Въ дни Боккачіо жизнь была проще и естественнѣе, характеры ее сложны, а проявленія ихъ какъ нельзя болѣе цѣльны и рѣшительны -- все это подтверждается не только цѣлымъ рядомъ внѣшнихъ приключеній, отъ которыхъ зависитъ интересъ новеллъ второго дня, но и всѣхъ содержаніемъ разсказовъ третьяго дня. Въ нихъ говорится о томъ, какъ люди хитростью, тонкостью (indnstria) достигали желаемаго иди возвращали себѣ потерянное. Очевидно, что эта тема опять дастъ большой просторъ итальянской beffa, т.-е. опять красота лжи и обмана составитъ существенный интересъ новеллы; но, кромѣ того, мотивъ этотъ осложняется еще тѣмъ, что желаемое и теряемое относится здѣсь почти исключительно къ удовлетворенію физической страсти, industria связана съ силою животныхъ аппетитовъ, потому разсказы эти совершенно невозможны для чтенія въ наше время. къ тому же, помимо грязнаго содержанія, самыя достоинства Боккачіо, какъ разсказчика, обращаются тутъ противъ него: тщательность отдѣлки, не останавливающаяся ни передъ какими подробностями въ описаніи, юморъ автора, комизмъ его, который здѣсь выражается однимъ цинизмомъ, словомъ, весь его талантъ повѣствователя, примѣненный въ невозможному содержанію, способствовалъ грустной репутаціи его, какъ крайне скабрезнаго писателя, и составляетъ самую яркую черту великаго творенія. Но можно ли строго винить автора за вольность пера,-- о которой онъ самъ впослѣдствіи жалѣлъ, если онъ свои новые художественные пріемы повѣствованія, вѣрность наблюденія, близость въ жизни, реализмъ, влагалъ въ тотъ матеріалъ, который давала ему его эпоха? Эти сюжеты въ большинствѣ случаевъ не сочинялись имъ, а являлись въ "Декамеронъ" изъ народныхъ вымысловъ: заимствованія ихъ ученые изслѣдователи могутъ указать въ длинномъ рядѣ европейскихъ и не-европейскихъ повѣстей; они составляютъ, наконецъ, одну изъ самыхъ характеристическихъ чертъ всей средневѣковой поэтической мысли.
Обыкновенно у васъ съ понятіемъ объ искусствѣ среднихъ вѣковъ возникаетъ образъ величественнаго готическаго собора, представленіе о творчествѣ, знавшемъ одни только грандіозно-идеальные отвлеченные пути мысли; мы невольно думаемъ объ архитектурѣ, проникнутой религіозными стремленіями, о настроеніи эпохи, воплощенномъ въ красотѣ готики, этой наиболѣе послѣдовательной, строго-логической, единственной, можно сказать, формѣ монументальнаго искусства, правильно развившейся въ цѣльный законченный организмъ; мы привыкли не даромъ видѣть въ этихъ формахъ искусства выраженіе высокихъ, недостижимыхъ, неземныхъ идеаловъ, находить въ нихъ ту идею религіознаго восторга и вмѣстѣ церковнаго авторитета, которою отмѣчены какъ наука и искусство эпохи, такъ и ея великія историческія явленія -- рыцарство, папство, крестовые походы... Это направленіе ума, хотя и было господствующимъ, но оно не могло заглушить всѣхъ другихъ потребностей умственной жизни. Какъ противовѣсомъ рыцарской эпопеѣ -- являлся фабльо, а искусственно-аллегорическому строю придворной поэзіи -- юмористическій реализмъ народныхъ книгъ, народныхъ повѣстей, такъ точно и въ противоположность аскетическому духу религіознаго ученія, налагавшаго запрещеніе на всѣ земныя радости и утѣхи, народный умъ создавалъ, заимствовалъ, усвоивалъ тѣ темы разсказа, въ которыхъ не только осмѣивались служители церкви, не только поощрялся обманъ, ловкость преступленія, но торжествовала молодая, полная силъ природа человѣка, желавшая къ жизни видѣть и веселыя, свѣтлыя ея стороны. Протестомъ противъ исключительности церковнаго ученія, всюду видѣвшаго образы страданія и смерти, а радостей искавшаго только въ загробной жизни, въ идеальной области небесныхъ видѣній,-- протестомъ, быть можетъ, безсознательнымъ, является тотъ новый родъ поэзіи, въ которомъ народное воображеніе выше всѣхъ нравственныхъ интересовъ ставило чувственныя наслажденія, удовлетвореніе генной страсти, особенно если оно достигалось помощью плутовства, мошенничества. Поэтому тотъ флорентинецъ XIV-го вѣка, который за красотой тонко-веденной интриги не видѣлъ безнравственности лжи и обмана, не оскорблялся и рядомъ тѣхъ повѣстей, въ которыхъ главную роль играла чувственность, не взиравшая ни на семейныя связи, ни на достоинство человѣка. Поэтому и Боккачіо, собравши въ художественныхъ разсказахъ "Декамерона" всѣ элементы повѣсти, удѣлилъ такъ много мѣста разсказамъ, анекдотамъ и приключеніямъ, острота которыхъ совершенно непонятна въ нашъ вѣкъ. А въ то время не только на югѣ, гдѣ страсти вообще сказываются рѣзче и откровеннѣе, но и на сѣверѣ въ самыхъ знаменитыхъ произведеніяхъ поэзіи -- вспомнимъ Чоусера, Canterbury Tales -- юморъ, комизмъ, немыслимы были безъ цинизма; а потомъ и гораздо позднѣе, въ драмахъ, не говоря уже про комедіи итальянскаго возрожденія, Маккіавелли, кардинала Биббьени и друг., у предшественниковъ Шекспира, да и у великаго драматурга самого на сценѣ такая широкая игра физическихъ силъ, такая грубая, необузданная страсть животныхъ аппетитовъ, что "Декамеронъ" въ этомъ отношеніи не представляетъ исключительнаго явленія.
Грустныя и грязныя стороны жизни выводились въ повѣсти, но только ради ихъ первобытнаго, низшаго рода комизма; но такъ какъ вообще физическая жизнь у мало-развитаго общества заявляетъ себя очень громко, то она должна находить отраженіе свое и въ литературѣ. А въ то время, когда общество объединяется только религіозной идеей, основываетъ свои нравственныя понятія на церковномъ авторитетѣ, на религіозномъ вѣрованіи: произволъ страстей этими понятіями сдерживаться не можетъ, извѣстно, что молодость народа вовсе не есть время наибольшей чистоты его нравовъ, напротивъ, только съ развитіемъ просвѣщенія и образованія укрѣпляются его семейныя связи, является тотъ взглядъ на женщину, который уважаетъ въ ней ея человѣческое достоинство, и котораго не знаетъ общество на ранней степени развитія. Въ вѣкъ же Боккачіо грубость нравовъ господствовала одинаково во всѣхъ классахъ общества. Тотъ типъ благороднаго рыцаря, который созданъ нѣмецкою романтическою школою ХІХ-то вѣка и въ которомъ мы видимъ обыкновенно представителя средневѣковой) военнаго сословія, существуетъ только въ фантазіи поэтовъ, не видавшихъ, за искусственной фальшью рыцарской поэзіи, ея дѣйствительныхъ основъ. А на дѣлѣ рыцари, которые служили носителями и защитниками идеальныхъ стремленій своего вѣка, воспѣвая высокія добродѣтели, чистую любовь,-- въ жизни высказывали ту же первобытную необузданность инстинктовъ, какъ и низшее сословіе, и ихъ поэты, ставившіе такъ высоко поклоненіе, обожаніе женщины, прорывали изощренными формами разныхъ "судовъ любви" и т. п. слабость семейныхъ узъ и безнравственность домашняго быта. Да оно и не могло быть иначе: та же юность, свѣжесть чувства, непосредственность, энергія желанія, душевнаго импульса, которая порождала силу религіознаго возбужденія, та же сила молодого темперамента сказывалась и въ неумѣньѣ владѣть своими страстями, сдерживать влеченія физической природы, и вызывала, какъ возмутительный комизмъ новеллы, такъ и грубость, дикую жестокость трагическихъ столкновеній, разыгрывавшихся и въ придворной и въ буржуазной средѣ. Отъ этого Боккачіо не разбираетъ сословій въ своихъ скандальныхъ исторіяхъ; черная ихъ изъ народной изустной и письменной литературы, онъ какъ нельзя болѣе вѣренъ своимъ источникамъ, которые подобный похожденія приписывали одинаково, какъ королямъ, рыцарямъ, горожанамъ, такъ и духовнымъ лицамъ, т.-е. непосредственно отражали существовавшіе нравы. Правда, что и въ народную литературу эти скандальные сюжеты шли дальними путями, приходили съ востока, гдѣ иныя условія цивилизаціи порождали и иныя условія семейныхъ и нравственныхъ отношеній, приходили и изъ тѣхъ поздне-греческихъ повѣстей и романовъ, пережившихъ античную словесность, въ которыхъ чувственная эротика составляла главный элементъ разсказа, въ которыхъ выразилась вся испорченность общества, доживающаго послѣдніе дни. Но какими бы путями и откуда бы ни проникали въ Европу эти смѣшанные полу-восточные, полу-классическіе, на-половину религіозно-аскетическіе (буддистскіе), на-половину утонченно-развращенные (александрійскіе) элементы повѣсти, несомнѣнно, что они находили благодарную почву въ воображеніи молодыхъ народовъ, встрѣчавшихъ въ нихъ ту же распущенность, ту же неурядицу нравственныхъ отношеній, которую они видѣли и въ своей неустановившейся жизни. Сила аппетита, удовлетвореніе страсти путемъ насилія, обмана, всяческихъ продѣлокъ, въ то время казавшихся очень смѣшными, являлись въ литературѣ прямымъ воспроизведеніемъ дѣйствительности, поддерживались всѣмъ складомъ современнаго общества {Ниже, ко поводу новеллъ этого дня, придется еще раза вернуться къ вопросу о цинизмѣ "Декамерона". Мы видимъ, что этотъ характеръ Боккачіевой повѣсти, съ одной стороны, обусловливался указаннымъ отчасти настроеніемъ эпохи, а съ другой -- вызывался извѣстными потребностями народнаго ума, той степенью эстетическаго развитія, на которой находится народъ, создающій подобные сюжеты. Самъ же новеллистъ и въ этомъ случаѣ пользовался только тѣмъ, что ему давало народное творчество.}. Поэтому-то, если въ нашемъ романѣ незаконная любовь даетъ автору возможность заглянуть поглубже во внутреннюю жизнь героевъ, раскрыть передъ читателемъ цѣлый міръ чувствъ и страданій, вызываемыхъ осложняющимися отношеніями дѣйствующихъ лицъ, то стариннаго разсказчика привлекалъ въ такомъ сюжетѣ одинъ голый фактъ преступленія, мало возмущавшій его нравственное чувство: любовная интрига была занимательна тѣми обманами и ловушками, моторами сопровождалась, тѣми водевильными недоразумѣніями и коллизіями, которыми обставлялъ ее авторъ-юмористъ.
Впрочемъ, если художественной повѣсти эпоха придавала часто характеръ скабрезнаго водевиля, то она же обусловила и высокій трапамъ новеллъ слѣдующаго, четвертаго дня "Декамерона". Въ нихъ стихійная сила мало развитой природы человѣческой сказалась не въ одной неудержимой страстности животныхъ побужденій, но и въ строгомъ, мрачномъ колоритѣ описываемыхъ событій. Этотъ день посвященъ разсказамъ о жертвахъ несчастной любви -- si ragiona di coloro li cui amori ebbero infelice fine. Здѣсь любовь, большею частью естественное, сильное чувство, имѣетъ несчастный исходъ, или вслѣдствіе неумѣренной пылкости страсти: такъ, въ Nor. 3, женщина изъ ревности отравляетъ своего любовника и разрушаетъ счастіе всего семейства; или вслѣдствіе внѣшнихъ препятствій, въ видѣ неравенства общественныхъ положеній; вслѣдствіе естественной коллизіи, возникающей ври незаконной любви замужней женщины,-- Not. 9: мрачная исторія гр. Руссильонскаго, пославшаго женѣ сердце ея любовника, отчего та лишила себя жизни; или, наконецъ, вслѣдствіе коллизіи любви и чести, любви и родительской воли: Nor. 9-- внукъ короля сицилійскаго хочетъ похитить влюбленную въ него дочь Тунисскаго короля въ то время, какъ ее везутъ къ назначенному ей отцомъ жениху; овладѣваетъ ея кораблемъ, несмотря за обѣщаніе, данное его дѣдомъ, причемъ свита бросаетъ невѣсту въ море, а его казнитъ дѣдъ за то, что онъ нарушилъ его рыцарское слово. Въ этихъ разсказахъ главными мотивами дѣйствія, основами разсказа являются тѣ страсти и чувства, которыя хоть и подъ измѣнившимися формами, никогда не устарѣютъ въ человѣчествѣ; отсюда и глубокій интересъ этихъ разсказовъ, не говоря уже про совершенство ихъ формы, зависѣвшее отъ крайне несложнаго ихъ содержанія. Отъ этого, хотя въ большей части этихъ разсказовъ мы и не можемъ не удаляться терпимости автора къ человѣческой слабости, яркости тѣхъ красокъ, которыми онъ рисуетъ самыя неудобныя положенія, но эта беззастѣнчивая точность описанія, излишняя въ наше время детальность разсказа, не оскорбляютъ такъ нравственнаго чувства, а содѣйствуютъ полнотѣ и цѣльности общаго впечатлѣнія: впечатлѣніе это заставляетъ насъ чувствовать въ лицахъ этихъ разсказовъ сильный, здоровый темпераментъ, въ которомъ всякое чувство имѣетъ возможность развернуться со всѣмъ пыломъ страсти, въ которомъ всякое движеніе сердца есть проявленіе нетронутыхъ душевныхъ силъ въ молодомъ необузданномъ организмѣ. Здѣсь молодость народа сказывается не одамъ избыткомъ физической жизни, сила страсти не однимъ злоупотребленіемъ ею, какъ въ предшествующемъ отдѣлѣ разсказовъ, не однѣми грязными продѣлками и проказами, но и горячностью, глубиною сердечнаго чувства; тутъ любовь производитъ трагически столкновенія вполнѣ цѣльныхъ характеровъ, вѣрныхъ одному чувству, несложныхъ и не надорванныхъ многовѣковою цивилизаціею: тутъ ненависть, месть, ревность, гнѣвъ проявляются въ широкихъ размѣрахъ, которые превышаютъ пониманіе нашего сѣвернаго, слабонервнаго поколѣнія. Здѣсь коллизіи чувствъ разрѣшаются не только убійствомъ, не только кинжалъ, ядъ служатъ мстителями за поруганную честь,-- здѣсь (Nov. 1 и 9) вынимается изъ трупа сердце любовника и подносится одинъ разъ дочери оскорбленнымъ отцомъ, другой разъ мужемъ невѣрной женѣ. Но подъ жестокостью этихъ нравовъ великій писатель умѣлъ угадать черты общечеловѣческой природы, художественное изображеніе которой не можетъ не поражать насъ своей искренностью и правдивостью; умѣлъ возсоздать живыхъ людей, подъ историческимъ характеромъ которыхъ мы чувствуемъ нѣчто родственное намъ, хотя и далеко превосходящее насъ грубой энергіею и непосредственностью чувства. Въ этой жизненности характеровъ, близкихъ намъ, несмотря на разстояніе столькихъ вѣковъ,-- сказался талантъ безсмертнаго поэта, создавшій и безукоризненную форму новеллъ: изъ всѣхъ повѣстей "Декамерона" этотъ отдѣлъ ихъ наиболѣе замѣчателенъ по своимъ литературнымъ достоинствамъ, по художественной законченности, по тому совершенству разсказа, которое никогда не утеряетъ своего значенія въ словесномъ искусствѣ.
А что эти новеллы были вполнѣ вѣрны духу эпохи и націи, среди которыхъ возникли, хотя заимствовались изъ древнихъ и далекихъ источниковъ, что ихъ за то высоко цѣнили современники, доказывается ихъ необыкновенною популярностью: какъ, ни одна новелла не переводилась, не передѣлывалась, не обрабатывалась такъ часто, какъ первая новелла этого дня: она переведена была латинской прозой, латинскими стихами, итальянскими октавами; она составляетъ содержаніе пяти итальянскихъ трагедій и одной англійской XVI вѣка; она разсказана французскими стихами и англійскими, и наконецъ обработана Драйденомъ въ драмѣ Sigismunda and Guiscardo. Содержаніе знаменитой повѣсти крайне не сложно: Танкредъ, князь Салернскій, такъ безумно любитъ единственную дочь свою, вдову, что держитъ ее при своемъ дворѣ и не отдаетъ ее замужъ; молодая женщина влюбляется въ юношу, служащаго при отцѣ, и часто принимаетъ его у себя черезъ потаенный ходъ. Отецъ однажды дѣлается незамѣтнымъ свидѣтелемъ ихъ свиданія, приказываетъ убить молодого человѣка, а дочь осыпаетъ упреками за то, что она не только забыла свою честь, но и избрала человѣка, стоящаго по сословію гораздо ниже ея. Послѣ длиннаго діалога, въ которомъ отецъ и дочь упрекаютъ другъ друга съ одинаковымъ правомъ и одинаковымъ краснорѣчіемъ, дочери приносятъ въ золотой чашѣ сердце ея возлюбленнаго; она наливаетъ себѣ яду, выпиваетъ его, ложится на постель и, держа въ рукахъ то, что ей было дороже всего на свѣтѣ -- сердце возлюбленнаго, умираетъ. Въ этомъ несложномъ разсказѣ, въ фактическомъ описаніи смерти, которая является естественнымъ завершеніемъ глубокой страсти, такъ много истиннаго трагизма, что совершенно понятно, почему повѣсть эта служила сюжетомъ столькихъ трагедій.
Вообще въ этихъ новеллахъ Боккачіо не жалѣетъ драматическихъ средствъ для потрясающихъ эффектовъ; во эффекты эти выводятся на сцену только какъ послѣдствія извѣстныхъ крайностей чувства, какъ проявленія необузданныхъ страстей. Сильное, горячее чувство молодыхъ людей оттѣняется въ иныхъ повѣстяхъ темными предчувствіями несчастнаго конца; черные сны являются предвѣстниками страданія, разлуки. Такъ, одна изъ этихъ новеллъ (Nov. 6) по силѣ и поэзіи страсти, которою проникнута, имѣетъ нѣчто родственное съ твореніемъ Шекспира "Ромео и Юлія" (заимствованнымъ, какъ извѣстно, изъ итальянской новеллы). Андреола, дочь богатыхъ родителѣ, полюбила сосѣда, Габріотто, прекраснаго и достойнаго юношу, но по званію стоящаго ниже ея. Молодые люди сходятся часто въ саду и кончаютъ тѣмъ, что вступаютъ въ тайный бракъ. Андреола видитъ однажды во снѣ, что они находятся въ саду, и нѣчто темное и ужасное, образа чего она не можетъ опредѣлитъ, отнимаетъ у ней Габріотто и скрываетъ его подъ землею. Напуганная, она пропускаетъ одно свиданіе, а когда встрѣчается на другой разъ съ нимъ въ саду, объявляетъ, почему она не была, и разсказываетъ сонъ. Онъ старается уговорить ее и, въ доказательство того, что не придаетъ снамъ никакого значенія, разсказываетъ ей свой собственный сонъ: онъ видѣлъ, что приручилъ хорошенькую бѣленькую козу, и однажды, покуда она ласкалась къ нему, на него бросилась страшная, черная собака, стала кусать его въ лѣвый бокъ и прогрызла его до самаго сердца. Такой сонъ, конечно, ничего не имѣетъ успокоительнаго, и молодая женщина не перестаетъ тревожиться: ей все кажется, что вотъ-вотъ исполнится ея сонъ, и у нея отнимется ея Габріотто. Лѣтняя ночь, сцена у прекраснаго, свѣтлаго фонтана; Андреола держитъ въ рукахъ бѣлыя и красныя розы. Темное предчувствіе ея сбывается: Габріотто тяжело вздыхаетъ, вскрикиваетъ и падаетъ на траву. Она наклоняется, кладетъ его къ себѣ на колѣни, но онъ весь въ поту, еле дышетъ и черезъ нѣсколько мгновеній умираетъ. Слезы, отчаяніе жены. Сперва она думаетъ тайно похоронить его, а затѣмъ лишить себя жизни; но служанка, повѣренная ея любви, отговариваетъ ее отъ этого тѣмъ доводомъ, что за самоубійство она будетъ въ аду, а онъ, какъ хорошій человѣкъ, навѣрно заслужилъ рай, и они никогда не увидятся въ будущей жизни: лучше провести остатокъ дней въ молитвахъ за него, и т, и, Она соглашается; покойника убираютъ розами, и обѣ женщины несутъ его въ дому родителей, чтобъ и тѣ могли оплакать его безвременную кончину. Но на дорогѣ ихъ встрѣчаетъ подестѣ, дѣло происходитъ въ г. Бресчіа, и хотя Андреола откровенно разсказала ему все случившееся, онъ задерживаетъ обѣихъ женщинъ съ ихъ ношей, приводитъ ихъ къ себѣ и здѣсь предлагаетъ Андреолѣ свою любовь, обѣщая освободить ее. Она мужественно защищается и не боится его суда. На утро приходитъ ея отецъ, у котораго она проситъ прощенія за тайный бракъ; онъ, горячо любя ее, бранитъ ее только за ея недовѣріе, за то, что она скрыла отъ родителей свою любовь. Вѣсть объ этомъ событіи облетѣла городъ; не только родные покойника и его жены собираются оплакивать и хоронить его, но вся молодежь города, сочувствуя любви и горю молодой женщины, осыпаетъ его цвѣтами; самые знатные, почетные люди города выносятъ его на рукахъ изъ дворца подесты и хоронятъ съ торжествомъ, небывалымъ для юноши такого званія. Огорченной вдовѣ -- подеста предлагаетъ теперь руку, но она отказывается отъ этой чести и уходитъ въ монастырь. Красотѣ и потрясающему впечатлѣнію этой несложной темы, разсказанной такъ широко, мѣшаетъ, мнѣ кажется, только этотъ эпизодъ вѣроломнаго судьи; неблаговидный поступокъ его не придаетъ никакого новаго интереса повѣсти, разсказывающей не больше какъ не совсѣмъ обыкновенную развязку довольно обыкновеннаго романа; простой и цѣльный характеръ любящей жены отъ этого испытанія не обогащается никакою новою чертою: не трудно повѣрить, что послѣ сцены смерти въ саду молодой женщинѣ хватитъ мужества, чтобъ защищать свою честь. Источникъ этой новеллы -- неизвѣстенъ. Говорили, что сюжетъ заимствованъ изъ старинной хроники гор. Бресчіи, но Ландау (Die Quellen des Decamerone, стр. 109) предполагаетъ, что скорѣе хроникёръ взялъ фактъ изъ "Декамерона", чѣмъ на оборотъ. Мотивъ же вѣроломнаго судьи -- очень распространенный въ греческихъ романахъ, которые, какъ мы увидимъ въ пятомъ днѣ разсказовъ, были не безъ вліянія не только на средневѣковую народную литературу, но и въ сильной степени на "Декамеронъ".
Если въ разсказѣ объ Андреолѣ и Габріотто средствами драматическаго эффекта служатъ темныя предчувствія въ формѣ сновъ, то въ другой новеллѣ этого дня сонъ играетъ еще болѣе значительную роль. Это 5-я новелла: сестра любитъ одного юношу; братья, желая скрыть ея безчестье, убиваютъ его,-- они купцы, а онъ ихъ приказчикъ,-- сами закапываютъ его тѣло въ воплю и распускаютъ слухъ, что отправили его въ дальнее путешествіе по дѣламъ; сестра горюетъ въ разлукѣ; во снѣ ей является ея возлюбленный и объясняетъ, гдѣ онъ похороненъ: она отрываетъ его тѣло, уноситъ съ собою его голову, кладетъ ее въ цвѣточный горшокъ, засыпаетъ землей, сажаетъ въ него кустъ базилики, орошаетъ его постоянно слегами и цвѣтокъ выростаетъ въ полной красотѣ, благодаря и необыкновенно-удобренной почвѣ, и ея тщательному уходу: она ни на минуту не разстается съ цвѣткомъ, тоскуетъ и плачетъ надъ нимъ, а когда братья, открывши, что хранится въ горшкѣ, отнимаютъ его у нея, она умираетъ отъ горя. Нельзя не сознаться, что поэтическая мысль посадить цвѣтовъ базилики на черепъ любимаго человѣка и возростить его своими слезами имѣетъ для насъ много дикаго, но она такъ же, какъ и явленіе во снѣ мертвеца, объясняющаго причины своей смерти, вполнѣ согласна съ духомъ народной поэзіи; притомъ же самъ авторъ заявляетъ, что событіе это воспѣвается въ народѣ до сихъ поръ, и приводитъ начальныя слова этой пѣсни.
Впрочемъ, близость къ народной жизни, отраженіе въ новеллѣ ея стихійныхъ силъ, не тронутыхъ нашею рефлексіею, сказывается очень рѣзко и безъ научныхъ изслѣдованій о происхожденіи этихъ сюжетовъ: цѣльность характеровъ, размѣры, которые въ нихъ принимаетъ страсть, сила неподдѣльнаго простого чувства, отъ избытка котораго умираютъ герои,-- говорятъ уже за то, что повѣсти Боккачіо не были плодомъ одной фантазіи поэта, что эти тэмы разсказа создавались столько же жизнью народа, сколько его поэзіей. Въ новеллѣ 8-й этого же дня разсказывается, какъ Джироламо съ дѣтства еще любилъ Сальвестру, но мать, не желавшая этого брака, услала его въ Парижъ; вернувшись, онъ нашелъ Сальвестру замужемъ и, убѣдившись въ ея вѣрности мужу, умеръ съ горя; а она хотя и присутствовала при его внезапной смерти, пошла въ церковь взглянуть на покойника; тутъ вдругъ она почувствовала всю свою прежнюю любовь къ нему, упала на гробъ и умерла отъ прилива сильнаго чувства {А. Мюссе въ своихъ Poésies Nouvelles, 1886--1852, разсказываетъ содержаніе этой новеллы, превосходно давая чувствовать ту простоту и неподдѣльность чувства, которымъ дышетъ разсказъ средневѣкового итальянскаго новеллиста.}. Читатели-современники Боккачіо не могли не видѣть въ изображеніи этихъ сильныхъ потрясающихъ чувствъ художественнаго возсозданія того, что они видѣли вокругъ себя. Весьма видную роль играла физическая сила, страстность темперамента не только въ эту раннюю эпоху итальянской жизни, но и въ блестящій періодъ возрожденія, крайне дешева была жизнь человѣка, и быстро за словомъ, за движеніемъ сердца слѣдовало дѣло,-- за оскорбленіемъ ударъ ножа,-- а вслѣдствіе того и тѣ сильныя проявленія аффекта, которыя придаютъ столько драматизма этимъ новелламъ, были явленіемъ весьма обыкновеннымъ, зауряднымъ, и для нагляднаго, вполнѣ реальнаго воспроизведенія всего этого въ искусствѣ поэтъ-художникъ могъ списывать съ натуры, брать черты окружавшей его дѣйствительности {Тэнъ въ своей Philosophie de l'art en Italie приводятъ множество разсужденій и фактовъ въ подтвержденіе своей характеристики страстнаго темперамента, такъ рѣзко отпечатлѣвшагося въ автобіографія Бенв. Челлини, и бывшаго значительнымъ условіемъ художественнаго развитія эпохи.}. Понятно, что современники Боккачіо должны были узнавать самихъ себя въ тѣхъ характерахъ, которые если любятъ, то умираютъ для всякаго другого чувства, если ослѣплены ревностью, то, не долго думая, отравляютъ любимаго человѣка; они должны были видѣть художественное воплощеніе всей своей душевной жизни въ образахъ, завѣщанныхъ еще первобытнымъ творчествомъ народа (базилика, вырощенная слезами); у нихъ и въ жизни, и въ поэзіи, какъ любовь, ея счастіе и неудачи, такъ и сама смерть не вызывала всѣхъ сложныхъ, неуловимыхъ, утонченныхъ ощущеній, которыя являются у насъ плодомъ умственной работы многочисленныхъ поколѣній,-- тамъ всякій характеръ выдѣлялся очень рѣзко и опредѣленно, а не дробился на множество трудно-уловимыхъ чертъ; тамъ всякое чувство выливалось сполна -- en bloc, безъ оттѣнковъ, тамъ автору не было случая выказать ту виртуозность психическаго анализа, ту почти болѣзненную склонность въ самонаблюденію и самоизученію, которая заставляетъ насъ въ произведеніяхъ нашего времени видѣть черты собственной природы, отраженіе нашего, собственнаго душевнаго состоянія. Люди, которые такъ легко всѣ коллизіи чувствъ, всѣ затрудненія жизни разрѣшали ударомъ кинжала или кубкомъ яда, умѣли высоко цѣнить несложное дѣйствіе повѣсти, и въ той же степени увлекались реальнымъ описаніемъ своей жизни, въ какой и мы увлекаемся, когда авторъ "Анны Карениной" мастерски рисуетъ намъ безъисходный лабиринтъ мелкихъ развѣтвленій мысли, возникающій въ измученномъ мозгу нервнаго человѣка. Въ этой близости къ жизни своего народа, своей эпохи -- заключается и великое значеніе всякаго произведенія искусства.
Геній же Боккачіо, рисуя только то, что давала ему жизнь и фантазія его народа, заставляетъ насъ, силою своего идеальнаго воспроизведенія, и подъ реальными чертами средневѣковыхъ характеровъ чувствовать людей и страсти всѣхъ временъ и народовъ.