Это был русский революционер, эмигрант, уже много лет живший в Бельгии и занимавший кафедру в Брюссельском университете. Он был не первой молодости, но пошел добровольцем в бельгийскую маленькую армию, участвовал уже в нескольких боях и отличился; в плен он был взят в штыковом бою и по счастливой случайности, всегда спасавшей его, не получил ни одной раны. Он также не спал, когда его очень вежливо пригласили во дворец, каким стал Гранд-отель; если не знать, что он русский, то его легко можно было принять за бельгийца или северного француза; и если знать - то и его небольшая светлая бородка и серые глаза, утомленные чтением, казались чем-то до чрезвычайности русским, ни на что другое не похожим. Но в списки пленных он еще не попал; даже свои считали его бельгийцем, и таким он и был приведен к Вильгельму. Было приказано, впрочем, не приводить только англичан.
Пленный поклонился, Вильгельм также. Вильгельм смотрел прямо и пристально по привычке, пленный также - и от огромного интереса, который возбуждал в нем император, и также по привычке. Он был без оружия и тщательно обыскан, прежде чем войти к императору, и все это знал Вильгельм, приказав оставить их вдвоем.
- Вы устали? Садитесь, - приказал Вильгельм. Пленный сел.
- Хотите курить? - спросил Вильгельм, улыбнувшись.
- Хочу, - ответил, также улыбнувшись, пленный и все также прямо смотрел на желтое, дергающееся лицо Вильгельма. Последний, по немецкому обыкновению, рукой передал ему сигару: обрезана, курите. Сам же отпил из бокала шампанского и сел, резко отвернув полу сюртука.
"Уж не пьян ли он?" - подумал пленный с недоумением. Вильгельм спросил:
- Бельгиец?
- Я занимаю кафедру в Брюссельском университете. Профессор, доктор прав.
- А! Очень приятно, господин профессор. Ланд-штурм?
- Нет, волонтер. Вильгельм усмехнулся:
- А! Это интересно. Значит, против меня?
- Да, и против вас.
"Он не титулует меня, но голова! - это видно". И, подумав, спросил:
- А как себя чувствует король Альберт? - Я не знаю, как чувствует себя король Альберт. Вероятно, плохо.
Он ответил просто и спокойно, и от этого спокойствия слов и голоса вдруг заметно стало, что и рука его, которой он держал сигару, и лицо, и грязная нога в разорванном сапоге, закинутая на другую ногу, - все это дрожит маленькой и непрерывной дрожью, и что-то в нем подергивается, соскакивает, неуловимо рябит. Это напоминало самого Вильгельма и было неприятно.
- Вы ранены? - спросил он резко, с неудовольствием.
- Нет. Я устал и, конечно, не совсем в порядке.
- Спать не можете?
- Нет. Минутами хочется, потом проходит. Я позволю себе спросить: это по вашему приказанию расстреляны заложники? Так нам сказали. Нас заставили присутствовать, я видел.
- Да, это приказал я. Кровь самого плохого прусского солдата стоит крови всей Бельгии, - повторил Вельгельм и, подумав, добавил: - Для меня, конечно. А в Бельгии, вероятно, думают наоборот?
- Нет, там этого не думают.
- Пустое; думают, но не смеют сказать. Пустое! Я их знаю. И их маленького короля знаю. Мне его не жаль: это глупый героизм, не достойный коммерческих способностей бельгийцев. Вы не думаете, профессор, что бывает и глупый героизм?
- Я не знаю, что...
- Вы любите Нансена? Я его обожаю: вот человек! Англичане и норвежцы его не оценили. Я обожаю его книгу. Отправиться на полюс, к черту, может всякий дурак, но он готовился, о, как он готовился! Я также. У меня у одного армия, а у вас волонтеры и сброд, и оттого я вас бью и буду бить. Я бью и буду бить!
И снова чувство необыкновенного счастья охватило императора: он улыбнулся и приготовился что-то ласковое сказать несчастному пленнику, который так измучен и принижен, но увидел в его дрожащей руке сигару и испуганно вскрикнул:
- Эй! Вы сроните пепел! Осторожнее.
Пленный вздрогнул от крика и слегка нахмурился, покраснев. Ему вспомнились заложники и то, как один из них плакал и умолял, чтобы не убивать, - так какой-то, видимо, ничего не понимавший ни в войне, ни в героизме.
- А зачем это надо: бить? - спросил пленный и покраснел еще больше.
- Как зачем? - удивился и не понял император. - Я не понимаю, выражайтесь яснее, господин профессор!
- Зачем это надо: бить? - настаивал пленный с некоторой резкостью.
Вильгельм понял и презрительно взглянул - поверх глаз и головы.
- Ах, вы - пацифист! Глупо. Потому вы и в плен сдались?
Но пленный не обратил внимания на оскорбительный смысл последних слов, которые едва ли и слышал. Его также почему-то охватило чувство необыкновенного счастья, как во сне, и он потянулся. Потом тихо засмеялся, глядя прямо на Вильгельма утомленными и ласковыми глазами.
- Что с вами? Вы забываетесь.
- А разве это не сон?
- Нет. Глупо! Это не сон.
- А мне на мгновение показалось, что это сон, и я хотел говорить, как во сне. Я ведь не бельгиец.
- Что такое?
- Я русский, эмигрант. Политический. В тысяча девятьсот шестом году я приговорен к смертной казни, но мне удалось спастись. С тех пор я в Бельгии, и вот теперь... с вами. Я - русский.
- Это другое дело, - холодно сказал Вильгельм. - Произошла ошибка, и вы можете идти, господин...
- Профессор. Но почему вы не хотите говорить со мной? Вам ведь хочется говорить - мне также.
- Потому что вы тотчас же станете играть маркиза Позу, а Поза слишком немецкая выдумка, чтобы я этому верил.
- "Made in Germany"[Сделано в Германии (англ.).].
- Для вывоза, но не собственного употребления. Революционер, эмигрант, русский! Что это за чепуха? Милостивый государь, мне нужен человек порядка, мне нужна старая добрая латинская кровь, с которой спорит моя германская, мне нужен человек этой старой дурацкой культуры, а не русский полудикарь. С вами я не спорю, как и с турками. Что такое русские? Их я бью... задом.
Император громко засмеялся от удачно сказанного слова и повторил, подчеркивая слова резким жестом:
- Я их бью задом!
Но еще светились его серые глаза насмешливой улыбкой, как в душу вошли отвращение, холод и тоска, чувство огромной ненужности всего: и войны, и мира, и смерти, и жизни. Он встал, ощущая острую боль в пояснице, и заходил по кабинету. Это усталость и бессонница. Они требовательны, эти усталость и бессонница, они хотят своего, и их возмущает каждое решительное слово, смелая и яркая мысль; своим ядом они отравляют волю и зовут ко сну, к смерти, к покою. Но он не подчинится их власти. Завтра он поедет на позиции, выспится, отдохнет, и все станет снова хорошо и грандиозно...
И снова заволновалось в нем подымающее веселье, шаги стали быстрее и тверже, звон шпор отчетливее и яснее; и с удовольствием кивнув головой, он услыхал фразу русского:
- Я - доктор прав, бельгийский профессор, говорите со мной, как с бельгийцем или ученым. И я женат на бельгийке.
- Это хорошо, - одобрил император. - А вы говорите со мной, как во сне. Хорошо? Вы хотите быть откровенным? - говорите откровенно: здесь нет этикета - война. Война! Вот вы, русские революционеры, пацифисты, доктора прав и прочее, кричите против войны, а что, кроме войны, могло бы дать вам возможность такого разговора? Вы подумайте, профессор, как это необыкновенно, как это счастливо: ночью, вдвоем, революционер - и германский император! Пусть это будет сон, - но не рутина, понимаете? К черту рутину! Где ваша кафедра? Где мой трон? Вы видите: эта смешная, старая бельгийская гостиница, где останавливаются купцы - мой дворец. Разве это не чудесно!
- У вас бессонница?
- О моих болезнях я говорю с моим лейб-медиком. Оставьте рутину, господин профессор! Или вам жаль вашей деревянной кафедры, дешевого возвышения с двумя ступенями от полу? Или вам жаль ваших безусых учеников с их тетрадками? Сегодня я ваш слушатель. Учите императора, пропагандируйте, ведите себя... свободно!
Император засмеялся и сел, закинув ногу на ногу. Выпил шампанского и бокалом указал в направлении окна:
- Вы слышите? Это мои орудия. Ваши бегут, и мои войска преследуют их. Завтра мы кое-что услышим новое. Сегодня ваш первый бой?
- Нет. Не знаю, который. Мы все время в бою.
- Ого! Да, впрочем, вас мало. Имеете знаки отличия?
- Да. Два.
- Браво! Браво! Я уважаю храбрых, кто бы они ни были. Но этот глупый героизм... нет, его я не уважаю. Или у вас не знали, что я непременно, - он подчеркнул это слово, - неизбежно раздавлю Бельгию. Пусть мне не удастся съесть яйца, как доказывают ваши фантазеры, но скорлупа должна быть разбита! Не так ли?
- А вы слышите запах крови?
- Что это: ирония? Начало лекции?
- Нет, простой вопрос. Я все время слышу запах крови - очень особенный и очень ясный. Я слышу его и во сне, этим запахом окрашена моя пища. Если я останусь жив, то мне кажется, всю жизнь я буду слышать его: запах свежей крови и разлагающегося трупа. Когда-то я занимался медициной, анатомией, и для меня этот страшный запах трупа не нов - но здесь слишком много трупов, их зловонием заражен воздух на десятки километров, целые страны превратились в мертвецкие, в студенческие препаровочные, анатомические, где свежего человека тошнит. Вас, конечно, не тошнит, вы привыкли, да и я... но я о другом. Вы, вероятно, замечали, что в запахе человеческого разлагающегося трупа есть что-то... почти святотатственное? Животное - другое дело: оно только противно воняет, и достаточно зажать нос, чтобы успокоиться. Но труп человека, когда он залежится? Здесь страшно то, что родное и близкое может так ужасно пахнуть. Не правда ли?
Вильгельм улыбнулся:
- Вместо лекции о правах - лекция о запахах?
- Вы смеетесь? Вот об этом я хочу спросить - об этом вашем смехе. Мы, обыкновенные люди, не любим и боимся запаха свежей крови и запаха трупа. Но вы, император? Как он действует на вас? Слышите ли вы его и чем он кажется вам? Вот сейчас - пленный вдохнул воздух и поморщился, - вы слышите, как здесь пахнет, или нет? Ведь очень плохо!
- Да, воздух испорчен, - согласился император и также поморщился. - И нельзя открывать окна: оттуда пахнет еще хуже. Но вы спрашиваете, как отношусь я? Я стою выше этого запаха, понимаете? Выше! Почему запах трупа непривычен и слабонервным людям внушает страх и суеверные мысли? Потому только, что трупы принято хоронить, то есть все зависит от пустяков, обычая, известных навыков. Вы представляете, дорогой профессор, какой колоссальный запах поднялся бы от всех миллиардов умерших на земле, какая ужасающая вонь, какой смрад, если бы их не прятали так быстро в землю? Их прячут, и только от этого они не воняют.
- Сколько трупов вокруг нас. Ночь - и они лежат. Я как будто их вижу, - задумчиво сказал русский.
- А я их не вижу, и их завтра похоронят. Вы слыхали о моих моторных плугах, роющих могилы? Глупцы смеются над ними и ужасаются; им нужен традиционный шекспировский могильщик, который непременно руками рыл бы яму - и болтал глупости в это время, бездельник! Все это дешевый романтизм, сентиментальность старой глупой Европы, блудливой ханжи, выжившей из ума от старости и распутства. Я положу ей конец. Почему жечь трупы, обливая керосином, как делают ваши друзья французы, нравственнее и красивее, нежели класть их в чистую и глубокую колею, как зерна? Или вы так наивны, профессор, что еще захотите спросить меня о жалости: жалею ли я? Сознавайтесь!
- Да, хочу. Сегодня один из заложников, старик, плакал...
- Плакал?
- Да, плакал и умолял, чтобы его не убивали. Так, какой-то старик. Он ничего не понимал... вероятно, он никогда и не думал ни о какой войне. Мне было его жаль.
- Пфуй! Стыдитесь, профессор! Но его все-таки расстреляли, надеюсь?
- Да.
- Бравые солдаты! Молчите, я знаю вашу мысль: да, конечно, конечно, он был невиновен. Как может быть виновен какой-то ничтожный старикашка, никогда не думавший о войне, в том, что кто-то другой, какой-то молодец с темпераментом выстрелил в моего солдата? Но разве были виновны мученики при Траяне и разве виновны в вашем смысле мои солдаты, в которых вы сегодня стреляли? Почему же вы не плачете над мучениками? Плачьте!
Голос Вильгельма стал резким и раздраженным:
- Все гуманисты кричат мне о жалости. Жалость! Жалость! Это глупо, профессор, глупо! Почему я должен жалеть того, кто стал трупом сегодня, а того, кто стал трупом триста лет назад, жалеть не должен? Какая между ними разница? Черт возьми - за пять тысяч лет их столько мучилось, бегало, голодало, теряла детей, умирало, казнилось, убивалось на войне, сжигалось на кострах, что, если их всех жалеть... а какая разница? Разницы нет! Но вы - русский, впрочем; вы этого не понимаете. Русские лишены сознания; они живут эмоциями, как женщины и дети, у них много глаз, но ни одного ума. Их слезы дешевы и случайны. Они плачут над собакой, которую на их глазах задавил таксомотор, и спокойно курят при разговоре о смерти Христа! Вы не еврей?
- Нет.
- Поздравляю. Но что вы скажете о еврейских погромах в России? Гвоздь в голову, например, - а?
Пленный глубоко и серьезно взглянул в самые зрачки серых холодных глаз и молча опустил голову.