У одного изъ нихъ, Саккетти, мы видимъ, что новелла все содержаніе свое черпаетъ изъ окружающей дѣйствительности и усиливаетъ особенно насмѣшливый тонъ въ разсказѣ равныхъ "новыхъ", т.-е. оригинальныхъ или глупыхъ событій и происшествій. Повѣсти эти, хотя вызванныя подражаніемъ "Декамерону", литературнаго, эстетическаго значенія имѣютъ мало; но онѣ чрезвычайно характеристичны для времени и для той стороны умственной жизни, которая вызвала въ свѣтъ новеллу, которая не находитъ себѣ выраженія въ высокихъ родахъ литературы и играетъ тѣмъ не менѣе существенную роль въ поэтической дѣятельности человѣка. Эта легкая, шутливая поенія, назначенная для забавы, не претендуетъ на высокое значеніе въ исторической жизни націи, но, достигая художественнаго совершенства, имѣетъ болѣе права на вниманіе историка литературы, чѣмъ иное произведеніе, разсчитанное на поученіе потомства. Поэтому флорентійскія новеллы Саккетти, представляя собою не болѣе какъ пересказъ разныхъ необыкновенныхъ, смѣшныхъ, забавныхъ случаемъ жизни, имѣютъ для насъ огромный интересъ: онѣ указываютъ на тѣ потребности народнаго ума, изъ которыхъ вытекаетъ этотъ родъ повѣствованія и которыя находятъ свое художественное выраженіе въ Боккаччіевой Новеллѣ, а главнымъ образомъ онѣ указываютъ на тотъ строй жизни во Флоренціи, который обусловилъ данное развитіе новеллы.
Франко Саккетти (1335--1400) стоитъ на ряду самыхъ образованныхъ людей своего времени; занимая видное мѣсто въ республикѣ, онъ пользовался уваженіемъ согражданъ, много путешествовалъ но дѣланъ правительства, имѣлъ огромныя знакомства по Италіи, велъ дружбу какъ съ князьями, такъ и съ учеными; кромѣ общественной дѣятельности жизнь его наполнена разными перипетіями: онъ потерялъ состояніе, родные его были замѣшаны въ политическихъ смутахъ; но ни высокое положеніе въ республикѣ, ни серьёзный и строгій характеръ не помѣшали веселости его флорентійскаго ума к бойкости, вольности и безцеремонности пера. Страстный поклонникъ Петрарки, въ многочисленныхъ стихотвореніяхъ своихъ онъ является подражателемъ его любовной поэзіи; санъ онъ въ продолженіи 26 лѣтъ любилъ одну особу, имя которой осталось потомству неизвѣстнымъ. Но это рыцарское поклоненіе женщинѣ, его высокая любовь, предметъ несмѣтнаго множества канцонъ и сонетовъ, слишкомъ глубоко не затрогивала жизни и образа мыслей поэтовъ того времени. Чувства эти были навѣяны извнѣ, были модой, и тотъ Саккетти, который въ сонетахъ воспѣвалъ идеалы Петрарки, въ новеллахъ своихъ сходится съ народными взглядами, выразившимися въ средневѣковой повѣсти на женщину и женскую добродѣтель: если въ его разсказѣ на сценѣ женщина, то можно навѣрно сказать, что тутъ не обойдется дѣло безъ неприличной, гривной выходки. Поэтому въ защитникѣ того мнѣнія, что примѣрныя жены воспитываются побоями мужей (Nov. 84--86), въ наше время трудно узнать приверженца Петрарки и поклонника высокой чистой любви; но тогда эти рѣзкіе контрасты уживались очень легко. Вообще двойственный характеръ этого писателя представляетъ чрезвычайно характеристичное явленіе для этой довольно ранней эпохи европейскаго образованія: такъ, если въ канцонахъ, сонетахъ, проповѣдяхъ на церковныя тэмы, видѣнъ человѣкъ вполнѣ образованный и воспитанный на той лирикѣ, которую провансальское вліяніе внесло въ итальянскую литературу, то въ новеллахъ, главномъ его произведеніи и единственномъ, которое было напечатано, этого характера нѣтъ и слѣда. "Trecento Novelle" -- порожденіе исключительно мѣстной, городской жизни Италіи. Человѣкъ остроумный, наблюдательный, знакомый со всѣми слоями общества -- въ тѣ времена, когда не существуетъ большой розни понятій между отдѣльными классами, когда пріоры республики забавляются такъ же грубо и плоско, какъ любые площадные торговцы, Саккетти исподволь записываетъ все, что ему доводится слышать и видѣть смѣшного, оригинальнаго, остроумнаго, "cose nouve", будь то старинный анекдотъ, находчивость посланника передъ папой, острота придворнаго шута, крѣпкое словцо краснобая трактирщика, продѣлка шулера, ловкое мошенничество лавочника, хитрость паразита, пообѣдавшаго на чужой счетъ,-- и такимъ путамъ составляется цѣлый сборникъ, чрезвычайно популярный въ свое время. Здѣсь мы не найдемъ тѣхъ элементовъ повѣствованія, которые такъ сильны въ Noveilino; здѣсь нѣтъ отголосковъ рыцарскихъ эпопей, античныхъ библейскихъ сказаній, за то не пало общеевропейскихъ сказочныхъ сюжетовъ, безъ которыхъ не могъ обойтись сборникъ, вращающійся почти исключительно въ области народнаго житейскаго опыта.
Я не стану приводить содержанія этихъ анекдотовъ и сценъ изъ народной жизни, потому что много родственнаго и похожаго съ этими разсказами мы найдемъ въ новеллахъ Боккачіо, къ тому же и острота ихъ, вся соль до того грубаго свойства, что въ наше время то, что заставляло дѣйствующихъ лицъ хохотать, держась за бока, у насъ вызываетъ не смѣхъ, а скорѣе отвращеніе,-- такъ оно грязно, плоско и незамысловато. Но публика нашего ангора не такъ была требовательна: напр., разсказывается (Nov. 70), какъ одному не хотѣлось платить деньги, чтобъ зарѣзать свинью, и онъ рѣжетъ ее самъ; какъ свинья вырывается изъ-подъ ножа, бросается и пачкаетъ все, попадаетъ въ колодецъ и т. д., рядомъ убытковъ наказывая хозяина за скупость; к описывается все съ такими подробностями, что очевидно, какъ наслаждается и разсказчикъ, и слушатели. Вообще случаи, въ которыхъ кошки, свиньи, ослы играютъ главную и рѣдко благопристойную роль, даютъ тэмы разсказамъ весьма первобытнаго комизма.
Такъ какъ авторъ разсказываетъ постоянно случаи изъ дѣйствительной жизни, то и про историческихъ лицъ эпохи тутъ встрѣчаемъ много анекдотовъ, быть можетъ и вымышленныхъ, во рисующихъ ихъ съ одной только будничной, мелкой стороны. Про какого-нибудь Висконти, извѣстнаго тирана своего времени, узнаемъ (Nov. 82), какъ онъ потѣшался въ Миланѣ, заставляя напиваться двухъ придворныхъ, чтобъ увѣриться, кто кого перепьетъ. Про Данта разсказывается (Nov. 8) una piasevole rusposta, шутливый отвѣтъ, весьма грязный и плоскій, который могъ дать всякій другой флорентинецъ, и непонятно, почему онъ вложенъ въ уста великаго поэта. Другіе два анекдота про него интересны тѣмъ, что доказываютъ, какъ близка была народу "Божественная комедія": ее распѣвали ремесленники, погонщики ословъ и т. п. (Nov. 114 и 116). Идя за ослами и распѣвая, мужиуъ прибавляетъ отъ себя лишнее слово; поэтъ слышитъ это и поправляетъ его; тотъ высовываетъ ему языкъ, на что Дантъ отвѣчаетъ шуткой, un piacevol motto: "одного своего (языка) не отдамъ за сто твоихъ". Не менѣе близка была народу и дѣятельность его художниковъ, выходившихъ, какъ свидѣтельствуетъ исторія италянскаго искусства, изъ лавокъ мастеровыхъ. Популярность знаменитаго Джіотго, котораго особенно цѣнили за бойкость и веселость характера, выразилась и въ новеллахъ Causera и Боккачіо, и дала поводъ разсказать въ "Декамеронѣ" нѣкоторыя его нахожденія и продѣлки, скитавшіяся очень остроумными.
Хотя Саккетти все, что разсказываетъ, выдаетъ за истину, приводитъ всегда полное имя дѣйствующаго лица, городъ, время и политическія обстоятельства, при которыхъ совершается то или иное событіе, говорится та или другая острота,-- но, конечно, вѣрить ему на слово трудно, потому что онъ записываетъ разсказы, которые живутъ въ народѣ и искажаются, примѣняясь къ разнымъ лицамъ, такъ, напр., анекдотъ о томъ, какъ поетъ отнимаетъ у ремесленника его инструменты за то, что онъ коверкаетъ его стихи,-- анекдотъ, который Causera приписываетъ Данту, погонь прилагался къ другомъ поэтамъ Италіи. Тѣмъ не менѣе новеллы это даютъ самый обильный матеріалъ историку того времени, особенно историку культуры,-- такой яркій свѣтъ проливаютъ онѣ за общественныя, семейныя и нравственныя отношенія современнаго общества; особенно семейный бытъ разоблачается тутъ съ той беззастѣнчивой откровенностью, которая немыслима въ наше время, а возможна была въ XIV вѣкѣ и притомъ же на югѣ, гдѣ страсти высказываются сильнѣе и безцеремоннѣе.
Саккетти невольно, желая только развлекать и смѣшить, характеризуетъ намъ бытъ своего народа и рисуетъ его лучше, чѣмъ наши сочинители народныхъ сценъ и жанровыхъ картинокъ въ литературѣ, потому что не имѣетъ цѣлью ни обличенія, ни ознакомленія образованнаго меньшинства съ младшей братіей, а просто списываетъ съ натуры, что поражаетъ его. Тутъ мы встрѣчаемъ и князей, и пріоровъ Флоренціи, и генераловъ, и солдатъ, и шутовъ, и художниковъ, и купцовъ, и ремесленною", и игроковъ, и шулеровъ, и ростовщиковъ, и домоправителей, не говоря, разумѣется, про духовенство, которое, какъ извѣстно, доставляло самые обильные сюжета средневѣковой насмѣшкѣ; а у Саккетти оно занимаетъ своими похожденіями и злоупотребленіями самое видное мѣсто. Тутъ истерикъ найдетъ разбросанныя черты всей городской жмени Италіи: никакое сословіе, никакая сторона общественныхъ отношеній не осталась незатронутой; всѣ они нашли себѣ обличеніе въ ятяхъ безпритязательныхъ новеллахъ -- анекдотахъ. И тутъ особенно характеристично не столько самое содержаніе ихъ, не столько то, что тутъ узнаемъ про извѣстныхъ историческихъ лицъ, сколько самый тонъ этихъ разсказовъ: въ нихъ собственно обличительнаго, карательнаго направленія искать не слѣдуетъ, потому что для итальянскаго новеллиста важенъ никакъ не смыслъ, не результатъ, не общественное значеніе осмѣиваемаго событія, а самъ фактъ, сама насмѣшка, то наслажденіе, которое испытываетъ умный человѣкъ при видѣ хорошо сыгранной "штуки" -- тотъ смѣхъ, который всегда вызывается сопоставленіемъ двухъ противорѣчивыхъ представленій. Поэтому, говоря про сатирическій духъ новеллы, надо помнить, что эта сатира не наша, не обличеніе во имя какого-нибудь принципа или идеала, а смѣхъ для смѣха, для забавы. Это интересная черта литературы, которую мы встрѣтимъ и у Боккачіо, и которая зависитъ отъ самой эпохи. Погожу, не останавливаясь на другихъ историческихъ чертахъ нашего сборника, мы укажемъ только на эту сторону его, какъ объясняющую отчасти и многое въ "Декамеронѣ", и очень важную для самой формы художественной новеллы.
Въ предисловіи авторъ говоритъ, что его трудъ вызванъ подражаніемъ Боккачіо; но между его сборникомъ и "Декамерономъ" -- огромное разстояніе; большая разница уже въ самой формѣ: Саккетти отъ своего лица, просто одно за другимъ, безъ всякаго подбора разсказываетъ всѣ тѣ приключенія, остроты, которыя онъ самъ видѣлъ или слышалъ отъ другихъ, между тѣмъ какъ повѣсти Боккачіо вставлены въ очень искусную рамку и составляютъ части одного закругленнаго цѣлаго; содержаніе "Декамерона" гораздо шире, а у Саккетти, несмотря на то, что такъ великъ кругъ дѣйствующихъ лицъ, оно чрезвычайно однообразно и сводится почти все къ одной мысли, вполнѣ мѣстнаго и современнаго характера. Старинная итальянская повѣсть не озаглавляется однимъ словомъ или однимъ именемъ; обыкновенно въ заглавіи разсказывается въ двухъ-трехъ строкахъ весь сюжетъ ея; у Саккетти ст о итъ просмотрѣть только оглавленіе, чтобъ увидать, въ чемъ содержаніе и главный интересъ его новеллъ. Въ рѣдкомъ изъ этихъ заглавій мы не найдемъ выраженія: un piacevol motto (un mot plaisant), una piacevole risposta, un bel detto, una notabile parole, или una beta (продѣлка, насмѣшка на словакъ или на дѣлѣ), una malizia, una cottile astuzta, un belle inganno (прекрасный обманъ); всѣ эти остроты, находчивые отвѣты, лукавыя увертки, хитрости показываютъ, что Саккетти терминъ "Nerella" употребляетъ почти исключительно въ томъ тѣсномъ смыслѣ, въ какомъ онъ иногда употребленъ и въ "Ноvellino", т.-е. въ смыслѣ необыкновенной, такъ-сказать "новой" хитрости или догадливости, которая составляетъ весь интересъ разсказа, приводя къ развязкѣ его дѣйствіе и, въ большинствѣ случаевъ, выручая человѣка изъ какого-нибудь затрудненія.
Nuovo иначе и не встрѣчается у Саккетти, какъ въ этомъ смыслѣ чудачества или оригинальной глупости; примѣры слишкомъ обильны, чтобъ приводить къ; достаточно будетъ указать на Nov. 6, гдѣ повѣствуется какъ одинъ трактирщикъ Basso della Penna, про котораго здѣсь собрано множество анекдотовъ, шутникъ и балагуръ, желая исполнить волю господина, просившаго у него какой-нибудь новой необыкновенной птицы, самъ сѣлъ въ клѣтку и велѣлъ принести себя въ барину, говоря, что новѣе этой птицы никакой не нашелъ (considerando chi іо sono е quanto nuovo sono). Эта игра словъ объясняетъ значеніе человѣка новаго, какъ забавника, весельчака; въ другихъ новеллахъ, напр., у Боккачіо, оно означаетъ просто глупенькаго простячка, а у Саккетти -- чудака, оригинала по своему уму или по большой глупости. Поэтому "Novella" у него -- разсказъ о разныхъ шуткахъ, часто крайне возмутительныхъ. Ничто не смѣшитъ и не радуетъ такъ Саккетти, какъ если герои его съ помощью ловкаго отвѣта умѣютъ вывернуться изъ бѣды или одурачить другихъ; поэтому онъ съ одинаковой любовью разсказываетъ какъ о находчивости пословъ, забывшихъ данное имъ дипломатическое порученіе, о насиліи и деспотизмѣ тирановъ, такъ и о воровствѣ-мошенничествѣ горожанина, объ остроуміи ребенка, перехитрившаго привилегированнаго шута, и о нечистыхъ продѣлкахъ шулера; иногда просто перебранка между мужемъ и женою даетъ содержаніе цѣлой новеллѣ, вся соль которой въ крайней грубости и цинизмѣ выраженій, нелишенныхъ, пожалуй, своего рода остроумія. Вообще все однообразное содержаніе поражаетъ въ наше время столько же ловкостью, умомъ дѣйствующихъ лицъ, сколько нравственнымъ индифферентизмомъ автора. Въ самомъ дѣлѣ, для него ложь, обманъ, самая безбожная насмѣшка, возмутительное преступленіе, насиліе надъ беззащитнымъ, злоупотребленіе сильнаго -- интересны, поучительны и забавны, какъ проявленія ловкости, какъ искусство пользоваться силой, умомъ, случаемъ. Правда, послѣ каждаго анекдота онъ не выводитъ, а привязываетъ къ вену какую-нибудь мораль, поученіе или заключеніе, но тонъ разсказа до того противорѣчитъ тону этой морали, что тутъ невольно чувствуется двойственность писателя: какъ образованный и набожный человѣкъ, онъ разводитъ мораль, чувствуя, быть можетъ, что умъ не искупаетъ зла, но, какъ дитя своего вѣка и своего народа, не можетъ не радоваться успѣху сказанной остроты или сыгранной шутки.
И этотъ двойственный характеръ Саккетти не удивитъ насъ, если вспомнимъ, что онъ произведеніе флорентійской жизни. А Флоренція въ то время такъ же славилась своимъ остроуміемъ, какъ въ древности Аѳина, насмѣшливостью столько-же, сколько остроуміемъ, вообще изощреніемъ, тонкостью діалектическихъ и критическихъ способностей. Народъ предпріимчива!, торговый, флорентійца раньше другихъ усилили свою городскую общину, выработали себѣ политическую самостоятельность, а демократическая свобода, уравнивая всѣ сословія, рано породила у нихъ и независимый духъ критики. Жизнь плутовъ-мѣнялъ и банкировъ воспитывала въ нихъ изворотливость ума и ту подвижность характера, общую у нихъ съ аѳинянами, которая такъ жестоко осмѣяна Дантомъ, и которая у человѣка часто зависитъ отъ духа критики. Принимая участіе въ дѣлахъ правленія, народъ, то защищая добитыя права, то добиваясь новыхъ, постоянно мѣнялъ свое государственное устройство и, перекраивая его то на тотъ, то на другой образецъ, создавая новые законы, новыя огражденія своей свободы, онъ научался различать въ борьбѣ партій разныя причины и поводы человѣческихъ дѣйствій {И такъ умомъ глубокимъ онъ умѣетъ
Всѣхъ дѣлъ людскихъ причины постигать!
-- говоритъ (3 д. 8 сц.) Отелло про Яго, и въ самомъ дѣлѣ, для того, чтобъ тянуть адскую сѣть, построить интригу этой трагедіи, взятой изъ итальянской новеллы, нуженъ былъ если не глубокій умъ, то, во всякомъ случаѣ, не дюжинные діалектическіе и дипломатическіе таланты.}, изощрялъ до тонкости аналитическія способности ума, но свободы удержать не умѣлъ. Страсть къ политическимъ дѣламъ проявилась у флорентійцевъ очень рано, и вотъ почему балагуры, краснобаи, торгаши доставляли изъ среды себя, какъ придворныхъ шутовъ, "счетчиковъ и цифирниковъ", но злому выраженію Яго въ характеристикѣ флорентійца Бассіо ("Отелло", д. 1 сц. 1), такъ и посланниковъ, хитроумныхъ дипломатовъ. Италія всегда представляла самое широкое поприще для политическихъ интригъ: раздѣленная вся на множество мелкихъ враждующихъ государствъ съ противорѣчивыми интересами и самыми разнообразными правительствами, начиная съ республики и кончая клерикальнымъ Римомъ или монархическимъ Неаполемъ, Италія уже въ средніе вѣка даетъ большой просторъ единичнымъ талантамъ, отдѣльной личности, и рано выработиваетъ типъ ловкаго дипломата, который въ XVI-мъ вѣкѣ находитъ себѣ геніальнѣйшаго представителя въ лицѣ Макіавелли. Съ именемъ великаго политика непремѣнно связывается понятіе о крайней безнравственности, полнѣйшей деморализаціи общества,-- это и на дѣлѣ самая яркая черта эпохи возрожденія; но тогда, въ XVI-мъ вѣкѣ, явленіе это такъ поразительно, потому-что въ судьбахъ полуострова заинтересована почти вся Европа, и потому-что Италія достигла высшей степени своего умственнаго и художественнаго развитія, а въ сущности деморализація эта началась гораздо раньше, и "Принцъ" Мавкіавелли подготовлялся цѣлыми вѣками флорентійской жизни, цѣлымъ строемъ политическаго и умственнаго быта Италіи. Ставя тонкость ума выше всѣхъ другихъ способностей, флорентійцы рано научились ловкую интригу, проведенную во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ, требующую глубокаго знанія людей и обстоятельствъ, цѣнить выше всѣхъ законовъ нравственности. Для нихъ понятіе о добрѣ и злѣ замѣняюсь понятіемъ объ успѣхѣ и неуспѣхѣ, удачѣ и неудачѣ. Да и откуда ямъ было выработать нравственный идеалъ? На религію ихъ нравственность опираться не могла: церковь, носительница всѣхъ высшихъ стремленій общества, представляла изъ себя тотъ развращенный папскій дворъ, на пороки котораго поэты привыкли изливать свое негодованіе, и который религіозное значеніе имѣлъ только для отдаленнаго сѣвера, а для Италіи сталъ рано синонимомъ испорченности. Пана точно такъ-же не могъ противодѣйствовать общему разложенію нравственныхъ понятій, какъ не могъ дать политическаго единства Италіи: отсутствіе одной сильной власти, давая просторъ личнымъ стремленіямъ и интересамъ отдѣльныхъ талантовъ, выдвинуло въ Италіи силу личности, силу индивидуальности въ то время, какъ въ остальной Европѣ господствуетъ еще масса, корпорація, цѣлое общество; а это раннее развитіе индивидуальности вызываетъ новое направленіе и въ умственной жизни Европы, гуманизмъ, двигаетъ впередъ и искусство, а въ политической жизни страны даетъ перевѣсь деспотизму мелкихъ тирановъ надъ городскими республиканскими, аристократическими учрежденіями. При слабости нравственныхъ понятій ничто не сдерживаетъ стремленій личнаго произвола, и тотъ блестящій вѣкъ возрожденія, который производитъ рядъ геніальныхъ личностей, есть въ то же время вѣкъ самой волной, самой глубокой деморализаціи: если общество поощряетъ проявленія таланта у человѣка, оно не обуздываетъ и злоупотребленія силами, не сдерживаетъ разгула страстей, которымъ дается воля, какъ выраженіе силы и характера. Въ этомъ крайнемъ индивидуализмѣ коренится какъ все зло политическаго быта и деморализаціи этого общества, такъ и единственное въ исторіи процвѣтаніе искусства и науки, обаяніе которыхъ интригъ со многими грустными явленіями этой жизни {Факты, подтверждающіе эту мысль, разсѣяны въ интересномъ трудѣ Symonds: Benaissance in Italy", въ первомъ томѣ котораго, Age of despots, очень наглядно характеризованъ политическій и нравственный строй этого общества и преобладаніе въ немъ личнаго произвола.}.
Такая деморализація не могла не отозваться и на литературѣ, не могла не сказаться въ самомъ популярномъ, въ самомъ блокомъ народу произведеніи, созданномъ его жизнью и его фантазіей, въ новеллѣ. Какъ много злобнаго смѣха (Hohn) накопилось въ анекдотахъ Саккетти -- поражаетъ историка итальянской культуры (J. Burckhardt: Die Cultur der Renaissance in Italien. I, p. 181); въ самомъ дѣлѣ, насмѣшливымъ характеромъ своихъ новеллъ онъ лучше всего доказываетъ, какъ за умъ, ловкость, умѣнье солгать и извернуться, прощается всякое зло, всякое беззаконіе. Насмѣшка не щадитъ никого и ничего: священникъ, ради краснаго словца, радъ подшутить и надъ таинствомъ, которое онъ совершаетъ, каламбуровъ не останавливаетъ и смерть, человѣкъ "новый" умираетъ съ игрою словъ на губахъ. А между тѣмъ за всякимъ разсказомъ слѣдуетъ непремѣнно мораль, которою авторъ какъ будто прикрываетъ всю возмутительную грязь, всю безпощадную злобу своихъ "веселыхъ" разсказовъ; на дѣлѣ онъ и не замѣчаетъ, что описываемая продѣлка -- преступленіе, что обманъ и воровство для большинства человѣчества не есть доказательство только ума и тонкости. Просматривая такія новеллы, невольно удивляешься выносливости и терпимости ихъ читателей: если ихъ забавляли такія похожденія, если они за хитрую, умную шутку, за безжалостное одураченіе простоватаго человѣка, мирились со всякой несправедливостью, часто забывая, что продѣлка граничитъ съ преступленіемъ,-- то надо сознаться, Флоренція цѣнила умъ слишкомъ высоко. Впрочемъ, кромѣ ума она цѣнила еще -- и за это многое простится ей -- художество. Эти мошенники-плуты были не только злыми насмѣшниками, безсовѣстными остроумниками: народъ торгашей и ремесленниковъ былъ, въ то же время, наиболѣе художественно одареннымъ народомъ всего полуострова; ихъ искусство, которому у нихъ потомъ учатся цѣлые вѣка, было достояніемъ массъ, а не привилегированнаго сословія; ихъ художники выходили изъ народа, учились въ мастерскихъ каменщиковъ, литейщиковъ, ювелировъ и никогда не теряли связи съ народомъ (63-я новелла Саккетти о томъ, какъ мужикъ-мастеровой является съ заказомъ къ Джіотто); рядъ великихъ архитекторовъ, скульпторовъ, живописцевъ, которыми гордится Флоренція XV-го и XVI-го вѣка, могъ выдвинуться только при поддержкѣ цѣлаго общества, могъ воспитаться только умѣньемъ самого народа цѣнить свои таланты. И не одно только образовательное искусство обязано этому народу своимъ движеніемъ впередъ,-- вспомнимъ только, что три великія свѣтила общественной литературы: Дантъ, Петрарка, Боккачіо, родились во Флоренціи, что ихъ творенія читались и понимались массою, всѣмъ обществомъ отъ ученаго до мастерового, что эта поэзія, первая въ Европѣ, была отголоскомъ народнаго творчества,-- и у насъ нѣсколько сгладится безотрадное впечатлѣніе новеллъ Саккетти. Намъ станетъ понятно, что народъ, деморализованный неустойчивостью своей государственной жизни, въ это господство деспотизма подъ разными видами, народъ, въ которомъ изъ всѣхъ высшихъ стремленій человѣчества прежде всего и громче всего говорило эстетическое чувство, цѣнилъ въ новеллѣ веселость насмѣшки, а главнымъ образомъ on bello inganno, "прекрасный обманъ", т.-е. тонкое ведшіе хитро задуманнаго плана,-- хотя бы онъ велъ за собою преступленіе,-- ловкость продѣлки, силу остроумнаго, хотя бы и грубаго отвѣта; цѣнилъ успѣхъ шутки, какъ понималъ мастерство, ловкій пріемъ художника, технику и эффектъ художественнаго созданія, рѣшительно помимо всякаго нравственнаго значенія описываемаго факта. Отъ этого новеллистъ останавливается на всѣхъ деталяхъ разсказа, съ любовью рисуетъ каждую мелочь: для него содержаніе, эта хитрость сыгранной штуки, "beffa", есть своего рода произведеніе искусства, къ которому разсказъ его относится какъ рамка къ картинѣ, и то, что насъ возмущаетъ, какъ безнаказанность произвола, для него есть признакъ силы, есть художественность жизни. Къ тому же самъ бытъ художниковъ давалъ матеріалъ для новеллы: если "новелла" -- "новое", значили для итальянцевъ преимущественно нѣчто чудн о е, небывалое, то жизнь рѣдкаго художника не давала тамъ для новеллы. Вѣдь даже и у насъ право чудить и оригинальничать признается за "вольными" художниками, а тамъ, гдѣ ничто не стѣсняло проявленій личнаго характера, капризовъ фантазія, художники пользовался этимъ правомъ съ большей свободой, чѣмъ въ наше время, когда и высокому таланту жизнь ставитъ опредѣленныя условія и ограниченныя рамки. А тутъ, если большинство одарено художественнымъ чутьемъ и фантазіей, склонной въ нѣкоторой оригинальности, то понятно, что у веселаго народа не будетъ конца разнымъ выдумкамъ, выходкамъ, которыя отравятся въ литературѣ, въ содержаніи и формѣ излюбленной народомъ новеллы. Вотъ почему въ томъ разсказѣ, который отталкиваетъ насъ своимъ индифферентизмомъ къ добру и злу, художественная фантазія народа умѣла усмотрѣть артистическое проявленіе ума, такъ сказать, chef d'oeuvre -- красоту человѣческой хитрости.
Вотъ почему и геніальное произведеніе несравненнаго художника-разсказчика Боккачіо такъ изобилуетъ описаніями разныхъ случаевъ плутовства, насмѣшничества и т. п., которыя были бы непонятны, еслибъ не вытекали изъ историческихъ условій итальянской жизни того времени, изъ преобладанія въ ней эстетическихъ идеаловъ надъ нравственными; истое дитя своего вѣка, Боккачіо собралъ въ одно цѣлое все, что издавна наполняло художественную фантазію его народа, будь то скандальное похожденіе монаха, ловкая увертка жены, обманывающей мужа, или нѣжное чувство рыцарской любви, находчивый отвѣтъ придворной дамы. Вотъ почему, одѣвши это всему народу понятное содержаніе въ не менѣе доступную ему форму, Боккачіо упрочилъ громадный успѣхъ своего "Декамерона" на цѣлые ряды послѣдующихъ поколѣній. Какъ геніальный писатель, онъ воспользовался всѣми источниками поэтическаго вымысла, которое были въ распоряженіи его націи, чтобъ открыть новую дорогу европейской повѣствовательной поэзіи.
Прежде чѣмъ перейти къ самому "Декамерону", скажемъ нѣсколько словъ объ авторѣ его и остальныхъ трудахъ Боккачіо. Немногимъ выдѣляясь изъ общаго уровня средневѣковой искусственной поэзіи, устарѣвшія произведенія эти не только освѣщаютъ личность человѣка, но могутъ отчасти уяснить намъ, сколько оригинальнаго, свѣжаго и обновляющаго" внесли его новеллы въ литературу времени.