Следующий день приходился в воскресенье, Мише не надо было идти в гимназию, а потому, напившись утреннего чая, он еще раз стал толковать с Гашей, какого рода угощение купить "Красавчику" и "Орлику" и каким образом по-торжественнее отпраздновать общую радость, вызванную успехом их любимцев в цирке и неожиданным предложением Гаше поступить швеею в магазин; когда это было решено, то виновников торжества все-таки отнесли на чердак, чтобы удобнее было убирать комнату.
Пока Миша переносил их туда, Гаша занималась составлением списка, что следовало купить для предстоящего торжества, так как Миша обещал взять на себя труд все это принести на возвратном пути из цирка, куда, согласно данного вчера слова господину Фриш, должен был придти к двенадцати часам дня, чтобы помогать разбирать столбы и стропила.
— Вот, посмотри, что я написала, — сказала девочка, когда Миша спустился с чердака, — это для нас: один фунт пряников, один фунт орехов и один фунт мармеладу — довольно?
— Без сомнения; если хочешь, то, пожалуй, даже много; можно всего взять по полу-фунту.
— Нет, Миша, уж кутить, так кутить, — возразила девочка, — столько радостей, как у нас теперь, редко бывает.
— Хорошо, хорошо, пусть будет по-твоему; но все эти лакомства только для нас; зайке и голубю они не по вкусу.
— Для них я предлагаю купить следующее: зайке — разных свежих овощей, а голубку — сладкий сухарь, который мы размочим в горячем молоке, и хотя пол-фунта самых дорогих, отборных круп.
— Хорошо; давай мне деньги и список, я должен уходить, — сказал в заключение Миша.
Девочка отдала ему то и другое.
— Передай мой поклон Антоше, — добавила она, когда Миша уже готовился выйти из двери. — Антоша всегда был ко мне добр, и не раз защищал от побоев… кланяйся тоже хозяйке… — Миша в ответ кивнул головой и, выйдя на лестницу, начал спускаться вниз по ступенькам.
— Здравствуйте! Мы вас давно ожидаем! — крикнул господин Фриш, когда он пришел на городскую площадь.
— Мое почтение! Разве я опоздал? — отозвался Миша.
— Нет, собственно говоря, вы нисколько не опоздали, но плотник пришел раньше, — продолжал господин Фриш, любезно протягивая руку; — вы — человек аккуратный, я это заметил с первого раза… Я очень люблю людей аккуратных, потому что сам, как немец, всегда отличался, отличаюсь и буду отличаться постоянной аккуратностью и…
— Значит, плотник здесь, — перебил Миша, не желая далее слушать его болтовню.
— Давно, давно; он даже начал разбирать и укладывать то, что полегче, но столбы и стропила стоят не тронутыми, в ожидании вас.
— Я могу сейчас приступить к делу?
— Конечно, зачем вас задерживать? То что они делают в настоящую минуту, можно кончить потом, лишь бы при вас заняться самым важным. Приступайте к делу, пожалуйста.
И он попросил Мишу следовать за ним в глубину цирка, где многое уже оказалось разобранным и уложенным.
Грубое, заменявшее потолок полотно, местами в заплатах, болталось по столбам, от которых его не успели еще отколотить, и, порою поднимаемое порывами осеннего ветра, хлопало по лицам тех, кто проходил внизу.
— Простите, — вежливо заметил господин Фриш, придерживая один из концов, чтобы он не задел мальчика.
— Ничего, пожалуйста, не беспокойтесь, — возразил последний; — я встану в стороне; пускай отколачивают парусину, она нам помешает, а ты, братец, подойди-ка сюда! — добавил он, подозвав плотника, и принялся объяснять ему способ разборки стропил, при котором последние никогда не могут испортиться.
— Ай да, барин! Какой умный! — отозвался плотник, почесывая себе затылок, — право, умный, несмотря, что сам еще почти ребенок… Я — вдвое, какое вдвое? втрое, вчетверо старше, а, ей Богу! не сообразил-бы.
— Да ведь я правду говорю, — отозвался Миша, не будучи уверен, действительно ли плотник хочет похвалить его, или говорит так в насмешку.
— Истинную, святую правду, батюшка барин, изволишь молвить. Но скажи, почему ты все это знаешь?
— Потому, что с самого детства люблю плотничье дело и, будучи еще ребенком, часто хаживал к одному знакомому плотнику учиться его ремеслу; зайди как-нибудь к нам, я покажу тебе много сделанных мною в детстве игрушечных столиков, шкафчиков, ящичков.
— Скажите на милость!
— Да, если, бывало, что не заладится, сейчас бегу к своему другу-плотнику… Он мне все объяснит… Все расскажет… Все растолкует…. И я возвращаюсь домой; один раз я ухитрился даже уйти за таким советом без ведома матери, которая, вернувшись домой и не застав меня в комнате, страшно испугалась…
— И, наверное, задала вам взбучку, после которой у вас отбило охоту бегать за советами к плотнику, — добавил господин Фриш.
— О, нет, — возразил Миша; — мама слишком добра для этого; она знала, что я поступил так, не подумав, а не со злым умыслом… Я никогда не причинял ей огорчения… Она очень обрадовалась, когда я вернулся домой целым, невредимым и, узнав в чем дело, впоследствии не только не мешала мне, а еще сама говорила: "всякое знание полезно", и действительно, как видите, она была права.
— С чего же, барин, по-твоему, начинать? — спросил плотник.
— А вот, любезный, взбирайся наверх, по приставленной к столбу лестнице, и разбирай стропила, так, как я уже объяснял раньше.
— Ладно! Только, вы, барин, все же обождите уходить, я буду разбирать при вас.
— Я и не собираюсь уходить раньше окончания работы, а только предлагаю тебе начинать.
Плотник подозвал подручного парня, с его помощью принялся за дело и не мог надивиться тому, что при указанных "барченком" приемах дело идет гораздо скорее и успешнее.
Миша внимательно следил за обоими рабочими, не сводил с них глаз и часто останавливал, заставляя разбирать не как-нибудь, а по правилам, когда они, забывшись, делали неверно. Работа шла довольно успешно; большую часть стропил уже разобрали, и положили на землю, оставалось снять последние.
— Теперь, барин, идите с Богом, мы кончим одни, — крикнул плотник.
Миша молча кивнул головой, спрятал в карман полученные от господина Фриша деньги, но, прежде чем уходить, еще раз взглянул на верх.
— Не так! — поспешно крикнул он плотникам, — не так! Не верно… Вы опять делаете по-своему.
— Ничего, барин, ничего, так скорее…
— Столб сломаете, и…
Тут речь его оборвалась.
Часть столба, вследствие неправильного, удара топором, с треском подломилась, столб пошатнулся, стропило выскочило из зарубков и полетело вниз, ударив Мишу всей своей тяжестью прямо по голове…
Господин Фриш, оба плотника и все остальные присутствующие в первую минуту совершенно остолбенели от ужаса — остолбенели настолько, что ни один не в состоянии был двинуться с места.
— Боже мой! — воскликнул, наконец, господин Фриш, — несчастный ребенок! Несчастная мать!.. Какое ужасное горе ее ожидает! — и первый бросился на помощь к Мише, который лежал неподвижно.
— Доктора, скорее доктора! — закричал он, выбежав на площадь бледный, взволнованный.
Несколько времени спустя, явился доктор и вслед затем городовой; оказалось, что Миша еще жив, но что положение его настолько безнадежно, что он может скончаться каждую минуту.
— Его надо немедленно отправить в больницу или на квартиру, — заявил доктор.
— Конечно, в больницу, — сказал господин Фриш, — насколько мне известно, мать его — женщина бедная, где ей лечить его дома?
— Лечить не придется, — прошептал доктор, ощупывая пульс несчастного мальчика, — он еле дышит…
— Постойте, господа, — вмешался в разговор все время молча стоявший около Антоша, — мне кажется, больной силится сказать что-то.
Миша действительно в эту минуту открыл глаза, обвел мутным, блуждающим взором вокруг себя и проговорил тихим, едва слышным голосом:
— Домой… к маме… к Гаше…
Желание его было исполнено, его сейчас же положили на носилки и понесли по направлению к тому дому, где находилась квартира Марии Ивановны, но господин Фриш послал предварительно Антошу предупредить ее и насколько возможно подготовить к ужасной неожиданности. Марии Ивановны дома не оказалось; она только что ушла куда-то по делу.
Гаша оставалась в комнате одна, так как, по случаю воскресного дня, работы в мастерской не было; она прибрала самовар, вымыла пол, обтерла везде пыль и только что собралась идти на рынок закупить все необходимое для обеда, как вдруг услыхала, что на лестнице кто-то громко всхлипывает.
— Кто там? — поспешно спросила девочка, отворила дверь и, увидав испуганное лицо Антоши, отступила назад.
— Тебя тоже, верно, исколотили и выгнали? — невольно сорвалось у нее с языка.
Антоша отрицательно покачал головой.
— Тогда что же случилось? Говори скорее?
— Миша умер… — отвечал он сквозь глухие рыдания.
— Что ты говоришь?.. Ты ошибся, этого быть не может! Или я тебя не расслышала! — воскликнула девочка пораженная подобным неожиданным известием; — он не более часа назад ушел из дому совершенно здоровый.
Антоша сделал над собой усилие, чтобы не плакать, и в коротких словах рассказал все то, что нам уже известно.
Гаша слушала его с напряженным вниманием и, когда он замолчал, разразилась громкими рыданиями.
— Как сообщить Марии Ивановне эту ужасную новость? Она не перенесет ее! — вскричала девочка, всплеснув руками.
— А где она сейчас, дома? — спросил Антоша после минутного, тяжелого молчания.
— Нет, она ушла по делу, — отозвалась Гаша.
— И не скоро воротится?
— Часа через два, а, может, и позднее.
— Фриш распорядился, чтобы Мишу принесли сюда, да и сам Миша выразил это желание… Надо положить его на кровать… он, наверное, умрет скоро, но Марии Ивановне все же будет легче увидеть его в первую минуту, как бы больным, а не мертвым… Распорядись, Гаша, приготовь все, что надо, а я пойду его встретить.
С этими словами Антоша снова спустился с лестницы, и быстро скрылся из виду; что касается Гаши, то она, совсем растерянная, едва держась на ногах, вернулась обратно в комнату, которая за несколько минут перед тем казалось ей такою уютною… такою веселою, — и которая теперь сразу стала такой грустной и печальной.
Присев к окну, она задумалась. В чем заключались ее думы, она не в состоянии была дать себе отчета… Долго ли она сидела на одном и том же месте — даже не помнила… и очнулась только тогда, когда услыхала по лестнице топот нескольких ног.
— Это несут Мишу, — громко проговорила она.
И действительно наружная дверь скоро распахнулась, и два городовых внесли носилки, на которых лежал Миша: бледный… безжизненный…
— Куда его положить? — спросил один из городовых.
Гаша молча указала на кровать.
Когда городовые вышли, то она, с помощью Антоши, прикрыла Мишу белым одеялом, сложила ему на груди начинавшие уже коченеть руки и, присев у изголовья кровати, принялась обдумывать, как бы лучше приготовить Марию Ивановну к ожидавшему ее удару…
Тяжелые думы овладели ею настолько, что она вполне им отдалась, вполне в них углубилась, и не подкараулила момента возвращения несчастной женщины, которой услужливые соседки-кумушки успели еще на лестнице рассказать все.
— Неправда… Неправда… вы лжете, быть не может! — кричала она с отчаянием, вбежав в комнату и бросившись к кровати, на которой неподвижно лежал Миша.
— Миша! Миша! — продолжала она кричать, схватив его за руку. Затем взглянула на бледное лицо сына и проговорила полушепотом: — Закатилось мое красное солнышко! — и как сноп рухнула на пол.
В ответ на ее вопль, послышались глухие рыдания Гаши, продолжавшей по-прежнему сидеть на низенькой скамеечке, около изголовья своего названного "братишки".