Копенгаген, 8 июня 1833 г.
... Мне кажется, что в данное время общество датчан совсем не подходящее для Вас общество. Приятно, конечно, встретиться на чужбине с земляками, но если желательно воспользоваться пребыванием за границей и главным образом научиться иностранному языку, то следует по возможности избегать общества земляков. Общение с ними и является, конечно, причиной того, что Вы так мало успеваете в языке, и это меня очень огорчает. Читая Ваше письмо, все наши говорили: "Только бы его там не испортили. Напиши ему об этом!" Что же мне, однако, писать? Читать вам нравоучения я не могу; это было бы только смешно и ни к чему не послужило бы. Вот будь у Вас отец, который бы мог написать Вам по этому поводу сердечное письмо -- это было бы дело другое. Когда я и Готлиб были за границей после окончания университета, отец написал нам письмо, одно место в нем глубоко тронуло меня: "Дорогие дети, я не стану читать Вам нравоучений, но хочу только сказать Вам, что довольно одного ложного шага, чтобы испортить себе всю жизнь!" Ну, и довольно об этом. А вот это мне нравится, что Вы собираетесь обзавестись волей. Оно и пора, право, ничего если она даже перейдет в упрямство. Я, впрочем, уже заметил в последнее время, еще здесь, что Вы вступаете на верную дорогу... Всего хорошего, дорогой друг! --
Ваш Коллин.
12 июня 1833 г.
... По поводу отвратительного пасквиля на Вас, я поместил в "Копенгагенской почте" следующее объявление: "Наш соотечественник Г. X. Андерсен, получивший королевскую субсидию на поездку за границу, находится теперь в Париже, где предполагает пробыть несколько времени. И друзьям, и недругам его будет, конечно, интересно, хотя и по различным причинам, узнать, что сейчас же по прибытии туда он получил нефранкированное письмо или, вернее, конверт с вложенным в него пасквилем, напечатанным в "Копенгагенской почте". -- Из сдержанного тона объявления Вы можете заключить, что оно составлено не мной, а отцом. Я бы не так взялся за этого негодяя и кончил бы цитатой из Лихтенберга: "Умей я писать палкой, я угостил бы тебя, негодяя, письмом, которое бы прочла твоя спина".
(Приписка Йонаса Коллина). Эдвард спрашивает не припишу ли я парочку слов. Охотно. В Париже, добрый мой Андерсен, не стоит огорчаться нападками литературных врагов.
Копенгаген, 29 января 1834 г.
... Отец сейчас призывал меня к себе и сообщил мне, что получил от Вас грустное, почти отчаянное письмо, вызванное главным образом моим последним письмом к Вам. Милый Андерсен, неужели Вы все еще такой же неженка? Я думал, что Ваш характер несколько окреп после стольких нападений на Ваше добродушие. Сейчас я не припоминаю, что такое я написал Вам в том ужасном письме, но помню, что мне было тогда очень досадно. Сами судите, имел ли я на то основания. Только что я наслушался со всех сторон почти от всех друзей жалоб и сожалений по поводу Вашей " Агнеты", которую все находят копией Ваших прежних произведений, лишенной всякой новизны, и ждал еще самой беспощадной критики в газетах, вдруг получаю от Вас такое самодовольное письмо, в котором Вы называете "Агнету" шедевром и выражаете уверенность, что она по всем божеским и человеческим законам возведет Вас в "мастера литературного цеха"! Мало того, я только что успел поссориться с Рейцелем; я не желаю, чтобы надо мной издевались -- получить множество отказов от подписки на книгу, перебраниться из-за Вас со множеством лиц -- получаю от Вас письмо, в котором Вы сообщаете мне, на что употребите те по меньшей мере 100 риксдалеров, что выручите за "Агнету"! Как, по-Вашему, легко мне было получить от Вас -- в то время как я сидел и высчитывал, как свести концы с концами в расходах по изданию, превышающих 100 риксдалеров, -- требование 100 риксдалеров прибыли! Меня точно ударили по лицу! Так была, я думаю, причина поворчать, тем более что удар нанесла рука друга; недругу можно было бы отплатить тем же.
Но, Бог мне прости, я, кажется, опять готов ворчать. Это не входит в мои намерения. Я вообще в хорошем настроении и вполне здоров. Могу сказать Вам, что никогда еще так не любил Вас, как теперь. Кроме того, я еще надеюсь, что Вам все-таки не придется раскаиваться в том, что Вы сами издали "Агнету", -- я встретил многих лиц, которые хвалили ее. Г-н Мэстинг очень благодарит Вас за посвящение и просит Вам кланяться. Всего хорошего, дорогой друг, и не истолкуйте себе в дурном смысле того, что я был раз Вашим "сердитым", -- теперь я Ваш "искренний" друг Э. Коллин.
Не забудьте моей просьбы записывать все, что Вам приходит на память интересного из Вашего детства и юности. Я тщательно берегу Ваши воспоминания. Никто их не увидит. Продолжая эти воспоминания, Вы окажете услугу и мне, и себе самому. -- Ваш
Э. Коллин.
Копенгаген, 26 декабря 1843 г.
Дорогой друг! Хочу на этот раз отступить от своего обычая -- не писать Вам во время Ваших провинциальных экскурсий; я знаю, что могу порадовать Вас в этом письме одним маленьким сообщением. Гейберг только что возвратил отцу несколько присланных ему на рассмотрение пьес как никуда негодных, но об одной новой пьесе он отозвался так: "Грезы короля" труд, обещающий по оригинальности и смелости замысла обогатить наш репертуар действительно замечательным произведением. Не правда ли, анонимность уже начинает приобретать интерес. Я вижу мысленно, что в недалеком будущем появится на сцене новая пьеса неизвестного гениального автора "Грезы короля". --
Ваш Э. Коллин.
( Без указания числа и года )
Дорогой Андерсен!
Я опять берусь за перо, и если Вы не удивитесь этому, так я сам себе удивляюсь; я ведь вообще туго приступаю к писанию длинных писем, но на этот раз приходится поневоле: последнее Ваше письмо, полученное нами вчера, отзывалось унынием. Если бы я хотел вторить Вашим жалобам, я живо бы исписал весь лист, но я этого не могу. Дело вот в чем: Вас любят в Германии, балуют в Веймаре, тамошние важные лица целуют да милуют Вас, а мы друзья Ваши и земляки, вообще не симпатизирующие целованию мужчин между собой, не приходим от этого в умиление, а только радуемся от души самому главному -- тому, что Вы имеете успех и приобретаете друзей, скажем, пока, искренних, и что Вы вообще довольны своей поездкой. Если принять теперь, согласно Вашему желанию, такое положение вещей за нормальное, требовать, чтобы оно продолжалось так и впредь до скончания века, и затем сравнить его с утренней беседой за кофе у нас, когда Ингеборга дразнит Вас, Теодор щекочет Вас и зовет Вас "pauvre pomme de terre", то Вам с Вашим изысканным воображением ничего не стоит состроить целую историю о том, как Вас в Дании презирают и как Вы ее презираете, но и то, и другое неправда. Вы с Данией отлично ладите и ладили бы еще лучше, не будь в Дании театра: hinc illae lacrimae! Ах этот проклятый театр! Но разве театр -- вся Дания, и разве Вы -- только поставщик театральных пьес? Разве в Германии ухаживают за Вами в качестве такового, а не в качестве автора сказок? И разве в Дании не любят Ваших сказок? Может быть, даже еще искреннее, чем в Германии! Но последнее Ваше письмо вызвано только мимолетным дурным настроением, следствием того, что Вы в Дрездене испытали некоторое одиночество после шумной жизни в Веймаре. При веймарском дворе Вас обнимали, чтобы Вы прочли им сказку, а в Дрездене Вы очутились один в отеле. Вот и у нас тоже. Вчера еще рабочие кричали мне "ура!", чтобы я дал им на водку, а сегодня я сижу дома в своем старом бархатном пиджаке и страдаю расстройством желудка. Бывают такие перемены судьбы и приходится с ними примириться.
... Больше всего меня удивляет то, что Вы так мало знаете отца, иначе бы несколько его слов, к тому же совсем безобидных, не могли раздражить Вас до такой степени. Когда дело идет о том, чтобы сообщить Вам что-нибудь интересное для Вас, он всегда первый возьмет в руки перо и всегда находит для этого досуг. Что же касается до его прямоты, то она, казалось бы, должна быть известна прежде всего Вам, и Вы знаете, что нечего судить о нем по тону -- точно он не может иногда поворчать, как и мы все! Пишу я это, однако, не в виде упрека, а только ради того, чтобы напомнить Вам о том, в чем Вы и сами не сомневаетесь -- что его любовь к Вам сильнее любви немцев, даром что не так изысканна. Унылое настроение Ваше в Дрездене говорит, пожалуй, о чем-то вроде тоски по родине, а мне это совсем не нравится. Вы предполагаете ведь совершить большую поездку, а нельзя же ожидать, чтобы она все время угощала Вас такими же развлечениями, как в начале. Я не знаю ничего мучительнее тоски по родине. -- Всего хорошего! Не судите меня по началу этого письма. Вы знаете меня и знаете, какие чувства я питаю к Вам. Ваш Э. Коллин.
Копенгаген, 23 марта 1846 г.
...В последнем своем письме ко мне Вы пишете: "Проберите меня теперь хорошенько, земляки!" Желание это сбылось бы в полной мере, если бы люди знали, что Вы автор пьесы "Господин Расмуссен", которая шла в четверг и провалилась. Вот уж и написано то, что я вообще так неохотно сообщаю Вам; но такова уж доля моя, что я должен сообщать Вам о всех неприятностях. Я совещался с Иеттой: излагать ли мне Вам подробно все обстоятельства этого дела или только констатировать факт. Она была за первое, и я послушался ее. Пьеса шла второй после "Эльфов". Начало сошло благополучно, играли вообще прекрасно, но обилие разговоров наскучило публике, действие прошло без хлопка. Меня дрожь взяла, особенно под конец. Занавес опустили, и раздалось ужасное шиканье. Тогда я ушел -- сил не было оставаться, да я знал, что спасти пьесу уже нельзя. Об остальном я узнал от других. Пьеса провалилась с треском. Во время последнего действия публика сама стала принимать участие в игре артистов, отвечала им и прочее. После такого приема пьесу, конечно, снимут с репертуара.
Если Вы в данном случае опять заговорите о непризнании земляками Вашего таланта или о личном недоброжелательстве со стороны тех немногих лиц, которые подозревают в Вас автора, то Вы, право, ошибаетесь. Вряд ли Вы можете поверить в этом случае кому-либо больше, чем мне. Вы помните, как мне понравилась эта пьеса в чтении, я находил ее презабавной и шел в четверг в театр вполне уверенным в ее успехе, полагал, что публика будет смеяться до упаду все время, и сам соскучился до неловкости. Со сцены она показалась мне до такой степени плоской, лишенной всяких забавных положений или типов, что, уверяю Вас, я не запомню ничего подобного. Я глубоко убежден, что присутствуй на представлении Вы сами, Вы бы испытали то же чувство разочарования в сценических достоинствах пьесы. Я страшно ошибся, и чуть не захворал от досады. Я полагаю, однако, и надеюсь, что Вы примете все это гораздо спокойнее. В конце концов Вы можете ведь смотреть на всю эту историю как на неудавшуюся остроту. Помните, как я иногда бывало сострю, а Вы на это скажете: "Что ж, забавно по-вашему!" или "Совсем не забавно". Вот так я теперь смотрю и на всю эту историю. Больше всего жаль отца; ему предстоит выслушать немало неприятностей за то, что он настаивал на постановке этой пьесы несмотря на то, что все почти были против. А теперь не будем больше говорить об этой пьесе:. requiescat in pace. Все кланяются. -- Ваш старый друг
Эдвард.
Эллекильде, 22 июня 1875 г.
Дорогой Андерсен!... Кроме денег, находящихся в Сберегательной кассе, Вы имеете в процентных бумагах 12,200 крон. Не понимаю, дорогой Андерсен, как Вы при таких средствах и вполне независимом положении можете поддаваться заботам материального свойства в такую минуту, когда Вы чувствуете необходимость воспользоваться этими средствами для сохранения своего здоровья. Не стану ссылаться на Мафусаила, но если бы Вам даже предстояло дожить до лет Дракенберга, то есть прожить еще лет пятьдесят, и то, я ручаюсь, что Вам не пришлось бы терпеть недостатка, езди Вы хоть каждый год за границу. -- Ваш старейший и неизменный друг
Э. Коллин.
(Получив это письмо, Андерсен сказал: "Ну, Слава Богу, будет на что похоронить меня!")