Религіозное міровоззрѣніе и общественные идеалы Достоевскаго, выраженные въ "Братьяхъ Карамазовыхъ", могутъ быть предметомъ большихъ споровъ. Здѣсь мыслитель и поэтъ дѣйствовали въ такой близости одинъ отъ другого, что рѣшительно затрудняешься опредѣлить: что слѣдуетъ приписать разуму и что вдохновенію. Притомъ Достоевскій былъ такой искусный діалектикъ, что опять-таки иногда весьма трудно бываетъ сказать, гдѣ онъ убѣдительнѣе: тамъ ли, гдѣ онъ побиваетъ свою собственную теорію, или тамъ, гдѣ онъ ее проводитъ и отстаиваетъ? Да и самыя теоріи его, исходя изъ сердца, требуютъ, для усвоенія ихъ, скорѣе нервной чуткости читателя, нежели пріемовъ логическихъ. Поэтому съ Достоевскимъ, въ его литературной карьерѣ, случались замѣчательные курьезы: тѣ общественныя партіи, съ которыми онъ, быть можетъ, въ глубинѣ совершенно расходился, считали его своимъ пророкомъ и, подъ прикрытіемъ этого недоразумѣнія, Достоевскому удавалось высказывать въ печати такія вещи по части нравственности и религіи, которыя у всякаго другого писателя были бы сочтены безусловно нецензурными. Напротивъ того, партіи, съ которыми Достоевскій, въ своихъ отдаленныхъ идеалахъ, быть можетъ, вполнѣ сходился -- всегда считали его своимъ противникомъ. Въ сущности, единственное, что было драгоцѣннаго для Достоевскаго, это -- защита гуманности и вѣры въ безсмертіе души. Внѣ этой вѣры, по своему мистическому темпераменту, онъ не видѣлъ и не находилъ никакого спасенія. Такъ называемый "европеизмъ" и общественные перевороты пугали его исключительно съ точки зрѣнія безвѣрія, насилія и кровопролитій. Общественные же идеалы Достоевскаго были глубоко-христіанскіе,-- самой первой эпохи ученія Христа, когда адепты этого ученія скрывались въ катакомбахъ отъ преслѣдованій римскихъ императоровъ. Въ "Братьяхъ Карамазовыхъ", въ разговорѣ между Иваномъ и Алешей, Достоевскій помѣстилъ удивительную религіозную поэму въ прозѣ "Великій Инквизиторъ". Поэма эта очень загадочна. Дѣйствіе происходитъ въ Испаніи, въ Севильѣ, въ самое страшное время инквизиціи, когда въ странѣ ежедневно сжигали на кострахъ еретиковъ. И вотъ, въ эту самую эпоху, на слѣдующій день послѣ какого-то великолѣпнаго "аутодафе", при которомъ, въ присутствіи короля, двора, рыцарей, кардиналовъ и "прелестнѣйшихъ придворныхъ дамъ, была сожжена цѣлая сотяя еретиковъ",-- Христосъ еще разъ показывается среди людей, на улицахъ Севильи, въ томъ самомъ образѣ, въ которомъ Онъ ходилъ три года между людьми пятнадцать вѣковъ тому назадъ. Народъ непобѣдимою силою стремится къ Нему, окружаетъ Его, наростаетъ кругомъ Него, слѣдуетъ за Нимъ. Какъ и прежде, изъ одежды Его исходитъ цѣлящая сила. Онъ возвращаетъ зрѣніе слѣпорожденному, на паперти Севильскаго собора, въ открытомъ бѣломъ гробикѣ, воскрешаетъ семилѣтнюю дѣвочку... И вдругъ, по площади собора проходитъ самъ кардиналъ, великій инквизиторъ. Это девяностолѣтній старикъ съ изсохшимъ лицомъ, со впадыми глазами изъ которыхъ еще, какъ огненная искорка, свѣтится блескъ. За нимъ, въ извѣстномъ разстояніи, слѣдуютъ мрачные помощники и рабы его и священная стража. Онъ приказываетъ взять Христа, и до того послушенъ былъ ему народъ, что Христа уводятъ и сажаютъ въ тюрьму. Ночью великій инквизиторъ одинъ, со свѣтильникомъ въ рукѣ, посѣщаетъ плѣнника. Здѣсь въ глубокой и сильной рѣчи, великій инквизиторъ высказываетъ Христу, почему онъ не можетъ допустить Его вторичнаго пребыванія на землѣ и почему онъ завтра же велитъ сжечь Его на кострѣ -- и завтра же, прибавляетъ онъ: "Ты увидишь, какъ это послушное стадо людей бросится подгребать горячіе угли къ костру Твоему". Причина въ томъ, что ученіе Христа, дѣйствительно божественное, было, по мнѣнію великаго инквизитора, не подъ силу всему тысячемилліонному человѣчеству, а было доступно развѣ только нѣсколькимъ тысячамъ избранныхъ. Христосъ желалъ сдѣлать людей слишкомъ свободными. "Но нѣтъ заботы безпрерывнѣе и мучительнѣе для человѣка, какъ, оставшись свободнымъ, сыскать поскорѣе того, предъ кѣмъ преклониться". Христосъ отвергнулъ въ пустынѣ искушеніе сатаны. А между тѣмъ сатана ("страшный и умный духъ") предлагалъ Христу именно все то, что могло соединить вокругъ него всѣхъ людей вмѣстѣ, въ общемъ поклоненіи. Это было, во-первыхъ, знамя хлѣба земного, отвергнутое во имя той же свободы и хлѣба небеснаго. Во-вторыхъ: чудо, тайна и авторитетъ. Христосъ и этого не принялъ. Онъ жаждалъ свободной вѣры, а не чудесной. Жаждалъ свободной любви, а не рабства невольника предъ могуществомъ, разъ навсегда его ужаснувшимъ. Онъ отвергнулъ и послѣдній даръ сатаны, показавшаго Ему царства земныя: Римъ и мечъ Кесаря. Отреченіе Христа было истиннымъ подвигомъ Бога. "Но мы", говоритъ "великій инквизиторъ", давно съ нимъ, т. е. съ сатаною; "мы исправили подвигъ Твой и основали его на чудѣ, тайнѣ и авторитетѣ. Мы дали людямъ тихое, смиренное счастье слабосильныхъ существъ, какими они и созданы. Мы заставимъ ихъ работать, но въ свободные часы устроимъ имъ жизнь, какъ дѣтскую игру съ дѣтскими пѣснями, хоромъ, съ невинными плясками. О, мы разрѣшимъ имъ грѣхъ, они слабы и безсильны и они будутъ любить насъ, какъ дѣти, за то, что мы имъ позволяемъ грѣшить. Мы скажемъ имъ, что всякій грѣхъ будетъ искупленъ, если сдѣланъ будетъ съ нашего позволенія; позволяемъ же имъ грѣшить, потому что ихъ любимъ, наказаніе же за грѣхи, такъ и быть, возьмемъ на себя. Возьмемъ на себя, а насъ они будутъ обожать. Самыя мучительныя тайны ихъ совѣсти -- все, все понесутъ они намъ, и мы все разрѣшимъ. И всѣ будутъ счастливы, только мы, хранящіе тайну, будемъ несчастливы. Тихо умрутъ они и за гробомъ обрящутъ лишь смерть, но мы сохранимъ секретъ и для ихъ же счастья будемъ манить ихъ наградою небесною и вѣчною... Ты пришелъ намъ мѣшать... Завтра сожгу Тебя. Dixi". Узникъ все слушаетъ инквизитора, проникновенно и тихо смотритъ ему прямо въ глаза и видимо не желаетъ ничего возражать. И вдругъ Онъ приближается къ старику и тихо цѣлуетъ Его въ безкровныя девяностолѣтнія уста. Въ этомъ и весь отвѣтъ. Старикъ вздрагиваетъ. Что-то шевельнулось въ концахъ губъ его; онъ идетъ къ двери, отворяетъ ее и говоритъ Христу: ступай и не приходи болѣе... не приходи вовсе... никогда, никогда! И выпускаетъ Его на темныя стогны града. Плѣнникъ уходитъ -- поцѣлуй горитъ на сердцѣ великаго инквизитора, но старикъ остается въ прежней идеѣ. Этимъ оканчивается поэма.
Вотъ лучшій образецъ одной изъ тѣхъ странныхъ загадокъ, которыя во множествѣ разсѣяны въ произведеніяхъ Достоевскаго. На чьей сторонѣ авторъ? На сторонѣ Христа,-- или на сторонѣ великаго инквизитора? Что имѣла въ виду доказать поэма: несомнѣнную божественность ученія Христа и кощунственныя продѣлки Его земныхъ преемниковъ -- или, наоборотъ,-- пагубную фантастичность Христова ученія и глубокое человѣколюбіе земныхъ пастырей? Тонкая ли это защита церковной политики или смѣлое разоблаченіе ея дерзости? Въ самомъ романѣ Алеша Карамазовъ, которому братъ Иванъ разсказалъ эту поэму, сперва восклицаетъ: "поэма твоя есть хвала Іисусу, а не хула... какъ ты хотѣлъ "того", а потомъ говоритъ: "Инквизиторъ твой не в 123;руетъ въ Бога, вотъ и его секретъ!" -- "Хотя бы и такъ! Наконецъ-то ты догадался", отвѣчаетъ Иванъ.
Но вѣдь если великій инквизиторъ не вѣруетъ въ Бога, то и весь его церковный строй есть ловушка... Вдумывались ли во всѣ эти недоумѣнія покровители Достоевскаго, и хорошо ли умѣли постигать этого мистика его противники?
Съ тою же глубокою проницательностью и страстностью Достоевскій дебатируетъ и вопросъ о самомъ существованіи Бога вообще и о гармоніи міра. Въ роли скептика выступаетъ все тотъ же Мефистофель,-- Иванъ Карамазовъ. Онъ молодъ и образованъ. Онъ много думалъ "о вѣковѣчныхъ вопросахъ, о которыхъ лишь и толкуетъ, и думаетъ теперь вся молодая Россія", тогда какъ старики ушли въ практическіе вопросы. "Для настоящихъ русскихъ", замѣчаетъ Достоевскій,-- вопросы о томъ: "есть ли Богъ и есть ли безсмертіе,-- первые вопросы и прежде всего". И вотъ Иванъ Карамазовъ пришелъ къ позитивизму. "У меня умъ эвклидовскій, земной, а потому, гдѣ мнѣ рѣшить, что не отъ міра сего". Онъ не принимаетъ міровой гармоніи, потому что никогда не могъ понять, какъ можно любить своихъ ближнихъ. "Именно ближнихъ ", говоритъ онъ,-- по-моему, и невозможно любить, а развѣ лишь дальнихъ. Чтобы полюбить человѣка, надо, чтобъ тотъ спрятался, а чуть лишь покажетъ лицо свое -- пропала любовь". Человѣкъ рѣдко согласится признать другого за страдальца, потому, напримѣръ, что у этого другого окажется глупое лицо, или что отъ него дурно пахнетъ, или что тотъ когда-то отдавилъ ему ногу. Иногда человѣкъ не согласится признать въ другомъ страдальца за какую-нибудь идею, увидавъ, напримѣръ, что у него вовсе не то лицо, какое, по фантазіи его, должно быть у человѣка, страдающаго за такую именно идею. Нищіе, по мнѣнію Ивана, особенно благородные нищіе, должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню черезъ газеты. "Отвлеченно можно еще любить ближняго и даже издали, но вблизи почти никогда. Если бы все было какъ на сценѣ, въ балетѣ, гдѣ нищіе, когда они появляются, приходятъ въ шелковыхъ лохмотьяхъ и рваныхъ кружевахъ и просятъ милостыню, граціозно танцуя, ну, тогда еще можно любоваться ими. Любоваться, но все-таки не любить". Законнѣе всего, казалось бы, любить дѣтей; они страшно отстоятъ отъ людей: совсѣмъ будто другое существо и съ другой природой. Но какъ же поступаютъ на свѣтѣ съ дѣтьми? Иванъ приводитъ потрясающіе примѣры звѣрской жестокости. Особенно страшны два случая. Вотъ эпизодъ изъ болгарской войны: "Грудной младенчикъ на рукахъ трепещущей матери, кругомъ вошедшіе турки. У нихъ затѣялась веселая штучка: они ласкаютъ младенца, смѣются, чтобъ его разсмѣшить; имъ удается, младенецъ разсмѣялся. Въ эту минуту турокъ наводитъ на него пистолетъ въ четырехъ вершкахъ разстоянія отъ его лица. Мальчикъ радостно хохочетъ, тянется рученками, чтобъ схватить пистолетъ, и вдругъ артистъ спускаетъ курокъ прямо ему въ лицо и раздробляетъ ему головку"... Другой примѣръ взятъ изъ самой мрачной эпохи крѣпостного права, когда одинъ знатный генералъ посадилъ восьмилѣтняго мальчика на всю ночь въ кутузку за то, что мальчикъ ранилъ камнемъ въ ногу его любимую гончую. Но этимъ наказаніе не кончилось. На другой день, отправляясь на охоту, генералъ приказалъ вывести мальчика изъ кутузки, раздѣлъ его всего донага, поставилъ его передъ стаею борзыхъ, затравилъ обезумѣвшаго отъ страха ребенка на глазахъ матери, и псы растерзали его въ клочки!
Становясь втупикъ передъ такими явленіями, Иванъ думаетъ, что "нелѣпости слишкомъ нужны на землѣ, что на нелѣпостяхъ міръ стоитъ и что безъ нихъ, можетъ быть, въ немъ ничего бы и не произошло... Страданіе есть, виновныхъ нѣтъ, все одно изъ другого выходитъ прямо и просто"... "Но что мнѣ въ томъ, что это просто, восклицаетъ Иванъ,-- мнѣ надо возмездіе, иначе вѣдь я истреблю себя!.. О, я не богохульствую! Понимаю же я, каково должно быть сотрясеніе вселенной, когда все на небѣ и подъ землею сольется въ одинъ хвалебный гласъ и все живое и жившее воскликнетъ: "Правъ Ты, Господи, ибо открылись пути Твои! Ужъ когда мать обнимется съ мучителемъ, растерзавшимъ псами сына ея, и всѣ трое возгласятъ со слезами: "Правъ Ты, Господи, то ужъ, конечно, настанетъ вѣнецъ познанія и все объяснится". Но вотъ тутъ-то и запятая, этого-то я и не могу принять. И пока я на землѣ, я спѣшу взять свои мѣры.... Не хочу я, чтобы мать обнималась съ мучителемъ, растерзавшимъ ея сына псами! Не смѣетъ она прощать ему! А если не смѣетъ простить, гдѣ же гармонія? Есть ли во всемъ мірѣ существо, которое могло бы и имѣло право простить? Не хочу гармоніи, изъ-за любви къ человѣчеству не хочу. Я хочу лучше оставаться со страданіями неотмщенными. Лучше уже я останусь при неотмщенномъ страданіи моемъ и неутомленномъ негодованіи моемъ, хотя-бы я былъ и не правъ. Да и слишкомъ не дорого оцѣнили гармонію, не по карману нашему вовсе столько платить за входъ. А потому свой билетъ на входъ спѣшу возвратить обратно. И если я честный человѣкъ, то обязанъ его возвратить какъ можно заранѣе. Это и дѣлаю. Не Бога я не принимаю, а только билетъ Ему почтительнѣйше возвращаю"...
Этотъ монологъ Ивана, несмотря на свой полусеминарскій, полувульгарный тонъ, долженъ быть причисленъ, по глубинѣ сарказма, къ злѣйшимъ страницамъ протеста невѣрія. Злорадное остроуміе Мефистофеля, Прометеевскіе вопли Байрона и соблазнительное безбожіе Вольтера едва ли сильнѣе возмущаютъ мысль и чувства противъ вѣры въ вещественную гармонію міра, чѣмъ эти язвительныя, выстраданныя строки. Недаромъ глава романа, въ которой происходитъ этотъ разговоръ, названа "Бунтъ".
Приведенные образчики показываютъ, что не безъ тернистаго пути и не безъ трагическихъ колебаній самаго страшнаго сомнѣнія Достоевскій закалился въ своей вѣрѣ. Но этимъ не исчерпывается элементъ религіозной критики и религіознаго отрицанія въ романѣ. Вопросы вѣры задѣваются въ немъ на каждомъ шагу, людьми самыхъ разнообразныхъ типовъ, со всевозможныхъ точекъ зрѣнія. Старикъ Карамазовъ ведетъ любопытнѣйшіе разговоры о вѣрѣ и съ своими дѣтьми, и съ прислугой, и съ монастырскимъ старцемъ Зосимой.
-- Говори,-- спрашиваетъ онъ Ивана,-- есть Богъ или нѣтъ? Только серьезно! Мнѣ надо теперь серьезно.
-- Нѣтъ, нѣту Бога,
-- А безсмертіе есть, ну тамъ какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?
-- Нѣтъ и безсмертія.
-- Никакого?
-- Никакого.
-- То есть совершеннѣйшій нуль или нѣчто? Можетъ быть, нѣчто какое нибудь есть? Все же вѣдь не ничто!
-- Совершенный нуль.
-- Алешка, есть безсмертіе?
-- Есть.
-- А Богъ и безсмертіе?
-- И Богъ, и безсмертіе. Въ Богѣ и безсмертіе.
-- Гм. Вѣроятно, что правъ Иванъ.
Очень мило остритъ старикъ Карамазовъ, въ разговорѣ съ Алешей насчетъ ада:
"Ну вотъ и думаю: крючья. А откуда они у нихъ? Изъ чего? Желѣзные? Гдѣ же ихъ куютъ? Фабрика что ли у нихъ какая тамъ есть? Вѣдь тамъ, въ монастырѣ, иноки навѣрно полагаютъ, что въ адѣ, напримѣръ, есть потолокъ. А я вотъ готовъ вѣрить въ адъ, только чтобы безъ потолка, выходитъ оно какъ будто деликатнѣе, просвѣщеннѣе, по-лютерански, то есть. А въ сущности вѣдь не все ли равно, съ потолкомъ или безъ потолка? Вѣдь вотъ вопросъ-то проклятый въ чемъ заключается! Ну, а коли нѣтъ потолка, стало быть нѣтъ и крючьевъ. А коли нѣтъ крючьевъ, стало быть, и все по боку значитъ, опять невѣроятно: кто же меня тогда крючьями-то потащитъ, потому что если ужъ меня не потащатъ, то что жъ тогда будетъ, гдѣ же правда на свѣтѣ? Il faudrait les inventer эти крючья для меня нарочно, для меня одного, потому что, если бы ты зналъ, Алеша, какой я срамникъ!..
-- Да тамъ нѣтъ крючьевъ,-- тихо и серьезно, приглядываясь къ отцу, выговорилъ Алеша.
-- Такъ, такъ, однѣ только тѣни крючьевъ. Знаю, знаю..."
Такъ же вышучиваетъ старикъ Карамазовъ и Четьи-Минеи. "Справедливо ли, отецъ великій,-- спрашиваетъ онъ Зосиму,-- повѣствуется гдѣ-то о какомъ-то святомъ чудотворцѣ, котораго мучили за вѣру, и когда отрубили ему подъ конецъ голову, то онъ всталъ и поднялъ свою голову и любезно ее лобызаше", и долго шелъ, неся ее въ рукахъ и "любезно ее лобызаше"?..
Лакей Смердяковъ разсуждаетъ, "что если попасть въ плѣнъ къ азіятамъ и тѣ будутъ принуждать подъ страхомъ мучительной смерти перейти въ исламъ, то не было бы грѣха въ томъ, если бы и отказаться при этой случайности отъ Христова, примѣрно, имени и отъ собственнаго крещенія своего, чтобы спасти тѣмъ самымъ жизнь свою для добрыхъ дѣлъ, коими въ теченіе лѣтъ и искупить свое малодушіе". "И безъ того ужъ знаю,-- говоритъ онъ,-- что царствія небеснаго въ полнотѣ не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значитъ, не очень-то вѣрѣ моей тамъ вѣрятъ, и не очень ужъ большая награда меня на томъ свѣтѣ ждетъ), для чего же я еще сверхъ того и безъ всякой уже пользы кожу съ себя дамъ содрать? Ибо если бы кожу мою уже до половины содрали со спины, то и тогда, по слову моему или крику, не двинулась бы сія гора. Да въ этакую минуту не только что сумленіе можетъ найти, но даже отъ страха и самаго разсудка рѣшиться можно, такъ что и разсуждать-то будетъ совсѣмъ невозможно. А, стало быть, чѣмъ я тутъ выйду особенно виноватъ, если, не видя ни тамъ, ни тутъ своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то, по крайней мѣрѣ, свою сберегу? А потому на милость Господню весьма уповая, питаюсь надеждой, что и совсѣмъ прощенъ буду-съ"...
Маловѣрная дама, г-жа Хохлакова, обращается къ старцу Зосимѣ съ жалобами на свои сомнѣнія. "Будущая жизнь -- это такая загадка! И никто-то, вѣдь никто на нее не отвѣчаетъ! Видите, я закрываю глаза и думаю: "Если всѣ вѣруютъ, то откуда взялось это? А тутъ увѣряютъ, что все это взялось сначала отъ страха передъ грозными явленіями природы и что всего этого нѣтъ. Ну, что, думаю, я всю жизнь вѣрила -- умру и вдругъ ничего нѣтъ, и только "выростетъ лопухъ на могилѣ", какъ прочитала я у одного писателя. Это ужасно! Чѣмъ, чѣмъ возвратить вѣру? чѣмъ убѣдиться?"
-- Опытомъ дѣятельной любви,-- отвѣчаетъ Зосима.
Итакъ, Достоевскій смѣло и рѣзко выставилъ въ своемъ романѣ все, что обыкновенно и повсемѣстно говорится противъ религіи. Тутъ и развратный насмѣшникъ, и смышленный простолюдинъ, и нервная дама, и страдающій мыслитель -- всѣ высказываются съ одинаксвою силою и откровенностью. Проводя и отстаивая свой религіозный идеалъ, Достоевскій, какъ видите, считается со всѣми этими врагами вѣры. Въ началѣ мы указывали на одновременное обращеніе Льва Толстого и Достоевскаго къ всесторонней разработкѣ религіознаго вопроса и теперь будетъ интересно, хотя бы въ самыхъ общихъ чертахъ, провести въ этой сферѣ параллель между обоими писателями. Толстой, какъ извѣстно, пережилъ личный кризисъ и вышелъ изъ него съ "своей" вѣрой. Полная захватывающей искренности и прямоты исповѣдь знаменитаго писателя въ тѣхъ мукахъ сомнѣнія, черезъ которыя онъ перешелъ, и въ томъ чувствѣ отвращенія къ своему прошлому, которое онъ испыталъ,-- все это, конечно, имѣетъ много подкупающаго въ пользу его проповѣди, "его" вѣры. Но въ чемъ же эта вѣра Льва Толстого? Въ той же "дѣятельной любви", какъ и у Достоевскаго. Выразителями идеаловъ Достоевскаго въ "Братьяхъ Карамазовыхъ" являются Алеша Карамазовъ и старецъ Зосима. За что же держатся оба эти лица въ своей вѣрѣ? За ту же любовь. Алеша въ особенности близокъ къ Толстому. Этого своего героя Достоевскій опредѣляетъ такъ: "былъ онъ вовсе не фанатикъ, и, по-моему, по крайней мѣрѣ, даже и не мистикъ вовсе. Заранѣе скажу мое полное мнѣніе: былъ онъ просто ранній человѣколюбецъ, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что въ то время она одна поразила его и представила ему, такъ сказать, идеалъ исхода для души его, рвавшейся изъ мрака мірской злобы къ свѣту любви". Старецъ Зосима также представляется инокомъ, въ сущности, очень либеральнымъ, отличающимся величайшею терпимостью ко всякимъ возраженіямъ противъ внѣшней стороны религіи и вообще терпимостью къ "мірской злобѣ". Въ самомъ монашествѣ Зосима видитъ ничто иное, какъ тотъ же образъ жизни, на которомъ остановился теперь Левъ Толстой. Въ бесѣдахъ и поученіяхъ старца Зосимы "объ инокѣ русскомъ и о возможномъ значеніи его" говорится: "Въ мірѣ все болѣе и болѣе угасаетъ мысль о служеніи человѣчеству, о братствѣ и о цѣлостности людей и воистину встрѣчается мысль сія даже уже съ насмѣшкой, ибо какъ отстать отъ привычекъ своихъ, куда пойдетъ сей невольникъ, если столь привыкъ утолять безчисленныя потребности свои, которыя самъ же повыдумалъ? И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше... Итакъ, отсѣкаю отъ себя потребности лишнія и ненужныя, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушаніемъ, и достигаю тѣмъ, съ помощью Божіей, свободы духа, а съ нею и веселья духовнаго!" Въ другихъ поученіяхъ Зосимы также постоянно встрѣчаются тезисы Толстовской религіи: "Помни особенно, что не можешь ничьимъ судіею быти". Или: "Если спросить себя: взять ли силой, али смиренною любовью? Всегда рѣшай: возьму смиренною любовью. Смиреніе любовное есть страшная сила, изо всѣхъ сильнѣйшая, подобной которой и нѣтъ ничего". Затѣмъ "мечтаю видѣть и какъ бы уже ясно вижу наше грядущее: ибо будетъ такъ, что даже самый развращенный богачъ нашъ кончитъ тѣмъ, что устыдится богатства своего предъ бѣднымъ, а бѣдный, видя смиреніе сіе, пойметъ и yступитъ ему, съ радостью и лаской отвѣтитъ на благолѣпный стыдъ его" и т. д. Наконецъ, въ одномъ большомъ спорѣ о значеніи церкви, старецъ Зосима высказываетъ, что современемъ церковь поглотитъ государство, что государственныя мѣры противъ преступленій, т. е. механическія наказанія -- никого не исправляютъ и не устрашаютъ,-- что настоящею цѣлительницею общества можетъ сдѣлаться только будущая церковь, въ обширнѣйшемъ значеніи этого слова, и что эта будущая церковь будетъ понимать преступника и преступленіе во многихъ случаяхъ совсѣмъ иначе, чѣмъ нынѣ.-- Странно,-- замѣтилъ Зосимѣ его оппонентъ (помѣщикъ Міусовъ),-- устраняется на землѣ государство, а церковь возводится на степень государства! и при этомъ Міусовъ вспомнилъ, что въ Парижѣ одинъ сыщикъ ему разсказывалъ, что собственно этихъ всѣхъ соціалистовъ, анархистовъ, безбожниковъ и революціонеровъ, шпіоны не очень-то боятся; за ними они слѣдятъ и ходы ихъ извѣстны. Но есть изъ нихъ, хотя и немного, нѣсколько особенныхъ людей: это въ Бога вѣрующіе и христіане, а въ то же время и соціалисты. Вотъ этихъ-то сыщики всего болѣе опасаются, это страшный народъ.
-- То есть, вы ихъ прикладываете къ намъ и въ насъ видите соціалистовъ? спросилъ отецъ Паисій, послѣдователь Зосимы.-- Но здѣсь Достоевскій благоразумно ввелъ новое дѣйствующее лицо на сцену, и споръ прекратился...
Таковы религіозно-общественные идеалы Достоевскаго, и они намъ представляются совершенно тождественными, по своимъ практическимъ выводамъ, съ идеалами Толстого, хотя всѣ проповѣдническія произведенія Льва Толстого и появились гораздо позже "Братьевъ Карамазовыхъ".
Есть только, впрочемъ, одна существенная разница между обоими ученіями. Религія Толстого -- только практическая. Религія же Достоевскаго проникнута экстазомъ и догмой безсмертія. Достоевскій, для начала довольствуется и внутреннимъ измѣненіемъ человѣка къ добру, и безъ предначертанія для него дальнѣйшаго образа жизни видитъ уже въ одномъ этомъ перерожденіи могущественную силу, двигающую къ совершенству. У Толстого же этотъ внутренній элементъ не играетъ такой первостепенной роли. Для насъ было только важно указать, что въ общихъ чертахъ, если только вычесть догму безсмертія, оба мыслителя вполнѣ сошлись въ воззрѣніяхъ на задачи жизни. Наконецъ, скажемъ, что устами Зосимы Достоевскій отмѣтилъ одну нашу народную особенность: "Народъ вѣритъ по-нашему (т. е. какъ Зосима), а невѣрующій дѣятель у насъ въ Россіи ничего не сдѣлаетъ, даже будь онъ искрененъ сердцемъ и умомъ геніаленъ". Кто изъ этихъ двухъ великихъ народныхъ писателей вѣрнѣе понялъ нашъ народъ -- судить не беремся.