Если въ системѣ Сикста мы узнаемъ отрицательныя направленія мысли, встрѣчавшіяся у Бурже и раньше, а теперь пріуроченныя больше всего къ доктринѣ Тэна, то и въ Грелу можно найти много знакомаго; можно какъ и въ де-Кернѣ прослѣдить въ немъ тѣ элементы авторской мысли, изъ которыхъ этотъ типъ складывается. Только здѣсь онъ продуманъ и разработанъ гораздо подробнѣе. И кромѣ того, въ силу своего личнаго отношенія къ Тэну, Бурже невольно вложилъ въ этотъ характеръ много субъективнаго; что и придало изложенію большую задушевность и теплоту. Особенно, напр. тѣ мѣста исповѣди, гдѣ рѣчь идетъ объ ученически-восторженной привязанности Грелу къ Сиксту, проникнуты такимъ неподдѣльно искреннимъ чувствомъ, что невольно хочется въ нихъ видѣть нѣчто автобіографическое. А отъ этой субъективности романъ очень выигралъ въ художественномъ отношеніи: чувствуется, что тема по душѣ автору и анализъ, которому Грелу подвергаетъ свою жизнь, совершенно въ духѣ его таланта. Потому, хотя Грелу, также какъ и де-Кернъ, нарисованъ по заранѣе критикомъ-моралистомъ составленной программѣ, онъ тѣмъ не менѣе производитъ болѣе чѣмъ кто-либо изъ героевъ Бурже впечатлѣніе живого лица, а не дѣланной, сочиненной фигуры. Потому и тотъ анализъ, который въ Андрэ Корнели походитъ на скучное монотонное резонированіе, здѣсь, наоборотъ, вызываетъ живой интересъ въ читателѣ. Такъ увлекаетъ Бурже разборомъ самыхъ мелкихъ нитей и такъ отчетливо, ясно сплетаетъ эти нити въ общую канву, что съ удовольствіемъ, слѣдя за его мыслью, получаешь впечатлѣніе сильное, цѣльное, яркое; и въ горячемъ самоказненіи героя все кажется понятнымъ, вполнѣ правдоподобнымъ и натуральнымъ. Но это кажется только на первый взглядъ, а присмотришься ближе и замѣтишь, какъ много тутъ неяснаго и противорѣчиваго, и какъ, при этомъ, необходимо зависятъ эти противорѣчія отъ субъективнаго характера исповѣди. Въ самомъ дѣлѣ: такъ какъ отдѣлить Грелу отъ Бурже довольно трудно, то получается нѣкоторая неясность: читатель видитъ, какъ думаетъ, чувствуетъ и объясняетъ свои дѣйствія Грелу, но какъ на это смотритъ Бурже, сказать не всегда можно; оттого не всегда и ясно, что собственно въ своемъ героѣ одобряетъ и чего не одобряетъ авторъ. Впрочемъ, на сходствѣ автора съ героемъ не стоитъ останавливаться, тѣмъ болѣе, что самъ Бурже въ предисловіи къ Ученику отъ него не отказывается; вотъ только для примѣра нѣкоторыя черты, которыя легко объясняются ученическимъ отношеніемъ Бурже-Грелу къ Тэну-Сиксту.-- Весь этюдъ Бурже о Бодлерѣ {См. Сѣв. Вѣсти. 1890 г. No 2, отд. II, стр. 12--13.}, которымъ открывается первая серія этюдовъ современной психологіи, легко могъ бы быть написанъ Робертомъ Грелу, такъ много въ его неустановившейся мысли и его якобы научномъ тонѣ изложенія -- родственнаго съ исповѣдью Грелу; даже цитата изъ этики Спинозы, которою Бурже объясняетъ происхожденіе Бодлеровой тоски, служитъ и Грелу утѣшеніемъ противъ превратностей жизни. Затѣмъ, пріемы характеристики дѣйствующихъ лицъ въ "Жестокой загадкѣ", анализъ Гюбера и Терезы на основаніи теорій наслѣдственности и среды, теорій многообразія человѣческой личности (la multiplicité de la persone humaine) -- эти психологическіе пріемы и гипотезы примѣняетъ къ себѣ и Грелу; у него встрѣчается и та теорія экспериментальнаго искуства, которая во "Лжи" вложена Клоду Ларше и аббатомъ оспаривается очень глухо. Объ отдѣльныхъ частныхъ мнѣніяхъ и мысляхъ, напр. о характеристикѣ Ренана и др. писателей, которыхъ читалъ Грелу, я и не упоминаю: они, конечно, принадлежатъ самому Бурже и мало характеризуютъ обличаемаго нигилиста.
Что же собственно изобличаетъ въ немъ Бурже? Онъ самъ какъ бы подсказываетъ то впечатлѣніе, которое его герой долженъ производить своей исповѣдью на читателя, когда описываетъ, что почувствовалъ, читая ее, благородный чистосердечный философъ. Ужасъ, овладѣвшій Сикстомъ, "начался (стр. 316) съ первыхъ страницъ этого разсказа, гдѣ изучалось преступное заблужденіе души и какъ бы выставлялось на показъ съ такою смѣсью гордости и стыда, цинизма и наивности, низости и превосходства". "Дѣвственная нетронутая совѣсть аскета науки, непорочность, святость философа содрогалась при знакомствѣ съ жизнью этого "отвратительнаго соблазнителя", "наставника предателя", "постыдные поступки" котораго тѣсно связаны были съ его ученіемъ: его книги оказывались сопричастными "самой гнусной чувственности и самой возмутительной гордости" (317). Достаточно ясно, мнѣ кажется, опредѣляетъ здѣсь Бурже тотъ критеріумъ, который слѣдуетъ приложить къ его герою: смѣсь высокихъ и низкихъ чувствъ слѣдуетъ раздѣлить пополамъ, все хорошее отнести къ умственному развитію Грелу, все низкое къ нравственной сторонѣ его существа. И дѣйствительно, Грелу служитъ иллюстраціею къ извѣстной намъ мысли Бурже о томъ, что цивилизація пренебрегла существеннымъ закономъ нравственнаго развитія и что высокое образованіе ума приводитъ къ отрицанію нравственности, потому человѣкъ нашего времени не умѣетъ ни вѣрить, ни любить; его знанія служатъ преступнымъ цѣлямъ и наука является носительницею эгоизма. Типъ отрицателя Бурже пытался изобразить и въ де-Кернѣ, но тамъ нигилизмъ воспитанъ былъ всею общественною жизнью, имѣлъ, слѣдовательно, множество разнообразныхъ причинъ. А въ Грелу весь нигилизмъ коренится въ условіяхъ его образованности, и главнымъ образомъ въ вліяніи на него научныхъ доктринъ. Выдвигая это научное вліяніе на первый планъ, Бурже ограничиваетъ, такимъ образомъ, свою область изслѣдованія, потому герой его опредѣляется здѣсь подробнѣе и основательнѣе и, если онъ не такъ разносторонне широко задуманъ, какъ де-Кернъ, онъ за то яснѣе выражаетъ мысль автора.
Какъ въ де-Кернѣ сухость сердца, отсутствіе любви и довѣрія къ людямъ, Бурже дѣлаетъ основною чертою характера, такъ этотъ же избытокъ сознательности, анализъ, изсушающій всякое непосредственное чувство, составляетъ и въ Грелу коренное свойство, рѣшающее всю судьбу его. Этотъ анализъ, т. е. способность раздвоенія, или потребность и умѣнье наблюдать и разбирать себя, у Грелу сказывается тѣмъ, что какія бы онъ душевныя состоянія ни переживалъ, онъ всегда чувствовалъ въ себѣ двухъ людей: одинъ чувствовалъ, думалъ, дѣйствовалъ, другой съ интересомъ наблюдалъ за этими чувствами, думами, дѣйствіями... Грелу не могъ даже опредѣлить, что изъ этихъ двухъ въ немъ было его настоящее я. Какъ развивался этотъ анализъ и какъ его направляло воспитаніе, читателю, вѣроятно, памятно по интереснымъ страницамъ романа, гдѣ Грелу, описывая свое дѣтство, опредѣляетъ среду, въ которой росъ, и наслѣдственный складъ характера.-- Отъ отца, кабинетнаго ученаго, занимавшаго должность инженера въ провинціи, Грелу получилъ вкусъ и расположеніе къ умственному труду, а въ этой области -- способность къ обобщеніямъ, къ мысли отвлеченной. Вкусъ этотъ соединялся съ полнымъ отвращеніемъ къ жизни дѣятельной, потому что избытокъ мозговой работы, уединяя человѣка въ самомъ себѣ и удаляя его отъ міра реальнаго, лишаетъ его жизненной энергіи; оттого и для Грелу всякое физическое усиліе было такъ же противно, какъ всякая борьба: неспособнымъ къ борьбѣ онъ чувствовалъ себя даже въ области мысли, оттого онъ и не умѣлъ, такъ же какъ и отецъ его, ни бороться съ собственными чувствами, ни противостоять собственнымъ желаніямъ. Такимъ образомъ, недостатокъ энергіи и слабость воли при любви и способности къ логической разсудочной работѣ -- вотъ основа характера. Эту любовь и способность ребенка отецъ направляетъ на изученіе природы, указывая ему правильные научные пріемы для ознакомленія съ видимымъ міромъ. Кромѣ склонности къ точнымъ наукамъ, общеніе съ отцемъ, прогулки съ нимъ по городу и по горамъ кладутъ въ сынѣ основаніе и гордости: отца считали человѣкомъ выдающимся, и мальчикъ, видя исключительность его положенія, дѣлилъ людей на простыхъ и ученыхъ; а изъ того, напримѣръ, что отецъ не ходилъ въ церковь, выводилъ понятіе о двойной морали: что обязательно для простыхъ, то излишне для ученыхъ. Отецъ умеръ, когда ребенку было 10 лѣтъ, и онъ остался на попеченіи матери, ограниченной, мало развитой женщины, которая не умѣла не только дать пищи любознательности сына, но и понять потребностей его развитого ума. Превратное мнѣніе, которое она высказывала о немъ, заставляло- его чувствовать себя непонятымъ, одинокимъ и глубже уходить въ себя, ни съ кѣмъ послѣ отца не дѣлясь своимъ внутреннимъ міромъ.-- Логическая работа ума, за неимѣніемъ настоящей пищи, направилась на самоанализъ, который, осложняя его натуру, все болѣе изолировалъ его, разобщая не только съ матерью, но и со школьными товарищами. То взаимное непониманіе, которое отталкивало его отъ матери, заставило его критически относиться и къ ней, и къ товарищамъ, и къ учителямъ; а это примѣненіе критики ко всему окружающему развивало еще болѣе его гордость и высокомѣріе. Оно и естественно: чувствуя себя очень сложнымъ, непонятнымъ для другихъ, онъ сознавалъ, что стоитъ одинъ, внѣ толпы; а это сознаніе одиночества граничитъ съ сознаніемъ превосходства, потому что ребенокъ воображалъ, наблюдая другихъ, что онъ ихъ понимаетъ, а они его нѣтъ, и заключалъ отсюда, что онъ выше ихъ. Это сознаніе своей обособленности, замкнутость и высокомѣрное отношеніе къ людямъ, вызванныя раннимъ развитіемъ критики и анализа, создаютъ странное чувство: Грелу мальчикомъ чувствовалъ, что "ближняго у него нѣтъ!" Любовь къ мысли безъ любви къ людямъ переходитъ къ черствый эгоизмъ. Но эта любовь къ мысли, т. е. это одно я, на которое, за неимѣніемъ другаго матеріала, уходитъ вся душевная дѣятельность, не можетъ не наскучить умному ребенку. И, вотъ, Грелу отмѣчаетъ въ себѣ замѣчательную черту: наклонность играть роль, изображая изъ себя разныхъ лицъ и разсказывать про себя небывалое; этою игрою воображенія, примѣненною къ своему внутреннему міру, ребенокъ, быть можетъ, инстинктивно разнообразилъ скуку своего одиночества; но этимъ же онъ клалъ основаніе тому диллетантизму и экспериментаціи въ области чувствъ, жертвою которыхъ впослѣдствіи сталъ онъ и любимая имъ дѣвушка.
Развитіе этихъ грустныхъ свойствъ ума и сердца шло въ Грелу безпрепятственно. Недостатковъ, порождаемыхъ острымъ умомъ и дѣятельнымъ воображеніемъ, нетолько ничто въ его дѣтствѣ не смягчало, а, напротивъ, все, казалось, ихъ укрѣпляло. Такъ, напр., въ его дѣтской набожности таинство исповѣди, вызывая въ немъ мельчайшіе допросы совѣсти и уловленіе себя на самыхъ ничтожныхъ грѣхахъ, поддерживало въ немъ любовь къ самоанализу; а дѣльность вѣры въ духовникѣ, не понимавшемъ его утонченной изворотливой совѣсти, унижала въ его глазахъ простого сердцемъ аббата, давала ему сознаніе своего превосходства надъ нимъ и тѣмъ подрывала даже собственную вѣру мальчика. Самая вѣра эта, не имѣя въ себѣ ничего наивнаго, непосредственнаго, не вызывала никакихъ добрыхъ теплыхъ чувствъ. То же было и съ чтеніемъ, на которое онъ набрасывался со страстью: когда онъ познакомился съ новою литературою, то она усилила въ немъ только игру воображенія и произвольное примѣненіе критики и наблюдательности въ области личныхъ чувствъ. Скорбное настроеніе поэзіи Мюссе, Бодлэра, скептицизмъ и духъ анализа такихъ писателей, какъ Гейне, Бальзакъ, Стендаль, плѣняли его воображеніе, заставляя его усвоивать изображаемыя ими болѣзненныя и преступныя чувства: порокъ рисовался въ такихъ яркихъ образахъ, что въ сравненіи съ нимъ буржуазная добродѣтель, которую онъ видѣлъ въ дѣйствительности, представлялась чѣмъ-то ничтожнымъ и низменнымъ. Еще меньше вырабатывалось нравственное чувство, когда въ старшихъ классахъ школы онъ познакомился съ философскими системами; тутъ новая психологія пришлась ему какъ нельзя болѣе по душѣ: прирожденная любовь къ отвлеченной, логической работѣ и склонность, выработанная всѣмъ его дѣтствомъ къ самонаблюденію, нашли теперь полное примѣненіе и онъ психологіею увлекся въ ущербъ занятіямъ учебнаго курса. Особенно доктрина Сикста удовлетворила всѣмъ запросамъ его ума и совѣсти, и онъ сталъ самымъ горячимъ ея сторонникомъ. Оно и не могло быть иначе. Въ ней въ эту незрѣлую пору мысли онъ нашелъ новую вѣру, разрѣшившую всѣ сомнѣнія его, нашелъ оправданіе всему тому, что смущало его совѣсть, какъ грѣхъ, какъ зло. Любовь къ точной наукѣ, данная ему еще отцомъ, проснулась теперь съ новою силою, а основанное на этой наукѣ міровоззрѣніе дало ясные простые отвѣты на всѣ вопросы метафизическаго свойства: такъ убѣдительно доказалъ ему Сикстъ, что всякая гипотеза о первоисточникѣ жизни есть безсмыслица, иллюзія, порожденная невѣжествомъ. Весь міръ представился Грелу дѣломъ роковой эволюціи: "какъ незнающее ни начала, ни цѣли теченіе безконечно смѣняющихся проявленій" (J'aperèus l'univers tel qu'il est, épanchant sans commencement et sans but le flot inépuisable de ses phénomènes, стр. 137). Гимнъ науки рѣшалъ такъ же отрицательно вопросы и нравственной жизни: то одиночество, которое тяготило Грелу и вызывалось его неумѣніемъ любить мать, духовника, товарищей,-- преграда гордости и эгоизма, стоявшая между нимъ и его близкими, оправдывались доктриною Сикста: любовь -- иллюзія, человѣкъ не можетъ выдти за предѣлы своего я, всякое отношеніе двухъ лицъ основывается на заблужденіи. Осложненія, которыя Грелу считалъ въ себѣ лицемѣріемъ, недостаткомъ прямоты и чистосердечности, были по этой доктринѣ законными необходимыми проявленіями той наслѣдственности, которая совмѣщаетъ въ потомкѣ противоположныя свойства предковъ. Проявленія чувственности въ юношѣ оправдывались тѣми же законами природы. А пристрастіе къ преступнымъ и болѣзненнымъ настроеніямъ, которыя онъ отыскивалъ въ поэтахъ и романистахъ, онъ объяснялъ себѣ наклонностью къ психологическимъ изслѣдованіямъ: всякая душа человѣческая -- это опытъ, устроенный самой природой на пользу психолога. Такимъ образомъ, отрицательная доктрина философа нашла въ юношѣ вполнѣ готовую почву: оправдывая раньше существовавшія отрицательныя стороны его характера, новаго зла она не вносила -- не она развращала его. Правда, въ ней отрицалось все то, что зовется Богомъ, совѣстью, нравственнымъ міромъ, но Грелу и безъ этой философіи никогда не чувствовалъ ихъ въ себѣ, потому такъ и легко было ему признать ихъ устарѣлыми, ребяческими снами!
Далѣе мы не послѣдуемъ за романистомъ въ анализѣ тѣхъ мотивовъ, которые, вызвавши преступленіе, поставили Грелу въ противорѣчіе съ принятою имъ доктриною тѣмъ, что пробудили въ немъ совѣсть, этою доктриною отрицаемую. Не послѣдуемъ, потому, что тамъ идетъ только логическое развитіе того характера, который данъ Грелу его дѣтствомъ и воспитаніемъ. Дѣйствительно, сознаніе умственнаго превосходства надъ окружающими, или, какъ онъ это называетъ, "гордость моего мыслящаго я", при знакомствѣ съ гр. Андрэ, совершенно чуждымъ умственныхъ интересовъ, вызываетъ въ Грелу сознаніе односторонности своего развитія и стремленіе къ жизни не книжной, не умозрительной, а дѣятельной; миря это стремленіе съ научными занятіями, онъ направляетъ свою дѣятельность на опытную психологію, принимается за опыты надъ сердцемъ дѣвушки, но но молодости своей самъ въ нее влюбляется. Такъ какъ въ его природѣ нѣтъ ничего непосредственно-добраго, человѣчнаго, то поставленный въ подчиненное, зависимое положеніе, онъ вполнѣ отрицательно смотритъ на людей съ высоты своего скороспѣлаго умственнаго развитія; юношеское соревнованіе принимаетъ у него по отношенію къ гр. Андрэ форму зависти, ненавистничества, а увлеченіе Шарлоттой переходитъ въ грубую страсть. Недостатокъ любви къ ближнему и слабость воли, т. е. отсутствіе нравственнаго начала въ жизни, дѣлаютъ его виновникомъ страшнаго семейнаго несчастія: восторженный ученикъ Сикста оказывается необузданнымъ негодяемъ, низкимъ обольстителемъ и предателемъ! Такъ послѣдовательно развился этотъ характеръ изъ своей первоначальной основы; такъ необходимо вытекаетъ нигилизмъ изъ любви къ анализу, когда эта любовь не сопровождается силою воли и нравственнаго чувства!
Такова, очевидно, мораль автора. Спрашивается: вѣрно-ли она выведена? т. е. возможенъ-ли описываемый характеръ? и правдоподобна-ли та первоначальная основа, изъ которой Бурже его развиваетъ? Сомнѣваюсь, чтобы возможно было такое отсутствіе сердечныхъ и нравственныхъ свойствъ въ ребенкѣ и юношѣ, какое мы видимъ въ Грелу. Эта сухость дѣтскаго сердца при воспитаніи, въ которомъ исключительнаго ничего не было, представляется нѣкоторою аномаліею, и Бурже тутъ, очевидно, впадаетъ въ крайность, увлекшись своею задачею показать разрушительное дѣйствіе эгоистическаго ума въ жизни, лишенной всякихъ нравственныхъ основъ. Возможно-ли въ самомъ дѣлѣ, чтобы тонкій умъ, дѣятельное воображеніе и общеніе съ товарищами не дали мальчику понятія о сердечной сторонѣ жизни, если даже отъ природы ему и не дано было очень чувствительнаго сердца? Возможно-ли, чтобы религія внушила ему только потребность уловленія себя на грѣхахъ, а поэзія и литература привили одни порочныя преступныя чувства? Въ юношѣ, такъ горячо увлекшимся философіею и такъ восторженно любившемъ умственный трудъ, возможно-ли, чтобы ни семья, ни товарищество, ни церковь, ни литература не пробудили высокихъ благородныхъ свойствъ природы, несовмѣстимыхъ съ мелкимъ низкимъ эгоизмомъ? А между тѣмъ этимъ эгоизмомъ исчерпывается у Бурже вся нравственная жизнь Грелу до катастрофы. Какимъ-же образомъ послѣ катастрофы могли въ немъ проявиться тѣ страшныя мученія сердца, отъ которыхъ онъ страдаетъ? Могъ-ли бездушный эгоистъ испытывать такое отчаяніе? Могъ-ли онъ писать въ заключеніи своей исповѣди слѣдующее воззваніе: "Меня душитъ мое молчаніе, душитъ та тяжесть, которую я всегда, всегда ощущаю; словомъ меня душитъ угрызеніе совѣсти и это выраженіе такъ-же законно, какъ законно самое ощущеніе. Мнѣ нужно, чтобы меня поняли, утѣшили, любили; чтобы кто-нибудь пожалѣлъ меня и сказалъ-бы такое слово, которое разогнало-бы привидѣнія, эти неотступно-мучительныя привидѣнія. Я мысленно составилъ себѣ, когда начиналъ эту рукопись, рядъ вопросовъ, которые въ заключеніи хотѣлъ предложить вамъ. Я льстилъ себя мыслью, что разскажу вамъ свою исторію такъ, какъ вы излагаете психологическія проблемы въ книгахъ, которыя я такъ усердно читалъ; и вотъ теперь я ничего не нахожу кромѣ словъ отчаянія: "Изъ глубины воззвахъ..." Напишите мнѣ, направьте меня! Укрѣпите меня въ той доктринѣ, которой я держался и держусь до сихъ поръ; поддержите убѣжденіе въ той роковой необходимости, въ силу которой всѣ наши дѣйствія, даже самыя отвратительныя, самыя пагубныя, даже мой холодный замыселъ обольщенія, даже слабость моя передъ лицомъ смерти, находятся въ соотвѣтствіи съ міровыми законами. Скажите мнѣ, что я не чудовище, что чудовищъ на свѣтѣ не бываетъ, и что если я выйду цѣлъ изъ этого испытанія, вы не откажетесь отъ меня, какъ отъ ученика, какъ отъ друга. Еслибы вы были врачемъ и больной открылъ-бы вамъ свою рану, вы-бы изъ человѣколюбія не отказали ему. Вы тоже врачъ, великій цѣлитель души. Ахъ! моя душа глубоко ранена, истекаетъ кровью. Умоляю васъ, облегчите ее вашимъ словомъ, однимъ только словомъ и васъ навсегда будетъ благословлять вѣрный вашъ Робертъ Грелу". Неужели нужно было это испытаніе, чтобы въ юношѣ заговорило сердце? А если это сердце только временно заглушалось въ немъ, то почему-же его не было видно? Почему онъ представлялся не иначе, какъ узкимъ, сухимъ себялюбцемъ, лишеннымъ нравственнаго чувства? Начало этой исповѣди такъ плохо вяжется съ концомъ ея, что невольно думается: изъ Грелу, безсердечнаго ребенка, не могъ выдти страдалецъ, жаждущій любви и прощенія, какого видимъ въ тюрьмѣ; и наоборотъ, если всегда въ немъ жива была та совѣсть, которая такъ жестоко мучитъ его въ тюрьмѣ, то врядъ-ли она могла быть заглушена наукою и врядъ-ли онъ могъ дойти до преступленія.
Противорѣчіе это можно, пожалуй, объяснить тѣмъ, что не Бурже описываетъ дѣтство своего героя, а самъ Грелу: подъ вліяніемъ отрицательной доктрины Грелу изображаетъ себя нѣсколько односторонне, намѣренно опуская тѣ непосредственныя чувства, которыя не поддаются его анализу. Онъ называетъ ихъ "выставкою субъективной чувствительности" (l'étalage de la sentimentalité subjéctive) недостойною истиннаго философа. Но если такъ смотритъ Грелу, то какъ-же смотритъ Бурже? Развѣ онъ не видитъ односторонности этого анализа и вытекающей оттуда невѣрности характеристики? Я думаю, что тутъ виновата отчасти тенденціозность Бурже, а отчасти и субъективный характеръ приданный имъ Грелу. Заставляя Грелу изображать себя узко-аналитическимъ умомъ, въ которомъ отрицательная доктрина заглушила всѣ задатки нравственности и человѣчности, Бурже намѣренно эти задатки сперва оставляетъ въ тѣни, чтобы сильнѣе освѣтить тотъ душевный кризисъ, который долженъ показать Грелу всю несостоятельность научной доктрины. А потомъ, описывая этотъ кризисъ, Бурже эти задатки выдвигаетъ на первый планъ и потому типъ нигилиста неожиданно обогащается у него чертами собственной его, Бурже, чувствительной поэтической природы; оттого Грелу начинаетъ исповѣдь, какъ математикъ, запутавшійся въ анализѣ, а кончаетъ, какъ человѣкъ горячаго сердца, какъ грѣшникъ, ищущій спасенія и избавленія отъ напасти и зла... Впрочемъ, не только въ отношеніи Грелу къ Сиксту, но и въ романической исторіи его съ Шарлоттой можно найти не мало подобныхъ противорѣчій и неясностей.
Но съ другой стороны субъективность, т. е. личность автора, проникающая собой задуманный имъ типъ, придала ему много жизненно-правдиваго: будь Грелу вполнѣ послѣдователенъ въ своемъ анализѣ, т. е. провели въ немъ Бурже свою тенденцію во всей строгости -- получилось-бы нѣчто сухое, дѣланное; между тѣмъ какъ теперь живое чувство автора, исполняя какъ-бы роль творческаго дарованія, сдѣлало изъ Грелу до нѣкоторой степени живое лицо. А какъ таковое, Грелу возбуждаетъ къ себѣ и симпатію читателя. Хотя Бурже всячески старается въ качествѣ моралиста вызвать противъ него наше негодованіе, но прочувствованность тона въ горячемъ воззваніи ученика къ учителю производитъ на читателя сильное впечатлѣніе въ пользу Грелу. Высокомѣрный, самоувѣренный юноша, оказавшійся при всей "гордости своего мыслящаго я" такимъ жалко безпомощнымъ передъ вызванною имъ страстью, способенъ тутъ, благодаря искренности и горячности Бурже, возбудить къ себѣ сочувствіе и состраданіе читателя. Несчастный очутился въ положеніи юнаго волшебника, въ балладѣ Гете der Zauberlehrling: ученикъ знаетъ только то первое слово заклинанія, которое тайную силу, заключенную въ предметахъ волшебства, можетъ освободить и привести въ дѣйствіе, но обуздать, направить или остановить ее онъ не умѣетъ, не знаетъ того слова, которое вернуло-бы ее въ подчиненное состояніе. И вотъ онъ чувствуетъ, что гибнетъ отъ власти этой разнузданной силы и въ отчаяніи зоветъ волшебника; только слово учителя можетъ водворить порядокъ, нарушенный произволомъ и неопытностью ученика. Грелу поднялъ въ душѣ Шарлотты бурю, которой она не пережила, вызвалъ и въ себѣ темныя и самому себѣ невѣдомыя силы и чувствуетъ, что гибнетъ отъ нихъ. Дѣйствительно,-- оттого онъ и умираетъ, что гордость самообольщеннаго ученика, которая изъ зависти къ гр. Андрэ заставила его сперва начать опыты надъ сердцемъ Шарлотты, а затѣмъ, соперничая съ графомъ въ великодушіи, отмалчиваться на судѣ,-- гордость дала ему и силу подставить грудь подъ выстрѣлъ. Но въ минуту раздумья, когда передъ нимъ проходитъ вся повѣсть несчастной, такъ произвольно имъ вызванной, страсти, онъ чувствуетъ всю безпомощность свою передъ губящею его силою и зоветъ на помощь учителя.
Что-же Сикстъ? Какъ отзывается онъ на призывъ ученика? Можетъ-ли онъ указать ему выходъ изъ борьбы совѣсти съ наукою -- вѣрнѣе съ тѣмъ, что считаетъ наукою? Нѣтъ; тотъ Сикстъ, который изображенъ въ началѣ романа, не можетъ не только облегчить, но и понять страданій Грелу: это типъ систематика -- доктринера, которому чуждо все живое, что не укладывается въ рамки его доктрины. Чувства дѣйствительнаго, настоящаго онъ не знаетъ; для него доктрина, противъ которой борется чувство его ученика, есть нѣчто живое, неразрывно связанное съ его существомъ: она -- для него единственная реальность; все, что внѣ ея -- иллюзія; борьбы между этой реальностью и иллюзіей, какъ между величинами несоизмѣримыми, для него быть не можетъ. Такъ вправѣ думать читатель, судя по началу романа. Но Бурже думаетъ иначе: онъ заставляетъ Сикста испытать эту борьбу и тѣмъ вносить въ жизнь ученаго раздвоеніе, которое совершенно противорѣчитъ всей его предъидущей характеристикѣ. По прочтеніи исповѣди и Сикстъ переживаетъ тотъ-же душевный кризисъ, что Грелу. А если уже и въ Грелу этотъ кризисъ кажется вызваннымъ нѣсколько произвольно тенденціозностью автора, то еще меньше вытекаетъ онъ изъ характеристики Сикста. У Грелу многое можетъ объясняться субъективностью автора, который вкладываетъ въ него нѣчто болѣзненно-извращенное, раздвоенное и надломленное, списанное имъ прямо съ натуры и этимъ какъ-бы оправдываетъ тѣ противорѣчія, которыми богатъ Грелу, какъ и всякая живая душа человѣческая особенно въ дни молодости. Но Сикстъ задуманъ авторомъ вполнѣ объективно, и какъ типъ очень цѣльный, потому совершенно неожиданно, оказывается, что ему приписываются въ главѣ озаглавленной Tourments d'idées, тѣ же чувства, что Грелу: ученикъ своею исповѣдью какъ-бы подсказываетъ ихъ учителю.
Дѣйствительно, Сикстъ прямо становится на точку зрѣнія Грелу и сразу признаетъ свое духовное родство съ нимъ: тотъ изображаетъ идеи Сикста "причиною самой чудовищной развращенности" и Сикстъ соглашается, находя дѣйствительно въ ученикѣ "часть самого себя". И хотя самъ онъ подобныхъ чувствъ не испытывалъ, жилъ въ строгомъ аскетизмѣ, страсти изучалъ только по книгамъ,-- тѣмъ не менѣе онъ принимаетъ на себя вину ученика, потому начинаетъ раздѣлять и его угрызенія совѣсти. Его, какъ галлюцинація, преслѣдуетъ воспоминанія о Грелу: его фигура, голосъ его матери, упрекающій философа въ развращеніи сына, терзаютъ его. Фаталистъ, отрицающій отвѣтственность, чувствуетъ себя отвѣтственнымъ; чувство идетъ въ разрѣзъ со всѣми убѣжденіями его. А до сихъ поръ о чувствахъ его не упоминалось, вся жизнь его исчерпывалась -- мыслью. Затѣмъ Сикстъ, какъ мыслитель, пытается противодѣйствовать укорамъ совѣсти: онъ припоминаетъ свои собственные доводы противъ теоріи свободы и отвѣтственности человѣка; но при этомъ вспоминаетъ, что то же самое думалъ и Грелу, страдая угрызеніями, и признавая ихъ -- иллюзіею. Тогда онъ на время предполагаетъ,-- какъ въ математикѣ доказательство отъ противнаго,-- что онъ дѣйствительно виноватъ: въ чемъ-же его вина? Онъ въ книгахъ своихъ говорилъ только то, что для него несомнѣнная истина; -- что-же тутъ дурного? Допустивши въ себѣ допросы совѣсти и оправдавшись передъ самимъ собою, онъ почувствовалъ облегченіе и въ первый разъ уснулъ спокойно. На утро онъ не замедлилъ убѣдиться, что это облегченіе произошло оттого только, что онъ на время призналъ ту нравственную идею, которую обыкновенно отвергала вся его мысль. Есть, слѣдовательно, говорилъ онъ, благодѣтельныя, добрыя мысли, есть и злыя. Но говоритъ-ли благодѣтельность идеи въ пользу ея истинности и вѣрности? Мало-ли благодѣтельныхъ обмановъ, счастливыхъ заблужденій? Опять онъ беретъ исповѣдь, чтобы убѣдиться, что Грелу не только его доктрину, но и религію заставляетъ служить извращеннымъ своимъ инстинктамъ; и опять, перечитывая ее, онъ убѣждается, что доктрина его, дѣйствительно, содѣйствовала развитію этихъ инстинктовъ.
Итакъ, ученикъ убѣждаетъ учителя въ его винѣ передъ нимъ. Какимъ-же образомъ Бурже заставляетъ насъ вѣрить этому? Тѣмъ, что впечатлѣніе, производимое этою исповѣдью, онъ заставляетъ мыслителя воспринимать прежде всего непосредственно сердечнымъ чувствомъ; у Сикста здѣсь анализъ, критика уступаетъ первое мѣсто проявленіямъ чувствительности: онъ ужасается, возмущается, негодуетъ, содрогается всѣмъ нравственнымъ существомъ своимъ; онъ сердцемъ страдаетъ съ ученикомъ и за ученика. Правда, ученикъ этотъ нашелъ доступъ къ его сердцу своимъ восторженнымъ поклоненіемъ наукѣ и теперь особенно больно оскорбляетъ его, обвиняя эту науку. Но ученый не можетъ не видѣть, что обвиненіе это несправедливо; что Грелу, примѣшивая его доктрину, плодъ честной мысли, къ своимъ безчестнымъ поступкамъ, заставляетъ ее служить имъ только предлогомъ: вѣдь, онъ не скрываетъ, что имъ руководило не одно безкорыстное служеніе истинѣ, но мотивы наукѣ совершенно чуждые. Раньше несмотря на качества ума и образованія, плѣнившія профессора при первой встрѣчѣ съ Грелу, Сикстъ разсмотрѣлъ-же въ немъ "bien de l'à-peu-près, l'effervescence d'une pensée qui s'est assimilé trop vite; trop de connaissances diverses -- ("много недодуманнаго, бойкость мысли, усвоившей слишкомъ скоро и слишкомъ много разнообразныхъ свѣдѣній", стр. 27). Почему-же теперь, вникая въ эту мысль, онъ не примѣняетъ къ ней той же критики, а прямо становится на точку зрѣнія ученика? Нельзя допустить, чтобы мыслитель, который славится цѣльностью своихъ убѣжденій, такъ легко поддался вліянію извнѣ, откуда-бы это вліяніе не исходило. Ученаго, создавшаго блестящую доктрину и такъ успѣшно ее распространявшаго, не только трудно заставить прочувствоватъ несостоятельность этой доктрины, но прямо -- невозможно. Потому что доктрина, философская система, всецѣло овладѣвающая своимъ творцомъ, какъ это было у Сикста -- не есть что-либо произвольное: она коренится въ самой основѣ его природы и отражаетъ всего человѣка; ея широта или узость находятся въ соотвѣтствіи съ тѣми-же свойствами и его природы. Такъ, если въ доктринѣ Сикста былъ пробѣлъ, и если онъ глубоко заблуждался, отрицая весь нравственный міръ человѣка, то этотъ пробѣлъ былъ и въ душѣ его и это заблужденіе обусловливалось всею совокупностью душевной дѣятельности, не допускавшей ничего, неподдающагося научному анализу. Сикстъ, говоритъ Бурже, не видалъ никогда живого чувства человѣческаго,-- а Грелу указалъ ему на него; но Сикстъ никогда не увидалъ-бы этого чувства, какъ и сколько-бы ему на него не указывали: такіе доктринеры, люди слѣпорожденные, ихъ глаза не открываются и живая жизнь для нихъ -- книга за семью печатями. Потому и въ Сикстѣ, при чтеніи рукописи, заговорило-бы не сердце, къ которому обращается юноша, а привычная мысль: впечатлѣнію, навѣянному грустною повѣстью, онъ противопоставилъ-бы собственную точку зрѣнія. А именно: не признавая той нравственной связи съ ученикомъ, на которую претендуетъ Грелу, онъ взглянулъ-бы на исповѣдь, какъ психологъ на научный матеріалъ, и потому нашелъ-бы, что вопросы, съ которыми юноша къ нему обращается, не подлежатъ его разсмотрѣнію, такъ какъ въ нихъ нѣтъ методической критической провѣрки объективнаго изслѣдованія предмета, а одно только случайное, индивидуальное... Какъ человѣкъ добрый и мягкій, онъ пожалѣлъ-бы Грелу за его мученія; но субъективныя ощущенія, галлюцинаціи, привидѣнія приписалъ-бы тѣмъ метафизическимъ бреднямъ, отъ которыхъ не очищенъ еще точною наукою мозгъ его, тому католическому суевѣрію, въ которомъ воспитывала его невѣжественная мать. Онъ нашелъ-бы, что его потребность раскаянія, милосердія, прошенія -- не болѣе, какъ болѣзненно обострившееся малодушіе, слабость, незрѣлость ума... эту-же незрѣлость, недостатокъ выдержки и устойчивости мысли онъ увидалъ-бы и въ пріемахъ его психологической экспериментаціи: не научившись владѣть своею мыслью, а нахватавшись знаній изъ книгъ учителя и самонадѣянно ихъ примѣняя,-- какое право имѣетъ ученикъ въ неудавшемся опытѣ винить учителя?..
Разсуждая такимъ образомъ, Сикстъ отвѣтственности своей никогда бы не почувствовалъ, какъ бы ни жалѣлъ ученика, и былъ бы вполнѣ вѣренъ тому характеру, который ему данъ въ первой главѣ романа. Но Бурже ставитъ Сикста, послѣ чтенія исповѣди, на свою собственную точку зрѣнія; а это -- точка зрѣнія человѣка чувства, а не мысли. Поэтому онъ и заставляетъ его особенно больно прочувствовать воззваніе ученика. Заключительныя строки исповѣди, говоритъ Бурже, произвели на Сикста особенно глубокое впечатлѣніе: онъ чувствовалъ себя безпомощнымъ передъ несчастьемъ ученика, не имѣющимъ ничего сказать ему. И это чувство нравственной обязанности, которую онъ не можетъ исполнить, "таинственная связь души ученика съ его ученіемъ" мучитъ его не меньше, чѣмъ укоры совѣсти. Что онъ можетъ сказать Грелу? Вся его философія сводилась къ тому, что надо подчиняться неизбѣжному, мириться съ существующимъ -- прошлымъ и настоящимъ. Но здѣсь, существующее -- низость, и совѣтовать мириться, значитъ быть соучастникомъ низости. Осудить его? но во имя чего? Всѣ нравственныя понятія отрицались имъ. Что посовѣтовать ему на будущее? Можно-ли змѣѣ совѣтовать не источать яда? Можно-ли въ часовомъ механизмѣ вынуть пружину, не нарушивши хода? Если люди возвращаются отъ зла къ добру, падаютъ и подымаются, то для того требуются иллюзіи: иллюзія раскаянія, предполагающая иллюзію свободы и высшаго суда -- Отца Небеснаго. Могъ-ли Сикстъ сказать: раскайтесь! когда это слово значило: "перестаньте вѣрить въ то, чему я васъ училъ! "А между тѣмъ страшно видѣть, какъ погибаетъ душа и ничего для нее не сдѣлать" (стр. 329). И передъ философомъ возникаетъ теперь тотъ неразрѣшимый вопросъ -- вѣчнаго и божественнаго, на который онъ отвѣчалъ всегда отрицательно. Онъ чувствовалъ, что для отчаявающейся души Грелу -- нужна вѣра, нужна помощь свыше. Онъ это чувствовалъ, но сознать это для него было такъ же невозможно, какъ допустить 3 прямыхъ угла въ треугольникѣ.-- Борьба въ Сикстѣ заканчивается, наконецъ, сознаніемъ необходимости дѣйствовать, и онъ пишетъ гр. Андрэ анонимную записку, которая спасаетъ Грелу отъ обвиненія въ убійствѣ. Но спасти его отъ смерти онъ не могъ, какъ не могъ разрѣшить сомнѣній -- ни его, ни своихъ собственныхъ. А передъ трупомъ ученика и передъ горемъ его матери надъ отрицаніемъ философа восторжествовало чувство: онъ плакалъ, преклоняясь передъ неразрѣшимой тайною бытія, въ его седцѣ звучали слова молитвы Господней, хотя онъ и не произносилъ ихъ. Это безмолвное обращеніе къ Отцу Небесному -- такъ заключаетъ Бурже свой романъ -- эта потребность молитвы не есть-ли самая трогательная молитва?
Покидая Сикста на этомъ сердечномъ порывѣ, Бурже не говоритъ, что съ нимъ будетъ дальше. А раньше, когда онъ описывалъ подобную борьбу у де-Керна, этотъ порывъ (l'effusion mystique) смѣнялся отрицаніемъ. Вопросъ доктрины и вѣры, рѣшенный здѣсь въ творцѣ доктрины въ пользу вѣры, тамъ не рѣшался ни въ ту ни въ другую сторону; а выходъ изъ борьбы давался тою религіею человѣческаго страданія, которою мирилось евангеліе съ наукою. Какой-же выходъ предлагаетъ авторъ здѣсь? Этотъ порывъ заставитъ-ли философа отказаться отъ убѣжденій цѣлой жизни? А если нѣтъ, то что запретитъ ему распространять свое ученіе дальше, тѣмъ самымъ сѣять зло и преступленія и, слѣдовательно, вновь испытывать тѣ же страданія, tourments d'idées, вызванныя въ немъ ученикомъ? На это Бурже отвѣта не даетъ: онъ довольствуется тѣмъ, что заставляетъ отрицателя побѣдить свое отрицаніе силою непосредственнаго чувства. Но читатель, какъ бы ни былъ твердо убѣжденъ въ ложности побѣжденной доктрины и въ законности сердечной вѣры, не можетъ удовлетвориться подобнымъ заключеніемъ: если борьба не кончается, то какой же изъ нея выходъ? Компромиссы де-Керна не возможны для Сикста, примиреніе отрицательной доктрины и положительной вѣры -- немыслимо: вопросъ, слѣдовательно, остается нерѣшеннымъ, а романъ -- какъ будто незаконченнымъ.
Но Бурже дорожитъ не законченностью художественнаго произведенія, а его задачами. Какъ же выполняетъ онъ ихъ этимъ романомъ? Въ исповѣди Грелу онъ хочетъ изобразить вредъ, причиняемый нравственному развитію человѣка усилившимися въ наше время умственными движеніями. Для этого онъ даетъ намъ типъ юноши, въ которомъ разсудочная работа -- критика, анализъ -- поглотила всѣ другія проявленія души и, парализовавши его нравственное чувство, сдѣлало его узкимъ эгоистомъ. А новая наука, изощряя еще болѣе разсудокъ, узаконивала этотъ эгоизмъ -- отрицаніемъ всего разсудку не подчиняющагося,-- и довела его до преступности. Но мы видѣли, что въ преступленіи Грелу больше чѣмъ наука играютъ роль его природныя наклонности; а такъ какъ въ изображеніи этихъ наклонностей, типъ сухого аналитика не выдержанъ, то и мысль этимъ типомъ выражаемая является неясною и, слѣдовательно, вопросъ о деморализующемъ вліяніи науки рѣшенъ малоубѣдительно. Изъ этого вопроса вытекаетъ и другой: если наука дѣлаетъ зло, кто за него отвѣчаетъ? или иначе: отвѣчаетъ-ли философъ, убѣжденный въ непреложной истинѣ своихъ ученій за тѣ послѣдствія, которыя влечетъ за собою примѣненіе этихъ ученій къ жизни? Если вредъ науки слабо доказанъ, то отвѣтственность ея представителя -- еще того слабѣе. Мы видимъ въ Сикстѣ сперва узкаго фанатика -- отрицателя божества; причина этого отрицанія -- въ природной односторонности Сикста, не знающаго близко широкой жизни человѣческой; въ этомъ незнаніи -- все его оправданіе: если для него есть только мысль, чистая, отвлеченная, вѣрная лишь самой себѣ, то можетъ-ли онъ нести вину за примѣненіе ее къ жизни, которая для него не существуетъ? чтобы нести эту вину, ему нужно понять жизнь, т. е. измѣнить своей природѣ, переродиться. Этотъ переворотъ, совершенно невѣроятный, авторъ въ немъ и производитъ: онъ заставляетъ его страдать о загубленной имъ душѣ ученика, какъ страдалъ де-Кернъ -- о паденіи Эленъ. Этимъ переворотомъ Бурже хочетъ убѣдить насъ въ ложности отрицательной доктрины, прикрытой именемъ точной науки; но эта цѣль могла быть достигнута иначе. Оставляя Сикста вѣрнымъ самому себѣ, т. е. слѣпымъ, не вѣдающимъ что творитъ во имя истины, и потому при всей добротѣ, холоднымъ безучастнымъ свидѣтелемъ живыхъ страданій ученика, Бурже оправдалъ бы ученаго -- если онъ считаетъ его виноватымъ въ томъ злѣ, которое надѣлало его ученіе -- и тѣмъ самымъ сильнѣе бы обвинилъ это ученіе: въ узости, односторонности мысли, чуждой всего живого, не есть-ли самое рѣшительное обвиненіе этой мысли?..
Ученика, Грелу, критика сравнивала съ Раскольниковымъ: оба введены въ заблужденіе ложными теоріями. Но у Достоевскаго убійца имѣетъ въ себѣ столько сильнаго, великодушнаго, самоотверженнаго, и увлеченъ такими широкими замыслами, что самое заблужденіе вызываетъ къ нему уваженіе читателя. Иное дѣло -- соблазнитель Шарлотты Грелу: мелочность, дрянность его характера, цинизмъ его, маскированный психологіею,-- искупаются только горячимъ тономъ изложенія Бурже и, если слабость и несчастье героя вызываютъ подъ конецъ симпатію читателя, то только благодаря личному чувству одушевляющему автора. Та же прочувствованность тона трогаетъ читателя и въ главѣ, посвященной страданіямъ мысли Сикста; это свойство таланта такъ располагаетъ насъ въ пользу автора, что не сразу замѣчаешь какое онъ этою главою вноситъ противорѣчіе въ цѣльный типъ философа. Впрочемъ, надо помнить, что мы имѣетъ въ Бурже не того объективнаго художника, который любитъ въ яркихъ краскахъ воспроизводить современность, а лирически настроеннаго писателя, который долго хранитъ память о страданіяхъ собственнаго сердца. Поэтому, какъ въ этюдѣ о Тэнѣ, ему слышался въ побѣдномъ гимнѣ науки вопль сердца, который для читателя есть лишь отголосокъ собственныхъ сомнѣній критика, такъ и Сиксту онъ не затруднился приписать тотъ мучительный разладъ, отъ котораго такъ долго страдала его собственная мысль. А какой выходъ нашла эта мысль,-- что Бурже можетъ противопоставить сомнѣнію, отрицанію и вытекающему изъ нихъ пессимизму -- онъ объясняетъ въ предисловіи, дополняя морализаціею то, что недостаточно доказывается самимъ романомъ:
Въ этомъ предисловіи, озаглавленномъ "à un jeune homme" Бурже посвящаетъ свою книгу той молодежи, которая ищетъ въ книгахъ отвѣта на свои мучительные вопросы. Отъ отвѣтовъ, какіе молодое поколѣніе получаетъ отъ старшаго, зависитъ его нравственная жизнь, зависитъ, слѣдов. и все будущее родины. Потому всякій писатель отвѣчаетъ за тѣ мысли, которыя онъ приводитъ въ своихъ книгахъ. Предлагая въ "Ученикѣ" этюдъ такой отвѣтственности писателя, авторъ хочетъ доказать, какъ глубоко онъ вѣритъ въ серьезныя задачи своего искусства. Объ этой отвѣтственности передъ молодежью онъ думаетъ давно,-- съ тѣхъ поръ какъ въ 71-мъ году, начиналъ во время воины свои писательскіе опыты. Молодежь того времени чувствовала, что она должна работать надъ возстановленіемъ родины; и она стала работать по мѣрѣ силъ. Не это поколѣніе виновато, если его дѣятельность оказалась безуспѣшною. Авторъ принадлежащій къ этому теперь уже старшему поколѣнію, относится вполнѣ отрицательно къ общественно-политической жизни современной ему Франціи. Но какъ бы то ни было, а родина жила, несмотря на всѣ помѣхи, благодаря скромному труду буржуазіи. А какъ будетъ жить она дальше? Ея судьба въ рукахъ той молодости 18--25 лѣтъ, къ которой Бурже и обращается; это новое поколѣніе, хотя и не помнитъ бѣдствія 70-хъ гг., но вѣрно съумѣетъ умереть за родину, если то будетъ нужно. Но жить съумѣетъ-ли оно? есть-ли у него идеалъ? вѣра? надежда?-- вотъ что заботитъ автора-патріота {Все предисловіе написано въ довольно искусственномъ, торжественноприподнятомъ тонѣ, Бурже вообще несвойственномъ; но здѣсь онъ прибѣгаетъ къ нему, очевидно ради большаго эффекта морали. Напр. взывая къ героическивеликодушнымъ чувствамъ молодого человѣка, онъ спрашиваетъ его: As tu de l'Idéal, mon frère, plus d'idéal que nous?-- de la foi, plue de foi que nous?-- de l'espérance, plus d'espérance que nous?-- Si c'est oui, donne moi la main et laisse moi te dire: Merci.-- Si c'est non?.. Si c'est non?..}. И какъ предостереженіе этому поколѣнію, онъ рисуетъ ему 2 современныхъ типа, въ которыхъ сказывается отсутствіе идеала,-- нравственный нигилизмъ времени. Одинъ -- беззастѣнчивый циникъ, для котораго существуютъ только матеріальныя блага жизни (Доде окрестилъ его названіемъ "борца за существованіе"); онъ ни къ чему не стремится кромѣ личнаго успѣха, каррьеры и денегъ, особенно денегъ, какъ средствъ къ наибольшему числу удовольствій и наслажденій. Вмѣсто души у него разсчетъ. (Une machine à calcul au service d'une machine à plaisir!). Опаснѣе этого -- другой типъ эгоиста: онъ настолько же сложенъ и утонченъ, на сколько этотъ простъ и грубъ. Тутъ Бурже набрасываетъ нѣсколькими штрихами общій характеръ диллетанта, который мы у него уже встрѣчали: онъ описывалъ его въ этюдѣ о Ренанѣ, доказывая какъ всеобъемлющая критика приводитъ къ скептицизму, деморализующему человѣка; пытался изобразить и въ лицѣ де-Керна, живущаго исключительно наслажденіемъ. Такой отрицатель и въ религіи и въ наукѣ и во всѣхъ проявленіяхъ души человѣческой видитъ только предметъ любознательности или наслажденіе ума и фантазіи,-- и "красивымъ именемъ диллетантизма прикрываетъ холодную жестокость и страшную сухость. "Мы сами, признается Бурже, чуть не стали, а по временамъ даже бывали такими эгоистами подъ вліяніемъ краснорѣчивыхъ учителей, слишкомъ сильно плѣнявшихъ насъ своими парадоксами". Указывая молодежи на это опасное вліяніе, Бурже совѣтуетъ распознавать ученія и доктрины по результатамъ ихъ. "По плодамъ познается дерево", напоминаетъ онъ евангельское изреченіе и предостерегаетъ противъ всякаго ученія, подрывающаго любовь къ человѣку и силу воли, какими бы крупными именами и талантами оно ни защищалось. Истинная наука не касается области "непознаваемаго" и не имѣетъ права отрицать той реальности, которую всякій изъ насъ чувствуетъ въ самомъ себѣ, т. е. души человѣческой. Во имя этой-то реальности души онъ и умоляетъ молодежь беречь ее, воспитывая въ ней силу любви и силу воли.
Краткимъ, сухимъ пересказомъ этихъ мыслей предисловія -- воззванія, я не передаю лиризма его отеческихъ увѣщеваній, того патетическаго тона, которымъ авторъ, напр. клянется, что для жизни Франціи необходимы вѣрующіе сыны; или проситъ молодежь повѣрить его словамъ, его любви къ ней и его желанію быть ей полезнымъ, чтобы тѣмъ заслужить любовь ея.
Лиризмомъ этимъ Бурже, какъ мы знаемъ, прикрываетъ иногда недочеты мысли и замѣняетъ отвѣтъ на поставленный вопросъ. То же и здѣсь: онъ чувствуетъ, что къ тому отрицательному направленію, которое онъ выводитъ въ романѣ, требуется указать положительное начало жизни, т. е. установить опредѣленный идеалъ. Изъ его художественной обработки типовъ этотъ идеалъ не выясняется, потому что оба типа не выдержаны и не закончены. Теоретически его обосновать, подобно другимъ тенденціознымъ писателямъ, какъ нѣчто внѣ романа стоящее, онъ не можетъ, потому что идеалъ этотъ живетъ у него въ сердцѣ, но мысли собою не проникаетъ. А потому и то, что онъ проповѣдуетъ молодежи -- любовь къ человѣку, вѣра въ его "непознаваемую" душу и воля этою вѣрою и любовью направляемая -- можетъ сказаться у него только патетическимъ призывомъ: умѣй любить! умѣй хотѣть!-- но какъ? и почему?-- онъ сказать не можетъ. Тутъ звучитъ одно безотчетное чувство... впрочемъ силою этою чувства -- непосредственной нравственности, чуткой совѣсти -- опредѣляется направленія всей дѣятельности Бурже и весь характеръ его нетвердой и неустойчивой мысли.
Мы видѣли, слѣдя за ходомъ этой мысли, что сначала Бурже у литературныхъ корифеевъ второй имперіи ищетъ отвѣта на запросы совѣсти, на вопросы о дѣли и смыслѣ жизни, и выноситъ отъ нихъ мрачный, безнадежный пессимизмъ. Какъ ни возмущалась совѣсть противъ такого отрицательнаго результата мысли, чувство любви и уваженія къ учителямъ не позволило Бурже обвинить ихъ. А мысль, воспитанная ими, хотя и сознавала зло, но не находила средствъ противъ него, потому что не могла сойти съ той "научной" точки зрѣнія, на которую была ими поставлена. Оттого, сохраняя все увлеченіе научными вѣяніями времени, Бурже признается вмѣстѣ съ тѣмъ и въ томъ "страстномъ обожаніи таинственной Психеи", которое не совсѣмъ мирится съ этими вѣяніями. Горячность, которую онъ внесъ въ изученіе своихъ предшественниковъ, поспѣшность и увлекательность, съ которою онъ ставилъ вопросъ о судьбахъ нашей цивилизаціи, такъ много сдѣлавшей для умственнаго развитія и такъ пренебрегшей нравственнымъ идеаломъ,-- искренность, съ которою онъ указывалъ на потребность этого идеала -- все это отразилось въ его "Очеркахъ современной психологіи" и говорило о силѣ чувства критика-психолога. Но усвоенная имъ точка зрѣнія не дала этому чувству вылиться въ форму опредѣленнаго міровоззрѣнія. Оттого популяризируя въ романѣ свои наблюденія надъ душевною жизнью современниковъ, онъ не даетъ отвѣта на затронутый имъ вопросъ нравственности; а сомнѣніе, вызванное въ немъ жестокою загадкою любви и жизни, окрасило пессимизмомъ его мысль и выразилось состраданіемъ къ человѣку, какъ въ жертвѣ злого фатума. Эта пессимистическая мысль и ея антагонизмъ съ нравственнымъ чувствомъ сказались гораздо откровеннѣе въ "Преступленіи противъ любви". Тутъ борьба сердца и научной мысли разрѣшилась компромиссомъ, доказывавшимъ горячее стремленіе автора рѣшить вопросъ въ пользу сердца, и -- мало того -- въ пользу христіанской морали, потому что религія, къ которой приходитъ герой, допускаетъ на основаніи научныхъ теорій, что жизнь есть зло, но полагаетъ цѣлью существованія -- облегченіе зла т. е. роковыхъ страданій человѣка, а въ сближеніи состраданія, жалости и милосердія авторъ находитъ какъ будто переходъ къ евангельскому идеалу дѣятельной любви.
Но какъ ни тяготѣетъ его сердце къ этому идеалу, мысль не перестаетъ находиться въ плѣну у тѣхъ авторитетовъ, которымъ онъ обязанъ своими научными теоріями. Такъ, мы видимъ въ "Андрэ Корнели", новую попытку рѣшить нравственный вопросъ на научномъ основаніи. Но комментируя заповѣдь: "не убій", онъ могъ на этомъ основаніи установить только мелко-утилитарный принципъ тѣмъ именно, что показалъ своимъ разсказомъ, какъ безполезно убійство лично для убійцы. За то въ слѣдующемъ романѣ "Ложь" христіанскіе идеалы берутъ верхъ надъ научными вѣяніями. Но, сопоставляя эти идеалы съ современностью, авторъ не указываетъ возможности ихъ примѣненія къ жизни: они одѣты у него формами прошлаго... Жалѣю, что мѣсто не позволяетъ мнѣ остановиться на двухъ томахъ его мелкихъ статей "Etudes et Portraits", гдѣ онъ между прочимъ высказывается по поводу и общественныхъ вопросовъ: тутъ то же колебаніе мысли и то же тяготѣніе къ идеалу. А неумѣнье установить этотъ идеалъ въ настоящемъ ведетъ за собою обращеніе къ прошлому. Потому въ послѣднемъ своемъ романѣ "Un coeur de femme" (1890) {См. Приложеніе.}, написанномъ опять на излюбленную имъ "салонную" тему лживости и измѣнчивости женщины, Бурже высказываетъ рѣшительную симпатію къ отживающимъ, традиціоннымъ формамъ быта и политики, и не примѣняетъ уже научной гипотезы "многообразія человѣческой личности". Окончательный разрывъ съ "научными доктринами виденъ въ "Ученикѣ". Здѣсь борьба сердца и "научной" мысли разработана очень подробно, а выходъ изъ нея указанъ предисловіемъ въ дѣятельной любви. Тѣмъ не менѣе вліяніе доктрины сказалось тутъ симпатіею автора къ своимъ героямъ и личными субъективными чертами, приданными имъ; отчего вопросы, затронутые въ романѣ, не вырѣшились окончательно: ясности мысли помѣшала и тутъ сила непосредственнаго чувства. Этотъ -безотчетный сердечный порывъ такъ же выражается въ призывѣ къ дѣятельной любви, какъ и въ обожаніи Психеи, какъ и въ горестномъ сомнѣніи передъ зломъ и ложью жизни, какъ и въ религіи человѣческаго страданія. Въ немъ нашелъ Бурже выходъ изъ пессимизма, его и проповѣдуетъ. Моралистъ безъ опредѣленнаго кодекса морали, Бурже не имѣетъ для своихъ идеаловъ ясно-сознанной, продуманной нормы, потому, изобличая современность, онъ все чаще оглядывается на прошлое...
Не будемъ за то слишкомъ строго судить его: въ этомъ отношеніи онъ раздѣляетъ судьбу многихъ -- въ одной-ли Франціи? Кто изъ насъ не испытывалъ его сомнѣній? и кто не уходилъ мыслью назадъ отъ безотраднаго настоящаго, не зная, откуда ждать лучшаго новаго? А морализація его, если и не убережетъ молодежь отъ зла, можетъ за то возбудить много живыхъ вопросовъ, пролить на нихъ новый свѣтъ и тѣмъ ускорить ихъ рѣшенія. Въ этомъ заслуга Бурже предъ современниками. Но и потомство, навѣрно, оцѣнитъ въ немъ отраженіе нашей смутной эпохи и, изучая этотъ вѣкъ, быть можетъ, "безумный и злой", но ревностно искавшій новыхъ путей ко благу и истинѣ,-- помянетъ и его любящаго сына -- добрымъ словомъ.
"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 2, 4, 10, 11, 1890