Въ концѣ семидесятыхъ годовъ, въ "Русскомъ Вѣстникѣ", появились одинъ за другимъ, два самыхъ значительныхъ русскихъ романа послѣдняго времени: "Анна Каренина" и "Братья Карамазовы". И эти романы, и авторы ихъ -- Толстой и Достоевскій -- вызываютъ невольное сравненіе. Оба произведенія вышли съ эпиграфами изъ священнаго писанія; оба -- принадлежатъ перу великихъ мастеровъ, которые не столько цѣнили въ себѣ свой высокій художественный даръ, сколько -- призваніе мыслителей. Притомъ въ третьей книгѣ "Анны Карениной" Левинъ поднимаетъ тѣ самые общественные и религіозные вопросы, которымъ посвящены "Братья Карамазовы": въ шестой части, въ разговорѣ съ Облонскимъ на охотѣ, Левинъ терзается мыслью, что настоящее устройство общества несправедливо (глава XI), а затѣмъ въ послѣдней части (главы VII и XIX) мучится невѣріемъ и, послѣ многихъ колебаній, приходитъ къ выводу, что "несомнѣнное проявленіе Божества въ законахъ добра, которые явлены міру откровеніемъ и которые онъ чувствуетъ въ себѣ". Послѣдующее развитіе религіи Льва Толстого всѣмъ извѣстно. Дѣйствительная оцѣнка величія Льва Толстого, какъ писателя, сдѣлана сравнительно недавно: еще, когда печаталась "Анна Каренина", журнальные рецензенты довольно развязно жаловались на растянутость романа и на возможность продолжать писаніе въ такомъ родѣ до безконечности; а o времени выхода "Войны и Міра" ужъ и говорить нечего,-- тогда вышучивали новые психологическіе пріемы Толстого самымъ безцеремоннымъ образомъ. Все это въ порядкѣ вещей: все значительное оцѣнивается не сразу. Но въ настоящее время и критика, и читающій міръ расквитались съ геніальнымъ писателемъ,-- и настала, намъ кажется, минута обратиться къ другому великому поэту-мыслителю, Достоевскому, хотя и внесенному въ пантеонъ литературы какимъ-то безмолвнымъ общимъ признаніемъ, но до сихъ поръ оставленному критикой почти безъ всякаго комментарія и -- стыдно сознаться -- даже не вполнѣ прочитанному людьми, наиболѣе близкими къ литературѣ. Обыкновенно говорятъ, что у Достоевскаго -- свой исключительный, болѣзненный міръ; что его откровенный мистицизмъ не внушаетъ довѣрія къ его философіи, и что, наконецъ, нагроможденіе невѣроятныхъ подробностей, ни съ чѣмъ несообразное поведеніе и въ особенности -- разговоры его дѣйствующихъ лицъ, всегда говорящихъ его собственнымъ многорѣчивымъ и раздражающимъ языкомъ -- все это весьма скоро лишаетъ читателя терпѣнія -- и такимъ образомъ романъ остается недочитаннымъ. Все это отчасти справедливо. Но тѣмъ болѣе замѣчательно, что и эти недостатки не помѣшали Достоевскому оставить такое имя! Мы имѣемъ въ немъ писателя почти единственнаго въ иныхъ отношеніяхъ во всемірной литературѣ, и потому намъ невозможно отказываться отъ его изученія, подъ предлогомъ странности или загадочности его произведеній.
"Братья Карамазовы", по нашему мнѣнію,-- самое значительное произведеніе Достоевскаго, и мы желали бы сдѣлать попытку его изученія. Каждый, знакомый со всѣми романами Достоевскаго, конечно, знаетъ, что въ нихъ обыкновенно лучше всего -- начало. Первыя главы "Идіота", вся первая треть "Преступленія и Наказанія" -- точно писаны другимъ мастеромъ. Все увлекательно, стройно, послѣдовательно. Затѣмъ творческій матеріалъ какъ-то вдругъ расползается, дѣйствіе ослабѣваетъ, выведенныя лица начинаютъ предаваться какимъ-то менѣе и менѣе понятнымъ поступкамъ и разговорамъ -- и тогда для читателя наступаетъ настоящее испытаніе... книга читается съ недоумѣніемъ и часто со скукою, въ надеждѣ встрѣтить новыя наслажденія гдѣ-нибудь случайно, впереди, но эти надежды вознаграждаются все рѣже и рѣже, именно по мѣрѣ приближенія къ концу романа. Въ "Братьяхъ Карамазовыхъ" -- надо предварить -- этотъ искусъ начинается довольно скоро: съ пріѣзда старика Карамазова съ Міусовымъ въ монастырь, къ старцу Зосимѣ, ужъ завязывается утомительный разговоръ и разыгрывается сцена, вовсе даже не претендующая на правдоподобіе. Объ этой манерѣ Достоевскаго не церемониться съ читателемъ скажемъ послѣ. Теперь же считаемъ нужнымъ успокоить, что ни это первое препятствіе, ни другія въ томъ же родѣ, какія будутъ встрѣчаться дальше, не должны смущать читателя, потому что въ этомъ романѣ интересъ и богатство художественныхъ прелестей не оскудѣваютъ до самой послѣдней строки. Сокровища разсыпаны здѣсь на каждомъ шагу и притомъ такъ случайно, что пропускать что-либо было бы крайне рисковано. Въ разговорахъ сплошь и рядомъ попадаются не только геніальнѣйшія мысли, афоризмы, обобщенія,-- рѣчи, полныя самаго потрясающаго паѳоса,-- но тутъ же, мимоходомъ, вставлены легенды, анекдоты, приключенія, цѣлые разсказы, изъ которыхъ многіе, по своей глубинѣ и разительности, могли бы служить темою отдѣльныхъ большихъ произведеній. Всѣ фигуры въ романѣ, самыя эпизодическія -- а ихъ здѣсь множество -- благодаря ли высшему развитію таланта писателя, или вслѣдствіе какой-то особенно счастливой полосы вдохновенія -- всѣ, до мельчайшихъ, обрисованы въ совершенно законченные оригинальные образы: слуга Карамазова, Григорій, Лизавета Смердящая, помѣщикъ Міусовъ, племянникъ его Калгановъ, приживальщикъ Максимовъ, г-жа Хохлова, ея дочь Лиза, капитанъ Мочалка съ семействомъ, Илюшечка, Коля Красоткинъ, семинаристъ-карьеристъ Ракитинъ, прокуроръ, слѣдователь и адвокатъ, поляки Подвысоцкій и Врублевскій, содержатель постоялаго двора Трифонъ Борлевичъ, купецъ Самсоновъ, отецъ Ѳерапонтъ, даже -- мужикъ Лягавый, который встрѣчается въ разсказѣ всего одинъ разъ, спитъ пьяный и затѣмъ произноситъ нѣсколько словъ -- всѣ эти лица остаются въ памяти съ своей особенною физіономіею. Я не говорю уже о главныхъ лицахъ, между которыми есть фигуры колоссальныя по глубинѣ замысла и выполненія. Въ общемъ романъ представляетъ грандіознѣйшую драму, полную движенія и страшныхъ коллизій. Достоевскій, какъ извѣстно, былъ писатель "идейный" по преимуществу. Какъ свидѣтельствуетъ г. Аверкіевъ, Ѳедоръ Михайловичъ самъ говорилъ ему, что при созданіи художественнаго произведенія, ему всего важнѣе было напасть на удачную идею, подъ которою онъ разумѣлъ -- отвлеченіе, выведенное изъ наблюденія цѣлаго рода однородныхъ фактовъ, изъ изученія даннаго явленія общественной жизни. Поэтому, прежде, чѣмъ перейти къ художественному анализу. "Братьевъ Карамазовыхъ", слѣдуетъ остановиться на идеѣ романа. Въ этомъ произведеніи Достоевскій задумалъ большую задачу. Онъ хотѣлъ показать, что необузданная жадность людей къ благамъ жизни можетъ найти себѣ сдерживающій стимулъ только въ одной вѣрѣ; что вѣра не только нужна человѣчеству практически, но и неизбѣжна по свойствамъ его внутренней природы и что ей въ концѣ концовъ всегда будетъ принадлежать побѣда надъ всякими вѣяніями, надъ всякими попытками людей уйти отъ ея роковой необходимости. Здѣсь именно весьма близко соприкасаются Левъ Толстой и Достоевскій и -- что всего замѣчательнѣе -- соприкасаются во времени, когда для нихъ обоихъ вопросъ о вѣрѣ сдѣлался настоятельнымъ. Достоевскій всегда и неизмѣнно, всю свою жизнь, былъ вѣрующимъ; но высказать свою вѣру вполнѣ и окончательно, сдѣлать ее, такъ сказать, дѣйствующимъ лицомъ своего романа онъ нашелъ необходимымъ именно въ то самое время, когда и Левъ Толстой, дописавъ "Анну Каренину" съ какимъ-то раздумьемъ надъ тѣми же вопросами вѣры,-- вслѣдъ затѣмъ уже ушелъ въ нихъ безвозвратно. Это было именно въ самомъ концѣ семидесятыхъ годовъ, когда матеріализмъ былъ гораздо болѣе въ модѣ и въ силѣ, нежели теперь. Волна уже будто начала опять спадать, чтобы под няться, быть можетъ, со временемъ снова,-- но тогда мы находились на самомъ ея гребнѣ. Устами прокурора въ дѣлѣ Карамазова, Достоевскій, обозрѣвая то время, говорилъ: "Мрачныя дѣла почти перестали для насъ быть ужасными! Гдѣ же причины нашего равнодушія, нашего чуть тепленькаго отношенія къ такимъ дѣламъ, къ такимъ знаменіямъ времени, пророчествующимъ намъ незавидную будущность? Въ цинизмѣ ли нашемъ, въ раннемъ ли истощеніи ума и воображенія столь молодого еще нашего общества, но столь безвременно одряхлѣвшаго? Въ расшатаныхъ ли до основанія нравственныхъ началахъ нашихъ, или въ томъ, наконецъ, что этихъ нравственныхъ началъ, можетъ быть, у насъ совсѣмъ даже и не имѣется. И что же мы читаемъ почти повседневно? Вотъ тамъ молодой блестящій офицеръ высшаго общества, едва начинающій свою жизнь и карьеру, подло, въ въ тиши, безо всякаго угрызенія совѣсти зарѣзываетъ мелкаго чиновника, отчасти бывшаго своего благодѣтеля, и служанку его, чтобы рохитить свой долговой документъ, а вмѣстѣ и остальныя денежки чиновника: пригодится-де для великосвѣтскихъ моихъ удовольствій и для карьеры моей впереди. Зарѣзавъ обоихъ, уходитъ, подложивъ обоимъ мертвецамъ подъ головы подушки. Тамъ, молодой герой, обвѣшанный крестами за храбрость, разбойнически умерщвляетъ на большой дорогѣ мать своего вождя и благодѣтеля и, подговаривая своихъ товарищей, увѣряетъ, что она любитъ его, какъ родного сына и потому послѣдуетъ всѣмъ его совѣтамъ и не приметъ предосторожностей. Пусть это извергъ, но я теперь, въ наше время, не смѣю уже сказать, что это только единичный извергъ. Другой и не зарѣжетъ, но подумаетъ и почувствуетъ точно такъ же, какъ онъ, въ душѣ своей безчестенъ точно такъ же, какъ онъ. Въ тиши, наединѣ съ своею совѣстью, можетъ быть спрашиваетъ себя -- да что такое честь и не предразсудокъ ли кровь? Можетъ быть, крикнутъ противъ меня и скажутъ, что я человѣкъ болѣзненный, истерическій, клевещу, чудовищно брежу, преувеличиваю. Пусть, пусть -- и, Боже, какъ бы я былъ радъ тому первый! О, не вѣрьте мнѣ, считайте меня за больного, но все-таки запомните слова мои: вѣдь если хоть десятая, хоть двадцатая доля въ словахъ моихъ правда,-- то вѣдь и тогда ужасно! Посмотрите, господа, посмотрите, какъ у насъ застрѣливаются молодые люди, о, безъ малѣйшихъ гамлетовскихъ вопросовъ о томъ, что будетъ тамъ? безъ признаковъ этихъ вопросовъ, какъ будто эта статья о духѣ нашемъ и о всемъ, что ждетъ насъ за гробомъ, давно похерена въ ихъ природѣ, похоронена и пескомь засыпана". Этотъ характерный отрывокъ находится почти въ концѣ книги, но онъ могъ бы составить предисловіе къ роману. Въ немъ именно содержится мотивъ произведенія. Въ этихъ сильныхъ строкахъ чувствуется ароматъ эпохи -- то состояніе нравовъ, которое вооружило и мыслителя, и художника: перваго -- на горячую проповѣдь, а второго -- на созданіе глубокихъ трагическихъ образовъ. Подобно тому, какъ въ "Войнѣ и Мірѣ" философія исторіи чередуется съ фабулой романа, такъ и здѣсь съ той же фабулой чередуется философія религіи. Этотъ философскій элементъ "Братьевъ Карамазовыхъ" такъ обширенъ и глубокъ, что всесторонній разборъ его могъ бы породить цѣлую литературу. Вдаваться въ такой разборъ мы не станемъ, да и не имѣемъ къ тому подготовки. Но этотъ религіозно-философскій элементъ играетъ такую видную роль въ романѣ, такъ близко соприкасается съ дѣйствующими лицами и, наконецъ, содержитъ въ себѣ столько оригинальности, глубины и поэзіи, что миновать его невозможно.