Пятый день "Декамерона" посвященъ судьбамъ счастливой любви, тѣмъ приключеніямъ и препятствіямъ, которыя претерпѣваются и побѣждаются влюбленными. Если любовь у Боккачіо -- чувство крайне несложное, то и въ этихъ разсказахъ оно не можетъ давать повода никакимъ внутреннимъ, психологическимъ перипетіямъ, и аутъ препятствія -- въ области внѣшней жизни. Какъ въ предыдущихъ новеллахъ затрудненія рѣшались ядомъ и кинжаломъ, такъ и здѣсь -- внѣшнія препятствія побѣждаются довольно простыми Способами. Главная помѣха счастію -- неравенство общественнаго положенія, устраняется поворотомъ фортуны въ родѣ нечаяннаго открытія высокаго званія, скрытаго подъ чужимъ именемъ (Nov. V, VII), или слѣпой игры случая (въ Nov. II: море приноситъ дѣвушку, обрекшую себя вѣрной смерти, въ ту страну, куда женихъ ея, получивши по бѣдности отказъ въ ея рукѣ, отправился искать счастія).
Въ этомъ подборѣ приключеній мы встрѣчаемся съ тѣми мотивами разсказа, присутствіе которыхъ въ средневѣковой повѣсти -- несомнѣнно, хотя наукѣ и трудно пока рѣзко обозначить ихъ вліяніе. Эти мотивы разсказа -- воспоминанія классической древности, которыя, какъ ни имѣли случай замѣтить въ Новеллино, были очень живучи въ народной мысли. Воспоминанія эти отчасти поддерживались сношеніями съ Византіей, прямой наслѣдницей древняго міра, и явились въ "Декамеронѣ" какъ отголоски народнаго творчества, претворившаго въ себѣ смѣсь самыхъ разнородныхъ элементовъ. Въ этой дѣятельности средневѣковой фантазіи, греко-римская литература участвовала тѣми своими произведеніями, которыя были наиболѣе бливки по времени, но по художественному своему значенію стояли очень низко, такъ что воображеніе молодыхъ народовъ должно было переработывать тѣ элементы, въ которыхъ проявлялась одряхлѣвшая мысль, утратившая уже высокія творческія способности. Поздне-греческая беллетристика, слѣды которой мы встрѣчаемъ въ 5-мъ днѣ "Декамерона" -- греческіе романы III--VI вѣковъ по P. X.-- возникла {Rohde: Der griechische Roman а. s. Vorlaeufer. Ст. этой книгѣ А. Веселовскаго: "Журн. Мин. Нар. Просв." 1873, No 11. Въ "Revue de d. Mondes" 16-го марта прошлаго года, Гаст. Буассье излагаетъ очень легко исторію греч. романовъ по Роде, но не касается самихъ произведеній.} въ пору полнаго распаденія всѣхъ основъ античной жизни и античной цивилизаціи. Какъ въ гражданской жизни широкій космополитизмъ римскаго владычества занялъ мѣсто древней исключительности, древняго дѣленія міра на эллиновъ и варваровъ, какъ въ религіозной мысли этихъ суевѣрныхъ вѣковъ смѣшались всѣ культы, всѣ религіозныя и философскія школы, такъ и въ художественной дѣятельности этой эпохи мы не видимъ уже прежнихъ носителей эпическихъ и трагическихъ идеаловъ, тѣхъ миѳовъ и преданій, которые выросли на почвѣ дровней Эллады, служили лучшимъ выраженіемъ ея народнаго міросозерцанія и доставляли богатый матеріалъ творчеству ея поэтовъ, здѣсь господствуетъ личная дѣятельность писателей, слабо отражающая народную мысль. Если авторы поздне-греческихъ романовъ и разработывали мѣстныя сага и легенды, то эти отголоски обще-народной поэзіи, собранные со всего міра, становились у нихъ предметомъ личнаго вымысла: это былъ только матеріалъ, изъ котораго они набирали пеструю мозаику безжизненныхъ романовъ, не вкладывая въ нее никакого сильнаго искренняго чувства. Въ этотъ вѣкъ ученыхъ критиковъ, комментаторовъ и компиляторовъ -- и художественная мысль могла только собирать, компилировать поэтическіе элемента Востока и Запада, во она неспособна была ни оживить ихъ единымъ духомъ, ни заставить ихъ служить новымъ идеаламъ, потому что устарѣли чувства, одряхлѣли всѣ основы жизни, а идеаловъ народныхъ, общественныхъ не существовало. Вмѣсто патріотическихъ гражданскихъ чувствъ, двигателями человѣческихъ стремленій въ этой литературѣ является мелкое, личное чувство, любовь. Роде разбираетъ чрезвычайно подробно, какъ изъ эллинистической хроники выросла эротическая фабула романа и заглушила всѣ болѣе глубокіе и высокіе мотивы поэзіи. Эгоистическое чувство, которое имѣетъ характеръ сантиментально-болѣзненнаго состоянія, не можетъ дать силы и отдѣльному человѣку, не можетъ и въ литературѣ быть предметомъ живого конкретнаго воспроизведенія, потому что не въ силахъ побудить своихъ жертвъ къ какой-нибудь дѣйствительной, здоровой дѣятельности, къ какому-нибудь ясноопредѣленному дѣлу; страсть тутъ является не побужденіемъ въ высокому подвигу, какъ въ древнемъ эпосѣ, а дѣлаетъ человѣка игрушкой внѣшнихъ обстоятельствъ. Мѣсто идеи или воли боговъ, которымъ подчиняются -произведенія великаго искусства, заступилъ произволъ,-- слѣпой, неопредѣленный ровъ, проявляющійся въ ничѣмъ необъяснимой игрѣ случая. Эта фаталистическая сила составляетъ руководящую идею романа или, правильнѣе, обусловливаетъ полное отсутствіе идеи: возможна-ли какая-нибудь ясная основная мысль въ произведеніи, когда людьми управляетъ непостижимый капризъ? Случай кидаетъ ихъ изъ стороны въ сторону, изъ одной опасности въ другую, неизвѣстно зачѣмъ,-- ихъ воля, ихъ характеръ не руководятъ ими, потому что они безхарактерны и безличны, а ихъ чувство такъ блѣдно и слабо, что вводится въ романъ для приданія интереса чисто-внѣшнимъ событіямъ, отъ нихъ независящимъ. Естественно, что при этомъ не можетъ быть рѣчи о цѣльномъ, законченномъ дѣйствіи. Одно событіе слѣдуетъ за другимъ, безъ внутренней связи, безъ опредѣленнаго основанія. Чувство, которое, казалось бы, составляетъ главный мотивъ дѣйствія, не можетъ связать расползающагося повѣствованія, потому что оно не болѣе какъ пассивное, болѣзненное настроеніе души: къ тому же, поэзія того времени, проникнутая софистическими теоріями, не можетъ возсоздавать прямого непосредственнаго чувства, способнаго быть источникомъ активной жизни; поэзію замѣняетъ риторика. Пользуясь изученіемъ древней поэзіи, заимствуя однѣ формы ея, холодная, условная риторика софистовъ издавала готовое рецепта, по которымъ описывалось всякое чувство. Въ ихъ риторическихъ сочиненіяхъ на эротическія тэмы, а потомъ и къ романахъ, любовь всегда является съ одними признаками болѣзненнаго разстройства; при такой единственной формѣ проявленія, она, естественно, не можетъ предать интереса внутренней исторіи героевъ; потому интересъ долженъ заключаться не въ самомъ изображеніи ея, а въ многочисленныхъ обстоятельствахъ ея внѣшней судьбы. Отъ этого греческій романъ, кромѣ эротической фабулы, основнымъ элементомъ повѣствованія имѣетъ еще похожденія, т.-е. странствованія любящей чета изъ страны въ страну, сопровождаемыя самыми необыкновенными перипетіями. При крайней бѣдности чувства, при безхарактерности героевъ, при отсутствіе психологической завязки, повѣствователь старался завлечь фантазію читателя подборомъ невозможныхъ приключеній; тутъ онъ не жалѣетъ эффектовъ: враги преслѣдуютъ любящую чету, настигаютъ ихъ и, казалось, они погибли, какъ вдругъ является неожиданное спасеніе -- волшебство играетъ тутъ не послѣднюю роль, и тогда оживаютъ трупы; буря, убійство, похищенія, самыя невѣроятныя совпаденія затягиваютъ разсказъ; затѣмъ, преслѣдованіе продолжается, вводится множество новыхъ лицъ, и опять въ самую критическую минуту какой-нибудь поворотъ фортуны выводитъ героевъ изъ этой опасности въ другую, чтобъ затѣмъ опять привести къ спасенію, такъ что подъ конецъ теряется не только нить событій, но и счетъ имъ. Итакъ, эротическій и странническій элемента повѣствованія -- вотъ содержаніе этой беллетристики, а неумѣренное употребленіе сильныхъ, потрясающихъ эффектовъ и риторическая напыщенность, выражающаяся въ длиннотахъ, въ софистическомъ паѳосѣ и правильности рѣчей и обращеній,-- составляютъ главные признаки этого рода поэзіи {Нѣтъ возможности дальше останавливаться на этой интересной формѣ повѣствованія, къ которой пришла греческая поэзія, и которая такъ подробно изслѣдована у Роде. Она тѣмъ болѣе интересна, что должна была имѣть большое вліяніе на рыцарскую поэзію, на рыцарскіе романы и поэмы.}.
Въ мертвенномъ застоѣ византійской жизни долго жили подражанія этимъ романамъ, а черезъ Византію проникали и въ средневѣковую литературу. Въ Италію они заходили и черезъ ученыхъ монаховъ, которые нарождавшемуся поколѣнію гуманистовъ преподавали греческій явивъ. Намеки на вліяніе этихъ романовъ въ "Декамеронѣ" -- несомнѣнны, хотя они могли быть не столько книжными воспоминаніями автора, сколько заимствованіями изъ народной фантазіи, знакомой съ византійскими источниками. Непосредственное присутствіе этого элемента Роде указываетъ въ первой новеллѣ этого дня, которая потому представляетъ намъ нѣкоторыя новыя стороны повѣсти, нѣкоторыя особенности какъ по содержанію, такъ и по формѣ разсказа.
На островѣ Кипрѣ у одного знатнаго и богатаго человѣка было нѣсколько сыновей; изъ нихъ одинъ превосходилъ другихъ ростомъ и красотой, но такъ былъ глупъ, что ни ласки и побои отца, ни всѣ труды учителей не могли ни обучить, ни воспитать его. Звали его Гамзо, но прозвище ему было Кимонъ, что на тамошнемъ языкѣ значило дуракъ (Bestione); даже манеры и голосъ его были грубы, какъ у послѣдняго мужика; потому его отправили жить въ помѣстьѣ съ работниками, и это общество ему пришлось болѣе по вкусу, чѣмъ городское. Однажды въ лѣсу онъ встрѣчаетъ красавицу дѣвушку; она спитъ, онъ останавливается передъ ней, и видъ ея производитъ на него чудесное дѣйствіе: въ груди просыпается чувство, сознаніе красоты. Вмѣстѣ съ чувствомъ развивается и мысль: дикарь спѣшить въ городъ, жаждетъ ученья, и черезъ четыре года усвоиваетъ себѣ всѣ качества высокаго воспитанія лучше всей молодежи острова Кипра. Онъ проситъ руки Ифигеніи -- виновницы его перерожденія; отецъ ея отказываетъ ему, потому что она помолвлена за юношу съ о. Родоса. Нашъ герой не унываетъ, нападаетъ на корабль, везущій невѣсту, похищаетъ ее, но бурей его опять относитъ къ о. Родосу, гдѣ у него отнимаютъ добычу и сажаютъ его въ тюрьму. Свадьба Ифигеніи откладывается на нѣкоторое время, потому что братъ жениха ея сватается за одну дѣвушку, въ которую влюбленъ и Лизимахъ, высшій судья острова. Такъ какъ обѣ свадьбы должны быть вмѣстѣ, то Лизимахъ уговаривается съ Кимономъ, освобождаетъ его изъ тюрьмы, вмѣстѣ съ нимъ и другими товарищами нападаетъ на домъ, гдѣ пируютъ оба брата, и похищаютъ обѣихъ невѣстъ; оба сообщника уѣзжаютъ въ Кипръ, женятся на дѣвушкахъ, несмотря на ихъ сопротивленіе, и наслаждаются полнымъ счастіемъ.
По мнѣнію Роде, въ этой новеллѣ очень много чертъ позднегреческаго романа: античный костюмъ, греческія имена, мѣсто дѣйствія -- острова Родосъ и Кипръ, гдѣ всегда разыгрывались эти романы -- риторическая напыщенность длинныхъ рѣчей; кромѣ этихъ внѣшнихъ признаковъ, слабо завязанная интрига -- введеніе новыхъ лицъ, такъ какъ герои не могутъ сами распутать приключеній; похищеніе невѣсты, обѣщанной отцомъ другому; произволъ случая -- бури приносить Кимона не туда, куда онъ направляется, а опять къ Родосу; влюбленный судья, который въ греческихъ романахъ очень часто затягиваетъ развязку; наконецъ, самая любовь и ея высокое дѣйствіе на душу человѣка,-- все это указываетъ, что новелла имѣла основаніемъ не реальное событіе, украшенное народнымъ вымысломъ, и не народную сказку съ восточнымъ колоритомъ, а тѣ полу-классическіе, полу-византійскіе источники средневѣковыхъ эпопей, которые сказались и въ искусственныхъ произведеніяхъ Боккачіо, какъ "Filosopo", "Teseide" и т. п. Впрочемъ, условныя формы риторической искусственности или искусственнаго идеализма, которыя привились въ тѣхъ эпопеяхъ, мы въ сильной степени встрѣчаемъ въ одномъ отдѣлѣ "Декамерона", о которомъ скажемъ послѣ. Въ повѣстяхъ же 5-го дня и въ предыдущихъ эти воспоминанія классической беллетристики сказались подборомъ приключеній, которыми украшается любовная исторія, и въ которыхъ случайность, нечаянность играетъ главную роль. Такимъ образомъ, если авторъ поздне-греческихъ романовъ долженъ былъ наполнять любовную исторію безконечнымъ множествомъ невѣроятныхъ похожденій потому только, что поэзія его времени не умѣла воспроизвести одно сильное, искреннее чувство, то воображеніе новыхъ народовъ, заимствуя эти мотивы, точно также дѣлало случай двигателемъ внѣшнихъ приключеній,-- но уже потому, что первобытное чувство было просто и несложно и не допускало никакихъ внутреннихъ, душевныхъ перипетій, не могло давать повода ни къ психологическому анализу, ни въ внутреннему драматизму интриги. Вотъ, почему тѣ пріемы литературы, которые вызывались упадкомъ и дряхлостью древняго міра, у средневѣковой Европы служили, наоборотъ, выраженіемъ ея молодости и сердечной простоты, точно также, какъ развращенность и распущенность нравовъ, породивши особыя черты въ литературѣ первыхъ вѣковъ нашей эры, отравились отчасти въ средневѣковой повѣсти, столь обильно надѣленной цинизмомъ. По этой же причинѣ разсказчикъ XIV-то вѣка, воспроизводя то, что жило въ памяти и фантазіи его народа, пользовался, вмѣстѣ съ тѣмъ, матеріаломъ, завѣщаннымъ иными, отжившими условіями быта и словесности.
Но отъ этого новелла его не сходила съ реальной почвы: такіе мотивы, какъ внѣшнія перипетія и приключенія въ любовной исторіи, хотя были вліяніями поздне-греческой беллетристики на народную фантазію, могли быть очень близкими и дѣйствительной жизни. Путешествія, которыя мы видимъ во 2-мъ и 5-мъ днѣ "Декамерона", случайности морского плаванія, разбойники на сушѣ и на морѣ,-- словомъ, тѣ препятствія, которыя даютъ автору возможность соединять и разъединять любовниковъ, соотвѣтствуя пріемамъ греческой беллетристики, могли, вмѣстѣ съ тѣхъ, основываться и на жизненномъ опытѣ слушателей и повѣствователя: разсказчикъ могъ одѣвать сказочно-художественной формой память о дѣйствительно случившихся въ народѣ событіяхъ.
Такой характеръ народно-сказочнаго вымысла имѣетъ 2-я новелла этого дня, благодаря корсарамъ, сарацинамъ, дѣйствующимъ въ ней, плѣну у восточнаго султана и ясному, несложному содержанію. Въ ней разсказывается, какъ на Липарскихъ островахъ отецъ не отдаетъ дочери за Мартуччіо Гомито, котораго она любитъ потому только, что онъ бѣденъ. Мартуччіо пускается въ море, чтобъ не иначе вернуться на родину, какъ богатымъ человѣкомъ, но попадаетъ въ руки сарацинъ, которые отвозятъ его въ Тунисъ. Вѣсть о погибели судна, гдѣ находился Мартуччіо, доходитъ до молодой дѣвушки, которая, считая его погибшимъ, въ отчаяніи хочетъ лишить себя жизни,-- ночью садится въ лодку, отчаливаетъ отъ берега и предоставляетъ себя произволу волнъ и вѣтра. Укрывши голову плащомъ, долго пролежала она въ лодкѣ, пока не заснула, а море было очень спокойно и принесло ее къ берету, недалеко отъ Туниса. Тутъ ее нашла одна женщина, которая говорила и по-латыни, объяснила ей, гдѣ она находится, взяла ее подъ свое покровительство и помѣстила ее къ одной старушкѣ, гдѣ она могла рукодѣльемъ заработать себѣ пропитаніе. А между тѣмъ Мартуччіо, сидя въ тюрьмѣ, нашелъ возможность оказать важную услугу тунисскому королю, придумавъ новую военную хитрость, вошелъ въ большую милость и сталъ знатнымъ и богатымъ человѣкомъ. Слухъ о томъ разносится по всему тунисскому королевству, доходитъ до его невѣсты, которая даетъ ему знать о томъ, гдѣ она; они сходятся, къ великой радости обоихъ, и препятствій для счастливаго брака не оказывается. Военная хитрость -- причина счастливой развязки -- состоитъ въ слѣдующемъ: вооруженіе какъ тунисцевъ, такъ и гренадскихъ мавровъ, ихъ враговъ,-- лукъ и стрѣлы. Тунисцы дѣлаютъ себѣ тонкую тетиву и небольшія стрѣлы; въ битвѣ, когда обѣ стороны выпустятъ свои запасы стрѣлъ, то подбираютъ непріятельскія, пущенныя въ нихъ. На тунисскую тетиву будетъ годиться крупная непріятельская стрѣла, но ихъ стрѣлы не подойдутъ къ непріятельскимъ лукамъ и тѣмъ придется сдаться за неимѣніемъ оружія. Этимъ, заимствованнымъ изъ хроники Виллани, "военнымъ анекдотомъ" воспользовался Боккачіо, чтобъ придать интересъ, остроту довольно незамысловатымъ приключеніямъ своихъ героевъ. Въ слѣдующей, 3-й новеллѣ разсказываются приключенія двухъ влюбленныхъ, которые бѣгутъ изъ Рима отъ вражды, раздирающей ихъ семейство, сбиваются съ дороги, попадаютъ въ руки разбойниковъ; потомъ блуждаютъ въ лѣсу, розыскивая другъ друга, пока, съ помощью обитателей сосѣдняго замка, не сходятся вновь.
Кромѣ подобныхъ приключеній, новеллы этого дня вводятъ еще одинъ довольно благодарный аффектъ развязки: это -- узнаваніе родственниковъ по какихъ-нибудь примѣтамъ, или разоблаченіе высокаго званія, скрытаго по разнымъ причинамъ (Nov. V, VII). Такіе аффекты встрѣчались и во второмъ днѣ "Декамерона": въ томѣ счастливо распутанныхъ обстоятельствъ; быть можетъ, и въ нихъ можно видѣть наслѣдіе античной литературы, такъ какъ въ классической комедіи, у Теренція, подобный мотивъ служитъ удобной развязкой интриги; но это классическое наслѣдіе такъ глубоко проникло въ художественную мысль, что въ повѣсти являлось отзвукомъ народныхъ вымысловъ.
Духомъ народныхъ же сказаній, преданій и повѣрій, вѣетъ и отъ новеллы 8-й этого дня, гдѣ мы встрѣчаемъ то религіозное настроеніе этой эпохи, которымъ проникнута "Божественная Комедія". Въ Равеннѣ жилъ прекрасный и богатый юноша -- Насталжіо-дельи-Онести. Онъ влюбился въ дочь Паоло Траверсари и дѣлалъ все возможное, чтобъ ей понравиться; но она была дика и жестока, гордилась своей красотой, знатностью, была высокомѣрна и презрительна, такъ что юноша въ большомъ горѣ думалъ даже лишить себя жизни,-- онъ рѣшился вовсе не думать о ней, но не могъ: чѣмъ меньше у него было надежды, тѣмъ сильнѣе была любовь. Сколько ни уговаривали его родные и друзья, долго не рѣшался онъ уѣхать изъ Равенны,-- наконецъ, послѣ долгихъ приготовленій, онъ выѣхалъ изъ города въ сопровожденія большой свиты, какъ-будто бы направляясь во Францію или въ Испанію. Но, отъѣхавши три мили, онъ остановился въ Кьясси, велѣлъ здѣсь разбить палатки и зажилъ, задавая пиры, обѣды и ужины. Дѣло было въ началѣ мая, стояла прекрасная погода; Насталжіо раздумался о жестокой дамѣ сердца и направился одинъ пѣшкомъ къ лѣсу изъ пиній. Болѣе полу-мили прошелъ онъ по лѣсу, билъ уже пятый часъ дня, какъ вдругъ ему послышались женскіе вопли и стоны. Онъ остановился, поднялъ голову -- и тутъ только замѣтилъ, куда зашелъ. На-встрѣчу ему изъ чащи лѣса бѣжала съ крикомъ и слезами прекрасная женщина, обнаженная, растрепанная, исцарапанная сучьями и шипами; вслѣдъ за нею гнались двѣ страшныя собаки, которыя кусали ее, гдѣ только могли, а за ними -- сердитый всадникъ на черномъ конѣ, съ длиннымъ мечомъ въ рукахъ, страшно бранился и грозилъ смертью женщинѣ. Удивленіе и ужасъ овладѣли юношей; не имѣя оружія, онъ схватилъ сукъ дерева, чтобъ защитить несчастную отъ преслѣдователей. Но всадникъ издали закричалъ ему: "оставь, Насталжіо! мы должны наказать эту дурную женщину, какъ она того заслуживаетъ". Тутъ собаки оставили ее, всадникъ сошелъ съ коня, и когда Насталжіо замѣтилъ ему, что стыдно вооруженному человѣку преслѣдовать беззащитную женщину, какъ дикаго звѣря, то онъ объяснилъ, что при жизни влюбленъ былъ въ нее не меньше, чѣмъ и Насталжіо -- въ дочь Паоло Траверсари, но она была такъ сурова и такъ жестока съ нимъ, что въ отчаяніи онъ лишилъ себя жизни; радуясь его гибели, она вскорѣ умерла и сама, и точно такъ же, какъ и онъ, осуждена на вѣчныя муки за свою жестокость и злорадство. На томъ свѣтѣ имъ дано наказаніе: ей -- бѣгать отъ него, а ему, какъ своего смертельнаго врага, преслѣдовать ту, которую онъ такъ сильно любилъ. Каждый разъ, какъ онъ догонитъ ее, онъ прокалываетъ ее тѣмъ самымъ мечомъ, которымъ лишилъ себя жизни, вынимаетъ у ней сердце, внутренности и отдаетъ ихъ собакамъ; затѣмъ она опять оживаетъ -- и снова начинается дикая охота; по пятницамъ обыкновенно онъ настигаетъ ее въ этомъ лѣсу, но и по остальнымъ днямъ они не отдыхаютъ, а продолжаютъ преслѣдованіе по всѣмъ тѣмъ мѣстамъ, гдѣ она дурно про него думала или жестоко съ нимъ обращалась, и это преслѣдованіе длится столько лѣтъ, сколько мѣсяцевъ она его мучила. Внѣ себя отъ ужаса, Насталжіо присутствуетъ при всей сценѣ наказанія. Развязка новеллы понятна: юноша воспользуется этимъ зрѣлищемъ, чтобъ расположить къ себѣ свою возлюбленную: въ слѣдующую пятницу онъ приглашаетъ къ себѣ все семейство Траверсари, велитъ накрыть обѣдъ въ лѣсу подъ пиніями; въ урочный часъ является всадникъ въ погонѣ за жестокосердой красавицей, разсказываетъ исторію наказанія всему обществу, въ которомъ находятся многіе, хорошо его знавшіе при жизни; всѣ растроганы, а дочь Паоло Траверсари, для которой предназначалось поученіе, побоялась для себя такой же участи и въ тотъ же день послала сказать Насталжіо, что она согласна на всѣ его желанія.
Очевидно, что авторъ тутъ имѣлъ предметомъ народное преданіе, пріуроченное въ данному мѣсту -- дѣйствіе происходитъ въ Равеннѣ. Къ тому же, подобные примѣры зрѣлищъ, содѣйствующихъ исправленію запугиваніемъ грѣшной совѣсти, довольно распространены въ средневѣковой литературѣ; хотя прямымъ источникомъ этой новеллы считаютъ хронику Гелинанда (Franèois Helinand ум. 1229), но Боккачіо не выходитъ тутъ изъ того свойственнаго суевѣрно-набожнымъ вѣкамъ кругѣ представленій, въ которомъ мстительное привидѣніе возвращалось на землю, чтобъ наказать враговъ или отплатить за обиду. Мало того, профессоръ Веселовскій (Ad. Bartoli, і precursori del Восс., стр. 29), указываетъ, что новелла могла обработывать мѣстную сагу, такъ какъ существуетъ легенда о превращеніи Теодориха въ демоническаго охотника, а эту легенду можно опять связать съ сѣвернымъ миѳомъ Вустона, и т. д.
Въ слѣдующемъ днѣ новеллъ мы имѣемъ дѣло не съ тѣмъ творчествомъ народа, которое заводитъ насъ въ глубь его миѳической жизни, но съ тѣми разсказами, которые вытекаютъ изъ народной жизни, непосредственно окружающей новеллиста.
Разсказы шестого дня вводятъ насъ въ область новеллы въ томъ первоначальномъ, тѣсномъ смыслѣ слова, въ которомъ этотъ терминъ употреблялся въ новеллино. Это -- анекдоты; тѣ leggiadri motti, belli detti, всѣ тѣ fiori di par lare, образчики которыхъ мы уже видѣли отчасти въ первомъ днѣ, гдѣ имъ приписывалась такая невѣроятная сила. Мы видѣли и на примѣрѣ Саккетти, что флорентійцы были вообще большіе охотники до анекдотовъ, что у нихъ пользовалась большимъ сочувствіемъ дерзкая насмѣшка, вызывавшая колкій отвѣть и тѣмъ обращавшаяся въ орудіе противъ самого насмѣшника. Любя насмѣшку за ея остроту, новеллисты не считали анекдота мелкимъ служебнымъ жанромъ повѣствованія. Напротивъ, онъ у нихъ занималъ первое мѣсто. Оттого и у Боккачіо анекдотъ не является орудіемъ сатиры, не долженъ служить обществу, клеймя однимъ мѣткимъ словцомъ народъ, сословіе или нравы; онъ не стремится, какъ нашъ историческій анекдотъ, яркимъ, выдающимся примѣромъ освѣтить характеръ исторической личности,-- анекдотъ XIV-го вѣка самъ себѣ цѣль,-- употребляется ради одного комическаго эффекта, долженъ забавлять, не задаваясь никакими посторонними задачами.
Конечно, въ этомъ разрядѣ Боккачіевыхъ новеллъ больше, чѣмъ гдѣ-либо чувствуется ихъ время, и мы невольно удивляемся не только скабрезности иныхъ выходовъ, но и крайней наивности остротъ, прозрачности тѣхъ намековъ, которые тогда казались Чрезвычайно тонки и замысловаты. Напримѣръ, въ новеллѣ 8-й разсказывается, какъ одна молодая женщина все порицала, всѣми была недовольна, всѣхъ находила непріятными, а дяди посовѣтовалъ ей никогда не глядѣться въ зеркало, если ей такъ противны непріятныя лица. Тонкость, которую раскуситъ ребенокъ, не была понята гримасницей и не достигла своей цѣли. Понятно потому, что въ этихъ новеллахъ привлекательно не столько содержаніе ихъ, сколько пріемы разсказчика: въ нихъ ясно слышится неторопливый, спокойный тонъ человѣка, который мастерскимъ разсказомъ умѣетъ приковать вниманіе: онъ по-долгу останавливается на мелочахъ и деталяхъ, намекаетъ то на то, то на другое извѣстное слушателямъ обстоятельство, но не впадаетъ въ длинноты, а тщательно поддерживаетъ интересъ до того окончательнаго момента, когда онъ скажетъ свое мѣткое, красное словцо. Эта манера лежитъ въ самомъ слогѣ автора и не передается ни въ изложеніи, ни въ переводѣ; не говоря уже про то, что она слишкомъ сильно окрашена мѣстнымъ колоритомъ: разсказывая анекдотъ, гдѣ участвуютъ лица, извѣстныя во Флоренціи, гдѣ встрѣчаются намеки на извѣстныя въ то время событія, пріурочивая незамысловатую остроту къ исключительно мѣстнымъ интересамъ, новеллистъ нравился своей публикѣ, потому что она узнавала саму себя во всѣхъ деталяхъ разсказа. А въ наше время, когда не только не смѣшитъ это остроуміе, но еще нуженъ комментарій, чтобы понять всѣ тонкости, всю соль повѣсти, она кажется безсодержательной я плоской, какъ плоски въ переводахъ бойкіе водевили, продуктъ французской жизни, съ ихъ намеками на иной быть, на иной складъ жизни, со всей ихъ живостью и веселостью. Но если новелла, несмотря на это мѣстное значеніе, на свою actualité, переживаетъ, какъ образецъ художественнаго разсказа, цѣлыя поколѣнія и цѣлые вѣка, то нельзя не признать за ней того художественнаго совершенства, ради котораго надо забыть и недальніе ея намеки и нетонкое ея остроуміе. Возьмемъ для примѣра вторую новеллу этого дня.
Дѣло происходитъ въ 1300 году, когда Данте былъ пріоромъ республики, а папа Бонифацій старался примирить партіи Гвельфовъ и Гибеллиновъ, враждовавшихъ въ лицѣ двухъ фамилій Герки и Донати. Когда папа Бонифацій послалъ по своимъ важнымъ дѣламъ благородное посольство во Флоренцію, оно остановилось въ домѣ знатнаго дворянина Джери Спина. Каждое утро проходили посланники со своимъ хозяиномъ мимо хлѣбника Чисти, который, находясь при дѣлѣ, всегда видалъ ихъ. Чисти, хотя ремесло (arte) имѣлъ не высокое, былъ очень богатый человѣкъ, и, несмотря на это, не оставлялъ своего дѣла, жилъ онъ очень роскошно и держалъ, между прочимъ, самыя лучшія красныя и бѣлыя вина во всей странѣ. Видая мессира Джери каждое утро съ папскими послами, онъ придумалъ, какъ бы хорошо было по такой жаркой погодѣ угостить ихъ хорошимъ бѣлымъ виномъ. Но, помня свое положеніе въ обществѣ, онъ зналъ, что неприлично ему, простому хлѣбнику, пригласитъ къ себѣ такихъ высокопоставленныхъ гостей, и сталъ придумывать, какъ бы устроить такъ, чтобъ мессиръ Джери самъ назвался къ нему. Онъ надѣлъ бѣлую куртку, чистый фартукъ, въ которомъ больше походилъ на мучника, чѣмъ на хлѣбника, велѣлъ вынести къ дверямъ ведро свѣжей воды, графинчикъ лучшаго своего бѣлаго вина и два стакана, которые были такъ чисты, что казались серебряными. Когда проходили знатные господа, Чисти, сплюнувъ въ сторону, принимался пить съ такимъ аппетитомъ, что тутъ и покойнику бы захотѣлось напиться. Видя это раза два, мессиръ Джери наконецъ не выдержалъ:-- Ну, что, Чисти, вкусно?-- Да, но какъ вкусно узнаете только тогда, когда попробуете!-- отвѣчалъ Чисти, вскочивши. Усталость-ли, погода-ли, или особенная манера Чисти пить, вызвали жажду у благороднаго мессира, только онъ, смѣясь, предложилъ посланникамъ войти къ хлѣбнику и попробовать его вина. Чисти усадилъ гостей, самъ вымылъ стаканъ и наполнилъ виномъ, которое показалось всѣмъ необыкновенно вкуснымъ; съ тѣхъ поръ папское посольство не проходило мимо пекарни, не отвѣдавши тамъ вина; когда, оно собиралось уѣзжать, мессиръ Джери задалъ большой пиръ и пригласилъ лучшихъ гражданъ Флоренціи, между ними и Чисти; но хлѣбникъ ни за что не хотѣлъ пойти.
Во время торжества, Джери Сп и на послалъ одного изъ прислуги попросить у Чисти хорошаго вина, чтобы хватило по полустакану на гостя. Слуга, который быль очень сердитъ на Чисти за то, можетъ быть, что тотъ ни рагу не угостилъ его виномъ, пошелъ къ нему и взялъ съ собою большую бутыль. Какъ только ее увидѣлъ Чисти, то прямо сказалъ ему:-- мессиръ Спина послалъ тебя не ко мнѣ!-- и сколько слуга ни увѣрялъ его, онъ не далъ другого отвѣта; тотъ съ тѣмъ и ушелъ. Когда онъ вернулся во второй разъ, то, по приказанію хозяина, спросилъ хлѣбника:
-- Если не къ тебѣ, то къ кому же послалъ меня мессиръ Спина?
-- Въ Арно!-- отвѣчалъ Чисти.-- Когда этотъ отвѣтъ передали мессиру, онъ догадался въ чемъ дѣло, велѣлъ показать себѣ бутыль, съ которой ходилъ слуга, выбранилъ его, какъ слѣдуетъ, и велѣлъ взять приличный графинъ.-- Вотъ теперь я вижу, что ты посланъ ко мнѣ, сказалъ Чисти, и наполнилъ бутыль. Въ тотъ же день онъ послалъ боченокъ этого вина въ мессиру Джери Спина и велѣлъ сказать ему, что онъ вовсе не испугался, видя большую бутыль, но хотѣлъ только дать понять, что то вино, которое пили у него посланники, вино не для всѣхъ. Мессиръ поблагодарилъ его и съ тѣхъ поръ очень его любилъ и уважалъ.
Разсказецъ, какъ хорошенькая жанровая картинка изъ быта средневѣковой общины, проливаетъ яркій свѣтъ на общественныя отношенія: въ самомъ дѣлѣ, мы видимъ тутъ и богатство ея горожанъ, не боящихся труда, и ихъ отношеніе къ властямъ, къ высшему сословію,-- хлѣбникъ не смѣетъ предложить вина благороднымъ людямъ, а знатный дворянинъ не можетъ не видѣть усиливающагося значенія буржуазіи и приглашаетъ ремесленниковъ на обѣдъ въ честь высокихъ посланниковъ. Въ этомъ анекдотѣ живо чувствуется сила того общества, которое такъ высоко подниметъ могущество своихъ ремесленныхъ и купеческихъ фамилій, что пройдетъ нѣсколько вѣковъ, и эти фамиліи будутъ и банкирами -- и будутъ, какъ Медичисы, держатъ въ своихъ рукахъ судьбы европейской политики. Нельзя, впрочемъ, не замѣтитъ, что такъ-какъ итальянскія новеллы часто одѣваютъ мѣстными костюмами сюжеты самыхъ отдаленныхъ странъ и самыхъ древнихъ временъ, то изъ нихъ не слѣдуетъ слишкомъ поспѣшно выводить заключенія о бытѣ и культурѣ Италіи; тѣмъ не менѣе трудно сомнѣваться, что Боккачіо разсказываетъ тутъ быль чисто-флорентійскаго происхожденія, такъ много въ ней чертъ мѣстнаго характера, не говоря про историческія имена, названія улицъ и т. п. Нельзя не сознаться, что разсказчикъ былъ и великій поэтъ, если въ его граціозномъ, незатѣйливомъ анекдотѣ такъ живо возникаетъ физіономія города, такъ рельефно выдѣляется характеристическая фигура зажиточнаго ремесленника,-- хлѣбникъ себѣ на умѣ, знаетъ какъ поддѣть великихъ міра сего, знаетъ какъ думать и объ изъ прислугѣ, понимаетъ себѣ цѣну, но видитъ и свое мѣсто въ лѣстницѣ общественной іерархіи. Въ жизненности и типичности дѣйствующаго лица не заключается ли красота и прелесть новеллы, которая хотя оттѣнена чисто-мѣстнымъ колоритомъ, но и намъ вполнѣ доступна и понятна? Эта художественность являлась у Боккачіо ненамѣренно: желая потѣшить публику хорошенькимъ анекдотомъ, мѣткимъ словечкомъ умнаго хлѣбника, онъ вовсе и не думалъ, что мастерски нарисуетъ цѣлый типъ; онъ только, какъ опытный разсказчикъ, цѣнитъ остроту, заранѣе предвидя и предвкушая ея успѣхъ, хочетъ съ эффектомъ преподнести ее слушателямъ, а для того, не торопясь, заранѣе ее подготовляетъ и, прежде чѣмъ произнесть ее, не жалѣетъ деталей, чтобъ пояснить -- гдѣ, какъ, при какихъ обстоятельствахъ, она была сказана. А это предварительное описаніе ея только придаетъ б о льшую правдоподобность и живость разсказу, но подъ его реальными чертами создаются типы, въ яркомъ цѣльномъ образѣ увѣковѣчивается цѣлый уголокъ современной художнику жизни.
Такой же типичностью, такимъ же художественнымъ реализмомъ сильнѣе другихъ отмѣчена послѣдняя новелла этого дня, въ которой разсказывается уловка монаха, вывернувшагося изъ затрудненія. Она -- единственная въ этомъ днѣ -- не относится къ анекдотамъ, вся сила которыхъ въ одномъ мѣткомъ словѣ, и могла бы, но яркости выводимаго типа, служить обличеніемъ духовенства; тутъ новеллистъ, соображаясь съ своимъ сюжетомъ, пускаетъ въ ходъ юморъ чисто-народнаго пошиба: въ этой новеллѣ такъ много равныхъ присказокъ и побасенокъ, что, передавая ея содержаніе, трудно сохранить ея комическій характеръ. Вотъ что, приблизительно, въ ней разсказывается.
Въ Чертальдо живетъ богатый, набожный и легковѣрный народъ; туда каждый годъ является за подаяніемъ одинъ монахъ ордена св. Антонія, по прозванію irate Cipolla (братъ Луковица). Это -- человѣкъ маленькаго роста, рыжій, веселый, назойливый, большой болтунъ и, хотя вовсе неученый, говорилъ какъ риторы (un gran rettorico), такъ что люди, незнающіе его, могли бы принять его за самого Туллія или Квинтиліана; при этомъ онъ въ дружбѣ и кумовствѣ со всѣмъ городомъ. Пришедши однажды за привычною лептою въ Чертальдо, онъ во время обѣдни, при большомъ стеченіи народа, напомнилъ въ проповѣди о тѣхъ приношеніяхъ ихъ монастырю, за которыя св. Антоній хранитъ здѣшнихъ коровъ, ословъ, свиней, овецъ, и объявилъ, что въ тотъ же вечеръ, принимая пожертвованія, онъ покажетъ и дастъ на поклоненіе набожному народу рѣдко-замѣчательную святыню, а именно, перо Архангела Гавріила, оставленное имъ у Пресвятой Дѣвы въ Назаретѣ. Въ числѣ его слушателей было двое молодыхъ людей, которые, посмѣявшись этой выдумкѣ, рѣшились подшутить надъ нимъ, хотя были большіе съ нимъ пріятели. Въ тотъ же самый день, пока "брать" обѣдалъ въ замкѣ, они отправились къ нему въ гостинницу и условились, что, пока одинъ будетъ разговаривать съ его слугой, другой розыщеть въ его вещахъ перо, выдаваемое за святыню, а затѣмъ оба посмотрятъ, что-то монахъ покажетъ народу. Здѣсь слѣдуетъ юмористическая характеристика этого слуги при фрате Чиполла, Гуччіо. Про него, самъ Чиполла говорилъ, что онъ обладаетъ девятью такими качествами и въ такой степени, что каждое изъ качествъ порознь могло бы уничтожить добродѣтель, умъ и святость Соломона, Аристотеля или Сенеки. Если одно изъ качествъ имѣетъ такую силу, то что же долженъ быть за человѣкъ, который, не имѣя ни ума, ни добродѣтели, ни святости, обладаетъ девятью изъ нихъ? Качества эти подобраны монахомъ подъ риѳму: tardo, sagliardo, bugiardo,-- negligente, disnbbidiente, maldicente,-- trascutato, smemorato, scostumato; т.-е. лѣнивъ, грязенъ, лгунъ,-- небреженъ, непослушенъ, золъ на явивъ; дерзокъ, глупъ, невѣжливъ. При этомъ онъ воображаетъ себѣ, что очень красивъ, и бѣгаетъ за женщинами, думая, что въ него всѣ влюблены; подслушиваетъ, кто бы съ монахомъ что ни говорилъ, и поспѣваетъ всюду съ своимъ мнѣніемъ. Ему-то монахъ поручилъ хранить свои вещи, а Гуччіо сидѣлъ въ кухнѣ, его любимомъ мѣстопребываніи, особенно когда тамъ была женская прислуга. Въ тотъ день онъ былъ занятъ ухаживаньемъ за кухаркой; на описаніе ея уродливости и ею грязнаго костюма Боккачіо не пожалѣлъ самыхъ яркихъ красокъ. Молодые люди очень обрадовались, видя, что Гуччіо занятъ въ кухнѣ, прошли въ комнату монаха и отыскали между его вещами тотъ ящичекъ, гдѣ лежало перо -- попугая! Птица эта была тогда вообще мало извѣстна, а въ Чертальдо ее не только никогда не видали, но никогда про нее и не слыхивали. Шутники завладѣли перомъ, а въ ящикъ -- насыпали угольевъ, которые нашлись тутъ же въ комнатѣ, привели все въ прежній порядокъ и стали дожидаться проповѣди. Народъ, который послѣ обѣдни разошелся по домамъ, разнесъ на весь городъ слухъ о новой святынѣ, и вечеромъ къ церкви собралась огромная толпа. Монахъ, пообѣдавши, выспавшись, велѣлъ Гуччіо принести вещи и началъ проповѣдь на тэму объ Архангелѣ. Зажжено было двое свѣчей, вынутъ ящикъ изъ шелковой обертки, отпертъ... Когда монахъ увидѣлъ уголья, онъ не могъ придумать, кто бы подмѣнилъ святыню и мысленно выругалъ не Гуччіо, а самого себя -- за то, что довѣрялся слугѣ, зная, каковъ онъ. Ничуть не перемѣнившись въ лицѣ, онъ поднялъ руки къ небу, заперъ ящикъ и воскликнулъ: "о, Боже, благословенно да будетъ Твое всемогущество!" Здѣсь начинается курьёзное описаніе путешествія, которое монахъ еще въ молодости предпринималъ будто-бы на востокъ. Издѣваясь надъ невѣжествомъ грубой толпы, онъ разводитъ небылицы въ родѣ присказокъ нашихъ балагуровъ-раечниковъ, показывающихъ "артиллерійскій мостъ на тысячу верстъ" и т. п. Называя земли, черезъ которыя онъ проѣзжалъ, онъ сыплетъ именами флорентійскихъ улицъ; онъ бывалъ въ странѣ лжи "Terra di Menzogna", гдѣ много монаховъ разныхъ вѣроисповѣданій благочестиво пекутся о своемъ спокойствіи и собственной пользѣ; онъ видѣлъ горы, гдѣ воды текутъ внизу; видѣлъ въ Индіи пернатыхъ, которыя летали,-- вещь невѣроятная для того, кто этого не видалъ; онъ звалъ купца, который разбивалъ орѣхи и продавалъ скорлупу; былъ въ тѣхъ земляхъ, гдѣ лѣтомъ хлѣбъ холодный стоитъ 4 копѣйки, а теплый идетъ даромъ и т. п. Наконецъ, патріархъ Іерусалимскій по имени "Non-miblasmetese-voi-piace" показывалъ ему столько святыхъ реликвій, что не пересчитаешь: во-первыхъ, крѣпкій цѣльный палецъ св. Духа, пучокъ волосъ Серафима, явившагося св. Франциску, ноготь херувима, платье св. Вѣры Католической (Santa Fe Catolica) и т. д. и т. д. Этой святыней онъ будто бы подѣлился съ остроумнымъ монахомъ, далъ ему сосудецъ со звономъ колоколовъ изъ Соломонова храма, перо архангела Гавріила, одну изъ сандалій св. Герарда, которую онъ ужъ отдалъ набожному человѣку во Флоренціи, и наконецъ уголья, на которыхъ былъ сожженъ св. мученикъ Лаврентій. Перо архангела и уголья святого хранятся въ двухъ одинаковыхъ ящикахъ, причемъ св. отецъ часто принимаетъ эти ящики одинъ за другой; такъ случилось и на этотъ разъ. Впрочемъ, это не простая случайность, а очевидно -- промыслъ Божій; потому что праздникъ этого святого будетъ черезъ два дня, и само Провидѣніе, для того, чтобъ возжечь въ сердцахъ слушателей истинное благоговѣніе въ святому Лаврентію, побудило его принесть вмѣсто пера священные уголья, одно прикосновеніе которыхъ спасаетъ отъ огня. Приношеніе и пожертвованія посыпались находчивому монаху изобильнѣе, чѣмъ когда-либо; публика подходила къ нему, а онъ святыми угольями клалъ большіе кресты на платье мужчинъ и на покрывала женщинъ, увѣряя, что если отъ того уголья и убавлялись, то въ ящикѣ опять выростали,-- чудо, замѣченное имъ не разъ. Такимъ образомъ, кромѣ выгодъ для себя, онъ ничего не получилъ отъ шутки, которую надъ нимъ сыграли, а двое насмѣшниковъ, слушая его курьёзную проповѣдь, такъ хохотали, что чуть не своротили себѣ челюсти; когда же толпа разошлась, они подошли къ монаху, объяснили, что сдѣлали, и отдали перо, которое на слѣдующій годъ дало поводъ новой проповѣди и новымъ поборамъ.
Главный мотивъ новеллы -- выдаваніе простыхъ угольевъ за реликвіи, заимствованъ изъ восточнаго сборника; но если онъ не имѣетъ фактическаго основанія, то тѣмъ не менѣе обработанъ весьма близко къ дѣйствительности: не будь эти типы -- монаха и прислужника,-- списаны, конечно не безъ шаржа, съ натуры, новелла не имѣла бы той жизненности, которая до сихъ поръ заставляетъ насъ чувствовать силу ея сатиры. Она впослѣдствіи подвергалась сильнымъ нареканіямъ и преслѣдованіямъ, за насмѣшку автора будто бы надъ святыней. Но наврядъ ли сатира была главною цѣлью автора; наше время склонно видѣть тутъ обличеніе невѣжественности и суевѣрія народныхъ массъ, а, вѣроятно, разсказчика и его публику тѣшила прежде всего курьёзная проповѣдь, какъ доказательство ловкой находчивости монаха, и онъ, заботясь не больше, какъ о цѣльности, полнотѣ и правдоподобности смѣшного приключенія, тщательно обрисовываетъ героевъ разсказа и тѣмъ достигаетъ высшихъ цѣлей художественнаго произведенія: онъ возсоздаетъ людей и время, а сатира возникаетъ уже сама собой отъ тонкости и вѣрности его наблюденія, отъ искренности и правдивости въ передачѣ наблюдаемыхъ явленій. Отъ этого и яркость характеристики, отъ этого и мастерское веденіе дѣйствія.
Если геніальный разсказчикъ, чтобъ дать понять слушателямъ всю мѣткость остроумнаго словца, какъ-бы мимоходомъ создаетъ типы и обличаетъ недостатки общества, то эта же цѣль его обусловливаетъ и наглядность, съ которою онъ умѣетъ возстановить передъ нами отдѣльную ситуацію, нарисовать небольшое законченное дѣйствіе. Новеллою въ тѣсномъ смыслѣ часто называется разсказъ о такомъ событіи, которое, представляя рядъ затрудненій, разрѣшается ловкостью и находчивостью человѣка. Если развязка приводится однимъ отвѣтомъ, то интересъ разсказа заключается столько же въ типичности главнаго лица, сколько въ живой постановкѣ сюжета и въ описаніи тѣхъ затрудненій, которыя преодолѣваются. Поэтому Боккачіо не только мѣтко характеризуетъ лицо, но не менѣе живо и натурально ведетъ и самое дѣйствіе. Это особенно ясно на хорошенькой четвертой новеллѣ этого дня. Содержаніе ея вкратцѣ таково:
Куррадо Джіанфильяцци убилъ на охотѣ журавля: птица была молодая и жирная, и онъ отдалъ повару ее зажарить. Когда кушанье было почти готово, къ повару Кивибіо явилась его возлюбленная и стала приставать, прося кусочекъ жаркого, которое, къ тому же, такъ отлично пахло. Онъ было-отказалъ ей, но не устоялъ противъ ея угрозы и далъ ей ножку. Хозяинъ удивился, когда журавля подали объ одной ногѣ и позвалъ къ себѣ повара; тотъ, не зная, какъ оправдаться -- онъ былъ венеціанецъ и изрядный дуралей (come nuovo bergolo ero, cosi pareva) -- сталъ увѣрять, что журавли и живые иначе не бываютъ, какъ объ одной ногѣ. Разсердился Куррадо, но не хотѣлъ при гостяхъ терять съ нимъ словъ и сказалъ только, что пусть завтра Бикибіо покажетъ ему журавля объ одной ногѣ; а не покажетъ, онъ съ нимъ расправится по-своему. На другой день выѣзжаютъ они оба искать журавля; отъ страха дрожитъ Бикибіо, и куда ни посмотритъ, все ему чудятся журавли -- но на парѣ ногъ. Наконецъ, подъѣзжая къ рѣкѣ, видятъ они до 12 журавлей, стоящихъ, какъ они всегда стоятъ, когда спятъ, на одной ногѣ. Обрадовался Бикибіо и показалъ ихъ хозяину; тотъ разсердился, крикнулъ на журавлей, тѣ пустились бѣжать. Развѣ ты не видишь обѣихъ ногъ? Бикибіо въ испугѣ, самъ не зная какъ, нашелся: "Да, но вы вчера не кричали, а еслибъ закричали, то, пожалуй, журавль точно такъ расправилъ бы другую ногу, какъ и эти!" Хозяинъ согласился, что и вчера слѣдовало кричать, разсмѣялся и помирился съ нимъ.
Другой интересный примѣръ того, какъ тщательно и подробно ведетъ авторъ свое повѣствованіе, чтобъ сказать пикантную въ свое время остроту, видно изъ 9-ой новеллы, весьма любопытной во многихъ отношеніяхъ. Озаглавлена она такимъ образомъ (привожу въ переводѣ): "Гвидо Кавальканти одною фразой (motto) говоритъ вѣжливую дерзость нѣкоторымъ флорентійскимъ кавалерамъ, которые хотѣли поймать его въ расплохъ". Надо замѣтить, что личность эта историческая: одинъ Гвидо Кавальканти былъ другъ Данте, поэтъ, умершій въ 1300 году, а отецъ его, о которомъ идетъ рѣчь въ новеллѣ, Кавальванте-деи-Кавальканти, извѣстенъ былъ за эпикурейца и атеиста, почему и Данте въ 10-й пѣснѣ Ада помѣстилъ его въ отдѣленіи еретиковъ. Этотъ Кавальканти нарисованъ у Данте нѣсколькими стихами въ той знаменитой сценѣ, когда путники остановились и говорятъ съ гордымъ флорентинцемъ Фаринато-дельи-Уберти, а тѣнь Кавальканти приподнимается изъ могилы, осматривается, какъ будто ищетъ кого-нибудь рядомъ съ Данте и, наконецъ, спрашиваетъ, со слезами: "Если величіе души привело Данте въ эту темную область, то гдѣ же другъ его", т.-е. сынъ Кавальканти? (Тер. 18--24). Этого же еретика выводитъ и Боккачіо, только онъ переноситъ насъ въ ту веселую жизнь Флоренціи, гдѣ какъ будто не существуетъ Гибеллиновъ, переносившихъ въ Адъ свои политическія страсти, ни еретиковъ, терпѣвшихъ муки въ огненныхъ могилахъ.
"Вамъ должно бытъ извѣстно, что въ старину къ нашему городѣ были прекрасные и похвальные обычаи, которые до насъ не сохранились, потому что скупость возросла вмѣстѣ съ богатствомъ и всѣхъ ихъ вывела. Одинъ изъ этихъ обычаевъ состоялъ въ томъ, что въ равныхъ мѣстахъ Флоренціи собирались дворяне изъ окрестностей (gentili uomui delle contrade), образовывали изъ себя кружки, заботясь, чтобы тутъ были только тѣ, кто могъ нести большіе расходы, потому что каждый угощалъ общество на свой счетъ поочереди, сегодня одинъ, завтра другой: они часто приглашали иностранныхъ рыцарей, когда такіе попадались, а также и своихъ горожанъ. Разъ въ годъ по крайней мѣрѣ они всѣ одѣвались одинаково; въ извѣстные дни года вмѣстѣ ѣздили верхомъ по городу, или устроивали турниры, особенно по большимъ праздникамъ, или когда въ городъ приходила радостная вѣсть о побѣдѣ, или о чемъ другомъ. Въ одно изъ такихъ обществъ, собиравшееся вокругъ мессира Бетто Брунеллески {Предокъ знаменитаго архитектора (1877--1446), построившаго тотъ куполъ флорентійскаго собора, который М. Анжело взялъ образцомъ для купола св. Петра.}, компанія этого мессира всячески придумывала, какъ бы привлечь Гвидо Кавальканте-деи-Бавальканти; и не даромъ они добивались того: Гвидо былъ не только одинъ изъ первыхъ въ мірѣ "логиковъ" и замѣчательный философъ,-- до этого компаніи дѣло было мало,-- но онъ былъ очень красивый и порядочный человѣкъ (leggiadressiono е costnmato), хорошо говорилъ, и все, что ни дѣлалъ и что подобаетъ дѣлать дворянину, онъ дѣлалъ лучше другихъ; кромѣ того, онъ былъ чрезвычайно богатъ я каждому могъ воздать должное. Мессиру Бетто съ товарищами никогда не удавалось залучить его, и они приписывали это тому только, что, много размышляя, Гвидо чуждался людей. А такъ какъ онъ держался ученія Эпикура, то большинство (la gente volgare) думало, что въ своихъ размышленіяхъ онъ старался доказать, что нѣтъ Бога. Вотъ однажды случилось, что Гвидо шелъ по улицѣ Адимори отъ С. Микеле къ С. Джовани, дор о гой, по которой онъ часто ходилъ и которая уставлена была большими могильными памятниками изъ мрамора (они теперь въ церкви С. Репарата); онъ находился между порфировыми колоннами, этими памятниками и запертой дверью; тогда мессиръ Бетто и его общество, проѣзжая по площади С. Репарата и завидя Гвидо между могилами, сказали себѣ: пойдемъ, подразнимъ его! (Апdiamo а dargli briga). Они пришпорили коней какъ на веселую атаку, настигли его прежде, чѣмъ онъ успѣлъ опомниться, и стали говорить: "Гвидо, ты отказываешься быть изъ нашихъ! Но если ты и найдешь, что Бога нѣтъ, то что же будетъ изъ этого?" -- Гвидо, видя, что уйти отъ нихъ некуда, быстро отвѣтилъ:-- "Господа, вы здѣсь у себя дома, можете сказать мнѣ все, что вамъ угодно!" И опершись рукою на одинъ изъ могильныхъ памятниковъ, которые были очень высоки, онъ прыгнулъ очень легко, перекинулся на другую сторону и, увернувшись отъ нихъ, ушелъ. Собесѣдники остались въ недоумѣніи; глядя другъ на друга, они стали говорить, что онъ полоумный, что отвѣтъ его не имѣетъ смысла, что мѣсто, гдѣ они находились, принадлежало столько же имъ, сколько всѣмъ другимъ горожанамъ и самому Гвидо не меньше, чѣмъ имъ. Но мессиръ Бетто, обращаясь къ нимъ, сказалъ: "Полоумные-то вы, если не поняли его: онъ вѣжливо и немногими словами сказалъ намъ самую крупную дерзость: потому что, посмотрите-ка хорошенько, эти памятники вѣдь домѣ, въ которыхъ живутъ мертвые; если онъ говоритъ, что тутъ мы д о ма, это значитъ, что мы и другіе глупы, и необразованные люди въ сравненіи съ нимъ и другими учеными хуже, чѣмъ мертвые. Потому-то, находясь тутъ, мы у себя дома". Тогда поняли всѣ, что хотѣлъ сказать Гвидо, устыдились, не стали приставать къ нему, а мессира Бетто стали считать кавалеромъ тонкимъ и умнымъ. Дерзость, выраженная такъ загадочно, носитъ на себѣ характеръ восточной образности, напоминая отчасти ветхозавѣтныя сравненія; г-нъ Буслаевъ (Стр. Нов. и Разсв., 4, 1874), говоря о переводѣ Панчитантры на персидскій языкъ VI в., разсказываетъ, что ученый врачъ, посланный въ Индію -- почерпнуть тамъ новыя знанія, вычиталъ въ одной книгѣ, что на индійскихъ горахъ растутъ чудодѣйственныя травы, воскрешающія изъ мертвыхъ,-- отправился въ Индію набрать этихъ травъ, долго искалъ и не могъ найти. Когда, наконецъ, въ своихъ поискахъ обратился онъ въ браминамъ, ему объяснили они смыслъ вычитанной имъ загадки. Дѣйствительно въ Индіи есть такая драгоцѣнность, только подъ горами надобно разумѣть мудрецовъ, воскрешающее зелье -- это ихъ ученіе, а мертвые -- это глупцы, и порочные, которыхъ ученіе мудрецовъ воскрешаетъ въ новой жизни. Такимъ образомъ, соль новеллы -- дерзость или колкость и вмѣстѣ глубокомысленное сравненіе, взятое изъ тѣхъ средневѣковыхъ мотивовъ, которые, являясь съ Востока, проникали собою народное творчество. Тутъ мы имѣемъ наглядный примѣръ того, какъ новеллистъ новое, необыкновенное для своего разсказа не только бралъ изъ народной фантазіи, но умѣлъ это зерно окружить чертами народной жизни, отравить въ формѣ анекдота окружающую его дѣйствительность: новелла обставлена деталями чисто-мѣстнаго характера, лицо -- извѣстное въ исторіи, памятное народу опредѣленной физіономіей философа; нравы -- бытъ современной рыцарской молодежи, мѣсто -- ясно обозначено, главныя улицы Флоренціи. Разсказчикъ не упустилъ изъ виду ничего, что бы могло придать интересъ пикантной остротѣ, въ глазахъ современной ему публики. Оттого для позднѣйшаго времени его pointe не чувствительны и ихъ остроуміе устарѣло; но пріемы его художественнаго разсказа никогда не утратятъ своего значенія. Пріемы эти вытекали изъ той непосредственности, съ которой велъ дѣло разсказчикъ; разсказывая анекдотъ про историческое лицо, онъ заботится вовсе не о томъ, чтобъ одною рѣзвою чертою уловить его физіономію, характеризовать его индивидуальность; его интересъ -- на комической сторонѣ предмета. Такъ, напримѣръ, въ 5-ой новеллѣ рѣчь идетъ о Джіотто. Боккачіо сперва говорить о его великомъ талантѣ, о томъ, какъ онъ воспроизводилъ природу съ такою вѣрностью, что обманывалъ зрѣніе: тутъ, конечно, мы въ правѣ ожидать какого-нибудь на то доказательства, анекдота изъ художнической дѣятельности, въ родѣ тѣхъ, какіе приписываются всѣмъ великимъ живописцамъ (въ нимъ, напримѣръ, относится анекдотъ, разсказанный у Вазари про то, какъ Джіотто, будучи еще ученикомъ Чимабуе, на рисункѣ учителя нарисовалъ муху такъ вѣрно и живо, что Чимабуе нѣсколько разъ пытался согнать ее, прежде чѣмъ догадался, что она написана). А между тѣмъ новеллистъ хочетъ только доказать своимъ разсказомъ ту мысль, что если судьба въ низкомъ сословіи скрываетъ иногда благородство характера (la fortuna sotto Till arti alcana voltu grandissimi tesori di virtu nascnnde), то точно такъ же и подъ самою некрасивою наружностью природа скрываетъ иногда удивительныя дарованія (maravigliosi ingegni). Такъ, нѣкто мессиръ Фореэе да-Рабатта, извѣстный ученый законовѣдъ, обладалъ маленькою, уродливою фигуркой и сморщеннымъ курносымъ лицомъ. Джіотто, какъ извѣстно, не былъ красивѣе. Случилось имъ однажды встрѣтиться, возвращаясь изъ своихъ помѣстій. На дорогѣ ихъ засталъ проливной дождь; они было-укрылись въ знакомому крестьянину, но дождь не перестаетъ, и они, взявши старые плащи и порыжѣлые шляпы, продолжаютъ путь. Пока дождь лилъ сверху, а лошади брызгали ихъ грязью изъ-подъ ногъ, путники, намокшіе и испачканные, увлеклись бесѣдой: Джіотто былъ мастеръ говорить. Слушая, Фореве принялся вдругъ со всѣхъ сторонъ осматривать его съ ногъ до головы, и потомъ, не глядя на себя, а видя его въ такомъ непредставительномъ и некрасивомъ видѣ, засмѣялся и сказалъ: "Джіотто, еслибъ какой-нибудь иностранецъ, никогда тебя не видавшій, встрѣтилъ теперь насъ, какъ ты думаешь, повѣрилъ ли бы онъ, что ты -- лучшій живописецъ въ мірѣ?" На что Джіотто быстро отвѣчалъ:-- Да, конечно, повѣрилъ бы, еслибъ, глядя на васъ, могъ подумать, что вы грамотны (voi sapeste l'a, bi, ci). Естественно, что личность геніальнаго живописца мало выясняется отъ незамысловатаго примѣра его находчивости. Но тутъ Боккачіо рисуетъ Джіотто такимъ, какимъ сохраняла его народная молва, приписывая ему много живости, веселости и остроумія. Вообще этой тѣсной связи писателя съ мыслью народа нельзя не замѣтить и въ этомъ отдѣлѣ анекдотовъ; но то, что было особенно близко и интересно его эпохѣ, намъ кажется значительно устарѣлымъ (напримѣръ, этотъ остроумный будто бы отвѣтъ); намъ не только не смѣшны всѣ эти выходки и отвѣты, но даже самые художественные пріемы автора насъ не сразу привлекаютъ: его изящество описанія, тщательность отдѣлки, всѣ достоинства его реализма простираются на предметы мѣстнаго характера, мало вамъ знакомые, и понятно, что анекдотъ, требующій комментарія, не производитъ уже того непосредственно-художественнаго обаянія, которымъ дѣйствовалъ онъ на своихъ современниковъ.