Остроуміе въ разсказахъ 7-го, 8-го и 9-го дней "Декамерона" выражается не въ отдѣльныхъ замѣчаніяхъ и отвѣтахъ, а рядомъ проказъ и продѣлокъ. Имѣя предметомъ ту распространенную въ народѣ beffa, образцы которой мы уже видѣли раньше, разсказы эти опять должны вращаться въ области городскихъ, лучше сказать, мѣщанскихъ интересовъ. Тутъ этотъ существенный элементъ разсказа еще тѣснѣе обособляется тѣмъ, что седьмой день посвященъ исключительно тѣмъ обманамъ и продѣлкамъ, которые разыгрываются женами надъ мужьями. Выше мы видѣли, что сюжеты на эту тэму изобиловали въ средневѣковой повѣсти, являясь въ нее изъ самой глубокой древности, изъ самыхъ отдаленныхъ источниковъ повѣствованія. Тэма эта пустила корни и развилась въ средневѣковой литературѣ, благодаря различнымъ и отчасти противоположнымъ обстоятельствамъ. Съ одной стороны, тутъ дѣйствовало монашеское, аскетическое ученіе христіанскихъ проповѣдниковъ, которые, предостерегая народъ отъ искушенія и грѣха, вселяли ненависть въ женщинѣ, какъ къ источнику всякаго зла на домнѣ, вселяли враждебное чувство и къ семейной жизни, какъ несовмѣстимой съ идеаломъ подвижничества, выросшемъ на Востокѣ и разошедшемся по всей средневѣковой Европѣ. Что на Руси это направленіе мысли было господствующимъ -- извѣстно всякому, кто хотя бѣгло знакомъ съ нашей старинной письменностью {Забѣлинъ: Опыты изученій русскихъ древностей и исторіи. Ст. "Женщина по понятіямъ русскихъ книжниковъ". См. у Папина (Очеркъ литер. исторія стар. повѣстей и сказокъ русскихъ стр. 276). Интересной фактъ, что изъ 5-ти новеллъ Боккачіо, извѣстныхъ въ Россіи, 8 заимствованы изъ этого 7-го дня, вѣроятно не тонко потому, что онѣ были весьма распространены въ народной западной литературѣ, но и потому, что какъ нельзя болѣе соотвѣтствовали ходячему на Руси мнѣнію о присущей женщинѣ испорченности.}. Несомнѣнно, что это ученіе, эти идеалы, выходя изъ книжной литературы, изъ житій святыхъ, изъ легендъ, изъ церковныхъ традицій, глубоко затрогивали умственную дѣятельность народа и необходимо должны были отражаться на его повѣствовательной литературѣ. Черпая основныя темы повѣстей изъ восточныхъ сборниковъ, средневѣковая фантазія усвоивала себѣ и тѣ примѣры женской злобы, которыми богаты были эти сборники, и которые вполнѣ согласовались съ отрицательнымъ взглядомъ монаха на женщину. Если, какъ мы видѣли въ Новеллино, сила женской красоты уподоблялась демонской, если человѣкъ ничего не въ силахъ былъ противопоставить влеченіямъ своей природы, то не даромъ у него являлось озлобленіе, и онъ мстилъ женщинѣ рядомъ самыхъ грубыхъ нападокъ на ея необузданность, непостоянство, жестокость и вѣроломство. Съ другой стороны, мы видѣли, въ третьемъ днѣ "Декамерона", что тэма о томъ, какъ ловкостью, industria, возвращается потерянное и пріобрѣтается желаемое,-- относила цѣль этой ловкости, этихъ желаній, почти исключительно въ кругъ чувственныхъ наслажденій, потому только, что молодая природа новыхъ народовъ сказывалась избыткомъ физическихъ страстей; въ литературѣ эта потребность жить и радоваться, а не ждать утѣшеній въ загробной жизни, выражалась преобладаніемъ грубаго цинизма. И, конечно, особенно рѣзко выражался этотъ цинизмъ, эта необузданная потребность наслажденія въ тѣхъ произведеніяхъ ихъ фантазіи, которыя, близко соприкасаясь съ дѣйствительностью, отражали всю грубость первобытнаго общества. Повѣсть, заимствуя у монаховъ духъ обличенія женщины, одѣвала это обличеніе самыми яркими красками, и тома женской невѣрности должна была давать просторъ циническимъ сюжетамъ въ самыхъ неограниченныхъ размѣрахъ. Отъ этого, то направленіе, которое вызывалось аскетизмомъ, съ другой стороны поддерживалось совершенно противоположнымъ ему стремленіемъ человѣческой природы: духъ моралистовъ выборомъ извѣстнаго ряда сюжетовъ старался противодѣйствовать грубости первобытныхъ инстинктовъ, а повѣсть потворствовала имъ, хотя и разработывала тѣ же самые сюжеты.
Бронѣ того, откровенность страсти, разнузданность физическихъ побужденій, являясь въ этомъ отдѣлѣ народной словесности естественнымъ противовѣсомъ тому церковно-монашескому духу, которымъ отчасти вызывалась, дѣлалась вмѣстѣ съ тѣмъ и законнымъ дополненіемъ того высоко-идеальнаго исключительнаго содержанія, которое христіанская религія вкладывала въ формы новаго искусства. Извѣстно, что высшія произведенія средневѣковой) духа, готическая архитектура и схоластическая наука задавались обширными цѣлями, высокими идеалами, для достиженія которыхъ у человѣчества не хватило средствъ: соборы остались недостроенными, потому что колоссальные размѣры должны были соотвѣтствовать той безпредѣльно-обширной идеѣ, которую они олицетворяли въ своихъ строго-органическихъ формахъ; въ той же мѣрѣ не удалась и средневѣковой наукѣ попытка объединить всѣ проявленія ума человѣческаго, подчинивъ ихъ одному теологическому вазону: жизнь не укладывалась въ рамки ея узко-схоластическаго метода. Какъ въ наукѣ, такъ и въ искусствѣ, идеалы превышали въ народѣ способности въ ихъ художественному воспроизведенію; оттого та литература его, которая не задавалась идеальными цѣлями, а непосредственно вытекала изъ его дѣйствительной жизни, должна была давать перевѣсъ земнымъ помысламъ надъ идеальными, неудовлетворенными стремленіями души; заставляя въ погонѣ за чувственными наслажденіями торжествовать плоть надъ духомъ, повѣсть цинически относилась ко всякому обману, ко всей житейской грязи, и тѣмъ какъ-бы уравновѣшивала въ народномъ умѣ высокіе порывы религіозно-настроенной мысли. Ниже, въ 10-мъ днѣ "Декамерона" мы увидимъ, какъ трудно было идеаламъ того вѣка облечься въ соотвѣтственную художественную форму: какъ далеко ни уходили идеальные замыслы писателя, они не покидали той почвы грубо-грязнаго реализма, на которой основанъ отдѣлъ его разсказовъ о женской хитрости.
Такимъ образомъ, душевное настроеніе того общества, которое въ своей первобытной литературѣ переработывало и восточно-христіанскіе аскетическіе элементы мысли, и остатки отжившихъ классическихъ литературъ въ видѣ греческой и римской беллетристики, самое настроеніе этого общества обусловливало въ произведеніяхъ средневѣковою народнаго ума изобиліе тѣхъ темъ и сюжетовъ, которые не могутъ быть терпимы въ изящной литературѣ. Но, помимо этого общаго движенія мысли, въ богатствѣ варіантовъ на тему женской невѣрности виновата прежде всего извѣстная степень эстетическаго развитія. Повѣсть обособилась, выдѣлилась изъ того первоначальнаго умственнаго достоянія народа, изъ котораго образуется всякое эпическое произведеніе. Въ эпосѣ обыкновенно за миѳическимъ періодомъ слѣдуетъ богатырскій, героическій, который въ средніе вѣка вырождается въ эпопею искусственную, въ рыцарскій романъ; онъ преслѣдуетъ высокія цѣли повѣствованія, воплощаетъ образы героевъ. Но этимъ не исчерпываются всѣ литературныя потребности народнаго ума. Кромѣ способности творить полумиѳическихъ героевъ, олицетворяя въ нихъ свое воззрѣніе на человѣка и природу, у народа есть еще не менѣе сильное стремленіе тѣшить, забавлять своею фантазіею, пестрою игрою отдѣльныхъ представленій,-- это -- стремленіе къ смѣшному, къ комическому, на которомъ умъ человѣческій останавливается съ одинаковою любовью, какъ я на высокомъ изящномъ. Если смѣхъ производится сопоставленіемъ двухъ противорѣчивыхъ понятій, а тонкость ума, остроуміе состоитъ въ томъ, чтобъ въ несхожихъ понятіяхъ найти сходство и примирить ихъ противорѣчіе, открывши какую-нибудь незамѣтную, общую имъ черту, то всякія "загадки") создаваемыя народною фантазіею, вытекаютъ изъ этой склонности къ смѣшному и забавному. Отъ этого въ народномъ, еще полумиѳическомъ творчествѣ, въ эпосѣ, загадка играетъ такую важную роль; позже, область народнаго остроумія расширяется, и все, что порождаетъ смѣхъ, будь то игра словъ, каламбуръ, игра случая въ жизни, необыкновенное приключеніе, мѣткій отвѣтъ, саркастическое замѣчаніе -- будетъ привлекать умъ своею острою стороною; а впослѣдствіи обособится въ отдѣлъ повѣствованія преимущественно анекдотическаго характера. Этотъ-то отдѣлъ народной словесности и составитъ прежде всего матеріалъ новеллы {Въ чемъ заключается и при какихъ историческихъ условіяхъ усиливается этотъ "новеллистическій матеріалъ" -- очень остроумно характеризовано къ небольшой брошюркѣ: Bernhard Erdmannedoerffen Das Gatalter der Novelle in Hellas. Berlin, 1870. Находя большое сходство въ историческомъ и соціальномъ положеніи двухъ эпохъ, эпоха крестовыхъ походовъ въ Европѣ и эпоха 7-мы мудрецовъ въ Элладѣ (отъ окончанія миѳически-героическаго періода до процвѣтанія древнихъ тиранній), авторъ на примѣрѣ итальянской новеллы опредѣляетъ анекдотическое содержаніе повѣсти, и, хотя подобныхъ произведеній у грековъ не существовало, указываетъ всѣ элементы, изъ которыхъ они могли бы образоваться а которые существовали какъ въ народной жизни, въ народныхъ вѣрованіяхъ и сказаніяхъ, такъ и у повѣствователей-историковъ Эллады. Автору можно возразить только то,-- если допустимъ, что историческія параллели бываютъ не только блестящи, но и вѣрны дѣйствительной исторіи,-- что существованіемъ однихъ элементовъ новеллы нельзя опредѣлить данной эпохи; нельзя говоритъ о "вѣкѣ новеллы", когда новелла не существуетъ, какъ отдѣльный родъ художественныхъ произведеній, когда въ литературѣ разсѣявъ только матеріалъ ея; а онъ можетъ быть у всѣхъ народовъ извѣстной степени развитія, во всѣхъ литературахъ, потому что вытекаетъ изъ общечеловѣческой потребности народнаго ума, изъ склонности нашего воображенія не къ одному высокому, но къ забавному, въ остроумному, къ смѣшному, въ смыслѣ необыкновеннаго, загадочнаго.}.
Въ средніе вѣка матеріалъ этотъ изобилуетъ, средневѣковая фантазія черпаетъ его отовсюду, особенно охотно изъ восточныхъ литературъ; напримѣръ, извѣстно, какъ распространена въ странствующихъ разсказахъ исторія замысловатаго процесса, курьезной тяжбы, въ которой проявляется остроумная проницательность, тонкость судьи или мудреца, разрѣшающаго неразрѣшимый вопросъ; въ Новеллино на эту тему есть разсказъ о мудрецѣ, который по признакамъ, видимымъ ему одному, угадываетъ истину. Въ подобныхъ сюжетахъ фантазія тѣшится загадкой, комическій элементъ -- въ неожиданной разгадкѣ, въ необыкновенномъ оборотѣ дѣла. Но склонность первобытнаго ума въ комизму можетъ выражаться и инымъ еще путемъ. Во Франціи большой отдѣлъ фабліо посвященъ ловкимъ обманамъ, покражамъ, хитро придуманнымъ и скрытымъ преступленіямъ и т. п., потому только, что всякій обманъ можетъ быть смѣшонъ. Разумѣется, нравственная сторона лжи здѣсь, за хитростью выдумки, не принимается въ разсчетъ; да и вообще нравственные идеалы усиливаются въ народѣ позже, и первая ступень народнаго развитія не есть время его невинности и доброты, какъ воспѣвали въ старину поэты. Обманъ смѣшонъ, потому что смѣшно видѣть ловко одураченнаго человѣка, весело можетъ быть осмѣять человѣческую глупость и довѣрчивость; назначеніе повѣсти занять умъ комическимъ представленіемъ, и потому въ ея шутливомъ содержаніи должно быть подобрано все, что можетъ придать пикантность предмету. Если смѣшонъ всякій обманъ, то особенный смѣхъ долженъ возбуждать онъ въ области семейныхъ, супружескихъ отношеній. Обманутый мужъ часто служитъ поводомъ трагическихъ столкновеній, но своею глупою стороною издревле доставляетъ сюжеты и для безчисленныхъ комедій. Вспомнимъ, какъ много комизму потратило человѣчество на обработку этой темы, какъ часто и какъ зло смѣялось оно надъ одураченными мужьями! Смѣялось оно главнымъ образомъ потому, что обманъ смѣшонъ не только своею остротою, но и своими грядными сторонами. На низшей ступени народнаго развитія, при низкомъ уровнѣ общественной нравственности -- и комизмъ существуетъ преимущественно циническій; тутъ смѣшны кажутся тѣ шутки и выходки, которыя впослѣдствіи будутъ называться наивными, откровенными и, наконецъ, прямо неприличными и непристойными. Разсказывая случай одураченія мужа или любовника, народъ потѣшался не проницательностью догадливаго человѣка, какъ въ восточной сказкѣ, не острою, не тонкою, но грязною и плоскою стороною житейскихъ отношеній. Отсюда и крайній цинизмъ народной повѣсти; оттого и въ Боккачіевой новеллѣ такое изобиліе сюжетовъ рѣшительно непонятныхъ и немыслимыхъ въ наше время. Ихъ непозволительное содержаніе точно также обусловливалось задачами новеллы, какъ и незамысловатость остроумія предъидущаго дня анекдотовъ.
Слѣдовательно, если первымъ назначеніемъ новеллы было воспроизведеніе всего остроумнаго, выдающагося въ жизни, того ли, что просто смѣшно, комично, какъ отвѣтъ шута, или того, что является необыкновенной загадочной игрой случайностей въ жизни человѣка,-- то понятно, почему разсказчикъ черпалъ свой сюжетъ одинаково, какъ изъ области трагическихъ столкновеній и любовныхъ похожденій, такъ и изъ области грубыхъ проказъ и продѣлокъ, "beffa". Въ послѣднемъ случаѣ онъ ради смѣха касался самыхъ грязныхъ мелочей жизни, переполняя яркимъ цинизмомъ повѣствованіе, заимствованное имъ или изъ народныхъ вымысловъ, или изъ самой дѣйствительности. Мы уже видѣли на новеллахъ первыхъ дней, какимъ реализмомъ отмѣчены эти разсказы и какъ ихъ происхожденіе обусловливало художественные пріемы геніальнаго разсказчика; мы видѣли, что новеллистъ, хотя и обработывалъ общеевропейскіе сюжеты, но обрисовывалъ ихъ чертами окружавшей его жизни, потому-что встрѣчалъ вокругъ себя, какъ ту цѣльность, первобытность душевныхъ страстей и ощущеній, отравившуюся на мрачномъ колоритѣ 4-го дня, такъ и тотъ индифферентизмъ, который особенно рѣзко выдается на примѣрѣ Саккетти; мы упоминали о томъ, что жизнь республиканской общины изобиловала художественными элементами, но стояла очень далеко отъ нравственныхъ идеаловъ и задачъ; что историческій характеръ народа, тонкость, изворотливость дипломатическаго ума, бойкость, насмѣшливость народа, торгашей и шутовъ, преобладаніе въ государствѣ личныхъ интересовъ и стремленій -- все порождало пониманіе той художественности, за которою не видна была жестокость или грубость тогдашняго остроумія. Если насмѣшка цѣнилась такъ высоко, что за нее прощалось даже преступленіе, то новеллистъ могъ рисовать ее во всей ея жизненной полнотѣ, не стѣсняясь никакими соображеніями, и рисовать ради художественнаго эффекта, а никакъ не ради обличенія. Отъ этого хотя у новеллы вообще нельзя отнять сатирическаго общественнаго значенія, но не слѣдуетъ забывать, что сатира въ ней подчинялась художественнымъ цѣлямъ повѣствованія: новеллистъ только смѣялся, а не негодовалъ, и сатира возникала сама собою отъ зоркости его художественнаго взгляда; какъ въ незатѣйливомъ анекдотѣ, пересказывая плоскую колкость, разсказчикъ умѣлъ уловить и передать типичный характеръ, такъ и тутъ, въ новеллахъ, напоминающихъ, большею частію, площадные народные фарсы съ побоями и изстари извѣстными хитростями, подъ перомъ художника создаются типы и ситуаціи, тѣ комическіе мотивы, которыми впослѣдствіи не побрезгаютъ великіе драматурги-комики и Италіи, и Франціи, и Англіи.
Мы не станемъ подробнѣе останавливаться на разсказахъ этого 7-го дня "Декамерона": они ведутся на тему тѣхъ обмановъ, насмѣшекъ, которые ради любви или ради безопасности женщины дѣлали мужьямъ, будучи уличены и нѣтъ (delle beffe, le guali о per amore о per salvamento de loro, le donne hanno gia fatle asuoi mariti, senza esseme avveduti о si). Эти хитрости и увертки разсказаны съ безцеремонностью, составившей имъ репутацію невозможныхъ въ литературѣ сюжетовъ. Но и тутъ Боккачіо не можетъ претендовать на оригинальное изобрѣтеніе тамъ своего разсказа: почти всѣ онѣ составляютъ основные мотивы дѣйствія, сюжеты, извѣстные у европейскихъ народовъ. Здѣсь встрѣчаемъ классическія воспоминанія, въ видѣ сказки Апулея, во большая часть новеллъ заимствована изъ французскихъ фабліо и изъ тѣхъ средневѣковыхъ сборниковъ, которые обработывали темы, занесенныя съ Востока. Извѣстные пріемы обмана, однѣ и тѣ же хитрости попадалась очень часто въ подобныхъ сюжетахъ, и талантъ разсказчика ногъ только, сказываться въ ихъ подборѣ, въ ихъ новой, оригинальной отдѣлкѣ. Одинъ изъ такихъ, наиболѣе распространенныхъ мотивовъ, заключается въ разсказѣ (Nov. IV) о томъ, какъ мужъ однажды запираетъ дверь передъ женою, возвращающеюся поздней ночью, а та, бросивъ камень въ колодецъ, дѣлаетъ видъ, какъ-будто сама утонилась; когда мужъ, испугавшись, выходитъ изъ дому, она запирается и обвиняетъ его при народѣ въ томъ, въ чемъ сама была виновата. Позже, мотивъ этотъ встрѣчается въ ком. Мольера и въ ком. К. Биббіены, заимствовавшихъ его, быть можетъ, у Боккачіо, не говоря уже про раннія обработки его у средневѣковыхъ разсказчиковъ. На заимствованія изъ народной литературы, помимо ученыхъ изслѣдованій, указываетъ самый духъ этихъ новеллъ; крайній цинизмъ въ подборѣ комическихъ моментовъ, низкія и грубыя побужденія, на которыхъ основывается завязка и развязка разсказа, очевидно переносились художникомъ изъ той сферы народнаго творчества, въ которую и грубость варварства, и утонченная развращенность античныхъ воспоминаній и вліянія Востока вносили всѣ свою долю грязныхъ помысловъ и интересовъ. Правда, Боккачіо, какъ геніальный писатель, распоряжается своимъ матеріаломъ довольно произвольно. Такъ, во второй новеллѣ этого дня и раньше -- въ десятой 5-го, онъ ведетъ разсказъ довольно близко къ подлиннику -- сказкѣ Апулея, не измѣняя въ немъ многихъ мелочей и подробностей разсказа, и нѣкоторыя мѣста пересказывая чуть не дословно; но за то костюмъ его лицъ -- чисто итальянскій, и разсказъ отличается вполнѣ оригинальными, чисто боккачіевыми чертами. Часто онъ смягчаетъ грубость, дикость оригинала, или усиливаетъ комическія стороны сюжета, подчеркивая грязную шутку, циническое замѣчаніе. При этомъ онъ не скрываетъ, что не ему принадлежитъ изобрѣтеніе сюжета, и это служитъ даже въ пользу его разсказа, напр., въ 1-ой новеллѣ этого дня, онъ выдаетъ разсказъ за быль и предлагаетъ два варіанта какого-нибудь обстоятельства: одни будто бы разсказываютъ это такъ, другіе -- иначе.
Вообще онъ ничѣмъ не стѣсняется, чтобъ придать яркость, цѣльность и рельефность своему разсказу: онъ опуститъ неправдоподобную мелочь, прибавитъ новое, болѣе или менѣе пикантное обстоятельство и немногими, казалось бы, мелкими чертами опредѣлитъ всѣ очертанія своей жанровой картинки. Отсюда большая законченность художественнаго изображенія, тѣ качества повѣсти, которыя дѣлаютъ "Декамеронъ" классическимъ образцомъ изящнаго разсказа. Но эти качества нисколько не смягчаютъ и крупныхъ недостатковъ содержанія, напротивъ, они выступаютъ здѣсь ярче, чѣмъ гдѣ-либо. Чтобъ сдѣлать новеллу ближе и доступнѣе фантазіи читателя, бойкая кисть Боккачіо не останавливается ни предъ какими деталями и сюжетъ раскрывается во всей его непозволительной, непередаваемой яркости. Но виноватъ ли авторъ, если юморъ его примѣнялся къ тому, что жило въ фантазіи его эпохи, и долженъ былъ выливаться въ образахъ, выхваченныхъ изъ житейской грязи? Винить ли его въ томъ, что другая область литературнаго творчества, болѣе чистая и высокая, не мирилась съ тѣмъ реализмомъ, представителемъ котораго Боккачіо является въ исторіи словесности? А, между тѣмъ, реализмъ этотъ дѣлаетъ его человѣкомъ новаго времени, хотя его повѣсть порождается умственнымъ настроеніемъ средневѣкового общества. Въ чемъ сказывался этотъ реализмъ, какимъ образомъ на будничныя черты народной жизни великій писатель умѣлъ наложить печать творчества, сдѣлавши мелкій жанръ высоко-художественнымъ произведеніемъ, мы это видѣли отчасти на предшествующихъ темахъ новеллъ, отчасти увидимъ еще въ слѣдующихъ дняхъ "Декамерона", гдѣ сюжеты, какъ ни грубы и плоски, больше мирятся съ современнымъ намъ литературнымъ изложеніемъ.
Въ 8-т днѣ разсказовъ мы опять имѣемъ дѣло съ тою же "beffa", здѣсь идетъ рѣчь о насмѣшкахъ, которыя разыгрываются мужчинами надъ женщинами и обратно,-- вообще о насмѣшкахъ одного надъ другимъ. Уже по одному заглавію можно судить, что дѣло не обходится тутъ безъ циническихъ сюжетовъ, но мы не вращаемся такъ исключительно среди семейной грязи, какъ въ предъидущемъ двѣ. Новеллы восьмого дня наиболѣе соотвѣтствуютъ тому тѣсному значенію термина "nuovo" -- новый, которое имѣетъ онъ во Флоренціи того времени и которое придаетъ повѣсти ея комическій, насмѣшливый характеръ. Здѣсь насмѣшка разыгрывается надъ людьми "новыми", глупыми, недогадливыми, на которыхъ сыпятся шутки и побои отъ весельчаковъ, изобрѣтателей равныхъ "новинокъ". Про одного остряка въ 6-мъ двѣ 6-й новеллы Боккачіо говоритъ, что у него всегда были въ запасѣ "le pin nnove novelle" -- самыя "новыя", смѣшныя выдумки. Нечего говорить, что остроуміе въ проказахъ этихъ шутниковъ кажется въ наше время такъ же плоско и наивно, какъ и въ изящно-разсказанныхъ анекдотахъ 6-го дня, но здѣсь, какъ и тамъ, выводятся на сцену живыя лица, и "beffa", порожденіе чисто-мѣстной жизни, воплощается въ рядѣ законченныхъ художественныхъ образовъ. Если въ пересказѣ мелкой колкости разсказчикъ умѣетъ рельефно очертить ситуацію, намѣтить типъ, поражающій и теперь, на разстояніи столькихъ вѣковъ, своей жизненностью и реальностью, то естественно, что и въ этомъ днѣ "Декамерона" мы встрѣчаемся съ тѣми же качествами повѣствованія. Типъ, который здѣсь очерченъ съ неподражаемымъ мастерствомъ, это -- комическій типъ человѣка "новаго", того глупаго, довѣрчиваго "Каландрино", имя котораго вошло въ пословицу и стало нарицательнымъ для извѣстнаго рода характеровъ. Позднѣйшіе писатели, пользуясь типомъ, увѣковѣченнымъ въ "Декамеронѣ", нѣсколько шаржировали его: такъ, знаменитая въ итальянской литературѣ, какъ первая, классически-правильно написанная, комедія кардинала Биббіены, носитъ названіе "La Calandria", но имени главнаго дѣйствующаго лица -- Баландро, довѣрчиваго, обманываемаго мужа, способнаго повѣрить самымъ невообразимымъ небылицамъ.
Каландрино -- историческое лицо: живописецъ, жившій незадолго до Боккачіо, онъ, вѣроятно, еще памятенъ былъ многимъ современникамъ новеллиста; особенно много насмѣшекъ переносилъ онъ отъ своихъ собратовъ художниковъ, которые шалостями славились на всю Флоренцію. Самъ Джіотто, геніальный двигатель средневѣковой итальянской живописи, былъ, по свидѣтельству Боккачіо и Саккетти, истымъ флорентинцемъ въ дѣлѣ остроумія и шутливости, а талантливые послѣдователи его шли въ этомъ отношеніи по стопамъ учителя, пользуясь независимостью таланта, вольностью своего города и своего цеха, чтобъ безпрепятственно продѣлывать равныя болѣе или менѣе безобидныя проказы. Въ "Декамеронѣ" главными зачинщиками и участниками шутокъ надъ Каландрино является Бруно и Буффальмакко (1340 ум.). Послѣдняго Вазари {Vite del pea eccelenti pittori scaltori ed archhetti, t. III.} рекомендуетъ какъ шутника, "nomo burlevole celebrato da Messir Giovanni Boccaccio", пріятеля Бруно и Каландрино, живописцевъ тоже веселыхъ и шутливыхъ, "faceti е piacevoli", и въ подтвержденіе приводитъ нѣсколько анекдотовъ про него, разсказанныхъ въ 4-хъ новеллахъ Саккетти. Для біографа XVI-ro вѣка новеллисты XIV-то были достовѣрными источниками, по которымъ онъ не затруднялся характеризовать историческую личность; какъ про Джіотто Вазари приводитъ новеллы Саккетти, такъ точно и про Буффальмакко онъ ссылается на авторитетъ обоихъ новеллистовъ, подтверждая, такимъ образомъ, взглядъ на новеллу, какъ на воспроизведеніе дѣйствительной жизни въ ея смѣшныхъ, "новыхъ" проявленіяхъ. Если, такимъ образомъ, новелла служитъ для послѣдующихъ поколѣній выраженіемъ общественнаго мнѣнія о художникѣ, то, очевидно, что новеллистъ писалъ разсказы, группируя въ болѣе или менѣе художественное цѣлое тѣ анекдота, толки и слухи, которыми народная молва окружала популярныхъ художниковъ. Понятно отъ этого, что, находясь въ такой тѣсной сваей съ жизнью, новелла должна была имѣть большой интересъ для современнаго, производившаго ее общества. Встрѣчая въ ней знакомыя имена, знакомыя фигуры извѣстныхъ личностей, понимая какъ тотъ духъ насмѣшливой шутки, которымъ проникнуто ея содержаніе, такъ и всѣ тѣ мелочи, отмѣченныя мѣстнымъ колоритомъ, какъ имена улицъ и площадей, церквей -- итальянецъ XIV-го вѣха въ описаніи пошловатой "beffa" видѣлъ выраженіе своего народнаго характера; точно такъ же, какъ въ новеллѣ-сказкѣ о случайныхъ приключеніяхъ оклеветанной женщины, влюбленной четы, благороднаго отца семейства, ему слышался отголосокъ далекихъ сказочныхъ преданій, разработанныхъ въ его первобытномъ творчествѣ. Но отъ этого же новелла такъ мало возбуждаетъ наше сочувствіе: насъ въ ней интересуетъ теперь только мастерство художника, создающаго изъ мѣстныхъ отжившихъ чертъ жизни тѣ типы и образы живыхъ людей, сходство которыхъ съ нашей природой мы всегда будемъ въ состояніи провѣрить.
И однимъ изъ такихъ неумирающихъ типовъ добродушнаго глупца, является "Каландрино". Боккачіо вводитъ его (8-я новелла 8-го дня) слѣдующими словами:
"Въ нашемъ городѣ, который всегда изобиловалъ равными обычаями и людьми "новыми", жилъ не такъ давно живописецъ Каландрино, человѣкъ простой и нравовъ "новыхъ", di nuove costumi, который чаще всего бывалъ съ двумя другими живописцами, однимъ -- но имени Бруно, и другимъ -- Буффальмакко, людьми очень веселыми, но очень умными и тонкими, дорожившими обществомъ Каландрино, потому что часто потѣшались надъ его привычками и простотой".
Въ то же время во Флоренціи жилъ нѣкто Мазо-дель-Садакіо, который въ этихъ новеллахъ часто фигурируетъ, какъ зачинщикъ равныхъ шалостей; по занятію, онъ былъ маклеръ, а въ его конторѣ или лавкѣ, "bottega", гдѣ, по свидѣтельству Вазари, сходились художники, трактовались, очевидно, не одни торговыя дѣла: онъ былъ, какъ говоритъ Боккачіо, d'una maravigliosa ріаcevolzza, изумительной шутливости, умный и ловкій на равныя выдумки. Въ этой новеллѣ онъ потѣшается надъ Каландрино, и шутку продолжаютъ художники; въ другой онъ, затѣваетъ шалость съ помощью шутовъ по ремеслу, придворныхъ буффоновъ (Nov. 5). Наслушавшись разсказовъ о простотѣ Каландрино, онъ веду малъ продѣлать надъ нимъ какую-нибудь шутку или увѣрить его въ какой-нибудь небылицѣ, alcana nuova cosa.
Замѣтивши однако, что Каландрино очень внимательно разсматриваетъ рѣзные камни въ "церковномъ алтарѣ, Мазо, сговорившись съ однимъ изъ товарищей, сталъ недалеко отъ него и съ видомъ большого знатока принялся толковать о волшебной силѣ и чудесныхъ свойствахъ равныхъ камней. Каландрино прислушался, заинтересовался, подошелъ и сталъ разспрашивать, гдѣ такіе чудодѣйственные камни находятся; Мазо совершенно серьёзно называетъ ему вымышленныя имена, описываетъ страны, гдѣ растутъ сосиски, текутъ рѣки вина, гдѣ горы сыра пармезана, а на горахъ люди работаютъ макароны, варятъ ихъ въ супѣ съ каплунами и т. п. Каландрино продолжаетъ разспрашивать, бывалъ ли тамъ Мазо, далеко ли эта страна за Абруццами -- и, видя, что Мазо не смѣется, онъ вѣритъ всему и спрашиваетъ, нѣтъ ли тамъ и чудесныхъ камней. Оказывается, что есть, и между прочими особенно замѣчателенъ камень эліотропія {Въ существованіе этого камня народъ вѣрилъ; намекъ на это повѣрье встрѣчается и у Данте.}, имѣющій способность дѣлать человѣка невидимымъ, гдѣ бы онъ ни находился. На вопросъ, гдѣ еще можно найти такой камень, Мазо указываетъ рѣчку Муньоне (въ окрестностяхъ Флоренціи), и на дальнѣйшіе разспросы объясняетъ, что камни эти бываютъ равныхъ величинъ, но цвѣта почти всегда чернаго. Тѣмъ шутка Мазо и кончилась. Каландрино, разставшись съ нимъ, рѣшился идти отыскивать этотъ камень, но прежде сообщилъ о томъ Бруно и Буффальмакко, которыхъ онъ особенно любилъ. Проискавши ихъ цѣлое утро, онъ вспомнилъ, наконецъ, что они работаютъ въ одномъ монастырѣ, бросилъ всѣ свои дѣла и, несмотря на жару, побѣжалъ къ нимъ; онъ сталъ увѣрять ихъ, что теперь они могутъ сдѣлаться самыми богатыми людьми во Флоренціи, стоитъ только пойти сейчасъ -- отыскать этотъ камень, который онъ хорошо знаетъ, положить его въ кошелекъ, пойти къ столамъ мѣнялъ, гдѣ навалено столько денегъ, и невидимо никому набрать ихъ сколько душѣ угодно. Бруно и Буффальмакко смѣялись, слушая его, а потомъ, переглянувшись, прикинулись удивленными и одобрили его мысль. Къ сожалѣнію только, на вопросъ объ имени камня, Каландрино не могъ ничего отвѣтить, потому что успѣлъ позабыть его. Что и въ имени, разъ мы знаемъ его силу,-- говоритъ Каландрино,-- поскорѣй бы идти искать его. Какой онъ формы? Всякихъ формъ, но цвѣта чернаго,-- потому, думаетъ онъ, надо собирать всѣ черные камни, пока не нападешь на настоящій; только скорѣе идти, не теряя времени. "Подожди,-- сказалъ Бруно:-- по-моему теперь не время: солнце стоитъ высоко и такъ высушило всѣ камни, что многіе утромъ черные, теперь кажутся свѣтлыми, да и въ полѣ есть народъ; кто-нибудь, видя ихъ, догадается, что они дѣлаютъ, примется искать и найдетъ раньше ихъ; лучше отправиться раннимъ утромъ и въ праздничный день. Буффальмакко согласился съ этимъ, и всѣ трое порѣшили начатъ поиски въ слѣдующее воскресенье. Когда Каландрино ушелъ, наказавши товарищамъ держать ихъ намѣреніе въ секретѣ, они стали сговариваться, что имъ дѣлать, чтобъ провести пріятеля. А Каландрино насилу дождался воскресенья, на варѣ пришелъ за художниками и направился съ ними въ воротамъ С.-Галло, къ Муньоне; самъ онъ шелъ впереди и метался изъ сторона въ сторону, подбирая всякій черный камешекъ; они же, идя за нимъ, нагибались только нерѣдка". Каландрино успѣлъ уже наполнить камнемъ всѣ полы платья, когда пріятели замѣтили, что приближалось время обѣда, и грузъ у Каландрино былъ уже порядочный. Тутъ они вдругъ стали спрашивать другъ друга, гдѣ Каландрино, оборачиваться на всѣ стороны, и, хотя видѣли его въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя, прикинулись, какъ-будто его не замѣчаютъ; стали говорить, что, вѣроятно, онъ ушелъ себѣ обѣдать, увидавши, какъ они повѣрили его выдумкѣ и стали собирать черные камешки; очевидно, онъ насмѣялся надъ ними, да и кто бы, кромѣ ихъ, повѣрилъ, что въ Муньоне водятся такіе рѣдкіе камни. Разумѣется, слушая все это, Каландрино не могъ не вообразить, что чудесный камень у него въ рукахъ, и онъ невидимъ. Внѣ себя отъ радости, онъ пошелъ назадъ, а друзья, видя это, сказали, что имъ слѣдуетъ вернуться домой. Бруно сталъ браниться и грозиться какъ-будто отсутствующему Каландрино. "Будь онъ тутъ, я бы запустилъ въ него камнемъ: онъ бы у меня долго припоминалъ эту насмѣшку!" и тутъ же не преминулъ пустить въ него камнемъ; Каландрино хотя и. почувствовалъ боль, но промолчалъ, въ полной увѣренности, что онъ невидимъ, а пріятели всю дорогу не переставали побивать его камнями, то подъ тѣмъ, то подъ инымъ предлогомъ. Такъ дошли они до городскихъ воротъ; здѣсь пріятели раньше еще уговорились со стражей и съ сборщиками податей, чтобъ пропустить Каландрино незамѣченнымъ. Тѣ, еле держась отъ смѣха, такъ и сдѣлали. Сама судьба содѣйствовала успѣху насмѣшки: идя по улицамъ города, Каландрино никого не встрѣтилъ, кто бы могъ съ нимъ заговорить,-- къ тому же, было время обѣда, и прохожихъ было мало. Входитъ Каландрино, съ своимъ грузомъ камней въ домъ; жена его, Тесса, прекрасная и достойная женщина, обезпокоенная его долгимъ отсутствіемъ, принялась бранить его за то, что онъ опоздалъ къ обѣду, а онъ въ горѣ и отчаяніи, видя, что онъ не невидимъ, свалялъ въ комнатѣ всѣ свои камни, бросился на нее, схватилъ за косу и принялся изъ всѣхъ силъ бить ее руками и ногами, не слушая ни ея словъ, ни криковъ. Бруно и Буффальмакко, между тѣмъ, посмѣявшись съ городской стражей, пошли вслѣдъ за Каландрино -- и, слыша драку у него въ домѣ, позвали его; онъ въ окно попросилъ ихъ войти, и они увидали въ комнатѣ его множество камней, въ одномъ углу -- жену, растрепанную, небитую, горько плачущую, а въ другомъ -- Каландрино, краснаго, разгорячённаго, задыхающагося отъ усталости. Притворяясь изумленными, они стали разспрашивать, что все это значитъ, но Каландрино не могъ произнести ни слова, такъ онъ былъ и утомленъ тяжелою ношей, и разстроенъ какъ злобою на жену, такъ и сожалѣніемъ о потерянномъ, какъ ему казалось, счастьѣ. Товарищи принялись упрекать его, говоря, что онъ пригласилъ ихъ съ собою искать чудеснаго камня, а самъ бросилъ ихъ и ушелъ; тутъ Каландрино успѣлъ наконецъ собраться съ духомъ:-- Не сердитесь, дѣло было иначе, чѣмъ вы думаете! д., несчастный, нашелъ чудесный камень, и все время былъ съ вами. При этомъ онъ разсказалъ имъ все, что они говорили дорогой и показалъ синяки на тѣлѣ отъ ихъ камней. Вы знаете, прибавилъ онъ, какъ непріятна и надоѣдлива бываетъ у воротъ стража: меня они пропустили и не видали, точно такъ же, какъ не видалъ меня никто на улицѣ: только здѣсь, дома, встрѣтила меня ага проклятая женщина и увидала меня, потому что при женщинахъ теряется всякая волшебная сила (le feminine fanno perderla virtu adogni cosa). Онъ могъ бы считать себя самымъ счастливымъ человѣкомъ во Флоренціи, а теперь сталъ самымъ несчастнымъ, и опять принялся ругать и клясть жену; Бруно и Буффальмакко не дали ему бить ее и, разыгрывая крайне удивленныхъ, насилу держались отъ смѣха; впрочемъ, они убѣдили его, что самъ онъ виноватъ больше всѣхъ: если онъ зналъ, что женщины нарушаютъ силу чудесныхъ камней, зачѣмъ онъ не предупредилъ ее, чтобъ она не показывалась ему весь тотъ день на глаза? А не допустилъ его Богъ воспользоваться находкой за то, что онъ хотѣлъ обмануть своихъ товарищей и не сообщилъ имъ тотчасъ же о своемъ счастьѣ. Затѣмъ они не безъ труда помирили его съ женой и ушли, оставивъ его съ грудою камней.
Конечно, не только въ сокращенномъ изложеніи, но и въ переводѣ должно теряться много того, что дѣлаетъ привлекательнымъ и интереснымъ это шуточное содержаніе. Смѣшная и глупая шутка -- нельзя не смѣяться слѣпой довѣрчивости человѣка, который, зная одинъ только цвѣтъ баснословнаго камня, мечтаетъ найти его около Флоренціи и радъ для того собрать всѣ черные камни у рѣки!-- разсказана такъ живо и полно, съ такою точностью и опредѣленностью всѣхъ обстоятельствъ, что читатель дѣлается какъ будто очевидцемъ описываемаго случая. Тутъ не найдешь ни одной черточки, ни одного мелкаго жанра, который бы не говорилъ, не содѣйствовалъ живости дѣйствія или живости характеристики. Описываетъ ли Боккачіо какъ Каландрино бросилъ всей по жарѣ розыскиваетъ пріятелей, чтобъ высказать имъ интересныя свѣдѣнія, передъ нами живо рисуется эта пустая, глупая голова, въ которой ничего не держится: повѣрилъ розсказнямъ, загорѣлось искать эліотропію -- и онъ забылъ, хотя зналъ, гдѣ давно работаютъ его пріятели; прибѣжалъ къ пріятелямъ и забылъ половину того, что ему наговорили про камень, и т. д. Характеръ выясняется и развивается, чѣмъ дальше идетъ разсказъ. Потому, несмотря на то, что новелла эта при первомъ чтеніи поражаетъ пустотой содержанія, но потомъ не менѣе поражаетъ и мастерствомъ характеристики. Въ наше время фактическая основа разсказа лишена, конечно, всякаго интереса, даже глупость Каландрино можетъ казаться невѣроятною,-- впрочемъ разъ допустивши, что онъ въ состояніи повѣритъ розсказнямъ Мазо-дель-Саджіо, не трудно представить себѣ, какимъ образомъ его провели и пріятели,-- а въ тѣ времена, когда всякій намекъ на народныя повѣрья и преданія въ родѣ того Pays de Cocagne, о которомъ упоминаетъ Мазо-дель-Саджіо, всякое собственное имя въ новеллѣ было живой современностью, разсказъ затрогивалъ читателя не только правдой художественной, но и полнымъ безусловнымъ сходствомъ съ дѣйствительностью. Новелла имѣла видъ достовѣрнаго событія, или, вѣрнѣе, городской сплетни, выдаваемой за достовѣрное событіе. Въ самомъ дѣлѣ, точность Боккачіо несомнѣнна; она доказывается и такимъ тщательнымъ комментаторомъ какъ Манни {Istoria del Decamerone di Giovanni Boccaccio scritta da -- Domenico Maria Manni academico fiorentino. Firenze. MDCLXXXXII.}. Упомянетъ ли разсказчикъ мимоходомъ о томъ, что около такой-то церкви недавно были поставлены памятники, Манни докажетъ достовѣрность факта, и опредѣлитъ годъ приключенія, о которомъ идетъ рѣчь; назоветъ Боккачіо улицу, по которой проходило то или иное изъ дѣйствующихъ лицъ разсказа, Манни докажетъ, что именно этой, а не другой улицей оно должно было проходить, такъ какъ, по свидѣтельству разныхъ источниковъ, жило въ такой-то сторонѣ города. Задавшись цѣлью доказать, что "Декамеронъ" не вымышленъ, но представляетъ собою "истинную исторію", Манни не пожалѣлъ трудовъ для достиженія цѣли; потому онъ неистощимъ въ своихъ изслѣдованіяхъ: чего, чего не приводитъ онъ въ защиту своей мысли, давая отчетъ о каждомъ собственномъ имени въ новеллѣ! Онъ предложитъ и выписки изъ архивовъ, и полную родословную, и показанія современниковъ писателя, и цитаты изъ другихъ, болѣе раннихъ его комментаторовъ; онъ не поскупится на множество всевозможныхъ догадокъ и предположеній, опроверженій и комбинацій, въ доказательство того, что данное въ новеллѣ имя носило существовавшее живое лицо, которое было именно такимъ, какимъ его рисуетъ Боккачіо. Конечно, подъ-часъ всѣ эти предположенія бываютъ до смѣшного неосновательны и гадательны, но уже одна возможность возникновенія такого рода комментарія къ "Декамерону" указываетъ на реалистическій характеръ сборника; и нигдѣ Манни не стоить на болѣе твердой почвѣ своихъ объясненій, какъ именно въ кругу городскихъ сюжетовъ у Боккачіо. Тутъ какъ ни наивна кажется мысль, что всякая новелла -- историческій фактъ, тѣмъ не менѣе нельзя не видѣть въ ней не фактическую истину, но очень вѣрное отраженіе данной исторической обстановки.
Мы видѣли, въ.чемъ состояло интересное "новое" выдумки съ волшебнымъ камнемъ Каландрино; но этотъ герой фигурируетъ еще въ 6*й новеллѣ этого дня и въ 2-хъ новеллахъ слѣдующаго. Тутъ, въ 6-й новеллѣ, ему придается новая черта комизма: Каландрино боится своей жены, достойной Тессы, которая такъ жестоко и такъ невинно пострадала отъ него и его суевѣрія. Вотъ вкратцѣ содержаніе новеллы:
У Каландрино есть небольшое имѣніе, куда онъ ѣздитъ съ женою каждый декабрь мѣсяцъ, чтобъ зарѣзать и посолить свинью. Одинъ разъ случилось ему поѣхать туда безъ жены, а Бруно и Буффальмакко провѣдали это и отправились погостить къ одному своему пріятелю, священнику, близкому сосѣду Каландрино. Встрѣтивши ихъ тутъ, Каландрино похвастался своими хозяйственными талантами и показалъ имъ зарѣзанную свинью. Они стали уговаривать его мясо продать, а деньги прокутить вмѣстѣ: женѣ можно сказать, что свинью украли. Каландрино на это не пошелъ изъ страха, что жена разсердится и выгонитъ его изъ дому; тогда пріятели рѣшили украсть свинью и прокутить деньги одни съ священникомъ. Для этого они пригласили Каландрино въ таверну, говоря, что священникъ будетъ угощать ихъ на свой счетъ, и хорошо зная, что Каландрино по скупости никогда не прочь напиться на чужія деньги; они такъ угостили пріятеля, что тотъ, вернувшись позднею ночью домой, поскорѣе легъ спать и двери не заперъ; друзья преспокойно вошли и утащили мясо. Когда они на утро явились къ нему, онъ уже замѣтилъ пропажу и встрѣтилъ ихъ съ жалобами и криками; они прикинулись, что не вѣрятъ ему: онъ хочетъ обманутъ и ихъ, и жену, какъ они вчера сами ему совѣтовали, заставили его кричать изо всей мочи, клясться и божиться, что мясо у него въ самомъ дѣлѣ украдено и наконецъ повѣрили и предложили розыскахъ вора; для этого слѣдовало созвать всѣхъ сосѣдей и угостить ихъ виномъ и имбиремъ. Каландрино согласился: Бруно отправился во Флоренцію въ знакомому аптекарю, купилъ у него имбирю въ сахарѣ и заказалъ двѣ пилюли изъ сабура (алое), чтобъ они имѣли видъ имбирной конфекты. Затѣмъ Бруно объяснилъ собравшимся сосѣдямъ, что такъ какъ у Каландрино случилась покража и ему надо найти виноватаго, то онъ просить каждаго изъ гостей съѣсть имбирную конфету: воръ тотчасъ скажется, потому что не въ состояніи будетъ проглотить ее, и выплюнетъ. На это испытаніе всѣ, конечно, согласились, и Бруно сталъ одѣлять имбиремъ; только одному Каландрино онъ далъ сабуровую конфекту; тотъ не вытерпѣлъ горечи и выплюнулъ ее; на это, конечно, обратили вниманіе; но Бруно на пробу далъ ему другую, опять горькую, которую Каландрино и старался держать во рту, пока слезы не покатились у него изъ глазъ и онъ не выплюнулъ и этой. Тутъ рѣшено было, что Каландрино самъ укралъ у себя свинью, и многіе разсердились на него за подозрѣніе на сосѣдей; а друзья стали упрекать его, говоря, что онъ нарочно обманулъ, чтобъ не угощать ихъ; разъ уже онъ насмѣялся надъ ними, заставивши цѣлое утро искать камень эліотропію, и увѣривши ихъ, что нашелъ его; теперь онъ отдалъ или продалъ кому-нибудь мясо и старается ихъ убѣдить, что оно украдено; но они не повѣрятъ, и если онъ не хочетъ, чтобъ они разсказали это Тессѣ, то пусть дастъ имъ двѣ пары каплуновъ. Несчастному Каландрино ничего не оставалось дѣлать, какъ исполнить ихъ требованіе, а пріятели, забравши и свинину, и каплуновъ, оставили его и одураченнымъ, и въ большихъ убыткахъ.
Другой типъ, созданный въ этихъ новеллахъ, если не вошелъ въ пословицу, какъ Каландрино, то нарисованъ не менѣе живо, мѣтко и комично; это типъ ученаго доктора изъ Болоньи Симоне да-Вилла (Nov. 9). Онъ не есть воплощеніе такой сплошной глупости и непроходимаго тупоумія, какимъ является Каландрино; это -- добродушный, несмотря на жестокость въ минуты гнѣва, довѣрчивый и безхарактерный глупецъ. Докторъ -- типъ дурака осложненный ученостью и напыщенностью. Поселившись во Флоренціи, онъ выказываетъ большое любопытство, интересуется всякимъ проходящимъ и обращаетъ особое вниманіе на Бруно и Буффальмакко, которые поражаютъ его своимъ постоянно веселымъ расположеніемъ духа. Онъ сближается съ художниками и сперва съ Бруно, который на первыхъ же порахъ разглядѣлъ, что онъ такое -- "lui essere un animale", и потѣшался надъ нимъ -- "consne miove novelle". Насмѣшка, которую они затѣяли и которая служить тэмой новеллы, интересна только тѣмъ, что вызываетъ множество подробностей, обрисовывающихъ этотъ типъ сполна, но сама по себѣ не отличается ни тонкостью остроумія, ни большою изобрѣтательностію; конечный ея результатъ тотъ, что ученый докторъ по своей трусости очутился въ стокѣ нечистотъ и съ трудомъ оттуда выбрался. Насмѣшники сблизились съ докторомъ, какъ они сблизились и съ Каландрино, ради того, чтобъ позабавиться надъ нимъ и сочинили мистификацію, разыгрывая которую, они обнаружили одну за другой всѣ смѣшныя стороны пріятеля. Рядомъ невозможныхъ выдумокъ, которыя по несообразности и нелѣпости оставляютъ за собой и волшебный камень эліотропію, и судебное испытаніе имбиремъ, Бруно сперва подстрекнулъ любопытство доктора: на его разспросы о причинѣ ихъ беззаботнаго веселья, онъ увѣрилъ его, что вмѣстѣ съ пріятелемъ принадлежитъ къ тайному обществу, которое имѣетъ волшебную силу доставлять имъ всевозможныя наслажденія, задавать пиры, великолѣпіе которыхъ можно описать только въ сказкахъ, и вызывать туда самыхъ красивыхъ женщинъ, смотря по вкусу, кто хочетъ королеву англійскую, кто французскую и т. д. Расписавши небывальщину самыми яркими красками, Бруно постоянно о ней напоминаетъ доктору, а у того отъ этихъ розсказней только слюнки текутъ. Наконецъ, онъ начинаетъ приставать, чтобъ и его приняли въ это общество, и выставляетъ всѣ свои преимущества, какъ-то: красоту наружности, большую ученость и прекрасное пѣніе. Бруно поддерживаетъ это самообольщеніе самою грубою лестью и вмѣстѣ съ Буффальмакко продолжаетъ разъигрывать фарсъ, побуждая доктора къ новымъ хвастливымъ выходкамъ. Наконецъ, они рѣшили допустить его въ волшебное общество; для этого онъ ночью долженъ былъ одѣться въ свое парадное пурпуровое платье и стоять на одномъ изъ могильныхъ памятниковъ на площади около церкви S-ta Maria Novella; туда къ нему подойдетъ необыкновенное диковинное существо, которое посадитъ его на спину и доставитъ куда слѣдуетъ, если только онъ не будетъ бояться; но горе ему, если онъ струситъ и станетъ прививать святыхъ. Одинъ изъ художниковъ въ условленную ночь надѣлъ маску на голову, покрылся мѣхомъ шерстью вверхъ и, пока другой смотрѣлъ изъ-за угла, дикими прыжками подскочилъ въ доктору, стоявшему на памятникѣ; тотъ съ испугу забылъ данное ему наставленіе и къ великой потѣхѣ насмѣшниковъ былъ со спины чудовищнаго животнаго сброшенъ въ нечистоты... Впрочемъ, это ничуть не помѣшало ихъ дальнѣйшей дружбѣ. Въ другой новеллѣ, они уже заодно съ докторомъ обманываютъ опять Каландрино.
Остальныя продѣлки, разсказанныя въ этомъ днѣ, по своему остроумію, по "новизнѣ" замысла представляютъ много сходнаго съ приведенными новеллами. Въ одной изъ нихъ разсказывается, напр. Nov. 5, какъ Мазо-дель-Саджіо, замѣтивши, что у одного, нелюбимаго въ народѣ, судьи, подестѣ, слишкомъ широкое нижнее платье, подговорилъ товарищей, изъ которыхъ одинъ шутъ не ремеслу, придворный паразитъ,-- явиться въ судъ и сконфузить судью. Пока двое кричали и обвиняли другъ друга, держа судью за верхнее платье, третій спутникъ подлѣзъ подъ скамью и стащилъ съ него нижнее къ забавѣ всей публики. И эта глупая шалость описана такъ же наглядно и отчетливо, какъ и проказы художниковъ; обрисована съ той увлекательностью, которая была бы достойна болѣе интереснаго предмета. Здѣсь столько неудержимаго юмора и веселья, что нельзя не пожалѣть о подобномъ примѣненіи высокаго повѣствовательнаго таланта; во, впрочемъ, оно только доказываетъ, что Флоренція, изобилуя проказниками, цѣнила ихъ очень высоко и очень дорожила проявленіями своей изобрѣтательности; а потому Боккачіо самую нелѣпую -- какъ намъ кажется -- продѣлку находить и умною, и веселою, и интересною, и представляетъ ее воображенію читателя во всей прелести художественнаго воплощенія. Другія проказы описаны съ не меньшимъ юморомъ и мастерствомъ и приближаются по сюжету къ новелламъ предыдущаго дня, а одна (10-я) имѣетъ нѣчто близкое къ разсказу о приключеніяхъ Андреуччіо въ Неаполѣ. Здѣсь, какъ и тамъ, выводится ловкая красивая женщина, которая, прикинувшись и богатою и влюбленною, хотѣла-было обобрать пріѣзжаго молодого купца, по тотъ, поплатившись одинъ разъ за увлеченіе, на другой оказался хитрѣе ея и, взявши съ нея сумму больше той, которую она у него выманила, оставилъ ей въ залогъ, вмѣсто обѣщаннаго товара, бочки съ пескомъ и водой.
Нечего и говорить, что во всѣхъ этихъ новеллахъ, какъ и раньше -- въ днѣ хитрыхъ отвѣтовъ и находчивыхъ словъ,-- вся цѣль разсказа въ самомъ разсказѣ, въ наглядной передачѣ предмета, внѣ всякаго преднамѣреннаго обличенія: разсказываетъ ли авторъ, какъ священникъ обманулъ, одурачилъ женщину, разсказъ ведется легко и шутливо, для потѣхи и удовольствія слушателей. Сатиры -- нѣтъ и тѣни: вся задача автора,-- комизмъ, доступный большинству. И ради этого комизма, онъ не жалѣетъ средствъ: какъ въ разсказѣ анекдота, онъ не поскупится на детали, чтобъ тонко и постепенно приготовить читателя къ комической развязкѣ, къ заключительному красному словцу, такъ и тутъ онъ не упуститъ изъ виду ничего, что можетъ придать забавную пикантность разсказцу: онъ заставитъ, напр., духовное лицо влюбиться въ красавицу, мастерицу танцовать и играть на тамбуринѣ -- пересчитаетъ и подарки, которыми оно задобриваетъ ее; изъ-за комическаго эффекта, онъ подобную ситуацію не задумается обрисовать со всѣмъ стараніемъ и набросаетъ бытовую картинку, полную красокъ и жизни, такъ же мало заботясь объ ея пристойности, какъ и объ ея обличительномъ направленіи. Живости веселаго разсказа не мало способствуетъ и его мастерство въ веденіи діалога; онъ умѣетъ у каждаго дѣйствующаго лица оттѣнить характеръ рѣчи: онъ пустить въ ходъ провинціализмы, если на сценѣ иногородніе; онъ сыплетъ шутками и прибаутками, если Мазо-дель-Саджіоили живописцы-пріятеля хотятъ дурачить кого-нибудь; онъ представитъ и говоръ мужика, который коверкаетъ слова, или по созвучію употребляетъ одно вмѣсто другого (напр., въ Нов. 2-й): крестьянинъ на вопросъ, куда онъ ѣдетъ, объясняетъ, что по судебному дѣлу онъ отправляется въ городъ и говоритъ при этомъ yicenda вмѣсто faccenda, parenhtorio вмѣсто perentorio, регіcolatore вмѣсто procoratore и т. п.).
Отъ этого и языкъ Боккачіо здѣсь гораздо ярче, сильнѣе и опредѣленнѣе, чѣмъ въ тѣхъ новеллахъ, гдѣ идетъ рѣчь объ отвлеченныхъ предметахъ. Здѣсь встрѣчаются и народныя пословицы и поговорки, которыя разсказчику нужны для того, чтобы крѣпкимъ словцомъ дополнить ситуацію, ярче окрасить разговоръ, усиливая его юмористическій тонъ. Здѣсь, шдѣ на сценѣ beffa одинаково популярная во всѣхъ классахъ общества, языкъ невольно приближается къ разговорному и, касаясь будничныхъ интересовъ, не страдаетъ однообразіемъ и блѣдностью, какъ мы отчасти это видѣли раньше. Напротивъ, переполняя его тѣми обычными присловіями и оборотами, которыми блеститъ живая народная рѣчь и которые до сихъ поръ живутъ въ устахъ итальянскихъ простолюдиновъ, разсказчикъ и языку придаетъ яркій мѣстный колоритъ. Бокжачіо не даромъ считается отцомъ итальянской прозы: создавая новый родъ художественной литературы, онъ долженъ былъ создать для него и новый языкъ, матеріалъ для котораго онъ взялъ изъ того же источника, какъ и темы своей повѣсти; онъ отмѣтилъ его тѣмъ же тонкимъ, неуловимымъ, но рѣзво опредѣленнымъ характеромъ своей народности, который дѣлаетъ его слогъ настолько же непреодолимымъ и непередаваемымъ, насколько намъ стали чужды и устарѣли самыя тэмы разсказа. Конечно, это -- одно изъ доказательствъ его истинно художественнаго значенія: у Боккачіо, какъ у настоящаго художника слова, внѣшняя форма изложенія не отдѣляется отъ содержанія, выраженіе мысли сливается съ самою мыслью; потому, переводя его новеллу на другой языкъ, мы не только вполнѣ обезцвѣчиваемъ, но и отнимаемъ у нея то, что составляетъ ея красоту и силу въ глазахъ создавшаго ее народа.
Тѣ же самыя достоинства изложенія и формы встрѣчаемъ мы и въ слѣдующихъ новеллахъ 9-го "Декамерона". Тутъ веселое общество не назначаетъ обязательной для разсказчиковъ тэмы, а, какъ въ первомъ днѣ, предоставляетъ каждому говорить о томъ, что ему болѣе всего нравится, и выборъ сюжетовъ, вращающихся здѣсь въ кругу городскихъ интересовъ, доказываетъ опять, что излюбленная тема итальянской новеллы была именно та beffa, которую мы видѣли уже въ достаточномъ количествѣ
образцовъ. Потому разсказы эти мало чѣмъ отличаются отъ предъидущихъ: двѣ изъ нихъ (Nov. 10, V) содержатъ въ себѣ насмѣшки, разыгранныя пріятелями надъ Каландрино; въ другихъ насмѣшливая вольность фабліо сказывается повѣстью о скандальномъ похожденія монахини и другими крайне циническими сюжетами; тутъ находимъ и распространенный въ новеллахъ сюжетъ воровства-мошенничества (Nov. IV), какъ доказательство ума и ловкости,-- сюжетъ, смѣшившій публику успѣхомъ наглаго обмана; наконецъ, здѣсь есть и тотъ историческій анекдотъ объ извѣстныхъ флорентійцахъ, который у Боккачіо всегда разсказывается съ неподражаемымъ талантомъ. Это (Not. VIII) -- повѣсть о томъ, какъ одинъ обжора обманулъ другого, пообѣщавши ему хорошій обѣдъ, а тотъ отмстилъ ему, наказавши его жестокими побоями. Особенной интересъ имѣетъ этотъ эскизъ мѣстныхъ нравовъ потому, что тутъ Боккачіо выводитъ личностей не только хороню всѣмъ извѣстныхъ во Флоренціи, но и увѣковѣченныхъ Данте. Оба великихъ поэта сошлись въ характеристикѣ этихъ героевъ, потому что оба пользовались одними источниками: тѣми сказаніями, преданіями, которыми народная молва во Флоренціи характеризовала чѣмъ-либо выдающихся гражданъ своей общины. Чьякко у Данта (Адъ, п. VI, 49--54) наказанъ за обжорство (per la danno sa colpa della gola), а Боккачіо характеризуетъ его, какъ человѣка въ высшей степени прожорливаго, который, не имѣя большихъ своихъ средствъ и будучи человѣкомъ благовоспитаннымъ, остроумнымъ и веселымъ, сдѣлался не то, чтобъ паразитомъ придворнымъ -- nomi corte -- но насмѣшникомъ -- morditore; -- онъ искалъ общества людей богатыхъ, имѣвшихъ хорошій столъ, и часто являлся къ нимъ обѣдать и ужинать, иногда и безъ приглашенія. Это не первое уже указаніе въ "Декамеронѣ" на то, какъ способные люди пользовались склонностью флорентійцевъ въ насмѣшкѣ и обращали свое остроуміе въ выгодное ремесло. Чьякко былъ не единичное явленіе; кромѣ него, во Флоренціи того времени жилъ Бьонделло, который промышлялъ тѣмъ же, чѣмъ и Чьякко; оба встрѣчаются однажды въ постный день на рынкѣ, гдѣ продаютъ рыбу. Бьонделло покупаетъ миногу, и на вопросъ Чьякко объясняетъ, что мессиру Корсо Донате вчера прислали трехъ миногъ, гораздо лучше этихъ, и двухъ осетровъ, которыми сегодня за обѣдомъ онъ будетъ угощать своихъ друзей. Чьякко является къ Б. Донага на обѣдъ, но угощеніе оказывается самое скромное и постное, обыкновенная рыба изъ Арно: Бьонделло только подшутилъ надъ Чьякко. Потомъ онъ при каждой встрѣчѣ поддразниваетъ его, напоминая про обѣдъ изъ осетровъ. Чьякко, чтобъ отмстить ему, подговариваетъ одного мелкаго торговца, пойти будто по приказанію Бьонделло и попроситъ у Филиппа д'Арженти краснаго вина въ небольшую бутылку. Этотъ Филиппъ д'Арженти былъ внятный флорентинецъ, отличавшійся необыкновенною вспыльчивостью, жестокостью и крутостью нрава. Его помѣстилъ Данте въ томъ отдѣленіи Ада, въ болотѣ, гдѣ волнуются въ безсильной злобѣ свирѣпыя гнѣвныя душа, помѣстилъ его какъ знакомый Флоренціи типъ, объясняемый только ожесточенностью вѣковой борьбы между родовыми фамиліями города. Д'Арженти, услыхавъ просьбу, и зная Бьодделло, подумалъ, что тотъ насмѣхается надъ нимъ, хотѣлъ-было прибить посланнаго, но ютъ увернулся, а дворянина все болѣе и болѣе сталъ разбирать гнѣвъ. Чьякко, видѣвшій ату сцену, отыскалъ Бьонделло, и сказалъ, что его ищетъ д'Арженти. Тотъ ничего не зная, явился и былъ такъ поколоченъ, что долго не могъ выходить изъ дому, а потомъ остерегался шутить надъ Чьякко, который на его вопросъ: какова рыба у К. Донати, спрашивалъ про вино у Ф. д'Арженти.
И на разсказъ этой грубо-площадной продѣлки у геніальнаго писателя истрачено столько же блестящаго таланта, сколько и на другіе такіе анекдоты. И здѣсь таже отчетливость и опредѣленность всей mise-en-scène, возможная только при будничной фактичности разсказа; и здѣсь такъ же вѣрно и точно переданы всѣ детали дѣйствія, всѣ оттѣнки людскихъ характеровъ, всѣ обороты живой рѣчи; и здѣсь потому таже яркость картины, дышащей силой и увлекательностью художественнаго воспроизведенія жизни.