Дебрянский чувствовал себя очень нехорошо. И не только потому, что Зоица отказала ему в своей руке. Это его огорчало, но не тревожило. Во-первых, он видел, что Зоица его любит и, стало быть, отказ ее — плод какого-то недоразумения, дело условное и преходящее. Он знал, что со свадьбою как-нибудь «образуется». Во-вторых, если бы даже и впрямь между ним и Зоицею стояли какие-либо непреоборимые препятствия, то хотя девушка ему и очень нравилась, однако не настолько, чтобы он не мог отказаться от нее без трагедии. Его расстраивали, таким образом, не самые препятствия, но их странный характер: суеверный страх Зоицы перед Лалою, которую она, видимо, считала существом почти сверхъестественным… Дебрянский негодовал:
— Какою дурочкою надо быть, чтобы так прочно отдаться в руки хитрой и грубой проходимке! Загипнотизировала ее, что ли, ведьма эта, с ее поганым ужом? Не угодно ли? Верит, что Лала может слышать ее на расстоянии и понимать по-французски, не зная французского языка.
Он вспомнил случаи завладевания чужою волею через гипноз, о которых приходилось ему читать в книгах в период своих оккультических увлечений:
— Что же? — думал он. — Бродяга Кастеллан, осужденный в 1865 году, «сын бога», о котором рассказывает Дэпин, был вряд ли высшего уровня, чем эта Лала, — извращенный двадцатилетний мальчишка, чудовище физическое и нравственное. Однако он с первого же свидания околдовал двадцатишестилетнюю девушку, усыпив ее какими-то жестами, изнасиловал, увез из родительского дома, таскал ее за собой, как собаку, несмотря на ее отвращение к нему, и всячески надругался, чтобы показать посторонним людям степень своей власти над нею. Михайловский — из позитивистов позитивист, однако нисколько не отрицает возможности «злого влияния», которого примеры рассказывала Блаватская в своих повестях об индийских «загадочных племенах» — о тоддах и курумбах. Свирепым чудесам последних он дает совершенно естественное логическое объяснение гипнотического фокуса — того же самого, который отдает птицу или кролика во власть смотрящей на них змеи, которым венгерец Баласса укрощал диких лошадей, которым парижский баритон Массоль создал себе репутацию «дурного глаза», убийственного для людей, имевших несчастие попасть в поле его зрения. «Моноидеизм» Брэда — не фантастика какая-нибудь, но блестящая научная теория, ему нельзя не верить. Человек легковерный, слишком богатый фантазией, замкнутый в узком кругу интересов, поддается гипнозу не только через усыпление, но очень часто и в бодрственном состоянии. Психическое наваждение до такой степени помрачает разум и волю некоторых людей, что они отдаются в безусловное управление другим человеком, действуют в его распоряжении как марионетки и только по его воле и под его руководством видят, слышат, ощущают, чувствуют, ходят. Брэд считал повелительное наклонение пережитком гипнотической формулы, призывающей к «моноидеизму»… Жаль, нет дома графа Гичовского — посоветоваться бы с ним, поговорить… Он, наверное, знаток по этой части и в загадках гипнотического обаяния чувствует себя, как рыба в воде «Це дило треба розжуваты», как говорят хохлы. Надо изучить и — где известен яд, там, обыкновенно, находят и противоядие.
Но, раздумывая и рассуждая, Дебрянский время от времени чувствовал, как по телу его пробегает самая странная мистическая дрожь, что в Москве предсказывала ему галлюцинации и обморок, выгоняла его из дома и заставляла обращать ночь в день, скитаться бог весть где «человеком толпы», прося у столицы общества и шумов жизни, как милостыни. Он невольно заражался чувствами Зоицы, переполнялся знакомою тоскою и предчувствием панического ужаса:
— Неужели я опять запутан во что-нибудь этакое? — думал он. — Значит, опять придется бежать… Да куда бежать? И так уже бросил дом, все, забрел на край света, сижу на этом проклятом острове, чтоб ему пусто было, вот уж, именно, как старик Горбунов говаривал, ни земли, ни воды, одна зыбь поднебесная… Нет же! Дудки! Ребячество! Будь что будет, а никуда я не поеду и от Зоицы не откажусь! Если я в самом деле склонен к сумасшествию, как намекал московский доктор, то от сумасшествия не отбегаешься, от навязчивых идей надо не убегать, а бороться с ними.
В Алексее Леонидовиче проснулось то грозное и гордое чувство самообороны, с каким, прижатый в безвыходном овраге, волк внезапно оборачивается к гончим и, ляскнув зубами, садится на задние лапы. И храбрые псы, что до сих пор, не жалея ни ног, ни шкуры, налегали на бегущего зверя — только бы скорее и первому доспеть его, вдруг смущенно оседают вокруг утомленного, запыхавшегося врага, который и дышит тяжело, и язык высунул, и только стеклянный взгляд его красноречиво говорит:
— Здесь я буду околевать… Ну-ка, суньтесь! Кто первый?
К Вучичам он заходил несколько раз, но Зоицу ему удавалось видеть только при других и то мельком — очевидно, она его избегала. А вид имела тоже печальный и неспокойный. Однажды Алексей Леонидович расхрабрился.
— А что, — подумал он, сидя у Вучичей за обедом, — если я сейчас встану и торжественно попрошу у старика руку Зоицы? Он согласится, будет рад, Зоица меня любит, а тут подоспеет родительское благословение… растеряется и не посмеет покривить душой — не откажет мне: а тогда, разумеется, и этой толстой негодяйке останется только поздравить нас скрепя сердце… Махну-ка, право, махну!.. Смелым, сказывают, бог владеет…
Ему так хотелось это сделать, что казалось, будто в уши ему кто-то нашептывает веселый совет:
— Валяй, брат, право валяй…
Внятно, бойко — и голос словно бы знакомый.
В ту сторону стола, где сидела Лала, Дебрянский не решался взглянуть прямо и только косился. Он почему-то боялся, что она угадывает его намерения и вся насторожилась.
— Черт ее знает, — соображал он, — ишь как хмурится и глаза, точно у тигрицы: сейчас прыгнет. Ну как вместо того, чтобы поздравить — она выпалит в меня из револьвера или хватит меня, как Делиановича, этой шпилькой своей?
Но голос все подталкивал и подзуживал… и… Дебрянский даже не столько в задоре страсти, сколько в задоре неодолимого любопытства, что из этого выйдет, сделал, как хотел.
С огромным усилием над собой он встал и произнес коротенькую речь, в которой благодарил Вучича за оказанное ему гостеприимство.
— Я человек одинокий, — говорил он, — и привык жить одиноко, по-холостому. От близости родных я отвык, обаяние семейной жизни мне совсем незнакомо. Благодаря вашей доброте, я теперь, на чужой стороне, узнал, на сколько мне недоставало до сих пор света и тепла домашнего очага и как печальна жизнь без них. Я искренно привязался к вашей семье и желал бы никогда не расставаться с нею.
— Да и я, господин Дебрянский, не радостно закурю сигару в тот день, когда вы нас покинете, — отозвался старик, надвигая кустистые брови на увлажненные глаза.
— Так не лучше ли, господин Вучич, — продолжал Дебрянский, сделать так, чтобы не расставаться нам вовсе? Я люблю вашу дочь и смею надеяться — сам ей не противен. Отдайте Зоицу за меня замуж, возьмите меня вместе с моим маленьким капиталом в компаньоны или приказчиком по вашему делу — и я ваш до конца дней своих.
Зоица вскрикнула, закрыла лицо руками и убежала из столовой, а Вучич приподнялся и развел руками, да так и остался статуей седого изумления, очень приятного, однако, судя по улыбке, медленно разливавшейся по его широкому лицу. Дебрянский начинал речь, весь похолодев, а теперь ему было жарко — точно его окунули в кипяток. В конце речи он торопился и летел вперед карьером наездника, задавшегося мыслью во что бы то ни стало перескочить барьер, — и перескочил-таки и тотчас же почувствовал себя лучше, отлегло! Даже голос, который раньше советовал и подгонял — не робей, брат, валяй, право, валяй! — теперь твердил другое: ай, молодец! право, молодец, хоть куда!
Однако голос оказался не внутри Дебрянского, как казалось ему, а живой и из внешнего мира: это просто хохотал опамятовавшийся старик Вучич и, хлопая по плечу желанного зятя, без перерыва частил:
— Молодец: настоящий юнак! Против всех правил, не по обычаю, а молодец! Люблю! Так их и надо, девок — врасплох, как громом, чтобы и жеманиться не успела! Обними меня, милый: я очень рад, очень! И девка рада… уж я знаю, что рада!
Огромные глаза морского орла замигали, и на усах заблестела совсем не привычная им роса.
Взор старика упал на посинелое лицо Лалы, с померкшими глазами, она машинально водила ножом по скатерти и пропорола в ней уже немалую дырку. Старик рассердился.
— Лала! Что это значит? — прикрикнул он на своем родном языке. — Нельзя ли хоть сегодня обойтись без фокусов? У нас такая радость, а ты — словно тебя сейчас кладут в гроб. Поздравь жениха и поди отыщи и приведи к нам Зоицу… А, впрочем, нет! Я сам пойду. У тебя такие унылые глаза, что ты еще расстроишь ее своим юродством!
Вучич похлопал Дебрянского по плечу и погладил по голове, погрозил пальцем Лале и вышел. Два врага обменялись взглядами смертельной ненависти. В глазах Лалы Дебрянский прочел еще и насмешку:
— Ты думаешь, что сделал очень удачный шаг? Что уже победил меня и Зоицу завоевал, как отца ее? Ладно! Еще померяемся!
— Ну, и померяемся! — стучал голос в уме Дебрянского ответным вызовом, удалым и тоже непримиримо злобным. — И померяемся. Только не поддаваться, не раскисать духом, а то — не больно и ты страшна мне с ужом своим!..
Эта гневная переглядка не повела бы ни к чему доброму, если бы враги были одни, но присутствие двух линялых дальних родственниц послужило спасительным громоотводом. Одна из этих родственниц, которая выглядела более линялою, обратилась к Лале с жеманным выговором. Лала сперва не поняла ее, потом презрительно захохотала и встала из-за стола. Цмок, который клубился у ног ее, взвился по ней и повис через плечо, точно понимал бурю, вскипевшую в сердце своей хозяйки. Глаза его стали, как рубины, и жало черною вилкою шевелилось в воздухе. В дверях Лала столкнулась с Вучичем и Зоицею и молча, не глядя, дала им дорогу. Зоица была очень взволнована…
— Ну, скажи же ему ответ сама, ну, скажи, — торопил счастливый старик.
Зоица искала Лалу глазами… Лалы уже не было… Смущение девушки дошло до крайних пределов: она дышала трудно, щеки пошли красными пятнами. Вучич дал Дебрянскому знак приблизиться, а сам отошел в сторону, покручивая длинный сивый ус.
— Все-таки настояли на своем, — сказала Зоица жениху с тоскливым упреком.
— Я не люблю отказываться от задуманной цели, не испытав всех средств достигнуть ее.
— Ведь я же говорила вам, что это невозможно… что из этого выйдут одни ужасы… За что вы не поверили мне?
— За то, — улыбнулся Алексей Леонидович, — что я вас люблю, и у вас фантастическая головка; а ужасов я не боюсь. И себя, и вас уберегу я от ужасов вашего воображения. Вы видели: я не из робких.
Зоица смотрела ему в глаза.
— Все, что я говорила вам, правда: я не имею права выходить замуж, и предложение ваше грозит большою бедою и мне, и вам! Быть может, даже смертью!
Дебрянский сказал:
— Ну и пускай грозит… А мы не испугаемся.
— Вы все думаете, что я брежу! Зоица со скорбью покачала головой.
— Объясните, в чем дело, — не буду думать.
— Не могу.
— И я не могу. Но — бредите ли вы, нет ли — я не хочу знать и буду защищать наше счастье от ваших страшных фантазий своею грудью… больше: буду защищать вас даже от вас самой, потому что, чем больше думаю, тем больше убеждаюсь, что настоящий-то ваш враг не… ну, вы запретили мне называть ее имя, — но вы сами… Вы отравили себя ею, загипнотизировали. А я вас от нее спасу и гипноз этот разрушу.
Зоица покраснела, уронила голову на грудь Дебрянскому и пролепетала:
— Хорошо же… пусть исполнится судьба… А если мы погибнем, то умереть с тобой вместе теперь легче, чем жить без тебя одной… Если бы ты знал… если бы мог подозревать… Я так несчастна!..
— Так я сделаю тебя счастливою…
Вучич, аплодируя, прибежал из своего угла и сразу обнял жениха и невесту своими могучими узловатыми руками.
Поздно вечером, уже к полуночи, расстался Алексей Леонидович с невестою и, отказавшись от экипажа, лениво побрел пешком по набережной. Ему надо было освежить голову, полную впечатлений, и успокоить нервы, слишком приподнятые волнениями дня.
— Вот я и жених! — думал он, щелкая каблуками по плитам. — И как все легко и просто делается…
При мыслях этих он не испытал особенно сильной, захватывающей радости, но ему было спокойно и хорошо. Неприятно было только, что немножко кружилась голова и как будто знобило.
— Должно быть, в дополнение к законному браку схватил маленькую лихорадку. А вернее — нервная реакция после возбуждения. Напряжение было сильное. Чувствую себя совсем разбитым.
Огоньки Эспланады мерцали еще далеко-далеко впереди, а между тем Алексей Леонидович успел уже устать — мочи нет… Долго двигался он, лениво переставляя ноги и как-то не имея ни одной мысли в голове, будто ее вдруг ветром выдуло, — споткнулся о камень, вздрогнул, опамятовался.
— Кой черт? Неужели я уснул на ходу? Фу ты! Хорош жених! Рот разодрало зевотой!
Он присел на стенку набережной, и его сей же час согнуло и потянуло ко сну. Но едва дремота качнула его, как он почувствовал острый удар в сердце — такой внезапный и сильный, что он подпрыгнул и очнулся. Сердце уже не болело, зато неприятно ныла правая сторона груди, теснило под ребрами и откликалось колотьем в спину.
— Эге! Печень шалит! — подумал Дебрянский. — Что мудреного? Переволновался же я!
Ночь была свежая, и холодный, сырой камень набережной награждал его вместо отдыха неприятными мурашками по телу. Поднявшись на Эспланаду, к памятнику Капо д'Истрия, он зашел в придорожный кабачок и спросил себе стакан крепкой мастики.
— Здравствуйте! — окликнул его знакомый голос. Он поднял голову: пред ним стоял и скалил лошадиные зубы, весь рыжий под цилиндром, знакомый англичанин, бывший лейб-медик императрицы Елизаветы доктор Моллок.
— Ах, доктор!
Врач смотрел на него со странным выражением лица.
— Вы не больны?
— Нет… а что?
— У вас было лицо человека, теряющего сознание… Я дважды звал вас.
— Я слышал только один раз.
— Крепко задумались.
— Да… но…
Алексей Леонидович проверил себя и обратился к врачу с большим недоумением, почти испугом.
— Представьте, доктор: я решительно не помню теперь, о чем я думал…
— Забыли, о чем думали?
— Да… Только чувствую, что моя дума страшно меня утомила.
Взор Моллока обратился было на стакан с мастикою, но Дебрянский даже обиделся.
— Помилуйте! Я еще не пил.
— Вы лунатизмом не страдали?
— В детстве, говорят, вскакивал с постели по ночам… Взрослым — нет.
— Ara! A то у лунатиков часты подобная забывчивость и рассеянность мысли… Мое почтение.
— Покойной ночи.
Выпитая мастика подбодрила Дебрянского.
— Мосье не желает закусить? — почтительно кланяясь, спросил швейцар отеля Saint Georges, где Дебрянский занимал две комнаты. Но мосье чувствовал такую усталость, его так тянуло ко сну, что даже не ответил.
Пройдя к себе, Дебрянский опустился в кресло, чтобы перевести дух, и начал медленно раздеваться, борясь со сном, который то откидывал его голову назад, то свешивал ее на грудь… В это время дверь скрипнула, в комнату вошел и сел за стол прямо против Дебрянского мужчина; улыбающееся лицо его показалось Алексею Леонидовичу знакомым. Ну, конечно, он! Шишки и комья отечной кожи, бессмысленный, разбросанный взгляд.
— Петров! Откуда ты взялся?
Алексей Леонидович открыл глаза, разбуженный звуком своего голоса, и понял, что он бредил: в комнате не было никакого Петрова, а на столе смердела, догорая в медном шандале, свеча, которой, когда Алексей Леонидович взял ее у portier,[36] оставалась еще добрая половина.
— Вот ясно привиделся, — подумал Дебрянский. — Фу, однако, как кружится голова… и глаза режет, будто кто под веки песку насыпал… Напрасно я пил эту мастику!
Но едва Алексей Леонидович погасил огонь и нырнул под одеяло, едва он стал забываться в том состоянии, что Мори так остроумно называл вожатаем сна — гипнагогическим, Петров снова выплыл из тьмы и снова сел пред Алексеем Леонидовичем, полуосвещенный желто-красным мутным огнем — как почти всегда озаряет кровь кошмарного видения. Он сидел, молчал и кивал, и раздражал Дебрянского своим киванием.
— Что тебе надо? Зачем пришел? — сердито спросил Алексей Леонидович, — ты, пожалуйста, не мечтай, что я тебя боюсь: я отлично сознаю, что вижу тебя во сне и что ты совсем не сам Петров, но моя ложная идея…
— Это хорошо, что ты сознаешь, брат, хорошо, — отозвался Петров.
— То-то… ты, брат, не лицо… ты — мастика!
— Превосходно! Не поддавайся! Не поддавайся! Воюй! Крепись!
Черты Петрова расплылись в воздухе. Заходили зеленые круги, а из них стали прыгать друг через друга необыкновенно прыткие козы, но вместо рогов у них росли растрепанные большие банные веники, а вместо хвостов вились и кружились длинные, пестро-мраморные, с черными вилкообразными жалами, Цмоки.
— Алексей Леонидович! — шептал голос Петрова над левым ухом Дебрянского. — Ты меня слышишь, понимаешь?
— Ну… что ж? Понимаю… — снисходительно отзывался Алексей Леонидович. — Вот только козы зачем?… Эх, напрасно я пил эту мастику!
А Петров шептал:
— Это не козы, а Лалы, они шпионят за нами, но ты их не бойся: граф Гичовский выучит их воздухоплаванию, и они улетят…
Лихорадочный кошмар мучил Дебрянского целую ночь, и целую ночь Петров нашептывал ему странные и глупые слова. К утру он представился Алексею Леонидовичу всего живее:
— Прощай, брат, — говорил он, надевая шляпу Дебрянского. — Мне пора.
Тра-ра-ра!
Мне пора!
Со двора —
Все гусары со двора
Ура!
— Ты, стало быть, из больницы-то вышел? — спрашивал Алексей Леонидович.
— Вышел, брат. Я теперь совсем здоров и свободен.
— Анна больше тебя не мучит?
— Анна тлен. Я сам Анна. Тра-ра-ра! Вот так дыра! Тля тлит тлен. Дотлею до тла и буду Анна.
— Да, бишь… позволь… я и забыл: ведь ты умер.
— Умер, голубчик. А ты ко мне на похороны не пришел? Свинство, брат.
— Откуда же ты, мертвый, узнал, что я здесь?
— Тра-ра-ра! Я теперь знаю все, что меня интересует.
— А почему я тебя интересую?
— Я тебя полюбил. Ты парень хороший. Я тебя стану беречь. Ах, Алексей Леонидович! Ты молодец, ты как себя показал, что молодец, я тебе и вчера за обедом, когда ты сделал предложение Зоице, шептал, что ты молодец…
— Так это ты меня хвалил и подбодрял?
— Тур-тур-тур… Тра-тра-ра… За здоровье жениха и невесты! Мое вам почтение! Ура!
— Ну, спасибо тебе, Петров, право, спасибо, товарищ…
— Но остерегайся, брат! Рискуешь ты, ох как рискуешь! Не тлит ли тлен сребра и злата? Против тебя, брат, сила собрана… большая… все гусары… тра-ра-ра… со двора. В замок… Рэтлер со двора.
— Стой! Вот ты узнал, где я, пришел…
— Ну?
— Да ведь ты — мертвый?
— Ну, мертвый?
— Значит, мертвый всегда может проследить и постигнуть живого?
— Ну может.
— Если так, то Анна… значит, тоже знает, где я… куда сбежал от нее?..
— Надо полагать, что знает.
— Отчего же она не преследует меня?
— Преследовала бы, кабы могла.
— Значит, не может.
— Как же ты-то можешь?
— Чудак ты! Да ведь я же не существо, а твое сновидение. А как существо я спокойненько лежу в Москве на Ваганьковском кладбище и разлагаюсь. Вот как совсем разложусь, перестану быть сном и опять стану существо!
— Врешь, лопух из тебя вырастет!
— Сам врешь! Лопух по-твоему не существо?
— Если ты не существо, как же я с тобою говорю?
— Да ты совсем не со мною, а с самим собою… сам же давеча сказал… Лопоухий!
— За что же ты ругаешься?
Но Петров вместо ответа сделал страшную гримасу, отрастил по обеим сторонам длинные ослиные уши и забормотал:
— Лопать… лопасть… лопата… Лопе де Вега… Клоп… салоп…. остолоп… Не иде в холопе… берегись! не попадись! холоп! хлоп! хлоп! хлоп!
— Отвяжись!
— Князь Вяземский дрался саблею, а Митька ослопом…
— Да мне-то что?
— Берегись: тебя слопать хотят… Лопари у финнов и шведов имеют славу самых злобных колдунов…
— Ну, это, брат, из географии. Залопотал!
— Я лопочу, я хлопочу… Лопни глаза, вывернись лопатка!.. Злые люди — злые силы… Злые силы — злые люди… Не зевать, хлопотать… хлопок скупать… галоп танцевать… А то рекрут будешь! Лоб! Хлоп! Хлоп! Иеронимус Амалия фон Курцгалоп!
Ночной бред свалил вместе с лихорадкой уже засветло, и Алексей Леонидович заснул было наконец крепко и сладко, но ненадолго. Кто-то забарабанил в дверь его номера. Дебрянский открыл глаза, удивленный яркостью белого дня, смотревшего в окна синими очами своими, и еще имея в голове остатнюю бредовую мысль:
— Евдокия Лопухина была первая жена Петра Великого, а невесту Михаила Федоровича звали Марьей Хлоповой…
— Тук! Тук! Тук! — звала дверь.
— Что это? Все еще во сне или наяву?
«Oh, ma charmante, Ecoute, écoute ainsi L'amant, qui chante. Et pleure aussi!»[37] — запел за дверью хорошо знакомый голос.
— Граф Валерий!..