Біографія старика Карамазова не отличается сложностью. Родовой дворянинъ, начавшій карьеру бѣднымъ приживальщикомъ, мелкій плутъ и льстивый шутъ, онъ пустилъ въ оборотъ небольшой капиталъ своей первой жены и разбогатѣлъ ростовщичествомъ. Первая жена Ѳедора Павловича и мать Дмитрія -- была "дама горячая, смѣлая, смуглая, нетерпѣливая, одаренная замѣчательной физическою силою". Она постоянно ссорилась съ мужемъ и била его. Вскорѣ, впрочемъ, она сбѣжала съ какимъ-то семинаристомъ и умерла въ Петербургѣ. Съ увеличеніемъ капитала, Ѳедоръ Павловичъ ободрился. Приниженность его исчезла, остался лишь насмѣшливый и злой циникъ и сладострастникъ. Вторую жену онъ взялъ безъ приданаго, прельстившись замѣчательной красотой невинной дѣвочки. "Меня эти невинные глазки какъ бритвой тогда по душѣ полоснули" -- говаривалъ онъ потомъ. Пользуясь смиреніемъ и безотвѣтностью этой второй жены (матери Ивана и Алеши), Карамазовъ "попралъ ногами самыя обыкновенныя брачныя приличія", привозилъ въ домъ тутъ же, при женѣ, дурныхъ женщинъ и устраивалъ оргіи. Въ ряду безобразій Ѳедора Павловича выдается его приключеніе съ Лизаветой Смердящей. Это была малорослая идіотка, жившая подаяніемъ. Ходила она всю жизнь, лѣтомъ и зимою, босая и въ одной посконной рубахѣ. Говорить она не умѣла, а только изрѣдка шевелила что-то языкомъ и мычала. Спала большею частью по церковнымъ папертямъ и въ огородахъ. Густые, спутанные волосы ея всегда были запачканы въ землѣ, въ грязи, съ налипшими въ нихъ листочками, стружками и лучиночками. Однажды случилось, что хмѣльная компанія, въ которой былъ и Ѳедоръ Павловичъ, возращаясь изъ клуба, замѣтила ночью, въ крапивѣ и лопушникѣ, спящую Лизавету. Одному барченку пришелъ въ голову вопросъ: "Можно ли кому-нибудь счесть такого звѣря за женщину?" Ѳедоръ Павловичъ рѣшилъ, что "можно и даже очень и что тутъ даже нѣчто особаго рода пикантное". Всѣ принялись плевать, и авторъ оставляетъ подъ сомнѣніемъ, отсталъ ли Ѳедоръ Павловичъ отъ пьяной ватаги или нѣтъ,-- но вскорѣ Лизавета Смердящая, къ недоумѣнію всего города, забеременѣла, а затѣмъ черезъ надлежащій срокъ послѣ этой ночи, забравшись въ садъ Ѳедора Павловича, родила у него въ банѣ сына, и къ разсвѣту умерла. Сына этого окрестили и назвали Павломъ, а по отчеству всѣ его и сами, безъ указу, стали звать Ѳедоровичемъ. Карамазовъ взялъ подкидыша и сочинилъ ему, по прозвищу матери, фамилію: Смердяковъ. Этотъ Смердяковъ, воспитанный старымъ слугою Карамазова Григоріемъ, сдѣлался также лакеемъ и вмѣстѣ поваромъ Ѳедора Павловича.

Приведемъ для характеристики нѣсколько разговоровъ Ѳедора Павловича съ дѣтьми. "За коньячкомъ" онъ разсказываетъ сыновьямъ:

"Нѣтъ, постой, ты меня перебилъ. Въ Мокромъ я проѣздомъ спрашиваю старика, а онъ мнѣ: "Мы оченно, говоритъ, любимъ пуще всего дѣвокъ по приговору пороть, и пороть даемъ все парнямъ. Послѣ эту же, которую нонѣ поролъ, завтра парень въ невѣсты беретъ, такъ что оно самимъ дѣвкамъ, говоритъ, у насъ повадно". Каковы маркизы де-Сады, а? А какъ хочешь, оно остроумно. Съѣздить бы и намъ поглядѣть, а? Алешка, ты покраснѣлъ? Не стыдись, дѣтка. Жаль, что я давеча у игумена за обѣдъ не сѣлъ, да монахамъ про Мокрыхъ дѣвокъ не разсказалъ"...

И онъ чмокнулъ себя въ ручку.

-- Для меня,-- оживился онъ вдругъ весь, какъ-будто на мгновеніе отрезвѣвъ, только что попалъ на любимую тему,-- для меня... Эхъ вы, ребята! Дѣточки, поросяточки вы маленькія, для меня... даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины -- вотъ мое правило! Можете вы это понять? Да гдѣ же вамъ это понять: у васъ еще вмѣсто крови молочко течетъ; не вылупились! По моему правилу во всякой женщинѣ можно найти чрезвычайно, чортъ возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь,-- только надобно умѣть находить, вотъ гдѣ штука! Это талантъ! Для меня мовешекъ не существовало: ужъ одно то, что она женщина, ужъ это одно половина всего... да гдѣ вамъ это понять! Даже вьельфильки и въ тѣхъ иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочихъ дураковъ, какъ это ей состариться дали и до сихъ поръ не замѣтили! Босоножку и мовешку надо сперва-наперво удивить -- вотъ какъ надо за нее браться. А ты не зналъ? Удивить ее надо до восхищенія, до пронзенія, до стыда, что въ такую чернявку, какъ она, такой баринъ влюбился. Истинно славно, что всегда есть и будутъ хамы да баре не свѣтѣ, всегда тогда будетъ и такая поломоечка, и всегда ея господинъ, а вѣдь того только и надо для счастья жизни! Постой... слушай, Алешка, я твою мать покойницу всегда удивлялъ, только въ другомъ выходило родѣ. Никогда, бывало, ее не ласкаю, а вдругъ, какъ минутка-то наступитъ,-- вдругъ предъ нею такъ весь и разсыплюсь, на колѣняхъ ползаю, ножку цалую и доведу ее всегда, всегда,-- помню это какъ вотъ сейчасъ,-- до этакого маленькаго такого смѣшка, разсыпчатаго, звонкаго, не громкаго, нервнаго, особеннаго. У ней только онъ и былъ. Знаю, бывало, что такъ у ней всегда болѣзнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнетъ и что смѣшокъ этотъ теперешній, маленькій, никакого восторга не означаетъ, ну да вѣдь хоть и обманъ да восторгъ. Вотъ оно что значитъ свою черточку во всемъ умѣть находить".

Старикъ вскочилъ въ испугѣ. Алеша съ самаго того времени, какъ онъ заговорилъ о его матери, мало-по-малу сталъ измѣняться въ лицѣ. Онъ покраснѣлъ, глаза его загорѣлись, губы вздрогнули... Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего не замѣчалъ до той самой минуты, когда съ Алешей вдругъ произошло нѣчто очень странное, а именно съ нимъ вдругъ повторилось точь-въ-точь то же самое, что сейчасъ только онъ разсказалъ про "кликушу"!

А вотъ еще отрывокъ:

"Я, милѣйшій Алексѣй Ѳедоровичъ, какъ можно дольше на свѣтѣ намѣренъ прожить, было бы вамъ это извѣстно, а потому мнѣ каждая копѣйка нужна, и чѣмъ дольше буду жить, тѣмъ она будетъ нужнѣе, продолжалъ онъ, похаживая по комнатѣ изъ угла въ уголъ, держа руки по карманамъ своего широкаго, засаленнаго, изъ желтой лѣтней коломянки, пальто.-- Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесятъ пять всего, но я хочу и еще лѣтъ двадцать на линіи мужчины стоять, такъ вѣдь состарѣюсь -- поганъ стану, не пойдутъ онѣ ко мнѣ тогда доброю волей, ну вотъ тутъ-то денежки мнѣ и понадобятся. Такъ вотъ я теперь и подкапливаю все побольше, да побольше, для одного себя-съ, милый сынъ мой Алексѣй Ѳедоровичъ, было бы вамъ извѣстно, потому что я въ сквернѣ моей до конца хочу прожить, было бы вамъ это извѣстно. Въ сквернѣ-то слаще, всѣ ее ругаютъ, а всѣ въ ней живутъ, только всѣ тайкомъ, а я открыто. Вотъ за простодушіе-то это мое на меня всѣ сквернавцы и накинулись. А въ рай твой, Алексѣй Ѳедоровичъ, я не хочу, это было бы тебѣ извѣстно, да порядочному человѣку оно даже въ рай-то твой и неприлично, если даже тамъ и есть онъ. По-моему, заснулъ и не проснулся и, нѣтъ ничего, поминайте меня, коли хотите, а не хотите, такъ и чортъ васъ дери. Вотъ моя философія",

Наконецъ отмѣтимъ наружность старика Карамазова:

"Кромѣ длинныхъ мясистыхъ мѣшечковъ подъ маленькими его глазами, вѣчно наглыми, подозрительными и насмѣшливыми, кромѣ множества глубокихъ морщинокъ на его маленькомъ, но жирненькомъ личикѣ, къ острому подбородку его подвѣшивался еще большой кадыкъ, мясистый и продолговатый, какъ кошелекъ, что придавало ему какой-то отвратительно-сладострастный видъ. Прибавьте къ тому плотоядный, длинный ротъ, съ пухлыми губами, изъ-подъ которыхъ виднѣлись маленькіе обломки черныхъ, почти истлѣвшихъ зубовъ. Онъ брызгался слюной каждый разъ, когда начиналъ говорить. Впрочемъ, и самъ онъ любилъ шутить надъ своимъ лицомъ, хотя, кажется, оставался имъ доволенъ. Особенно указывалъ онъ на свой носъ, не очень большой, но очень тонкій, съ сильно выдающеюся горбиной: "настоящій римскій", говорилъ онъ, "вмѣстѣ съ кадыкомъ настоящая физіономія древняго римскаго патриція временъ упадка". Этимъ онъ, кажется, гордился".

Соединеніе всѣхъ этихъ штриховъ даетъ, но нашему мнѣнію, такое, хотя и преувеличенное, но яркое лицо, что старикъ Карамазовъ долженъ отнынѣ считаться такимъ же символомъ сластолюбія, какъ Плюшкинъ скупости, Отелло -- ревности, и т. п. Никто, можно сказать, до сихъ поръ не осмѣливался съ такой судорожной гастрономіей углубляться въ половую похоть, какъ Достоевскій. Реалисты-скоромники Мапассанъ и Зола, Боккачіо съ своимъ наивнымъ цинизмомъ и самый маркизъ де-Садъ не дописывались до защиты амурныхъ отношеній съ Лизаветой Смердящей, или до глубокомысленнаго рецепта, что "надо только умѣть удивить до пронзенія и стыда", или, наконецъ, до изображенія такихъ сценъ, чтобы старый отецъ разсказывалъ своему сыну-идеалисту, какъ онъ умѣлъ развращать его покойную мать, больную страдалицу!.. Въ такія нѣдра сенсуализма могъ проникнуть только мистикъ и эпилептикъ. Для здоровой и веселой порнографіи эти тайны нервной системы вовсе недоступны. Но какъ бы тамъ ни было, старикъ Карамазовъ, созданный Достоевскимъ, никогда не умретъ между всемірными знаменитостями разврата.