто в ту минуту, когда лодочник говорил ему, будто они из одного теста слеплены.
-- Пойми же ты!-- продолжала все так же капризно Маргарита Николаевна.-- Я ведь не спорю: ты во всем прав; следовало бы поступить, как ты хочешь, это было бы честно... Но -- если я не могу? Я не знаю, что такое: воспитание ли это мое, просто ли -- натура у меня жидковатая, заячья, но я всяких "или-или" вообще боюсь, а уж когда они являются в семейных вопросах,-- не говори! Я дрожу, я теряюсь, я дурой делаюсь!
-- Я вовсе не касался бы этих вопросов: о них столковаться -- без спора не удастся, я знаю, я предвидел; а сейчас -- не время споров, но время счастья... Наша любовь слишком молода, чтобы омрачать ее. Но ты сама напала на меня по поводу Ларцева...
-- Что ж делать? Я не выношу фальшивых положений!
-- Я тоже до них не охотник. Раз попали в фальшивое положение, надо из него выйти.
-- Опять начинается сказка про белого бычка! Оставь свои теории, гляди на дело практически, как оно есть. Чего ты хочешь? Гражданского брака? Чтобы я сошлась с тобою, как говорится, maritalement? {Гражданский брак? (ит.). } Я прямо тебе говорю, что это невозможно; мне вечно будет казаться, будто на меня весь свет показывает пальцами. Может быть, и не станут показывать, а казаться мне все-таки будет. Я мнительная и выросла в таких понятиях, что это для женщины самый большой позор... И, так как ты будешь причиной этого позора, я тебя, вероятно, возненавижу через два-три дня после того, как мы сойдемся. Я ведь терпеть не могу страдать и ненавижу все, что меня страдать заставляет... Не ищи этого, не добивайся!
-- Есть возможность развода.
-- Развода мне муж никогда не даст, он самолюбивый и... Не злись на меня за эти слова! Я никогда не решусь ему сказать, чтобы он дал мне свободу любить другого человека. Я его боюсь...
Она задумчиво посмотрела в хмурое лицо Лештукова.
-- Боюсь,-- повторила она,-- больше, чем даже тебя... Если ты меня убьешь, то убьешь по страсти. Это будет преступление. Ты останешься преступником, а я умру -- жертвою. Но за мужем -- право... Он может уничтожить меня, как собственность, как вещь, которая была хороша, но испортилась и только срамит собою дом. Он убьет и будет прав, а я и мертвою останусь виноватой. Убьет,-- и все скажут: "Молодец, что убил! так ей, дрянной, и надо было!" Не спорь! Это так, я верю в это, а веру никакими возражениями с места не сдвинешь. Если бы ты видел мужа, то знал бы, что он решительно на все способен. Он вежливый, сдержанный, но весь из правил -- точно всю жизнь разбил на клеточки, как в лото... Выбросит ему судьба номер на такую клеточку, что, по правилу, надо убить: он и убьет. Я его не люблю,-- он знает и любви не требует: он горд, милостыни не возьмет. Мы уже не первый год живем как чужие. Но я ношу его имя, и мою честь он считает своею честью. На имени же и чести своей он не то что пятна -- даже тени не стерпит. А человек он старых понятий, признает в таких случаях одно лекарство: кровь. Эта откровенность отношений -- тебе желанная -- должна привести лишь к трагическому скандалу: либо дуэль на смерть, либо убийство, либо самоубийство... Что из трех зол ни выбрать,-- от всего надо с ума сойти!
Прошла минута тяжелого молчания. Лештуков злобно барабанил пальцем по двери; ненавидел он этого никогда невиданного им таинственного мужа страшно... С суеверным страхом пред ним Маргариты Николаевны он сталкивался не в первый раз. Эта смелая, бойкая женщина, без семьи и национальности, полжизни рыскающая по разным модным курортам, среди самых разнообразных приключений, в кокетливой погоне за флиртом, вздрагивала, как от удара хлыстом, когда ей приходила в голову мысль о муже, оставленном в Петербурге мирно влачить служебные дни на довольно высоком посту. Точно незримое, но всевидящее око проплывало в тумане ее мыслей насмешливою и жестокою угрозою.
Лештуков вздохнул глубоко и вздохом прогнал судорогу, схватившую было его горло.
-- Тогда... надо разорвать,-- с усилием сказал он и, откачнувшись от притолоки, скрылся из лунного пятна в черную глубь комнаты.
Маргарита Николаевна откинула голову на спинку кресла; белый свет красиво дрожал на ее лице.
-- Может быть,-- сказала она, потянулась и закинула руки за голову жестом, полным чувственной неги. -- Только не сейчас...
Лештуков угрюмо ходил по кабинету. Она поймала его за руку и привлекла к себе.
-- Только не сейчас!-- с улыбкой повторила она, заставляя его опуститься на колени, и облокотилась на его плечи. -- Сейчас я слишком тебя люблю и хочу, чтобы ты меня тоже любил... без ума, без памяти... как только такие сумасшедшие могут любить...