Л. Толстой.
Жизнь и значеніе Л. Н. Толстого достаточно извѣстны нашимъ читателямъ, и потому мы не будемъ говорить о нихъ, а перейдемъ сразу къ тѣмъ сторонамъ его міровозрѣнія, которыми онъ приближается къ анархистамъ.
По ученію Толстого, высшимъ закономъ для человѣка должна быть любовь. Та любовь, которая является основой ученія Христа. Разнообразныя искаженія этого ученія создали множество различныхъ толковъ, сектъ, религій и т. п. Не принадлежа ни къ одному изъ этихъ вѣроученій, Толстой беретъ изъ ученія Христа лишь то, что, по его мнѣнію, вполнѣ согласуется съ законами разума, и смотритъ на это ученіе не какъ на какое-то сверхчеловѣческое откровеніе, а какъ на мудрѣйшее руководство для разумной и доброй жизни, вытекающее изъ основного закона любви.
То, что люди, не понимающіе жизни,-- говоритъ Толстой,-- называютъ любовью, это только извѣстное предпочтеніе однихъ условій блага своей личности другимъ. Когда человѣкъ, не понимающій жизни, говоритъ, что онъ любитъ свою жену, или ребенка, или друга, онъ говоритъ только то, что присутствіе въ его жизни его жены, ребенка друга увеличиваетъ благо его жизни... Истинная же любовь всегда имѣетъ въ основѣ своей отреченіе отъ блага личности".
"Кто изъ живыхъ людей не знаетъ того блаженнаго чувства, хоть разъ испытаннаго и чаще всего только въ самомъ раннемъ дѣтствѣ, когда душа не была еще засорена всей той ложью, которая заглушаетъ въ насъ жизнь,-- того блаженнаго чувства умиленія, при которомъ хочется любить всѣхъ: и близкихъ, и отца, и мать, и братьевъ, и злыхъ людей, и враговъ, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного -- чтобы всѣмъ было хорошо, чтобы всѣ были счастливы, и еще больше хочется того, чтобы самому сдѣлать такъ, чтобы всѣмъ было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда и всѣмъ было хорошо и радостно. Это-то и есть, и эта одна есть та любовь, въ которой жизнь человѣка".
Толстой называетъ любовь "единственной разумной дѣятельностью человѣка, разрѣшающей всѣ противорѣчія жизни человѣческой". Она устраняетъ неразумную борьбу существъ, стремящихся къ личному счастью, она даетъ жизни,-- которая безъ нея безсмысленно протекала бы въ ожиданіи смерти,-- смыслъ, не зависимый отъ времени и пространства.
Изъ закона любви выводится заповѣдь непротивленія злу насиліемъ. Слова Христа: "не противься злому" значатъ, по мнѣнію Толстого, "не противься злому никогда, т. е. никогда не дѣлай насилія, т. е. такого поступка, который всегда противоположенъ любви". Принципъ непротивленія злому -- насиліемъ является связующимъ звеномъ для всего ученія Христа. "Стоило мнѣ,-- говоритъ Толстой,-- понять эти слова просто и прямо, какъ они сказаны, и тотчасъ же во всемъ ученіи Христа, не только въ нагорной проповѣди, но во всѣхъ евангеліяхъ, все, что было запутано, стало понятно, что было противорѣчиво, стало согласно; и, главное, что казалось излишне, стало необходимо. Все слилось въ одно цѣлое и несомнѣнно подтверждало одно другое, какъ куски разбитой статуи, составленные такъ, какъ они должны быть".
Но ученіе о непротивленіи, какъ оно выражено Толстымъ, не слѣдуетъ понимать, какъ запрещеніе всякой борьбы со зломъ. Это ученіе запрещаетъ лишь борьбу насильственную, такъ какъ въ основѣ его лежитъ безусловное отрицаніе всякаго насилія. Заповѣдь непротивленія злу насиліемъ не означаетъ также, что только одна часть людей обязана безъ борьбы покоряться тому, что будетъ предписано имъ извѣстными авторитетами. Эта заповѣдь, чтобы рѣшительно никто ни противъ кого и ни въ какомъ случаѣ не употреблялъ насилія. Поэтому насиліемъ нельзя возстановлять нарушенное право; нельзя учреждать или оберегать государство; нельзя защищать собственности. Въ этомъ запрещеніи насильственной защиты права, государства и собственности заключается ихъ несомнѣнное отрицаніе, въ этомъ выражается анархическій характеръ ученія Толстого.
Несомнѣнно, что то, что люди называютъ правомъ, есть только замаскированная форма насилія. Право въ сущности только ограничиваетъ насиліе въ одной области, узаконяя его въ другой. Существующіе законы, которые людямъ предписывается почитать, какъ нѣчто высшее, на самомъ дѣлѣ являются лишь выраженіемъ того насилія, которое существуетъ въ данномъ обществѣ. И это, конечно, теперь уже не тайна ни для кого, вѣдь народная мудрость уже давно создала такія изреченія, какъ напримѣръ: "законъ -- что дышло; куда повернуть, туда и вышло", и т. п.
Хорошо было еврею подчиняться своимъ законамъ,-- говоритъ Толстой,-- когда онъ не сомнѣвался въ томъ, что ихъ писалъ пальцемъ самъ Богъ; или римлянину, когда онъ думалъ, что ихъ писала нимфа Эгерія; или даже, когда вѣрили, что цари, дающіе законы,-- помазанники Божіи; или, хоть тому, что собранія законодательныя имѣютъ и желаніе и возможность найти наилучшіе законы... Но уже во времена появленія христіанства люди начинали понимать, что законы человѣческіе, выдаваемые за законы божескіе, писаны людьми, что люди не могутъ быть непогрѣшимы, какимъ бы они ни были облечены внѣшнимъ величіемъ, и что ошибающіеся люди не сдѣлаются непогрѣшимыми оттого, что они соберутся вмѣстѣ и назовутся сенатомъ или какимъ-нибудь другимъ такимъ именемъ... Но вѣдь мы знаемъ, какъ дѣлаются законы, мы всѣ были за кулисами, мы всѣ знаемъ, что законы суть произведенія корысти, обмана, борьбы партій,-- что въ нихъ нѣтъ и не можетъ быть истинной справедливости... Поэтому признаніе какихъ бы то ни было особенныхъ законовъ есть признакъ самаго дикаго невѣжества".
Истиннымъ руководителемъ людей должны быть, по мнѣнію Толстого, не тѣ или иные законы, а исключительно любовь. Она должна стать закономъ, потому что только тогда исчезнетъ зло, терзающее человѣчество, и водворится истинное царство Божіе на землѣ.
Но царство Божіе на землѣ, по мнѣнію Толстого, устанавливается не какимъ-либо внѣшнимъ образомъ, не черезъ тѣ или иныя улучшенія формъ человѣческаго общежитія; оно устанавливается черезъ внутреннее очищеніе и улучшеніе человѣка, послѣдствіемъ которыхъ будетъ улучшеніе и внѣшнихъ формъ.
Значеніе для человѣчества такихъ внѣшнихъ формъ, какъ государство, совершенно отрицается Толстымъ. Всѣ государства основаны на насиліи и потому никуда не годятся.
"Если и было время,-- говоритъ онъ,-- что при извѣстномъ низкомъ уровнѣ нравственности и при всеобщемъ расположеніи людей къ насилію другъ надъ другомъ, существованіе власти, ограничивающей эти насилія, было выгодно, т. е. что насиліе государственное было меньше насилія личностей другъ надъ другомъ, то нельзя не видѣть того, что такое преимущество государственности надъ отсутствіемъ ея не могло быть постоянно. Чѣмъ болѣе уменьшалось стремленіе къ насилію личностей, чѣмъ болѣе смягчались нравы и чѣмъ болѣе развращалась власть вслѣдствіе своей нестѣсненности, тѣмъ преимущество это становилось все меньше и меньше.
Государство, по мнѣнію Толстого, совершенно противорѣчитъ христіанству.
"Напрасно говорятъ,-- замѣчаетъ онъ,-- что ученіе христіанское касается личнаго спасенія, а не касается вопросовъ общихъ, государственныхъ... Для каждаго искренняго и серьезнаго человѣка нашего времени не можетъ не быть очевидной несовмѣстимость истиннаго христіанства -- ученія смиренія, прощенія обидъ, любви -- съ государствомъ, съ его величіемъ, насиліями, казнями и войнами". "Люди, обладающіе властью, не могутъ не злоупотреблять ею, не могутъ не ошалѣвать отъ такой безумной, страшной власти... Сколько ни придумывали люди средствъ для того, чтобы лишить людей, стоящихъ у власти, возможности подчинять общіе интересы своимъ,-- всѣ эти мѣры оказывались и оказываются недѣйствительными. Всѣ знаютъ, что люди, находящіеся у власти,-- будь они императоры, министры, полицеймейстеры, городовые,-- всегда, вслѣдствіе того, что они имѣютъ власть, дѣлаются болѣе склонными къ безнравственности, т. е. къ подчиненію общихъ интересовъ личнымъ, чѣмъ люди, не имѣющіе власти, какъ это и не можетъ быть иначе".
Власть правительства во всякомъ государствѣ поддерживается насиліемъ съ помощью войска. "Войско есть ни -что иное, какъ собраніе дисциплинированныхъ убійцъ". "Войска нужны прежде всего правительствамъ для обороны себя отъ своихъ подавленныхъ и приведенныхъ въ рабство подданныхъ". Эти подданные, какъ это ни странно, помогаютъ правительству поддерживать сложную государственную машину, которая ихъ же самихъ и порабощаетъ. Дѣлается это вслѣдствіе четырехъ способовъ воздѣйствія, производимаго правительствомъ на подданныхъ.
Первый способъ это гипнотизація народа, которая заставляетъ его вѣрить, что существующій порядокъ неизмѣненъ и потому должно поддерживать его, тогда какъ очевидно, что, напротивъ, онъ только оттого неизмѣненъ, что они-то и поддерживаютъ его. Достигается эта гипнотизація при помощи распространенія двухъ суевѣрій: религіознаго и патріотическаго, которыя вліяютъ на людей, начиная съ дѣтскаго возраста и до самой смерти.
Второе средство есть средство подкупа. Оно состоитъ въ томъ, чтобы, отобравъ отъ трудового рабочаго народа посредствомъ денежныхъ податей его богатства, распредѣлять эти богатства между чиновниками, обязанными за это вознагражденіе поддерживать и усиливать порабощеніе народа.
Третье средство есть устрашеніе. "Средство это состоитъ въ томъ, чтобы выставлять существующее государственное устройство (какое бы оно ни было -- свободное республиканское или самое дикое деспотическое) чѣмъ-то священнымъ и неизмѣннымъ, и потому казнить самыми жестокими казнями всѣ попытки измѣненія его".
Четвертое средство заключается въ томъ, чтобы изъ общества, одурманеннаго и забитаго первыми тремя средствами, выдѣлить особый сортъ людей и, подвергнувъ ихъ усиленной гипнотизаціи, превратить въ безвольное и послушное орудіе для совершенія всѣхъ беззаконій и жестокостей, какія понадобятся правительству для порабощенія общества.
"Этимъ средствомъ замыкается кругъ насилія. Устрашеніе, подкупъ, гипнотизація приводятъ людей къ тому, что они идутъ въ солдаты; солдаты же даютъ власть и возможность и казнить людей, и обирать ихъ (подкупая на эти деньги чиновниковъ), и гипнотизировать и вербовать ихъ въ тѣ самые солдаты, которые даютъ власть дѣлать все это".
Каждый сколько-нибудь сознательный человѣкъ понимаетъ, что необходимо выйти изъ этого заколдованнаго круга и разрушить ту вредную и устарѣлую форму жизни, которая называется государствомъ. Но само собою разумѣется, что съ разрушеніемъ государства вовсе не разрушится общество; люди будутъ продолжать жить обществами, только соединять ихъ будутъ не суевѣріе и насиліе, а духовное вліяніе наиболѣе развитыхъ умовъ, за которыми пойдутъ добровольно подчиняющіеся Имъ люди. Одни пойдутъ вполнѣ сознательно, другіе же будутъ захвачены общимъ стремленіемъ къ цѣлямъ, намѣченнымъ высшими умами вѣка.
Все это прекрасно въ теоріи, быть можетъ, скажутъ приверженцы существующаго порядка жизни, но кѣмъ же будутъ выполняться тѣ задачи, которыя въ настоящее время исполняетъ государство? Кто будетъ защищать насъ отъ злыхъ людей? Кто будетъ охранять отъ внѣшнихъ враговъ? Какъ будутъ существовать пути сообщенія, воспитательныя, образовательныя, религіозныя учрежденія и т. п.?
Защищать отъ злыхъ людей; но, во-первыхъ, кто же долженъ безошибочно опредѣлять этихъ злыхъ людей, а во-вторыхъ, если они даже опредѣлены, какъ люди, совершающіе преступленія, нарушающіе правильный ходъ общей жизни, то мы все-таки знаемъ, что эти преступники не хищные звѣри, а такіе же люди, какъ и всѣ мы, и знаемъ также, что совершенныя ими преступленія являются въ значительной степени результатомъ неправильно сложившейся общественной жизни. Кромѣ того, мы знаемъ, какъ говоритъ Л. Н. Толстой, что "дѣятельность правительствъ, съ своими отставшими отъ общаго уровня нравственности жестокими пріемами наказаній, тюремъ, каторгъ, висѣлицъ, гильотинъ -- скорѣе содѣйствуетъ огрубѣнію народовъ, чѣмъ смягченію ихъ, и потому скорѣе увеличенію, чѣмъ уменьшенію числа насильниковъ ".
Такимъ образомъ понятно, что не путемъ государственнаго насилія можно бороться съ преступниками, а лишь путемъ измѣненія общественныхъ условій жизни и, главное, любовнымъ отношеніемъ къ такъ называемымъ преступникамъ. "Миклуха-Маклай (извѣстный русскій путешественникъ) поселился среди самыхъ звѣрскихъ, какъ говорили, дикарей, и его не только не убили, но полюбили его, покорились ему только потому, что онъ не боялся ихъ, ничего не требовалъ отъ нихъ и дѣлалъ имъ добро".
Что касается до защиты отъ внѣшнихъ враговъ, то вѣдь они только потому и существуютъ, что существуютъ государства, т. е. учрежденія, обособляющія однихъ людей отъ другихъ. Не будетъ государствъ съ ихъ границами, войсками и т. п., то исчезнетъ и само понятіе о внѣшнихъ врагахъ. "Если бы было общество христіанъ, не дѣлающихъ никому зла и отдающихъ весь излишекъ своего труда другимъ людямъ, никакіе непріятели -- ни нѣмцы, ни турки, ни дикіе -- не стали бы убивать или мучить такихъ людей. Они брали бы себѣ все то, что и такъ отдавали бы эти люди, для которыхъ нѣтъ различія между русскимъ, нѣмцемъ, туркомъ и дикаремъ".
Что касается тѣхъ полезныхъ предпріятій, которыя теперь часто связаны съ государствомъ, какъ-то: устройство путей сообщенія, почтъ, воспитательныхъ, образовательныхъ, религіозныхъ и другихъ общественныхъ учрежденій, то всѣ онѣ могутъ прекрасно обходиться безъ государства и даже въ настоящее время очень часто обходятся безъ него.
"Если было время, когда люди были такъ разобщены между собою, такъ мало были выработаны средства сближенія и передачи мыслей, что они не могли сговориться и согласиться ни въ какомъ общемъ, ни торговомъ, ни экономическомъ, ни образовательномъ дѣлѣ безъ государственнаго центра, то теперь уже нѣтъ этой разобщенности. Широко развившіяся средства общенія и передачи мыслей сдѣлали то, что для образованія обществъ, собраній, корпорацій, конгрессовъ, ученыхъ, экономическихъ, политическихъ учрежденій, люди нашего времени не только вполнѣ могутъ обходиться безъ правительствъ, но что правительства въ большей части случаевъ скорѣе мѣшаютъ, чѣмъ содѣйствуютъ, достиженію этихъ цѣлей".
Но люди -боятся неизвѣстнаго. Переходъ от.ъ знакомаго настоящаго къ таинственнымъ формамъ будущаго страшитъ ихъ, и они не хотятъ трогаться съ мѣста до тѣхъ поръ, пока не увидятъ въ мельчайшихъ подробностяхъ, какъ сложится новый строй общественной жизни. Какъ будто кто-то долженъ приготовить его для нихъ.
"Если бы Колумбъ такъ разсуждалъ, онъ никогда не снялся бы съ якоря. Сумасшествіе ѣхать по океану, не зная дороги, по океану, по которому никто не ѣздилъ, плыть въ страну, существованіе которой -- вопросъ. Этимъ сумасшествіемъ онъ открылъ новый міръ. Конечно, если бы народы переѣзжали изъ одного готоваго hôtel garni въ другой, еще лучшій -- было бы легче, да бѣда въ томъ, что некому заготовлять новыхъ квартиръ".
Люди боятся, что при крушеніи государства вмѣстѣ съ нимъ погибнутъ и тѣ драгоцѣнныя завоеванія человѣческаго ума, "которыя мы называемъ наукой, искусствомъ, цивилизаціей, культурой... Да, вѣдь, все это суть только различныя проявленія истины -- предстоящее же измѣненіе совершается только во имя приближенія къ истинѣ и осуществленія ея. Такъ какъ же могутъ исчезнуть проявленія истины вслѣдствіе осуществленія ея? Они будутъ иныя, лучшія, высшія, но никакъ не уничтожатся. Уничтожится въ нихъ то, что было ложно; то же, что было отъ истины, то только болѣе процвѣтетъ и усилится".
Основывая свое ученіе на евангельскихъ истинахъ, Толстой, конечно, отрицаетъ и собственность, которая никакъ не можетъ быть согласована съ евангеліемъ безъ помощи хитрыхъ изворотовъ человѣческаго ума. Люди слишкомъ привыкли быть собственниками и потому они легко забываютъ ея обратную сторону. Основное зло собственности заключается въ ея несоотвѣтствіи съ закономъ любви. Если одинъ человѣкъ окруженъ избыткомъ, а другой страдаетъ отъ нищеты, то какая ужъ можетъ быть между ними любовь? Но главное-то дѣло въ томъ, что бѣдный, не имѣющій собственности, находится въ зависимости отъ богатаго и, чтобы добыть себѣ необходимое, долженъ дѣлать то, что пожелаетъ богатый, т. е. работать на него. Такимъ образомъ владѣніе собственностью одними и отсутствіе ея у другихъ раздѣляетъ людей на два враждебные другъ другу класса и противорѣчитъ основному закону любви.
"Мы всѣ братья, а мнѣ утромъ необходима сигара, сахаръ, зеркало и т, п. предметы, на работы которыхъ теряли и теряютъ здоровье мои равные мнѣ братья и сестры". И такъ какъ этимъ людямъ нужно зарабатывать себѣ пропитаніе, то они и несутъ свое яко бы добровольное рабство. Если же они попробуютъ его свергнуть, то ихъ подвергнутъ всевозможнымъ карамъ для поддержанія пресловутыхъ "священныхъ правъ собственности".
На стражѣ этихъ правъ всегда стоятъ приготовленные для этого люди. "Нельзя намъ притворяться, что мы не видимъ того городового, который съ заряженнымъ револьверомъ ходитъ передъ окнами, защищая насъ въ то время, какъ мы ѣдимъ свой вкусный обѣдъ или смотримъ новую пьесу, и не знаемъ про тѣхъ солдатъ, которые сейчасъ же выѣдутъ съ ружьями и боевыми патронами туда, гдѣ будетъ нарушена собственность".
"Вѣдь если бы не было этихъ людей, готовыхъ по волѣ тѣхъ, кому они подчиняются, истязать, убивать того, кого велятъ, никто никогда не рѣшился бы утверждать то, что съ увѣренностью утверждаютъ всѣ не работающіе землевладѣльцы, а именно, что земля, окружающая мрущихъ отъ безземелія крестьянъ, есть собственность человѣка, не работающаго на ней, и никто не сталъ бы утверждать, что мошеннически собранные хлѣбные запасы должны храниться въ цѣлости среди умирающаго съ голода населенія, потому что купцу нужны барыши".
Уже изъ самой невозможности продолжать такъ уродливо сложившуюся жизнь естественно вытекаетъ необходимость найти для жизни новыя формы. Замѣна права собственности новой формой распредѣленія богатствъ -- одинъ изъ вопросовъ, стоящихъ на очереди.
Что измѣненіе существующей формы собственности не есть что-то несбыточное, можно видѣть изъ того, что и въ настоящее время и даже въ прошедшія времена люди умѣли подчинять собственность нравственнымъ принципамъ.
Это можно видѣть лучше всего, по словамъ Толстого, на примѣрѣ русскихъ поселенцевъ. "Поселенцы приходятъ на землю, садятся на нее и начинаютъ работать, и никому въ голову не приходитъ, чтобы человѣкъ, не пользующійся землею, могъ имѣть какія-нибудь права на нее...; напротивъ, поселенцы сознательно признаютъ землю общимъ достояніемъ и считаютъ справедливымъ, чтобы каждый косилъ, пахалъ, гдѣ кто хочетъ и сколько захватитъ. Поселенцы для обработки земли, для садовъ, для постройки домовъ заводятъ орудія труда, и тоже никому въ голову не приходитъ, чтобы орудія труда могли сами по себѣ приносить доходъ, а напротивъ, поселенцы сознательно признаютъ, что всякій ростъ за орудія труда, за ссужаемый хлѣбъ, за капиталъ есть несправедливость. Поселенцы на вольной землѣ работаютъ своими или ссуженными имъ безъ роста орудіями каждый для себя или всѣ вмѣстѣ на общее дѣло... "Говоря о такой общинѣ людей,-- замѣчаетъ Толстой,-- я не фантазирую, а описываю то, что происходило всегда и происходитъ теперь не у однихъ русскихъ поселенцевъ, а вездѣ, пока не нарушено чѣмъ-нибудь естественное состояніе людей. Я описываю то, что представляется каждому естественнымъ и разумнымъ. Люди поселяются на землѣ и берутся каждый за свойственное ему дѣло, и каждый, выработавъ, что ему нужно для работы, работаетъ свою работу. Если же людямъ удобнѣе работать вмѣстѣ, они сходятся артелью. Но ни въ отдѣльномъ хозяйствѣ, ни въ артеляхъ, ни вода, ни земля, ни одежда на тѣлѣ, ни колъ, которымъ работаешь, ни заступъ, ни плугъ не могутъ никому принадлежать, кромѣ тѣхъ, которые пользуются лучами солнца, дышатъ воздухомъ, пьютъ воду, ѣдятъ хлѣбъ, закрываютъ свое тѣло и работаютъ заступомъ или машиной, потому что все это нужно только тѣмъ, которые все это употребляютъ... Своимъ можно называть только труды свои, которые даютъ человѣку столько, сколько ему надо".
Для того, чтобы измѣнить существующій порядокъ жизни, не соотвѣтствующій требованіямъ любви, необходимо, чтобы измѣнилось общественное мнѣніе. Освобожденіе достигается только измѣненіемъ пониманія жизни; все зависитъ отъ силы сознанія каждымъ отдѣльнымъ человѣкомъ христіанской истины: "познаете истину, и истина сдѣлаетъ насъ свободными".
"Общественное мнѣніе,-- замѣчаетъ Толстой,-- не нуждается для своего возникновенія и распространенія въ сотняхъ и тысячахъ лѣтъ и имѣетъ свойство заразительно дѣйствовать на людей и съ большою быстротою охватывать большія количества людей... Какъ бываетъ достаточно одного толчка для того, чтобы вся насыщенная солью жидкость мгновенно перешла бы въ кристаллы, такъ, можетъ быть, теперь достаточно самаго малаго усилія для того, чтобы открытая уже людямъ истина охватила бы сотни, тысячи, милліоны людей,-- установилось бы соотвѣтствующее сознанію общественное мнѣніе, и вслѣдствіе установленія его, измѣнился бы весь строй существующей жизни. И сдѣлать это усиліе зависитъ отъ насъ".
Наилучшее средство это немедленно перейти отъ словъ къ дѣлу, а именно: капиталисту отказаться отъ капитала, землевладѣльцу отъ земли, фабриканту отъ фабрики и т. д., предоставивъ и капиталъ, и землю, и фабрики, и другія формы накопленныхъ богатствъ въ распоряженіе трудящихся; но для того, чтобы это совершить, надо побѣдить огромный соблазнъ, отказавшись отъ выгоднаго положенія и удобствъ жизни, къ которымъ привыкъ. Но вѣдь существуютъ и другія средства, хотя и не такія рѣшительныя, но въ дѣйствительности которыхъ нельзя сомнѣваться. Надо, чтобы люди, сознавшіе въ чемъ заключается зло жизни и въ чемъ спасеніе, открыто высказывали бы постигнутую ими истину.
"Никакіе милліарды рублей, милліоны войскъ и никакія учрежденія, ни войны, ни революціи не произведутъ того, что можетъ произвести простое выраженіе свободнымъ человѣкомъ того, что онъ считаетъ справедливымъ независимо отъ того, что существуетъ и что ему внушается. Одинъ свободный человѣкъ скажетъ правдиво то, что онъ думаетъ и чувствуетъ, среди тысячъ людей, своими поступками и словами утверждающими совершенно противоположное; казалось бы, что высказавшій искренно свою мысль, долженъ остаться одинокимъ, а между тѣмъ большею частью бываетъ такъ, что всѣ или большинство уже давно думаютъ и чувствуютъ то же самое, только не высказываютъ этого. И то, что было вчера новымъ мнѣніемъ одного человѣка, дѣлается нынче общимъ мнѣніемъ большинства".
За первымъ шагомъ естественно слѣдуетъ второй. За открытымъ высказываніемъ своихъ убѣжденій слѣдуетъ переходъ отъ словъ къ дѣлу: приведеніе жизни въ соотвѣтствіе съ сознанной и высказанной истиной. Но человѣкъ обыкновенно боится этого перехода, боится внезапно остаться одинокимъ, если его примѣръ почему-либо не заразитъ окружающихъ, "Одна ласточка весны не дѣлаетъ", и люди боятся очутиться въ положеніи этой ласточки, забывая, что безъ передовыхъ смѣльчаковъ невозможно никакое движеніе.
"Если я одинъ среди міра людей, не исполняющихъ ученіе Христа,-- говорятъ обыкновенно,-- стану исполнять его; буду отдавать то, что имѣю; буду подставлять щеку, не защищаясь; буду даже не соглашаться на то, чтобы идти присягать и воевать, меня оберутъ, и если я не умру съ голода, меня изобьютъ до смерти, и если не изобьютъ, то посадятъ въ тюрьму или разстрѣляютъ, и я напрасно погублю все счастье своей жизни и всю свою жизнь". На это Толстой говоритъ;
"Это можетъ быть страшно тому, кто не видитъ, какъ безсмысленна и погибельна его личная одинокая жизнь, и кто думаетъ, что онъ не умретъ. Но я знаю, что жизнь моя для личнаго одинокаго счастья есть величайшая глупость, и что послѣ этой глупой жизни я непремѣнно только глупо умру. И потому мнѣ не можетъ быть страшно. Я умру такъ же, какъ и всѣ, какъ и не исполняющій ученія; но моя жизнь и смерть будутъ имѣть смыслъ и для меня и для всѣхъ. Моя жизнь и смерть будутъ служить спасенію и жизни всѣхъ,-- а этому-то и училъ Христосъ".
Такимъ образомъ, смотря на христіанство не какъ на мистическое ученіе, а какъ на правило повседневной жизни здѣсь на землѣ, Толстой на принципахъ христіанства построилъ свое ученіе, безповоротно разрушающее и законы, и государства, и собственность, и весь современный строй общественной жизни. Онъ разрушаетъ формы общественной жизни, выработанныя тысячелѣтними усиліями человѣчества, но взамѣнъ ихъ онъ обѣщаетъ приближеніе того времени, когда исполнится древнее пророчество, когда люди разучатся воевать и перекуютъ свои мечи на орала и копья на серпы: "когда всѣ тюрьмы, крѣпости, казармы, дворцы, церкви останутся пустыми и всѣ висѣлицы, ружья, пушки останутся безъ употребленія".