Въ душѣ русскаго человѣка несомнѣнно живетъ "чувство, рѣдко проявляющееся, стыдливое въ русскомъ, но лежащее въ глубинѣ души каждаго -- любовь къ родинѣ" {Выраженіе Л. Н. Толстого ("Севастопольскіе разсказы").}. Самымъ неоспоримымъ свидѣтельствомъ наличности этого чувства можетъ служить вся тысячелѣтняя исторія русскаго народа. Несомнѣнно также и то, что человѣкъ изъ массы совершенно безсознательно идеализируетъ воинственный героизмъ, олицетворяя его въ богатыряхъ, витязяхъ, генералахъ, и, вообще, герояхъ. Но, вмѣстѣ со всѣмъ этимъ, его отношеніе къ кровавой борьбѣ между людьми и народами остается самымъ отрицательнымъ. Человѣкъ изъ народа, въ томъ числѣ солдатъ, только въ рѣдкихъ случаяхъ понимаетъ войну, какъ защиту родины. Въ народныхъ легендахъ о войнѣ почти ничего не говорится о стремленіи непріятеля "завладѣть Россіей". Объясняется это отчасти глубокой вѣрой русскаго человѣка въ мощь Россіи и въ непобѣдимость "бѣлаго царя", и еще болѣе -- тѣмъ, что, за исключеніемъ войны 12-го года, русскому солдату приходилось не столько защищать "родину", сколько вести наступательныя войны, если не на территоріи непріятеля, то вдали отъ центральной Россіи.
Народная масса, въ томъ числѣ и русскій солдатъ, видитъ въ войнѣ фатальное явленіе, предопредѣленное свыше испытаніе. Человѣкъ изъ народа идетъ въ солдаты, а затѣмъ идетъ на войну только въ силу роковой необходимости. Датъ присягу служить не за страхъ, а за совѣсть, не жалѣя живота, онъ добросовѣстно выполняетъ свой долгъ, мужественно переноситъ всѣ труды и лишенія и безъ колебанія идетъ на вѣрную смерть. Но "солдатчина" не становится для него ремесломъ, жизненнымъ дѣломъ. Война не вдохновляетъ русскаго солдата, не создаетъ у него ни особой кастовой психологіи, ни кастовой морали, какъ у воиновъ другихъ народовъ. Конечно, у солдата должны создаваться свои особенныя привязанности осъ товарищамъ, къ полку -- и это выражается иногда въ очень трогательной формѣ. В. И. Немировичъ-Данченко разсказываетъ такой эпизодъ изъ русско-турецкой войны. На носилкахъ лежитъ смертельно-раненый унтеръ-офицеръ, и по его лицу текутъ слезы.
-- Не плачь... Будешь здоровъ!-- утѣшаютъ его врачи.
-- Да не о себѣ я...
-- О чемъ же ты?
-- Житомирскій полкъ нашъ кончается!
"Такъ это было сказано, что у всѣхъ кругомъ показались на глазахъ слезы. Видимо сжился онъ съ своимъ полкомъ, ему -- отцомъ и матерью, братомъ и женой былъ онъ" {"Годъ войны", I, 97.}. Но тотъ же авторъ констатируетъ, что "нашъ солдатъ -- прежде всего не шовинистъ". Свидѣтельствуютъ объ этомъ и Л. Н. Толстой, и Достоевскій, и Гл. Успенскій, и другіе. Солдатъ хорошо помнитъ, что не онъ войну начало, и не отъ него зависитъ окончаніе ея. Герой Гл. Успенскаго, Кудинымъ, на всѣ вопросы отвѣчаетъ: "Тамъ, брата, не разсуждаютъ". И этимъ опредѣляется отношеніе нашего солдата къ войнѣ. Онъ знаетъ, что въ войнѣ его воля никакой роли не играетъ. И отдавая, не разсуждая, свою жизнь, онъ снимаетъ съ себя отвѣтственность за свои дѣйствія, не приписываетъ себѣ ни лавровъ побѣдъ, ни позора пораженія. Вся отвѣтственность передъ Богомъ, царемъ и родиной падаетъ на организаторовъ и руководителей войны -- на генераловъ. И если, при побѣдѣ, генералы воспѣваются въ пѣсняхъ и окружаются ореоломъ славы, то при пораженіи они же обвиняются въ неумѣлости и измѣнѣ.
Въ соотвѣтствіи съ такимъ воззрѣніемъ солдата на его роль въ войнѣ, сложились и отношенія сто ко всѣмъ явленіямъ боевой жизни и дѣятельности. Въ противоположность европейскому солдату, который считаетъ крайнимъ позоромъ проявленіе боязни, русскій солдатъ, даже совершая чудеса храбрости, нисколько не стыдится "плакать и слезами уливаться" и съ поразительной простотой говоритъ о своей боязни смерти отъ шальной пули или штыка, о той инстинктивной боязни смерти, которая присуща всякому здоровому человѣку, но которую только по истинѣ храбрые люди способны преодолѣть.
Солдатикъ въ "Войнѣ и мирѣ", разсказываетъ послѣ битвы:
-- "Какъ оно пролетитъ мимо меня, дяденька, ядро-то -- я такъ и обмеръ. Право, ей Богу, такъ испужался -- бѣда!" -- говорилъ этотъ солдатикъ, будто хвастаясь тѣмъ, что испугался.
Когда Пьеръ спокойно стоитъ на батареѣ, гдѣ падаетъ градъ снарядовъ, жъ нему обращается "краснорожій, широкій солдатъ, оскаливая крѣпкіе бѣлые зубы:
-- И какъ это вы не боитесь, баринъ, право!
-- А ты развѣ боишься?-- спросилъ Пьеръ.
-- А то какъ же?-- отвѣтилъ солдатъ.-- Вѣдь она не помилуетъ. Она шмякнетъ, такъ кишки вонъ. Нельзя не бояться!-- сказалъ онъ смѣясь" {T. III, стр. 326.}.
Та же черта отмѣчена и въ "Набѣгѣ": "Старый солдатъ съ угрюмымъ видомъ", жалѣя "хорошенькаго прапорщика", безразсудно кидавшагося въ огонь и убитаго наповалъ, говоритъ:
"-- Извѣстно жалко... Ничего не боится: какъ же этакъ можно!.. Глупъ еще, вотъ и поплатился.
-- А ты развѣ боишься?
-- А то нѣтъ?" {"Набѣгъ". T. III, стр. 38.}.
О той же Севастопольской кампаніи приводитъ П. И. Якушинъ слѣдующій разговоръ съ солдатами:
"-- А страшно было?
-- Какъ не страшно!
-- Какъ же вы впередъ все шли, а назадъ вернуться не хотѣли?
-- Да вѣдь онъ пришелъ вѣру нашу рушить, порядки свои у насъ заводить. Тутъ некогда,-- другъ душевный, думать, что страшно, что не страшно!
"Это мужество,-- замѣчаетъ Якушинъ -- поразительно: это не дикая дерзость, не безумная храбрость, нѣтъ! Здѣсь человѣкъ, сознавая всю опасность, признавалъ необходимость подвергать свою жизнь этой опасности, чтобы спасти свою вѣру и свои порядки.
-- Страшно было!-- говорилъ другой раненый ратникъ.
-- Чего же страшно?
-- Какъ не страшно?! Стоимъ мы этакъ кучкой... какъ хватить ядромъ -- парню голову и отхватило!..
-- А все стояли?
-- Все стояли. Потому нельзя: онъ прорветъ" {Соч. стр. 166.}.
Во время русско-турецкой войны, послѣ одной битвы, въ которой побѣда осталась за русскими, раненый солдатикъ утверждалъ, что русскіе отступаютъ:
"-- Да вѣдь ты же раненъ не во время отступленія, не бѣжали же вы?
-- И побѣжали бы, да некуда. Сюда яръ, туда яръ, а сзади стѣна. Ну, прислонились и отбивались" {Годъ войны ч. I стр. 87.}.
Это говорилъ побѣдитель!
Наконецъ, отмѣнена эта черта и во время русско-японской войны. Корреспондентъ "Русскаго Инвалида", г. Красновъ, характеризуя солдатъ русскаго и японскаго, между прочимъ, писалъ: "Нашъ откровенно говорить: "боюсь: всякій живой смерти боится" -- и рядомъ съ этимъ является по начальству и добавляетъ: "Дозвольте совершить подвигъ".-- "Да вѣдь тебя убьютъ". "На все воля Божья, ваше благородіе!" Я замѣчалъ -- добавляетъ г. Красновъ,-- какъ подъ пуляли бѣлѣли щеки и скулы у солдатъ, и они все-таки выносили до 80 процентовъ потерь" {Приводится въ "С.-Пет. Вѣд." 1904 г. No 214.}.
Если же въ рѣдкихъ случаяхъ народное творчество отмѣчаетъ героизмъ русскаго солдата, то это облечено въ поразительно тонкую поэтическую форму. Черкесы надругались надъ тѣломъ убитаго русскаго солдата:
"Вскрывали ему, да добру молодцу, они грудь бѣлую;
Вынимали они изъ добраго молодца что сердце со печенью
На ножѣ оно, ретивое сердце, оно встрепенулося,
Надъ черкесами, надъ ретивыми оно усмѣхнулося" 1).
1) Соболевскій, Пѣсни". T. VI, No 310.
Съ той же простотой, съ какою солдатъ говоритъ о своей боязни, говоритъ онъ и о пораженіяхъ. Онъ не видитъ для себя никакого позора въ пораженіи и разсказываетъ о немъ съ эпическимъ спокойствіемъ, часто даже преувеличивая его размѣры, а иногда (въ особенности раненые солдаты) принимая побѣду за пораженіе.
"Меня поражало,-- пишетъ Якушинъ,-- благодушіе раненыхъ разсказчиковъ объ ихъ подвигахъ, равнодушіе или, лучше сказать, крайнее отсутствіе самохвальства въ разсказахъ людей, бывшихъ въ страшныхъ опасностяхъ". (Соч. 164).
Л. Н. Толстой неоднократно констатируетъ это равнодушіе и къ своимъ подвигамъ и къ своимъ пораженіямъ. Отмѣчаетъ отъ также "странность, которую всякій можетъ замѣтить: создать, раненый въ дѣлѣ, всегда считаетъ его проиграннымъ и ужасно кровопролитнымъ".
Послѣ взятія одной траншеи подъ Севастополемъ, раненые солдаты утверждали, что "должно за ними траншея осталась -- совсѣмъ одолѣли".
-- "Подступило ихъ, ваше благородіе, сила,-- говорилъ солдатъ.-- Лѣзутъ на валъ, да и шабашъ. Одолѣли совсѣмъ, ваше благородіе!
-- Какъ одолѣли?.. Да вѣдь вы отбили же?
-- Гдѣ тутъ отбить, когда его вся сила подошла! Перебилъ всѣхъ нашихъ и синкурсу не подаютъ.
-- Ну, какъ вамъ не стыдно! Отдали траншею? Это ужасно!-- сказалъ Голицынъ, огорченный этимъ равнодушіемъ.
-- Что же, когда ихъ сила,-- проворчалъ солдатикъ".
Это же самое отмѣчаетъ и Немировичъ-Данченко": "Нужно отмѣтить,-- пишетъ онъ,-- удивительную чуткость солдата на тревожные слухи... Главными распространителями такихъ тревожныхъ извѣстій являются, разумѣется, раненые: имъ, большею частью, кажется все потеряннымъ... Отчасти чуткость солдата къ тревожнымъ и печальнымъ вѣстямъ объясняется характеристическою особенностью нашего христолюбиваго воинства. Нашъ солдатъ,-- прежде всего не шовинистъ. Онъ не вѣритъ въ слабость непріятеля и не самообольщается собственной своей силой. Онъ чрезвычайно скроменъ" {"Годъ войны", I, 264.}. "Никогда не нужно вѣрить,-- продолжаетъ авторъ въ другомъ мѣстѣ,-- раненому, возвращающемуся съ бою. То же, что мнѣ встрѣтилось на Шишкѣ, и здѣсь одинаково кинулось въ глаза. Спрашиваютъ у раненаго, когда мы уже заняли траншею и выбили турокъ:
-- Ну, что, какъ дѣла?
-- Ой, плохо... Турокъ одолѣлъ совсѣмъ. У него сила несмѣтная" {Тамъ же, стр. 314.}.
Указаннымъ отношеніемъ солдата къ войнѣ и къ своей рота въ ней опредѣляется въ значительной степени и его отношеніе къ непріятелю. Русскій человѣкъ не питаетъ ненависти къ народамъ, съ которыми ему приходится воевать. Болѣе того: солдатъ въ разгарѣ войны совершенно не охваченъ яростной злобой къ непріятелю. Не поддаваясь военному азарту и не считая войну своимъ личнымъ дѣломъ, онъ не вноситъ въ свои отношенія къ врагу элемента личныхъ чувствъ. Высшая раковая шла, оторвавшая солдата отъ плуга и пославшая его на смерть, властно требуетъ, чтобы онъ дрался съ врагомъ и истреблялъ его. И онъ это дѣлаетъ, но безъ злобы, безъ азарта, безъ ярости, хотя и безъ пощады. Результатомъ безличнаго и безотвѣтственнаго отношенія къ войнѣ является забвеніе человѣческой личности и въ непріятелѣ, который обращается въ объектъ работы: это трава, которую надо скосить, дрова, которыя надо наколоть. Врагъ,-- французъ, турокъ или японецъ,-- это не человѣкъ, а мясо, говядина.
-- Страсть, что у меня мяса сожрала эта пушченка,-- гладитъ казакъ мѣдное дуло орудія".
"Артиллеристы тѣ иначе турокъ и не называютъ, какъ говядиной. Характерный цинизмъ выраженій.
-- Попалъ прямо въ говядину.
-- Страсть сколько наша четырехфунтовка этой говядины сожрала" {Т. же, Т. II, 201.}.
А. Н. Энгельгардтъ приводитъ письмо солдата къ матери съ театра войны. Солдатъ, между прочимъ, пишетъ: "Такая была драка, нашего брата много легло; ну, турокъ наколотили, все равно, какъ въ лѣсу валежнику наваляли" {"Изъ деревни".}.
Въ этомъ же тонѣ говорили наши солдаты и о японцахъ.. Послѣ одной битвы солдатъ говорилъ корреспонденту: "Немножко рано мы отступили, ужъ очень густыми колоннами шелъ онъ,-- класть его удобно, въ кучу, значитъ, бьешь " {Н. Гаринъ, "Между Харбиномъ и Ляояномъ" ("СПб. Вѣд." 1904 г. No 177).}.
Припомнимъ еще изъ "Войны и мира", разсказъ Тихона, какъ онъ "ходилъ за французами", чтобы добыть "языка", какъ онъ захваченнаго француза свелъ въ лѣсъ и убилъ только потому, что онъ "неаккуратный былъ", не отвѣчалъ эстетическому вкусу солдата,-- и пошелъ искать другого, поаккуратнѣе.
Но все это только въ разгарѣ войны, когда истребленіе врага является долгомъ присяги, "обязательной работой". Жакъ только военныя дѣйствія прекратились, хотя бы временно, отношенія русскаго солдата- къ непріятелю становятся участливыми и сердечными. Припомнимъ десятки сценъ у Л. Н. Толстого, какъ во время перемирія наши солдаты съ французами мирно сходились и дѣлились послѣднимъ. "Русскіе съ оставшимся турецкимъ населеніемъ обращаются очень хорошо -- пишетъ г. Немировичъ-Данченко:-- покровительствуютъ, защищаютъ его интересы.... Правда, остервенѣвъ при видѣ турецкихъ жестокостей и звѣрствъ, русскій солдатъ не любятъ брать "турку" въ плѣнъ, санъ не проситъ пощады и не даетъ ея, но внѣ битвы онъ чѣмъ можетъ, тѣмъ и дѣлится съ недавнимъ врагомъ". Солдаты кормили и защищали отъ обиды турецкихъ женщинъ, подбирали и помѣщали въ безопасныя мѣста брошенныхъ турками дѣтей. "Командиръ казачьяго полка встрѣчаетъ "Гаврилыча" (мѣстное прозваніе донцовъ), бережно что-то прячущаго въ бурку... Остановилъ казака.
-- Что у тебя?
Казакъ мгновенно смущается.
-- Покажи сейчасъ.
Нехотя Гаврилычъ отворачиваетъ полу бурки и на свѣтъ Божій является чуть не грудное дитя... Казакъ не знаетъ, куда ему дѣваться отъ сраму: пожалуй, еще прозовутъ бабой.
-- Куда же ты его дѣнешь?
-- Жаль молоденьчика, ваше высокородіе... Куда-нибудь въ деревню приспособлю!" ("Годъ войны", I, 30). Еще ярче изобразилъ эту черту русскаго характера Гл. Ив. Успенскій въ одномъ изъ своихъ разсказовъ, гдѣ онъ сравниваетъ "самодовольнаго побѣдителя" нѣмца (послѣ франко-прусской войны) съ русскимъ солдатомъ. "И въ темнотѣ вагона -- пишетъ онъ -- припоминается нашъ солдатикъ Кудыничъ, который, прослуживъ двадцать пять лѣтъ Богу и государю, теперь доживаетъ вѣкъ въ караулкѣ на огородѣ, пугая воробьевъ... Онъ тоже весь израненъ, избитъ, много дрался и имѣлъ враговъ изъ разныхъ націй, а поговорите-ка съ нимъ, врагъ ли онъ имъ.
-- А поляки? Какъ?
-- Поляки тоже народъ ничего, народъ чистый...
-- Добрый?
-- Поляки народъ, надо сказать, народъ добрый, хорошій... Она, полька, ни за что тебя, напримѣръ, не допустить въ сапогахъ... напримѣръ, заснуть ежели....
Не допустить!
-- Ни Боже мой! Ходи чисто, благородно!
-- А черкесы! Ты дрался съ черкесами?
-- Это! Мы черкеса перебили смѣты нѣтъ! Довольно намъ черкесъ извѣстенъ; лучше этого народа, надо такъ сказать, прямо, не сыщешь.
Всѣ его враги -- добрые люди, неизвѣстно зачѣмъ бунтуютъ.... Всѣхъ онъ усмирилъ, и вотъ теперь сидитъ въ караулкѣ, тачаетъ что-то, разговариваетъ съ собаченкой и, вспоминая прошлое, говорить: "Охъ, грѣхи-грѣхи тяжкіе!" {"Больная совѣсть". Соч. T. I, стр. 709.}.
Особенно характерна въ этомъ отношеніи слѣдующая народная пѣсня о "французѣ":
"Разбисчастненькой, безталаннянькой
Французъ зародился,
Онъ сы вечера спать ложился,
Долго почивать,
Ничивожъ ли то я французикъ ли
Ничего не знаю,
Што побили иво, иво армію
Донскіе казаки.
Што мнѣ жаль-то, мнѣ жаль свою армію,
Есть еще жалчѣя,
Шлю вотъ сняли мому, мому родному
Да родному братцу,
Што вотъ сняли ему, сняли иму головку,
Да головку,
Што мене-ль то, мене все французика
Въ полонъ мене взяли,
Посадили мене все французика
Въ темнаю темницу.
Што вотъ тошно ли мнѣ все французику
Въ темници сидѣти,
Еслибъ зналъ, то бы зналъ, я, французикъ ли,
Я-бъ того ни дѣлалъ" 1).
1) Якушкинъ, Сочиненія, стр. 315.
Трудно, кажется, указать во всемірной литературѣ еще одну народную пѣсню, въ которой высказывалось бы столько прощенія врагу, столько проникновенія въ его душу, столько сердечнаго участія къ его страданіямъ!