Литературная мысль среднихъ вѣковъ въ эпоху броженія умственныхъ силъ народа породила огромные запасы повѣствовательнаго матеріала, составлявшаго общее достояніе всей Европы. Долгое время матеріалъ этотъ живетъ въ памяти и фантазіи народа, пока не распредѣлится усиліями многихъ поколѣній и поэтическимъ творчествомъ отдѣльныхъ лицъ по раввинъ отдѣламъ устной и письменной литературы. Въ этомъ необработанномъ и хаотическомъ матеріалѣ лежатъ сѣмена многихъ будущихъ произведеній, и къ нему принуждена обращаться исторія литературы, отыскивая первообразы тѣхъ типовъ и сюжетовъ, которые въ позднѣйшія времена составляютъ славу безсмертныхъ памятниковъ въ національныхъ европейскихъ литературахъ. Изъ этого матеріала создалась и итальянская новелла, и прототипы ея сюжетовъ и мотивовъ легче найти въ немъ, чѣмъ источники другихъ произведеній, болѣе сложныхъ по формѣ и болѣе отдаленныхъ по времени.
При открытіи новой литературной дѣятельности, смѣнившей античную образованность, юной, неокрѣпшей еще фантазія европейскихъ народовъ приходилось усвоивать и переработывать самые разнородные и разнохарактерные элементы поэзіи. Изъ народной памяти не могли скоро изгладиться образы древнихъ героевъ, созданные развитою миѳологіею германскихъ племенъ и жившіе еще въ пѣсняхъ и преданіяхъ воинственныхъ, принявшихъ крещеніе, варваровъ. Къ этимъ воспоминаніямъ присоединялись не менѣе живучіе остатки античнаго язычества, такъ сильно своею богатою цивилизаціею импонировавшаго сѣвернымъ народамъ: классическія воспоминанія живутъ въ самой глубинѣ темнаго періодъ и имена троянскихъ героевъ, Александра Македонскаго, Виргилія и Аристотеля входятъ въ кругъ баснословныхъ героевъ и украшаются множествомъ вымысловъ и сказаній. Языческихъ -- германскихъ и классическихъ -- воспоминаній не могло вытѣснить и христіанство: новой религія вносила въ мысль Европы не одни только нравственныя и догматическія истины, но " пеструю массу притчъ, преданій и легендъ, поэтическихъ представленій, проникнутыхъ восточною о бразностью, порожденныхъ плодовитой фантазіей восточныхъ народовъ; новая религія смѣшала свои вѣрованія съ тѣмъ, что жило уже въ фантазіи народа и, порождая литературу двоевѣрія, одѣвала языческія вѣрованія поэтическою формою апокрифовъ, легендъ, суевѣрій и повѣрій двойственнаго, смѣшаннаго характера.
Изъ этой разнообразной смѣси поэтическихъ элементовъ образовалась и повѣствовательная литература средневѣковой Европы. Литература эта течетъ двумя широкими руслами, совершенно несходными ни по направленію, ни по формѣ, хотя оба исходятъ изъ одного источника. Народы, отвоевавшіе себѣ мѣсто въ Европѣ и занятые устройствомъ своихъ внѣшнихъ отношеній, своего государственнаго феодальнаго быта, требовали высокаго рода поэзіи, требовали того повѣствованія, которое отражало бы идеалы ихъ воинственной дѣятельности, воплощало образы ихъ еще миѳологіей завѣщанныхъ героевъ, и воспѣвало подвиги х битвы, сохраняя для потомства славу ихъ вождей и воиновъ. Изъ воинственной кантилены образовалась та французская "Chanson de Gestes", распадавшаяся на нѣсколько цикловъ, изъ которой позже выросла рыцарская поэма, искусственный рыцарскій романъ, проникнутые интересами феодаловъ, и проводившіе въ жизнь свой особый кодексъ идеальныхъ, нравственныхъ и религіозныхъ понятій. Въ новомъ мірѣ этихъ образовъ и сюжетовъ, въ разныхъ циклахъ этихъ героическихъ "Дѣяній" сказывалась та присущая всякому народу потребность эпическаго творчества, которая вызвала какъ "Одиссею" и "Иліаду", такъ и германскую сагу и русскую былину. Если миѳическая поэзія выражаетъ собою стремленіе пытливаго ума найти разгадку и объясненіе явленіямъ природы, то и родственное ей эпическое творчество вытекаетъ изъ не менѣе глубокихъ и коренныхъ стремленій человѣческаго ума ко всему идеально-высокому, героическому, возбуждающему силы на подвигъ, напоминающему о высокихъ цѣляхъ и задачахъ существованія.
Но въ тѣхъ же миѳическихъ образахъ и преданіяхъ, изъ которыхъ развивается героическая поэма, зарождается животный эпосъ и та народная сказка, пріемы и мотивы которой такъ же общи у всѣхъ народовъ, какъ общи у нихъ пріемы и мотивы героическаго эпоса. Любовь въ занимательному разсказу изъ жизни людей и животныхъ вытекаетъ не изъ потребности высокихъ идеальныхъ образовъ въ поэзіи, но изъ не менѣе сильной склонности народнаго ума тѣшиться смѣшною, забавною стороною жизни. Народное воображеніе, въ животномъ эпосѣ создаетъ и размножаетъ въ изобиліи тѣ темы и сюжеты, гдѣ выставляются не темныя силы нашей природы, но мелкое зло существованія, не высокіе подвиги, но мелкія будничныя черты человѣческихъ характеровъ и отношеній. У народовъ богатыхъ художественными силами, животный эпосъ выростаеть въ художественную басню, циклы сказокъ о Лисѣ и Волкѣ образуютъ сатирическій Roman de Renart, и народная сказка завершается художественною повѣстью. Поэтому какъ героическія эпопеи средневѣковыхъ народовъ породили и размножили искусственные рыцарскіе романы и поэмы, такъ и другая отрасль эпическаго повѣствованія, первой формой котораго является сказка, имѣетъ въ средневѣковой литературѣ множество разнообразныхъ представителей. Вытекая изъ склонности воображенія въ загадочно-остроумному, къ потѣшному и забавному, эта отрасль повѣствованія вызвала особый родъ разсказовъ, которымъ ученые присвоили названіе странствующихъ, потому что наукѣ удалось открыть и выяснить ихъ переходы и странствованія отъ однихъ народовъ къ другимъ, иногда, казалось бы, и лишеннымъ литературнаго общенія. Это повѣствованіе не есть народная сказка, вращающаяся въ мірѣ чудеснаго, описывающая намъ, съ извѣстными эпическими формами разсказа, похожденія и приключенія, въ которыхъ иногда за множествомъ деталей теряется и главная вить, основный мотивъ; это -- не сложный сюжетъ, анекдотическаго характера, имѣющій предметомъ одно законченное дѣйствіе, завершившееся событіе, одну строго-опредѣленную тему. Сюжетъ этихъ мелкихъ разсказовъ и повѣстей имѣетъ такую же широкую распространенность въ народныхъ литературахъ, какъ основные мотивы героическаго и животнаго эпоса.
Въ средніе вѣка, въ пору горячей дѣятельности народной мысли, этотъ отдѣлъ повѣствованія чрезвычайно богатъ; родиной большинства этихъ сюжетовъ можно считать далекій Востокъ, богатую вымыслами Индію, откуда они въ переводахъ и передѣлкахъ перешли въ персидскую и арабскую литературу, а оттуда распространились на далекій Западъ; и хотя переводы такихъ сборниковъ какъ Тысяча и одна Ночь, Панчатантра, Калила и Димна, Гитопадеза, не были извѣстны въ ранней письменности среднихъ вѣковъ, тѣмъ не менѣе ихъ сказочно-анекдотическіе сюжеты могли являться въ народную фантазію какъ устныя преданія, проникавшія въ Европу черезъ Византію и арабовъ. Собственно говоря, общеніе средневѣкового Запада съ Востокомъ было значительное, и восточное вліяніе въ повѣствованіи новыхъ народовъ играетъ такую же большую роль, какъ и во всей ихъ художественной дѣятельности. Любовь въ аллегоріи, яркіе образы, хитросплетенное дѣйствіе, остроумная загадка въ основѣ сюжета, тонко-проницательная разгадка и неожиданная развязна,-- эти основныя черты восточнаго какъ нельзя болѣе способны были привиться къ молодое литературной мысли и дать разсказчикамъ обильный и благодарный матеріалъ. На Востокѣ, при особыхъ условіяхъ литературы, эти вымыслы превратились въ ту волшебную арабскую сказку, которая неумѣреннымъ преобладаніемъ сверхъестественнаго, массою безконечныхъ эпизодовъ и деталей утомляетъ воображеніе европейца. Средневѣковая "странствующая" повѣсть съ восточнымъ содержаніемъ не впадаетъ въ эту крайнюю фантастичность и не отдаляется отъ дѣйствительной жизни, какъ, напримѣръ, сказки Шехерезады: она всегда остается вѣрна реалистическимъ стремленіямъ народнаго ума, изъ которыхъ вытекла.
Общенію Европы съ Востокомъ содѣйствовало въ сильной степени христіанство, и отдѣлъ сказочно-анекдотическаго повѣствованія обогащался благодаря самымъ религіознымъ потребностяхъ народа. Церковное ученіе, овладѣвая европейскою мыслью, должно было примѣняться къ тому, что раньше его жило въ народныхъ умахъ, мириться съ остатками языческихъ понятій. Народная фантазія очень скоро аттрибуты языческихъ божествъ перенесла на христіанскихъ святыхъ, а отцы церкви, воспитанные на символизмѣ восточнаго міровоззрѣнія, не имѣя силъ бороться съ живучими воспоминаніями классическихъ литературъ, мирились съ ними, стараясь находить въ нихъ скрытый таинственный смыслъ, заставляя античныя преданія и вѣрованія служить такимъ же преобразованіемъ новой вѣры, какимъ ветхій завѣтъ былъ для новозавѣтной исторіи. Если въ извѣстной фрескѣ римскихъ катакомбъ удобно было изобразитъ I. Христа подъ видомъ Орфея, привлекающаго звѣрей музыкою, то тѣмъ указанъ былъ путь примиренія старыхъ и новыхъ требованій: можно было во всѣхъ классическихъ миѳахъ видѣть не прямой ихъ смыслъ, во особое, символическое значеніе; такимъ путемъ можно было фантазіи новыхъ народовъ дать возможность пользоваться какъ тѣмъ, что издревле жило въ ней, такъ и тѣмъ, что заносилось въ нее и съ Востока. Допуская при своемъ толкованіи классическій миѳъ, церковная литература пользовалась для своихъ цѣлей столько же баснями Эзопа и Федра, сколько сказочной литературой Востока; стоило только къ разсказу прикрѣпить морализацію его, символическое объясненіе, и самый анти-христіанскій сюжетъ принималъ церковный характеръ догматически нравственнаго поученія. Отсюда возникли такіе латинскіе сборники какъ "Disciplina Clerical"" крестившагося еврея Петра Альфонса (странствующіе космополиты-евреи служили живою связью западныхъ и восточныхъ народовъ), какъ "Gesta Romanorun" -- неизвѣстнаго составителя, пестрое собраніе равныхъ повѣстей и разсказовъ, "Дѣяній", приписываемыхъ и историческимъ вымышленнымъ лицамъ древней и современной сборнику Европы. Эти богатые матеріаломъ сборники одѣвали всѣ смѣшанные элементы средневѣкового повѣствованія формою назидательныхъ поученій, и подъ прикрытіемъ символическаго толкованія узаконили въ литературѣ совершенно чуждые церковнаго духа сюжеты.
Но, кромѣ этого санкціонированія постороннихъ вліяній, церковь и сама, собственнымъ воздѣйствіемъ, обогатила европейское повѣствованіе. Извѣстно, какъ развита была въ средніе вѣка и на Западѣ, и на Руси, легендарно-апокриѳическая литература, какой богатый матеріалъ давался самимъ евангельскимъ ученіемъ, преподаваемымъ въ притчахъ и подобіяхъ; извѣство, какою роскошью вымысловъ, преданій, сказаній и легендъ покрыты всѣ факты библейской исторіи; какую обильную пищу фантазіи доставляли хотя бы одни житія святыхъ. Церковное ученіе въ эту легендарную литературу вносило не только восточные элементы поэтическихъ образовъ, но и тотъ монашески-аскетическій духъ, которымъ проникнуты эти легенды. Монашество, родившееся на Востокѣ, создало изъ мѣстнаго матеріала массу поучительныхъ примѣровъ святости, твердости духа въ искушеніяхъ и т. п.; разсказы, которые вели свое начало изъ буддійской Индіи, создавались и не-христіанскими аскетами. Всѣ тѣ легенды, житія святыхъ хранили въ себѣ обильные запасы тамъ и сюжетовъ, благодарныхъ мотивовъ повѣствованія, которые, при перенесеніи на европейскую почву, одѣлись новыми красками и стали служить новымъ цѣлямъ и задачамъ народной мысли. Знаменитая назидательная повѣсть Варлаама и Іосафата съ ея несомнѣнно-восточными, бытъ можетъ, буддійскими мотивами, пользовалась большою популярностью въ средніе вѣка, потому что главное зерно повѣсти обставлено множествомъ отдѣльныхъ разсказовъ, притчъ и поученій, привившихъ впослѣдствіи совершенно иныя формы, перешедшихъ изъ монашеской легенды -- въ фривольную новеллу! Тотъ духъ церковнаго ученія, духъ суроваго аскетизма, боявшагося земныхъ радостей и искушеній, и со собою глядѣвшаго на здѣшній грѣховный міръ, распространилъ въ массахъ сюжета повѣстей, крайне недоброжелательно относившихся къ женщинѣ. Падая на грубое воображеніе только-что вступавшихъ въ литературную жизнь народовъ, сюжеты эти вызвали и крайне-циническое содержаніе тѣхъ странствующихъ разсказовъ, той народной повѣсти, которая выростала изъ смѣшаннаго источника классическихъ воспоминаній, восточныхъ сточныхъ сборниковъ и христіанско-легендарной литературы. Отсюда развился, напримѣръ, цѣлый циклъ разсказовъ о женскомъ непостоянствѣ, о необузданности женскихъ страстей, разсказовъ въ родѣ "Эфесской Матроны", которые, судя по изобилію и распространенности ихъ варіантовъ, находили благодарную почву въ фантазіи средневѣкового человѣка. Мнѣніе, что женщина, виновница грѣхопаденія,-- не человѣкъ, было одинаково популярно, какъ у васъ -- на Руси, такъ и на рыцарскомъ Западѣ. Нравственная извращенность, сила хитрости, лживости, увертливости, рисуютъ въ народной повѣсти женщину скорѣе демономъ, исчадіемъ ада, чѣмъ воплощеніемъ всего высокаго и прекраснаго, какою мы видимъ ее въ героическихъ эпопеяхъ, рыцарскихъ романахъ. Впрочемъ, это направленіе народнаго ума, вызвавшее большой, существенный отдѣлъ итальянской новеллы, мы полнѣе увидимъ въ "Декамеронѣ", гдѣ религіозно-аскетическія цѣли первоначальныхъ источниковъ содѣйствовали только грубости и цинизму выросшихъ изъ нихъ повѣстей.
Такимъ образомъ, въ средневѣковой народной мысли, рядомъ съ героической поэмой, которая постоянными видоизмѣненіями превращается въ рыцарскій романъ, стоять не менѣе близкіе народному уму и не менѣе общіе всему Западу мотивы анекдотически-сказочнаго характера. Живя въ устныхъ преданіяхъ народа, или въ сборникахъ восточнаго происхожденія, какъ повѣсть "О семи мудрецахъ", конца XII-то вѣка, или въ обширномъ кругу легендарныхъ темъ, проникая въ видѣ отдѣльныхъ мотивовъ и въ феодально-рыцарскія эпопеи, не имѣя для себя отдѣльной законной формы словесности,-- этотъ литературный матеріалъ представляетъ собою реалистически-комическій элементъ художественной мысли народа, служитъ какъ-бы противовѣсомъ тому идеально-героическому образу мыслей, который торжествуетъ въ рыцарской эпопеѣ. На зарѣ новаго времени рыцарское повѣствованіе завершается безсмертнымъ произведеніемъ Сервантеса, описаніемъ рыцарскихъ похожденій Донъ-Кихота. Въ насъ великій художникъ, за печальнымъ образомъ благороднаго идеалиста, нарисовалъ не менѣе живо и вѣрно природѣ реалистическое воплощеніе здраваго смысла, комическій типъ простолюдина -- Санхо-Панча. Въ этихъ двухъ, вѣчно живыхъ типахъ возсозданы не только два основныя начала человѣческой мысли, но и два направленія всей той повѣствовательной литературы, которую завершалъ Сервантесъ въ "Донъ-Кихотѣ". Если благородный рыцарь, сражавшійся за Бога и даму, любилъ въ повѣствованіи подвига и похожденія изъ-за славя меча, создавалъ идеалъ воинственно-христіанскихъ героевъ, защитниковъ слабыхъ и угнетенныхъ, то въ другихъ отдѣлахъ національной литературы простолюдинъ, смотрѣвшій болѣе трезво и реально на міръ Божій, могъ высказывать и свой реалистичесви-насмѣшливый взглядъ на вещи. Поэтому въ средніе вѣка тѣ зародыши повѣствованія, тотъ необособившійся литературный матеріалъ, извѣстный подъ широкимъ названіемъ "Странствующихъ разсказовъ", носитъ въ себѣ и совершенно иные идеалы, чѣмъ рыцарская эпопея; если тамъ торжество на сторонѣ великодушія, безкорыстія, щедрости и другихъ доблестей, то народная повѣсть преимущество отдаетъ хитрости, проницательности и изворотливости ума. Поэтому матеріалъ этотъ только тогда выдѣлится въ извѣстный родъ словесности, только тогда достигнетъ и опредѣленной, болѣе или менѣе художественной формы, когда и въ общественной жизни, рядомъ съ рыцарски-феодальнымъ бытомъ, вступитъ въ свои права окрѣпшій городской элементъ. Тогда реалистически настроенная повѣсть найдетъ себѣ художественное завершеніе въ итальянской новеллѣ XIV-го вѣка. Въ общемъ характерѣ итальянской новеллы вполнѣ выясняются основы средневѣковою повѣствованія, изъ котораго она выросла, и тотъ новеллическій матеріалъ, который присущъ всякому народному творчеству {Предметъ средневѣковой обще-европейской повѣсти, составляющій въ настоящее время одинъ изъ наиболѣе интересныхъ вопросовъ литературной исторіи въ связи съ вопросомъ о странствованіи сказочныхъ сюжетовъ, чрезвычайно обширенъ и занялъ ба слишкомъ много мѣста въ очеркѣ итальянской новеллы. Касаемся его только вскользь, тѣмъ болѣе, что въ русской литературѣ онъ разработывается учеными, посвятившими ему спеціальная изслѣдованія (Веселовскій, Кирпичниковъ). Для интересныхъ подробностей отсылаемъ читателя къ популярному труду Буслаева: "Странствующіе повѣсти и разсказы", см. "Русскій Вѣстникъ", 1874 г., No 4 и 5.}. Во французской литературѣ этотъ матеріалъ порождаетъ сатирическій фабліо, реалистическій характеръ котораго сказывается крайне-непристойнымъ содержаніемъ. Фабліо -- небольшой (сравнительно съ рыцарской эпопеей) разсказъ въ стихахъ какого-нибудь смѣшного случая, необыкновеннаго приключенія: тутъ изобилуютъ скандальныя похожденія духовенства, образцовые примѣры ловкаго воровства, женской невѣрности и т. п., сюжеты невысокаго содержанія, сюжеты комическіе, осмѣивающіе всѣ стороны тогдашней общественности. Беззастѣнчиво вращаясь въ разныхъ сферахъ жизни, фабліо, хотя и имѣетъ самые далекіе источники, но своимъ сатирическимъ характеромъ непосредственно близокъ жизни того народа, который обработываетъ эти сюжеты, и потому представляетъ любопытную картину нравовъ своей эпоха. Онъ не имѣетъ большого художественнаго значенія: совершенства формы, изящества разсказа подобные сюжеты достигаютъ только въ Италіи подъ перомъ Боккаччіо. Хотя часто говорилось о томъ, что въ "Декамеронѣ" много новеллъ заимствовано изъ французскихъ фабліо, извѣстныхъ въ передѣлкѣ сѣверныхъ труверовъ всей Европѣ, но можно скорѣе думать, что они являлись въ Декамеронѣ изъ того же источника, какъ и въ фабліо, т.-е. изъ повѣствовательнаго матеріала, который у всей средневѣковой Европы жилъ въ памяти народа" Если, въ противоположность рыцарской эпопеѣ, этотъ отдѣлъ народной литературы можно назвать порожденіемъ сатирически-буржуазнаго духа, то понятно, почему именно въ Италіи такія произведенія получили широкое художественное развитіе. Тамъ, гдѣ въ государственной жизни не преобладала такъ исключительно феодальная власть, не могло развиться и героическихъ эпопей, рыцарскихъ романовъ; если они и существовали въ книжной, искусственной литературѣ, то не были коренными произведеніями національнаго духа, основывались на одномъ подражаніи, заносились внѣшними иностранными вліяніями. къ тому же, Италія, наслѣдуя латинскую образованность, не умиравшую въ ней во все продолженіе среднихъ вѣковъ, наслѣдовала и тотъ реалистическій духъ римской литературы, который не далъ въ ней развиться самобытному эпическому творчеству, идеально-героической эпопеѣ. Поэтому, когда поднимается городское сословіе, когда въ XIV вѣкѣ процвѣтаютъ общины, сильныя богатствомъ и свободою, когда уже созданъ богатый литературный языкъ,-- языкъ Данта и Петрарки,-- то и тѣ произведенія, которыя по духу наиболѣе близки сатирическому настроенію латинскихъ племенъ, образуютъ вполнѣ самобытный родъ литературы, дѣлаясь изъ безыскуственныхъ произведеній младенческой ораторіи достояніемъ наиболѣе въ свое время образованнаго общества Европы. Новелла возникаетъ на родинѣ Дата,-- во Флоренціи: тутъ, гдѣ изъ діалекта образовался литературный языкъ, живой, предпріимчивый духъ торговаго населенія не только рано переработалъ богатые запасы обще-европейскихъ тамъ, но и создалъ новыя, подобныя имъ, изъ фактовъ своей дѣйствительной жизни. Народу талантливыхъ ремесленниковъ, торгашей, банкировъ, ведшихъ дѣла свои со всей Европой,-- народу, щедро отъ природы надѣленному художественными способностями, должны были приходиться по вкусу тѣ древнія восточныя сказки и повѣсти, гдѣ на сцену выводится ловкость, хитрость коммерческаго человѣка, проницательность простолюдина, остроумная загадка, рѣшеніе спутаннаго процесса, или новые, особый видъ плутовства, обманы мужей женами, скандальныя похожденія монаха и т. д. Тутъ дается пивца не только сатирически-насмѣшливому уму, но и тѣмъ дипломатическихъ способностямъ, которыя въ Италіи развились очень рано, въ ущербъ нравственнымъ идеаламъ.
Поэтому мы видимъ въ исторіи, что итальянская новелла, созданная изъ того литературнаго матеріала, общаго всей Европѣ, который сильно оттѣненъ восточнымъ колоритомъ, выростаетъ среди городского сословія,-- что это сословіе, преобладающее въ Италіи, способствуя ея художественному развитію, налагаетъ на нее и свой особый буржуазный характеръ. Но новелла не можетъ остаться и безъ вліянія рыцарскихъ идеаловъ, господствующихъ въ умственной жизни всей Европы, не миновавшихъ потому и Италіи; ихъ вноситъ сюда естественное литературное общеніе народовъ между собою и поддерживаетъ искусственная литература, вліяніе провансальской поэзіи. При этомъ, такъ какъ циклы героическихъ сказаній, породившіе рыцарскую эпопею, возникли очень рано и рано укоренились въ народныхъ представленіяхъ, то естественно, что чѣмъ древнѣе собраніе итальянскихъ повѣстей, тѣмъ больше вносится въ него рыцарскихъ мотивовъ и тѣмъ меньше въ немъ тѣхъ элементовъ повѣсти, которые порождаются буржуазнымъ духомъ, т.-е. тѣхъ комическихъ примѣровъ обмана, плутни, воровства, которыми богаты фабліо.
Особенно ясно можно это видѣть на томъ первомъ сборникѣ, единственномъ, который извѣстенъ въ итальянской литературѣ до Боккачіо, именно "Novellino" или "Cento Novelle antiche". Что авторъ его неизвѣстенъ, это неудивительно, потому-что въ составъ сборника вошли памятники устной литературы, тѣ сказки и анекдоты, которые живутъ въ народѣ и прилагаются -- то въ тѣмъ, то въ инымъ историческимъ дѣятелямъ. Собраны они около половины XIII-го вѣка,-- и въ XIV-мъ, во время Боккачіо, не были еще въ полномъ составѣ, хотя флорентинскій новеллистъ и заимствовалъ оттуда нѣкоторые сюжеты. Происхожденіе ихъ очень древнее; это доказывается не только архаическими оборотами тосканскаго нарѣчія, на которомъ они написаны, и не только очень незначительнымъ числомъ сюжетовъ изъ городской жизни Италіи, которая въ то время вполнѣ рѣзко опредѣлилась и въ новеллѣ находила лучшее свое выраженіе, сколько самымъ характеромъ этихъ разсказовъ, и главное -- ихъ внѣшней формой. Ровный тонъ сжатаго разсказа, лишеннаго всякой отдѣлки, всякихъ прикрасъ, сила, простота и ясность наивнаго слога составляютъ поэтическія достоинства этого сборника, отъ котораго такъ и вѣетъ безпритязательностью первобытной поэзіи, и который заслужилъ похвалы отъ критиковъ прошлаго столѣтія (Тирабоски, Женгене), не очень милостиво относившихся къ произведеніяхъ средневѣковой фантазіи.
Если всмотрѣться въ содержаніе этихъ новеллъ, то найдемъ въ нихъ всѣ почти элементы западнаго народнаго повѣствованія этого ранняго періода. Г-нъ Буслаевъ указываетъ, какъ общеевропейскія или, правильнѣе, общечеловѣческія тэмы странствующей повѣсти обработаны въ нашемъ сборникѣ. Но сказочныхъ "общихъ мѣстъ" можно найти въ немъ гораздо больше; такъ, напр., въ 3-й {Привожу нумерацію Венеціанскаго изданія 1863 года.} новеллѣ, о греческомъ мудрецѣ, встрѣчаемъ извѣстный мотивъ восточнаго происхожденія о проницательномъ судьѣ или мудрецѣ, который по нѣкоторымъ, ему одному видимымъ признакамъ, угадываетъ истину; варьяціи этого мотива въ народныхъ сказкахъ довольно распространенны. Содержаніе 49-й новеллы не менѣе общеизвѣстно: это разсказъ о ремесленникѣ, который работаетъ по большимъ праздникамъ, и на вопросъ царя, почему одъ не соблюдаетъ церковныхъ постановленій, объясняетъ, что дневной заработокъ онъ долженъ дѣлить на 4 части: одна дается Богу, другая идетъ въ уплату долга, третья выбрасывается, четвертая тратится на себя. Платить долгъ, по его мнѣнію, значитъ кормить отца, а бросать деньги -- кормить жену, которая умѣетъ только пить да ѣсть. Царю очень нравится отвѣтъ, но онъ не велитъ ремесленнику никому объяснять его, пока онъ сто разъ не увидитъ царскаго лица. Затѣмъ онъ предлагаетъ своимъ мудрецамъ разгадать отвѣтъ ремесленника; конечно, тѣ не умѣютъ, дознаются, откуда царь узналъ его, и обращаются сами въ ремесленнику; тотъ проситъ у нихъ сто золотыхъ монетъ, пересматриваетъ каждую монету и даетъ свое объясненіе. Мудрецы признаются царю, какимъ путемъ они нашли разгадку, царь посылаетъ за ремесленникомъ и начинаетъ укорять его, говоря, что онъ подъ страхомъ строжайшаго наказанія не долженъ былъ говорить о томъ, пока не увидитъ царскаго лица. Что же вычеканено было на монетѣ, какъ не царское лицо, которое въ присутствіи мудрецовъ ремесленникъ видѣлъ сто разъ? Понятно, царь ничего не имѣетъ возразить и какъ нельзя болѣе доволенъ простолюдиномъ, перехитрившимъ и царя, и его мудрецовъ. Кажется, нечего указывать, какъ содержаніе повѣсти подходитъ къ тону народныхъ вымысловъ, гдѣ часто торжествуетъ здравый умъ крестьянина надъ ученостію мудрецовъ, и простолюдинъ учить царя житейской мудрости. 7 русскаго народа существуетъ такой же разсказъ (Рус. нар. сказки, Аѳанасьева, кн. III, стр. 181). Только тамъ крестьянинъ одну долю вносить въ подать, другою кормитъ отца, третьей сына, четвертой дочь -- за окно кидаетъ; кромѣ того, первая половина сказки-загадки приводится и въ былинахъ о Петрѣ Великомъ (Собр. Рыбникова); тамъ загадка говорится опять иначе: у крестьянина три статьи расхода: "въ долгъ даю -- 2-хъ сыновей кормлю;-- въ воду мечу -- дочерей кручу".
Не менѣе этого популяренъ у насъ разсказъ о конѣ, пришедшемъ въ колоколу просить правосудія на хозяина, который не хочетъ кормить его въ старости. Мотивъ животныхъ, требующихъ людского суда или царской защиты, тоже довольно распространенный, встрѣчается и въ легендахъ о Карлѣ Великомъ. Здѣсь (52-я новелла) вонь является невольнымъ доносчикомъ; бродя по городу голодный, онъ щиплетъ траву, обвившуюся вокругъ веревки колокола, звонить и тѣмъ сзываетъ народъ, который въ этомъ видитъ обличеніе неблагодарнаго хозяина.
Обильная варіантами тома о силѣ женской красоты нашла себѣ выраженіе въ коротенькой новеллѣ, которую привожу въ переводѣ (Нов. 14): "У одного царя родился сынъ. Мудрецы астрологи велѣли 10 лѣтъ не показывать ему солнца, и царь ростъ его въ темной пещерѣ. По истеченіи срока, его вывели на свѣтъ, показали ему много красивыхъ предметовъ и между прочимъ прекрасныхъ дѣвушекъ, все ему назвали своими именами, а про дѣвушекъ стали, что они демоны, и потомъ спросили его, что ему больше всего нравится? онъ отвѣчалъ: Демоны! Тогда царь очень удивился и сталъ: вотъ что значитъ сила и красота женщины (Tirannia е bellora di donna)"! Въ легендахъ объ отшельникахъ, даже не христіанскихъ, разсказываютъ, что злой духъ искушаетъ ихъ обыкновенно подъ видомъ красивой женщины; въ наивномъ восклицаніи царя не слышится-ли тотъ-же намекъ на всемогущество любви и на боязнь искушенія отъ тѣхъ злыхъ демоновъ, какими представлялись женщины разгоряченному воображенію средневѣкового аскета? Это-же чувство вызвало такой большой циклъ сюжетовъ о женской хитрости, злобѣ, лжи, весьма распространенный въ средневѣковомъ повѣствованіи. На эту тому, извѣстный мотивъ вѣроломной вдовы, варіантъ "Эфесской Матроны" здѣсь разсказанъ въ 59-й новеллѣ: "о томъ, какъ вдова повѣшеннаго скоро утѣшилась въ своемъ горѣ". За тѣмъ, хитрость, съ которой дурная женщина скрываетъ обманъ отъ мужа, рисуется въ 65-й новеллѣ о королевѣ Изоттѣ и мессирѣ Тристанѣ (извѣстныхъ герояхъ рыцарской эпопеи). Когда жена видѣла, что мужъ засталъ ихъ свиданіе, она повела разговоръ, изъ котораго мужъ долженъ былъ убѣдиться въ ея невинности.
Въ этому кругу обличающихъ женщину разсказовъ можно отнести и тотъ, гдѣ на сценѣ является популярная въ средніе вѣка личность волшебника Мерлина и уличаетъ жену, вызвавшую мужа на беззаконное дѣло изъ-за того только, чтобъ имѣть новое платье и имъ затмить другихъ красавицъ (Nov. 26, d'on borghese di Francia). Сюда же принадлежитъ и анекдотъ о Геркулесѣ (Нов. 70), который терпѣливо сносилъ обиды жены, потому-что она съумѣла подчинить себѣ того, кого даже и звѣри боялась. Эта новелла -- не единственное воспоминаніе классической древности: на ряду съ назидательными поученіями о воспитаніи (Нов. 5,-- на тему: блаженъ кто съ молоду былъ молодь! разсказываетъ, какъ юноша, воспитанный безъ дѣтскихъ игръ между взрослыми, увлекается пустяками въ зрѣломъ возрастѣ, и выводитъ педагогическое правило), объ управленіи государство" (Нов. 24,-- на вопросъ Фридриха II: можетъ-ли онъ взять у одного подданнаго и датъ другому безъ всякаго права, или долженъ дѣйствовать по законамъ? два мудреца отвѣчали различно и обоихъ царь наградилъ: одного богато одарилъ, другому поручилъ составить законъ; надо рѣшить, какая награда больше?), въ новеллахъ помѣщены и изреченія Аристотеля (Нов. 68, какъ надо беречься дурныхъ дѣлъ въ молодости, чтобы упрочилась привычка ко всему хорошему), Батона, Сенеки; есть два разсказа о республиканскихъ добродѣтеляхъ римлянъ; миѳъ о Нарциссѣ; баснословное преданіе о мудрости Александра Македонскаго -- этого героя средневѣковыхъ романовъ, и знаменитый отвѣтъ ему Діогена. Въ нѣкоторыхъ соблюдается историческая вѣрность, въ другихъ-же Сократъ является римскимъ сенаторовъ, принимающимъ посольство отъ греческаго султана. Про императора Траяна разсказываютъ тотъ примѣръ его справедливости который описавъ Дантомъ въ 10-й пѣсни Чистилища; въ Новеллино этотъ разсказъ длиннѣе; тутъ повѣствуется, какъ, вскорѣ послѣ смерти императора, папа Григорій Святой откапываетъ его тѣло; языкъ и кости его оказываются нетлѣнными -- награда за правосудіе; папа молится за него, и душа язычника избавляется отъ адскихъ мученій и переходитъ въ жизнь вѣчную. Вообще намеки на то уваженіе, которымъ герои Греціи и Рима не переставали пользоваться на христіанскомъ Западѣ, встрѣчаются въ средневѣковой литературѣ очень часто: лучшимъ доказательствомъ того служитъ благоговѣніе Данта къ Виргилію, въ нашемъ-же сборникѣ то, что изъ ста новеллъ пятнадцать съ антическими сюжетами. Ветхозавѣтная исторія, еще болѣе классической древности вдохновлявшая народное творчество, нашла также отголосокъ въ Новеллино. Разсказъ (Нов. 6) о томъ, какъ Давидъ считалъ свой народъ и былъ за то наказанъ, въ подробностяхъ отступаетъ отъ библейскаго текста. О любимцѣ народной фантазіи, Соломонѣ, разсказывается (Нов. 7), какъ ангелъ предсказалъ ему, что царство отнимется отъ его сына, какъ мудро царь было распорядился, чтобъ этого не случилось, я, несмотря на то, 10 колѣнъ Израилевыхъ отложились отъ Ровоама. Приводится также извѣстный случай изъ жизни пророка Валаама (Нов. 36), разговаривавшаго съ ослицею. Жизнь и ученіе Іисуса Христа, породившіе такую богатую легендарную литературу, дали въ Новеллино содержаніе одной только легендѣ (Нов. 83), а именно о томъ, какъ однажды ученики нашли на дорогѣ золото и Господь не позволилъ имъ взять его, говоря, что большую часть душъ человѣческихъ оно отвлекаетъ отъ царства небеснаго. Въ томъ они убѣждаются сами на обратномъ пути: два спутника нашли это золото, раздѣлили его, а потомъ одинъ далъ другому отравленный хлѣбъ, тотъ зарѣзалъ его, и оба погибли изъ-за найденныхъ денегъ. Схоластическая наука среднихъ вѣковъ и прямой здравый умъ народа, насмѣшливо относящійся къ ея измышленіямъ, сказались нѣкоторыми анекдотами Новеллино, и служатъ также доказательствомъ его народнаго происхожденія. Такъ, въ 29-й новеллѣ -- разсказывается, какъ въ Парижѣ мудрецы-астрологи распредѣляли, гдѣ небо Сатурна, Меркурія, а главнаго высшаго начала все-таки не умѣли указать и опредѣлить; при этомъ краткое разсужденіе о безполезности изслѣдованія тайнъ, скрытыхъ отъ человѣка Божіей премудростью. Впрочемъ, эта одна изъ очень немногихъ новеллъ, къ которымъ прибавляется мораль или поученіе: обыкновенно разсказъ ведется кратко безъ всякихъ выводовъ, комментаріевъ и т. п. Новелла 35-ая характеризуетъ упрямство ученаго, настаивающаго на научной теоріи вопреки ея очевидному опроверженію на практикѣ. Новелла 38-ая осмѣиваетъ астролога, заглядѣвшагося на небо и угодившаго въ яму.
Но всѣ эти и подобные имъ сюжеты указываютъ только на общеніе итальянцевъ съ остальной Европой и, доказывая древность сборника, содержатъ, въ сущности, очень мало національнаго, хотя дѣйствіе ихъ происходитъ большею частью въ Италіи. Тутъ есть другой рядъ разсказовъ; тѣ, хотя переносятъ насъ иногда во Францію или Англію, но характеризуютъ больше всего ранній періодъ итальянской литературы, и ихъ слѣды встрѣчаемъ и у Боккачіо, и въ позднѣйшей новеллѣ. Это именно рыцарскіе сюжеты, которые были знакомы Италіи черезъ посредство провансальской поэзіи, имѣвшей такое громадное вліяніе на югѣ и западѣ Европы.
Не иначе, какъ черезъ Францію и Провансъ, шли въ Италію тѣ отрывки и намеки на рыцарскія эпопеи, которыми такъ богатъ нашъ сборникъ. Въ самомъ дѣлѣ, нигдѣ воинственный характеръ новыхъ народовъ, сѣмена христіанскихъ идей, падшія на ихъ нетронутую почву, близость арабской цивилизаціи, богатая природа края, матеріальное благосостояніе населенія, не содѣйствовали въ такой степени процвѣтанію поэзіи, какъ въ Провансѣ. Тутъ свѣтлыя стороны рыцарства, его восторженные идеалы нравственнаго совершенства, вызванные христіанствомъ въ воспріимчивой природѣ обновленнаго человѣчества, его уваженіе въ женщинѣ, принявшее отъ близости востока оттѣнокъ страстности, а съ другой стороны, знакомство съ богатой красками поэзіей арабовъ вдохновили трубадуровъ, которые, если не внесли сами ничего великаго въ общеевропейскую литературу, за то вызвали къ дѣятельности итальянскихъ лирическихъ поэтовъ. Черезъ трубадуровъ проникали въ народную литературу и тѣ отголоски сѣверныхъ сказаній о сподвижникахъ Барла Великаго, о герояхъ Круглаго Стола, которые одинаково знакомы были всему рыцарскому міру. Воинственныя и любовныя похожденія Ланселота и Жиневры, Тристана и Изогга вдохновляли пѣвцовъ, какъ въ Англія и Германіи, такъ и во Франціи и Италіи. Понятно, что если итальянскій умъ цѣнитъ красоту любовной лирики провансальцевъ, нашедшей въ Италіи многочисленныхъ подражателей, то онъ не могъ оставаться равнодушнымъ и къ тому художественному блеску, которымъ одѣто было рыцарство и который на сѣверѣ породилъ такую богатую повѣствовательную поэзію; не удивительно потому, что въ его поэтическою творчествѣ встрѣчается такъ много рыцарскихъ сюжетовъ. Отъ этого и Новеллино такъ полно сюжетами изъ рыцарской жизни, французское происхожденіе которыхъ несомнѣнно; мало того, что самый языкъ изобилуетъ французскими оборотами рѣчи и провансальскими именами, но въ нею встрѣчаются цѣлыя фразы и (въ Nov. 64) цѣлое стихотвореніе на провансальскою языкѣ. Большинство новеллъ нашего сборника разсказываетъ въ формѣ коротенькихъ, незатѣйливыхъ анекдотовъ отдѣльные случаи изъ придворной жизни, благородные поступки, остроумные отвѣты и всякія выраженія рыцарскихъ доблестей; приводится множество примѣровъ великодушія, щедрости, "courtoisie" равныхъ государей. Собственно двоимъ приписывается особенно много этихъ добродѣтелей: король англійскій "Il re giovane" (предполагаютъ, что тамъ прозванъ въ народныхъ преданіяхъ Генрихъ III, коронованный при жизни отца) прославляется въ нѣкоторыхъ разсказахъ за самую неумѣренную щедрость (Nor. 19, 20: della grande liberalita e cortesia del re giovane) и за любовь къ трубадурамъ и труверамъ. Этимъ же покровительствомъ пѣвцамъ и художникамъ памятенъ народу и императоръ Фридрихъ II (1194--1250), который вообще имѣлъ больше вліянія на итальянскую литературу, и котораго народное воображеніе дѣлало героемъ и баснословнымъ разрѣшителемъ всякихъ мудреныхъ процессовъ. Крестовые походы, приключенія крестоносцевъ не могли не дать матеріала повѣствовательной литературѣ своего времени: на Новеллино они отозвались анекдотомъ о кипрскомъ королѣ (Nov. 51), послужившемъ темой хорошенькой новеллы въ "Декамеронѣ", и разсказомъ (Nov. 67) о Ричардѣ Львиное-Сердце, котораго отъ хитрыхъ козней Саладина спасла его проницательность; а самъ Саладинъ, не мало достоинствами своего характера поражавшій народную фантазію, служитъ героемъ одного разсказа (Nov. 25), въ которомъ восхваляется его щедрость и уловка, употребленная имъ, чтобъ видѣть христіанскіе обычаи, а потомъ уличить враговъ въ неуваженіи къ кресту, символу ихъ вѣры. Въ другомъ мѣстѣ (Nov. 77) разсказывается, какъ онъ былъ посвященъ въ рыцари Гугономъ Табарійскимъ, и объясняется весь символизмъ итого обряда. Преданіе это, вѣроятно, очень популярное на Западѣ и характеристическое, какъ для мусульманскаго героя, такъ и для христіанскихъ рыцарей, служитъ также сюжетомъ одного сѣвернаго фабліо. Но на ряду съ воинственными, и романическія, т.-е. любовныя похожденія рыцарей, эти всюду и всегда интересныя тины повѣствованій, не должны были оставаться безъ вліянія на итальянскую повѣетъ; на нашемъ сборникѣ они не только сказались въ сюжетахъ и именахъ дѣйствующихъ лицъ, но уже по тону самыхъ разсказовъ видно, что они исходили не изъ городской жизни, обезобразившей позднѣйшую новеллу такимъ избыткомъ грязи и цинизма, а изъ рыцарскихъ эпопей. Хотя и у Боккачіо chronique scandaleuse рыцарской жизни давала обильное содержаніе крайне непристойнымъ разсказамъ, тѣмъ не менѣе никакому иному, какъ именно рыцарскому вліянію можно приписать ту идеалистическую подкладку въ нѣкоторыхъ новеллахъ "Декамерона", которая рѣзко контрастировала съ грубостью самыхъ сюжетовъ. Новеллино содержитъ въ себѣ одинъ образецъ отрывка изъ рыцарскихъ сказаній. Вотъ переводъ этой 82-й новеллы -- "Qui conta come la damigella di Scalot mon per amore di Lanciilota di Lac., т.-е., здѣсь разсказывается, какъ дѣвица Скатъ уперла отъ любви въ Ланчильото ди-Лакъ. Дочь одного знатнаго вассала влюбилась безъ мѣры въ Ланчильото; но онъ не хотѣлъ ей датъ своей любви, потому что уже отдалъ ее королевѣ Жиневрѣ:
"И такъ сильно полюбила она Ланчильото, что была при смерти и отдала приказаніе, чтобъ, когда душа ея разстанется съ тѣломъ, снаряжена была богатая лодка, покрытая вся краснымъ; чтобъ внутри ея было ложе съ богатыми и дорогими шелковыми покрывалами, украшенное богатыми драгоцѣнными камнями. И тѣло ея положить на это ложе и одѣть самыми дорогими одѣяніями и надѣть на голову самую лучшую ворону, богатую золотомъ и драгоцѣнными камнями, и опоясать богатымъ поясомъ и положить кошелекъ. А въ окомъ кошелькѣ было письмо слѣдующаго содержанія. Но скажемъ прежде, что было до письма. Дѣвица умерла отъ любви и все было сдѣлано, какъ она хотѣла. Лодка безъ паруса была пущена въ море. Море принесло ее къ Камелоту и оставило у берега. Слухъ о томъ разнесся при дворѣ. Рыцари и бароны вышли изъ дворцовъ, пришелъ и благородный король Артуръ и очень удивился, что въ лодкѣ никого не было. Королъ вошелъ въ нее, увидалъ дѣвицу и убранство, и велѣлъ открыть кошелекъ. Тутъ нашли письмо и въ немъ прочли: Всѣмъ рыцарямъ Круглаго Стола шлетъ поклонъ эта дѣвица Скалотъ, какъ лучшимъ изо всѣхъ людей на свѣтѣ. И если хотите знать, почему я скончалась, то это но винѣ самаго лучшаго на свѣтѣ рыцаря и вмѣстѣ самаго дурного, господина Ланчильото ди-Лакъ, любви котораго и не умѣла просить такъ, чтобъ онъ сжалился надо мною. Такъ я въ горѣ и умерла за то, что сильно любила, какъ вы это видите".-- Наивный, безхитростный отрывокъ изъ рыцарской эпопея написанъ и тѣмъ не богатымъ, безпритязательнымъ, но трогательнымъ языкомъ., которымъ отличается большинство этихъ Cento Novelle, и который придаетъ имъ столько юности и свѣжести.
Мнѣ кажется, сказаннаго достаточно, чтобъ опредѣлить содержаніе Новеллино: сказочные, библейскіе, античные и рыцарскіе сюжеты придаютъ ему характеръ вполнѣ средневѣковою памятника общеевропейской повѣствовательной литература; а тосканское нарѣчіе, хотя испещренное провансальскими галлицизмами, указываетъ на то, что принялись и пустили корни эти сѣмена, зародыши повѣсти, лучше всего въ той средѣ, гдѣ раньше другихъ пробуждается поэзія и образованіе, т.-е. на родинѣ Боккачіо, во Флоренціи. Духомъ промышленнаго люда вѣетъ и отъ двухъ-трехъ анекдотовъ Новеллино, въ кагорахъ разсказывается про насмѣшки и продѣлки одного торговца надъ скупостью и глупостью другого; анекдоты эти проникнуты уже вполнѣ тѣня интересами рынка и площади, которые составятъ существенную черту художественной новеллы во Флоренціи. Но прежде, чѣмъ перейти въ флорентійской новеллѣ, посмотримъ, нѣтъ-ли уже въ самомъ Новеллино какихъ указаній на то, какъ изъ итого безыскусственнаго анекдота можетъ развиться тотъ родъ повѣствованія, который создастъ Боккачіо, и которой по своей художественной законченности никогда не перестанетъ служить образцомъ изящнаго разсказа. Посмотримъ прежде всего, какъ объясняется въ сборникѣ самый терминъ: "Новелла".
Въ предисловіи его читаемъ, что здѣсь собраны цвѣты краснорѣчія, "alquanti fiori di pаrlare, di belle cortesie e dibe'ries posi e di belle valentie e dom", такъ-сказать перлы всего прекраснаго: поступковъ, отвѣтовъ, доблестей славныхъ людей прошлаго времени; цвѣты или перлы, которые могутъ поясняться, разсказываться на пользу и удовольствіе потомства. Слѣдовательно, они даютъ только тему разсказа, все значеніе ихъ въ содержаніи, потому что они предлагаютъ факты для повѣствованія, какъ-бы сырой матеріалъ. Отсюда и простота ихъ формы: анекдотъ, острота разсказывается безъ всякаго эффекта, какъ фактъ, который впослѣдствіи можетъ служить благодарной основой болѣе подробнаго разсказа. Отсюда и то впечатлѣніе сухого résumé или конспекта, которое производятъ даже сложные разсказы и сказки этого сборника, хотя въ нихъ и не чувствуется недостатка деталей и подробностей; впечатлѣніе это усиливается еще безыскусственнымъ слогомъ, не взвѣшивающимъ отдѣльныхъ словъ и выраженій, а стремящимся къ точной передачѣ дѣла такъ, какъ оно есть. Тутъ нѣтъ и рѣчи о соблюденіи гармоніи въ подборѣ и расположеніи разсказовъ довольно разнообразнаго, какъ мы видѣли, содержанія: рядомъ съ описаніемъ рыцарскихъ обрядовъ при посвященіи Саладина въ рыцари, слѣдующая за тѣмъ новелла, озаглавливается: "di certe pronto risposte e detti di valenti nomini", и приводитъ безъ всякой связи нѣсколько мѣткихъ отвѣтовъ, остротъ и замѣчаній. Уже изъ этого видно, что такая новелла (No 78) не можетъ представить собою то, ітб мы разумѣемъ подъ именемъ повѣсти; а что въ то время называлось собственно новеллою, лучше всего указываютъ тѣ пять-шесть NoNo нашего сборника, гдѣ терминъ отъ попадается въ заглавіи.
Надо сказать, что обыкновенно заглавія разсказовъ бываютъ такого рода: какъ ангелъ говорилъ съ Соломономъ и сказалъ, что Богъ отниметъ царство у сына его за грѣхи его; какъ императоръ Фридрихъ сдѣлалъ вопросъ мудрецамъ и наградилъ ихъ; вѣкъ два рыцаря любили другъ друга. Или: здѣсь разсказывается, какъ ломбардскій рыцарь растратилъ свое состояніе; здѣсь разсказывается, какъ одинъ умеръ отъ неожиданной радости. Или: о вопросѣ, предложенномъ одному богатому человѣку, и т. д. Но вотъ особое заглавіе: "Qui conta una novella di messer Imberal del Balzo". Что значитъ Novella, поясняется самымъ содержаніемъ: мессеръ этотъ былъ знатный провансалецъ, который занимался астрологіей и вѣрилъ въ разиня гаданья по птицамъ, ихъ движеніямъ, полету и т. п. Однажды, выѣхавъ со своей свитой, онъ встрѣтилъ на дорогѣ женщину и спросилъ ее, не видали ли она сегодня утромъ галокъ, сорокъ или воронъ? Оказывается, что на ивовомъ пнѣ она видѣла ворону. Въ какую сторону была обращена хвостомъ? Женщина отвѣчала, что птица держала хвостъ къ заду. Мессеръ испугался такого предзнаменованія и дальше не поѣхалъ. И часто потомъ разсказывалась новелла въ Провансѣ, какъ наивный отвѣтъ (per noviasima rieposta), который, не думая, дала эта женщина. Итакъ, новеллой здѣсь называется не разсказъ, а, сама глупость суевѣрія, и вмѣстѣ съ тѣмъ и наивность неожиданнаго отвѣта. Потому что nuovo, какъ значится въ объясненіи устарѣлыхъ и непонятныхъ словъ, приложенныхъ къ Новеллино, употребляется въ смыслѣ "веселаго, смѣшного своей глупостью или экстравагантностью, piacevale per simplicita ostravaganxa". Въ такомъ смыслѣ употребляетъ его и Боккачіо: новые -- веселые разсказы, новый -- глупый человѣкъ. "Отсюда и сказки, и смѣшные разсказы, были новеллами". Такимъ образомъ "ппа novella di messer Imberal del Balzo" можно перевести: глупость, наивность, простата господина такого-то; а noviasima rispoeta будетъ значить и удачный, наивный отвѣтъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ забавный, смѣшной.
Вотъ переводъ другого разсказа, гдѣ заглавіе такое: "55. Qui conta d'una novella di onnomo di corte ehe avea nome Marco (здѣсь разсказывается про "новеллу" одного придворнаго, по имени Марко): Марко Ломбардскаго, ученѣйшаго изъ всѣхъ ученыхъ, спросилъ однажды одинъ почтенный и веселый человѣкъ, который секретно принималъ отъ людей деньги, но не бралъ вещами, былъ большой насмѣшникъ и назывался Паолнно. Онъ сдѣлалъ Марко вопросъ такого рода, думая, иго на него онъ не съумѣетъ отвѣтить:-- Марко, сказалъ онъ, ты самый мудрый человѣкъ во всей Италіи, но ты бѣденъ и презираешь подаяніи; потому ты не устроишься такъ, чтобы быть богатымъ и не просить помощи другихъ? Марко посмотрѣлъ вокругъ себя и сказалъ.-- Никто теперь насъ не видитъ и не слышитъ. Какъ самъ ты устроился? (E tu come hai fatto?) -- Насмѣшникъ отвѣчалъ: я устроился такъ, что я бѣденъ. Марко отвѣтилъ: ты скрываешь это отъ меня, а я отъ тебя!" Помимо того, что здѣсь хорошо видно, какъ неумѣло и многословно разсказанъ анекдотъ, вся сила котораго въ сути одной заключительной фразы, но здѣсь говорится прямо про "новеллу" этого Марко, т.-е. про удачный, ловкій отвѣтъ его, которымъ онъ отдѣлывается отъ насмѣшника. Здѣсь новое значить не столько наивное, сколько необыкновенное не по своей глупости, а но рѣдкости, по уму и находчивости.
Такое же значеніе этого выраженія находимъ мы и въ Nov. 74:
Qui conta una novella d'un Mel e d'un signore, гдѣ разсказывается, какъ крестьянинъ выпутался изъ бѣды, благодаря смѣшному замѣчанію: "Баринъ, сказано, велѣлъ наградить его, per la nuovo cosa, которую онъ сказалъ". Новинка, новое опять въ смыслѣ не только краснаго словца, но и слова кстати. Вообще это выраженіе можетъ примѣняться въ очень широкомъ значеніи. Вѣкъ оно употреблено въ Not. 64 подъ заглавіемъ: "D'une novella ch'avenne in Provenza, alla corte del Po" (о новеллѣ, случившейся въ Провансѣ при дворѣ По),-- видно изъ слѣдующаго содержанія разсказа: послѣ описанія рыцарской жизни при дворѣ, говорится какъ одинъ рыцарь любилъ свою даму, но кто она была, никто не зналъ. Желая открыть этотъ секретъ, другіе рыцари сговорились на пиру хвалиться своими дамами; скрытный рыцарь не утерпѣлъ и выдалъ свою тайну, за что дама сердца отказала ему въ своей любви, а онъ ушелъ въ лѣсъ и сдѣлался отшельникомъ. Спустя нѣсколько времени, общество придворныхъ дамъ и кавалеровъ заблудилось на охотѣ; встрѣтившись съ отшельникомъ, они разсказали ему, какъ ихъ дворъ потерялъ лучшаго своего рыцаря, который пропалъ неизвѣстно куда; но вотъ въ скоромъ времени назначается большой турниръ и, если пропавшій горой сохранитъ свои доблести, онъ вѣроятно явится, гдѣ бы мы находился. Конечно, отшельникъ возвращается, принимаетъ участіе въ торжествѣ, получаетъ пальму первенства и проситъ прощенія у своей дамы, которая соглашается простить его только въ томъ случаѣ, если сто бароновъ и сто рыцарей, сто дамъ и сто дѣвицъ разомъ попросятъ за него. Рыцарь отправляется на богомолье въ монастырь, куда собирается дворъ и множество бароновъ, поетъ чувствительную пѣсню (приведенную на провансальскомъ нарѣчіи) о помилованіи, въ заключеніе которой всѣ тронутые слушатели просить за него прощеніе. Дама не могла не умилосердиться, и все пошло по старому.-- Такая "новелла" случилась; слѣдовательно, тутъ новелла -- нѣчто необыкновенное, выходящее изъ ряду вонъ,-- новое, т.-е. своеобразное приключеніе, сила котораго въ тою, что человѣкъ распутываетъ затруднительныя обстоятельства путемъ умной, новой (въ смыслѣ оригинальнаго) уловки. Почти такое же значеніе имѣетъ этотъ терминъ и въ Nov. 99,-- разсказѣ, который могъ бы служить богатой темой повѣсти и комедіи, столько въ венъ затронуто разныхъ положеній и житейскихъ отношеній, такъ много въ немъ дѣйствія, интереснаго, живого и вмѣстѣ вполнѣ правдоподобнаго.
Но, кажется, достаточно уже приведенныхъ примѣровъ, чтобъ видѣть, что въ Новеллино, этомъ сборникѣ назидательныхъ сказокъ, поучительныхъ, иногда очень тонкихъ и глубокихъ изреченій, остроумныхъ отвѣтовъ, занимательныхъ приключеній, новеллой въ тѣсною смыслѣ слова называется такой сюжетъ, весь интересъ котораго въ неожиданной, новой развязкѣ, вся соль или въ осмѣиваемой глупости, или въ находчивости ума, или въ стеченіи обстоятельствъ, ""ого", оригинально складывающихся. Такія связка, разсказы про веселые и необыкновенные случаи у итальянцевъ назывались "новинками". Если эти темы, которыми издревле богата и фантазія народа, и его жизненный опытъ, попадаютъ на почву широкой общественной жизни, въ городѣ дипломатовъ, насмѣшниковъ, которые съумѣють обратить ихъ въ бичеваніе всего смѣшного и глупаго, то при быстромъ развитіи литературы онѣ сдѣлаются наиболѣе художественнымъ и изящнымъ видомъ повѣствовательной прозы. Такъ это и было ко Флоренціи. Боккачіо воспользовался всѣми тѣми элементами повѣсти, которые мы видимъ въ Новеллино, и которые жили уже въ анекдотически-сказочномъ матеріалѣ общеевропейскаго народнаго повѣствованія. Особенно сильно развалъ онъ тѣ стороны этихъ -- и восточно-сказочныхъ, и рыцарскихъ -- такъ, которые лежатъ въ значеніи самаго термина новелла; поэтому онъ очень много мѣста удѣлилъ прекраснымъ отвѣтамъ, bel risposi, составляющимъ по предисловію къ Новеллино, на ряду съ примѣрами доблести, съ великодушными поступками, украшеніе рѣчи, цвѣтъ разсказа, fieri di parlare. Но тонъ и направленіе "Декамерона" зависятъ столько же отъ общихъ основъ средневѣковой повѣсти, отъ первого источника птахъ сюжетовъ, сколько отъ вліянія современной новеллисту итальянской городовой жизни. Въ чемъ это вліяніе заключалось, какъ сказывалась на новеллѣ флорентійская жизнь, яснѣе всего видно на произведеніяхъ, хотя и вызванныхъ "Декамерономъ", но болѣе рѣзко и исключительно отражающихъ въ себѣ эту жизнь, имѣющихъ потому менѣе широкое значеніе, нѣмъ "Декамеронъ",-- на произведеніяхъ новеллистовъ-современниковъ Боккаччіо.